V.

Слѣдующей фигурой романа, къ которой теперь всего естественнѣе будетъ перейти, является соперникъ Ѳедора Павловича въ преслѣдованіи Грушеньки -- его старшій сынъ Дмитрій или Митя, какъ вездѣ называетъ его авторъ. На немъ построенъ весь драматическій механизмъ романа и потому объ этомъ лицѣ намъ придется говорить пространнѣе, чѣмъ о прочихъ. Въ Митѣ, унаслѣдовавшемъ сластолюбіе отца, мы видимъ, однако же, глубокое внутреннее раздвоеніе. Митя былъ человѣкъ "ума отрывистаго и неправильнаго". Прокуроръ опредѣлилъ его въ своей рѣчи, какъ "натуру широкую, способную совмѣщать въ себѣ всевозможныя противоположности и разомъ созерцать обѣ бездны: бездну надъ нами, бездну высшихъ идеаловъ, и бездну подъ нами, бездну самаго низшаго и зловоннаго паденія". Та же рѣчъ прокурора намекаетъ, что Достоевскій видѣлъ въ лицѣ своего Мити натуру русскую по преимуществу: "тутъ она, наша Рассеюшка: пахнетъ ею, слышится она, матушка!"" Отцовское сладострастіе сочеталось у Дмитрія съ какимъ-то своеобразнымъ романтизмомъ. Порочность свою Митя съ жаромъ проповѣдуетъ передъ Алешей:

"Чтобъ изъ низости душою

Могъ подняться человѣкъ,

Съ древней-матерью землею

Онъ вступилъ въ союзъ на вѣкъ".

"Но только, вотъ въ чемъ дѣло: какъ я вступлю въ союзъ съ землею на вѣкъ? Я не цѣлую землю, не взрѣзаю ей грудь; что жъ мнѣ мужикомъ сдѣлаться аль пастушкомъ? Я иду и не знаю: въ вонь ли я попалъ и позоръ или въ свѣтъ и радость. Вотъ вѣдь гдѣ бѣда, ибо все на свѣтѣ загадка! И когда мнѣ случалось погружаться въ самый, въ самый глубокій позоръ разврата (а мнѣ только это и случалось), то я всегда это стихотвореніе о Церерѣ и о человѣкѣ читалъ. Исправляло оно меня? Никогда! Потому что я Карамазовъ. Потому что если ужъ полечу въ бездну, то такъ-таки прямо, головой внизъ и вверхъ пятами, и даже доволенъ, что именно въ унизительномъ такомъ положеніи падаю и считаю это для себя красотой. И вотъ въ самомъ-то этомъ позорѣ я вдругъ начинаю гимнъ. Пусть я проклятъ, пустъ я низокъ и подлъ, но пусть и я цѣлую край той ризы, въ которую облекается Богъ мой; пусть я иду въ то же самое время вслѣдъ за чортомъ, но я все-таки и Твой сынъ, Господи, и люблю Тебя, и ощущаю радость, безъ которой нельзя міру стоять и быть. Я тебѣ хочу сказать теперь о "насѣкомыхъ", вотъ о тѣхъ, которыхъ Богъ одарилъ сладострастьемъ.

"Насѣкомымъ -- сладострастье!"

Я, братъ, это самое насѣкомое и есть, и это обо мнѣ спеціально и сказано. И мы всѣ Карамазовы такіе же, и въ тебѣ, ангелѣ, это насѣкомое живетъ, и въ крови твоей бури родитъ. Это -- бури, потому что сладострастье -- буря, больше бури! Красота -- это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопредѣлимая, а опредѣлить нельзя, потому что Богъ задалъ однѣ загадки. Тутъ берега сходятся, тутъ всѣ противорѣчія вмѣстѣ живутъ. Я, братъ, очень необразованъ, но я много объ этомъ думалъ. Страшно много тайнъ! Слишкомъ много загадокъ угнетаютъ на землѣ человѣка. Разгадывай, какъ знаешь, и вылѣзай сухъ изъ воды. Красота! Перенести я при томъ не могу, что иной, высшій даже сердцемъ человѣкъ и съ умомъ высокимъ, начинаетъ съ идеала Мадонны, а кончаетъ идеаломъ Содомскимъ. Еще страшнѣе, кто уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душѣ не отрицаетъ и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце его, и воистину, воистину горитъ, какъ и въ юные безпорочные годы. Нѣтъ, широкъ человѣкъ, слишкомъ даже широкъ, я бы сузилъ. Чортъ знаетъ, что такое даже, вотъ что! Что уму представляется позоромъ, то сердцу сплошь красотой. Въ Содомѣ ли красота? Вѣрь, что въ Содомѣ-то она и сидитъ для огромнаго большинства людей,-- зналъ ты эту тайну иль нѣтъ? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тутъ дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы -- сердца людей".... "У меня деньги -- аксессуаръ, жаръ души, обстановка. Нынѣ вотъ она моя дама, завтра на ея мѣстѣ уличная дѣвчонка. И ту, и другую веселю, деньги бросаю пригоршнями, музыка, тамъ, цыганки. Коли надо и ей даю, потому что берутъ, берутъ съ азартомъ, въ этомъ надо признаться, и довольны, и благодарны. Барыньки меня любили, не всѣ, а случалось, случалось; но я всегда переулочки любилъ, глухіе и темные закоулочки, за площадью,-- тамъ приключенія, тамъ неожиданности, тамъ самородки въ грязи. Я, братъ, аллегорически говорю. У насъ въ городишкѣ такихъ переулковъ вещественныхъ не было, но нравственные были. Но еслибы ты былъ то, что я, ты понялъ бы, что это значитъ. Любилъ развратъ, любилъ и срамъ разврата. Любилъ жестокость: развѣ я не клопъ, не злое насѣкомое? Сказано -- Карамазовъ! Разъ пикникъ всѣмъ городомъ былъ, поѣхали на семи тройкахъ; въ темнотѣ, зимой, въ саняхъ, сталъ я жать одну сосѣдскую дѣвичью ручку и принудилъ къ поцѣлуямъ эту дѣвочку, дочку чиновника, бѣдную, милую, кроткую, безотвѣтную. Позволила, многое позволила въ темнотѣ. Думала, бѣдняжка, что я завтра за ней пріѣду, и предложеніе сдѣлаю (меня вѣдь, главное, за жениха цѣнили); а я съ ней послѣ того ни слова, пять мѣсяцевъ ни полслова. Видѣлъ, какъ слѣдили за мной изъ угла залы, когда бывало танцуютъ (а у насъ то-и-дѣло что танцуютъ), ея глазки, видѣлъ, какъ горѣли огонькомъ -- огонькомъ кроткаго негодованія. Забавляла эта игра только мое сладострастіе насѣкомаго, которое я въ себѣ кормилъ. Чрезъ пять мѣсяцевъ она за чиновника вышла и уѣхала... сердясь и все еще любя, можетъ быть. Теперь они счастливо живутъ. Замѣть, что я никому не сказалъ, не ославилъ; я хоть и низокъ желаніями, и низость люблю, но я не безчестенъ".

Еще характернѣе исторія Дмитрія съ его невѣстой Катериной Ивановной. Это была дѣвушка высокоцѣломудренная и гордая. Ея отецъ растратилъ казенныя деньги, нагрянула ревизія и онъ долженъ былъ идти подъ судъ. Дмитрій, между тѣмъ, еще ранѣе далъ понять ея родственникамъ, что деньги на пополненіе растраты у него есть и что онъ ихъ дастъ охотно, если гордая Катерина Ивановна сама придетъ за ними къ нему на квартиру. Въ роковую минуту Катерина Ивановна пришла. Митя наслаждался ея униженіемъ, смущеніемъ и страхомъ. Его соблазняло поступить съ ней, какъ подобаетъ "клопу, злому тарантулу, безо всякаго сожалѣнія". У него даже духъ пересѣкло... И вдругъ онъ, молча, передалъ ей деньги и самъ отворилъ дверь въ сѣни. Она вздрогнула и мягко, глубоко, тихо склонилась -- и прямо ему въ ноги -- "лбомъ до земли, не по-институтски, а по-русски"! Съ тѣхъ поръ она его полюбила.

Этотъ небольшой, потрясающій разсказъ задуманъ и сдѣланъ Достоевскимъ съ такимъ мастерствомъ, что онъ самъ по себѣ составляетъ вполнѣ законченный шедевръ, который, будучи выдѣленъ изъ "Братьевъ Карамазовыхъ", могъ бы быть причисленъ къ лучшимъ разсказамъ въ нашей литературѣ.

Итакъ, человѣкъ съ низкими инстинктами и въ то же время съ идеальными порывами, грубый и отчаянный, и тутъ же способный къ внезапному великодушію, Митя характеръ по преимуществу драматическій. Благодаря своей пылкости и непослѣдовательности, Митя попадаетъ въ сплетеніе самыхъ сложныхъ интересовъ и приключеній. Катерина Ивановна случайно разбогатѣла и сдѣлалась его невѣстой. Но Митя тѣмъ временемъ до безумія увлекся Грушенькой. Зналъ онъ, что Грушенька старика-купца Самсонова обираетъ и на злые проценты живетъ. Пошелъ бить ее, говорилъ онъ -- "да у ней и остался. Ударила чума, заразился. У Грушеньки-шельмы есть одинъ такой изгибъ тѣла, онъ и на ножкѣ у ней отразился, даже въ пальчикѣ-мизинчикѣ на лѣвой ножкѣ отозвался. Видѣлъ и цѣловалъ, но -- и только". Три тысячи, порученныхъ ему невѣстой для отсылки въ Москву, Митя на половину прокутилъ съ Грушенькой на постояломъ дворѣ, въ Мокромъ. Весь секретъ романа, на которомъ до конца поддерживается любопытство читателя и на которомъ построены всѣ послѣдующія компликаціи, состоитъ въ томъ, что Митя прокутилъ именно только половину этихъ денегъ, а остальную половину, въ глубочайшей тайнѣ, зашилъ въ ладанку и носилъ на груди въ намѣреніи отдать ихъ Катеринѣ Ивановнѣ. Потому что въ такомъ случаѣ, размышлялъ Митя, онъ будетъ "все, что угодно, и звѣрь, и подлецъ, но ужъ не воръ, не воръ окончательно, ибо, если бъ воръ, то навѣрно бы не принесъ назадъ половину сдачи, а присвоилъ бы и ее". Какъ видите, въ характерѣ Дмитрія есть что-то, такъ сказать, искренно-театральное. Какіе-то смутные идеалы носятся надъ нимъ, какъ призраки, и не даютъ ему окончательно погрязнуть въ порокѣ. Торжественныя слова о чести и о душевномъ величіи готовы у него сорваться среди самаго звѣрскаго буйства. Его глубокое убѣжденіе, что къ остальнымъ, уцѣлѣвшимъ деньгамъ Катерины Ивановны онъ не смѣлъ въ то время прикоснуться -- для большинства показалось впослѣдствіи неправдоподобнымъ и, благодаря этому, въ связи съ другими несчастными случайностями, Митя подъ конецъ погибъ жертвою заблужденія слѣдственной и судебной власти. Итакъ, три тысячи нужны были Митѣ до-зарѣзу, для разсчета съ Катериной Ивановной и для отъѣзда съ Грушенькой, съ которой онъ думалъ въ то время соединиться на всю жизнь, какъ ея вѣрный рабъ, очистивъ себя предварительно отъ какихъ бы то ни было упрековъ совѣсти за свое прошлое. Грушеньку онъ считалъ корыстной, какъ всѣхъ женщинъ вообще. Онъ тогда еще не разгадалъ, какая глубокая, честная, правдивая и самоотверженная натура таилась въ этой полнотѣлой и великолѣпной содержанкѣ купца Самсонова, который пріютилъ ее какъ сироту и по отношенію къ которому она отличалась самою цѣломудревною честностью. Правда и то, что Достоевскій, по всегдашней манерѣ своей дѣлать изъ женскихъ характеровъ какой-то мудренѣйшій сфинксъ, и Грушеньку представилъ сначала въ обманчивыхъ краскахъ. Инстинктъ, однако, говорилъ Дмитрію, что онъ жить безъ Грушеньки не можетъ. "Знаю,-- говорилъ онъ на своемъ напыщенномъ языкѣ,-- что ужъ все кончено, что ничего другого и никогда не будетъ. Циклъ временъ совершенъ!" Между тѣмъ Ѳедоръ Павловичъ (какъ передалъ Дмитрію Смердяковъ) уже приготовилъ для Грушеньки пакетъ съ тремя тысячами, съ надписью: "Ангелу моему, Грушенькѣ, коли захочешь придти", причемъ въ тягостныя минуты ожиданій, прибавилъ къ надписи: "и цыпленочку".

Съ большимъ искусствомъ Достоевскій подготовляетъ въ читателѣ полнѣйшую иллюзію, что Дмитрій сдѣлается отцеубійцей. Еще въ началѣ романа, въ монастырѣ, куда прибыла семья Карамазовыхъ на совѣщаніе къ Зосимѣ,-- Зосима. въ концѣ бесѣды, неожиданно и безъ всякаго видимаго повода, кладетъ передъ Митей земной поклонъ и уходитъ. Вѣщій старецъ этимъ символомъ предсказываетъ ему страданіе. Затѣмъ все чаще и чаще упоминается слово "катастрофа". Вражда Мити къ отцу ростетъ и, онъ, не стѣсняясь, со свойственную ему рѣзкостью, повсюду высказываетъ свою ненависть къ старику. Опасность потерять Грушеньку увеличивается. А денегъ нѣтъ, а деньги необходимы. Митя цѣпляется за самые невозможные проекты добыть денегъ. Здѣсь именно Достоевскій съ мастерствомъ и энергіею великаго драматурга проводитъ своего героя черезъ самыя мучительныя неудачи, чтобы окончательно истощить его терпѣніе. Митя затѣваетъ достать денегъ у Грушенькинаго покровителя, Самсонова, черезъ продажу ему своего процесса съ отцомъ на остатокъ наслѣдства. Дѣтская надежда, съ которой онъ идетъ къ Самсонову, сцена ихъ знакомства, безтолковая и одушевленная рѣчь Мити съ предложеніемъ этой нелѣпой аферы и главное -- его торопливость совершить актъ теперь же, впрочемъ, у нотаріуса, съ этимъ умирающимъ отъ водяной старикомъ -- и короткій, безотрадный отвѣтъ Самсонова на патетическую рѣчь Дмитрія: "извините-съ, мы этакими дѣлами не занимаемся" -- все это сдѣлано превосходно. Самсоновъ, однако, ехидно совѣтуетъ Митѣ предложить эту сдѣлку крестьянину Лягавому, торгующему лѣсомъ, въ 12 верстахъ отъ города. Легковѣрный Митя и на этотъ совѣтъ уже смотритъ, какъ на благодѣяніе. Деньги нужны съ часу на часъ, а онъ долженъ ѣхать за 12 верстъ, да и денегъ на поѣздку нѣтъ! Онъ закладываетъ часы и ѣдетъ къ Лягавому. Съ трудомъ розыскиваетъ онъ этого мужика и -- увы! застаетъ его мертвецки пьянымъ въ такомъ глубокомъ снѣ, что и растолкать его невозможно. Стиснувъ зубы, Дмитрій остается на ночь въ избѣ, чуть не угораетъ, освѣжаетъ избу, къ разсвѣту немного засыпаетъ и когда пробуждается, то, къ ужасу своему, видитъ, что Лягавый успѣлъ проснуться и вновь напился до чортиковъ, такъ что на всѣ его предложенія онъ упорно говоритъ: "врешь!" "Вврешь: ты красильщикъ!" -- Въ отчаяніи возвращается Митя въ городъ и дѣлаетъ еще попытку добыть денегъ -- пробуетъ занять ихъ у г-жи Хохлаковой. Эта дама, въ длинномъ разговорѣ, исполненномъ водевильнаго недоразумѣнія, какъ будто обольщаетъ Митю живѣйшею готовностью дать деньги и въ концѣ объявляетъ, что у нея нѣтъ ни копѣйки, а что она все время говорила о своихъ пріискахъ. "У меня теперь совсѣмъ нѣтъ денегъ", тономъ, требующимъ участія, заключаетъ Хохлакова. Потерявъ всѣ надежды, Дмитрій, какъ помѣшанный, идетъ за своей Грушенькой въ домъ купца Самсонова, гдѣ у нихъ была условлена встрѣча -- и тамъ ее не находитъ. Она его обманула, она скрылась... Куда?.. Въ ярости захватываетъ онъ съ собою пестикъ и бѣжитъ къ дому отца... Здѣсь-то, подъ самымъ окномъ Ѳедора Павловича, Достоевскій вдругъ обрываетъ разсказъ, ставитъ многоточіе -- и затѣмъ показываетъ намъ Митю, уже бѣгущимъ отъ отцовскаго дома и повергающимъ поднявшагося за нимъ Григорія нанесеніемъ ему ранъ въ голову.

Внезапное обогащеніе Мити (въ сущности отъ того, что онъ, съ отчаянія, потерявъ Грушеньку, рѣшился истратить зашитыя въ ладанку деньги Катерины Ивановны), кровь на его платьѣ и его трагическая растерянность опять поддерживаютъ въ читателѣ полное убѣжденіе, что Митя убилъ отца. Каждое движеніе, каждое слово Мити у чиновника Перхотина, куда онъ приходитъ тотчасъ послѣ катастрофы, съ изумительной вѣрностью рисуютъ человѣка, потрясеннаго и угнетеннаго преступленіемъ. Загадочность нѣкоторыхъ отвѣтовъ Мити и вдругъ его какъ бы наивная довѣрчивость, потомъ какая-то отчаянная рѣшимость, затѣмъ автоматичность его репликъ, или разсѣянность рядомъ съ обострившеюся наблюдательностью, обращенною, напримѣръ, на собачку приказчика, о которой онъ разспрашиваетъ и вспоминаетъ другую собачку съ задней сломаной ножкой -- во всемъ этомъ такъ и блещетъ творческое богатство автора и его необычайная нервная чуткость. Такъ же удивительно описаны допросъ Мити на слѣдствіи и затѣмъ судъ надъ нимъ. Допросъ Мити совѣтуемъ каждому перечесть послѣ окончанія романа еще разъ. Въ первоначальномъ чтеніи получается невольное впечатлѣніе искусственности и неубѣдительности Митиныхъ оправданій: остается полное убѣжденіе, что онъ виноватъ. Напротивъ, когда книга кончена и невинность Мити вполнѣ открыта читателю, тогда видишь всю близорукость и всѣ промахи допрашивающихъ. Митя, знающій свою невиновность, разсчитываетъ очень скоро покончить съ слѣдователемъ и прокуроромъ: "Я вамъ докажу и вы убѣдитесь мгновенно. Вы будете смѣяться, господа, сами будете хохотать надъ вашимъ подозрѣніемъ". Между тѣмъ такой тонъ обвиняемаго звучитъ какой-то наглой, отчаянной бравадой. Кромѣ того, Митя постоянно ссылается на свое благородство: "съ вами говоритъ благороднѣйшее лицо, главное -- это не упускайте изъ виду -- человѣкъ, надѣлавшій бездну подлостей, но всегда бывшій и оставшійся благороднѣйшимъ существомъ, какъ существо внутри, въ глубинѣ, ну, однимъ словомъ, я не умѣю выразиться". Но и это не дѣйствуетъ, и это кажется актерствомъ. Тутъ же Митя, по своей откровенности, сплошь и рядомъ, губитъ себя неосторожностью: онъ постоянно выражается очень сильно и о своей ненависти къ отцу, и о нуждѣ въ деньгахъ: "хотѣлъ скорѣй зарѣзать кого-нибудь, а достать три тысячи" -- и все это записываютъ, записываютъ... Нѣкоторые вопросы просто сердятъ Митю.

-- Благоволите же разсказать, какъ вы вооружились пестикомъ.?

-- Извольте, благоволю.

И Митя разсказалъ, какъ онъ взялъ пестикъ и бѣжалъ.

-- Но какую же цѣль имѣли вы въ предметѣ, вооружаясь такимъ орудіемъ?

-- Какую цѣль? Никакой цѣли! Захватилъ и побѣжалъ.

-- Зачѣмъ же, если безъ цѣли?

Въ Митѣ кипѣла досада. Ему становилось все стыднѣе и стыднѣе, что онъ сейчасъ такъ искренно и съ такимъ изліяніемъ разсказалъ "такимъ людямъ" исторію своей ревности.

-- Наплевать на пестикъ! вырвалось у него вдругъ.

-- Однако же-съ.

-- Ну, отъ собакъ схватилъ. Ну, темнота... Ну, на всякій случай.

-- А прежде вы тоже брали, выходя ночью со двора, какое-нибудь оружіе, если боялись такъ темноты?

-- Э, чортъ, тьфу! Господа, съ вами буквально нельзя говорить! вскрикнулъ Митя въ послѣдней степени раздраженія и, обернувшись къ писарю, весъ покраснѣвъ отъ злобы, съ какою-то изступленною ноткой въ голосѣ быстро проговорилъ ему:-- Запиши сейчасъ... сейчасъ... "что схватилъ съ собой пестикъ, чтобы бѣжать убить отца моего... Ѳедора Павловича... ударомъ по головѣ!" Ну, довольны ли вы теперь господа? Отвели душу? проговорилъ онъ, установясь съ вызывомъ на слѣдователя и прокурора.

-- Мы слишкомъ понимаемъ, что подобное показаніе вы дали сейчасъ въ раздраженіи на насъ и въ досадѣ на вопросы, которые мы вамъ предлагаемъ, которое вы считаете мелочными и которые въ сущности весьма существенны, сухо проговорилъ ему въ отвѣтъ прокуроръ.

-- Да, помилуйте же, господа! Ну, взялъ пестикъ... Ну, для чего берутъ въ такихъ случаяхъ что-нибудь въ руку? Я не знаю для чего. Схватилъ и побѣжалъ. Стыдно, господа, passons, а то, клянусь, я перестану разсказывать...

Недоумѣніе между обѣими сторонами все болѣе и болѣе возрастаетъ, точно онѣ говорятъ на разныхъ языкахъ. Возникаетъ подавляющая Митю путаница относильно денегъ, которыя онъ тратилъ. Насчитываютъ, что онъ въ первый кутежъ потратилъ съ Грушенькой три тысячи, а не полторы (такъ онъ въ тотъ разъ хвастался свидѣтелямъ и всѣ сочли за правду), да что теперь, послѣ убійства, у него оказались новыхъ три тысячи. Кабатчикъ показываетъ противъ Мити: "а тамъ, въ залѣ, когда хоръ подчевали, такъ прямо закричали, что шестую тысячу здѣсь оставляете,-- съ прежними, то есть оно такъ понимать надо".-- Показаніе о шестой тысячѣ было принято съ необыкновеннымъ впечатлѣніемъ допрашивающими. "Понравилась новая редакція: три да три -- значитъ шесть, стало быть три тысячи тогда, да три тысячи теперь, вотъ онѣ и всѣ шесть -- выходило ясно".

Въ связи съ этимъ возникаетъ полнѣйшее недовѣріе къ Митиной ладанкѣ съ зашитыми будто бы въ нее полутора тысячами. Допросъ объ этой ладанкѣ верхъ совершенства.

-- Ну, вотъ видитесъ, всѣ, всѣ свидѣтельствуютъ. Такъ вѣдь значитъ же что нибудь слово всѣ.

-- Ничего не значитъ, я совралъ, а за мной и всѣ стали врать.

-- Да зачѣмъ же вамъ-то такъ надо было "врать", какъ вы изъясняетесь?

-- А чортъ знаетъ. Изъ похвальбы, можетъ быть... такъ... что вотъ такъ много денегъ прокутилъ... Изъ того, можетъ, чтобъ объ этихъ зашитыхъ деньгахъ забыть... да, это именно оттого... чортъ... который разъ вы задаете этотъ вопросъ? Ну совралъ и кончено, разъ совралъ и не хотѣлъ ужъ переправлять. Изъ-за чего иной разъ вретъ человѣкъ?

-- Это очень трудно рѣшить, Дмитрій Ѳедоровичъ, изъ-за чего вретъ человѣкъ, внушительно проговорилъ прокуроръ. -- Скажите, однако, велика ли была эта, какъ вы называете ее, ладанка, на вашей шеѣ?

-- Нѣтъ, невелика.

-- И какой, напримѣръ, величины?

-- Бумажку сторублевую пополамъ сложить, вотъ и величина.

-- А лучше бы вы намъ показали лоскутки? Вѣдь они гдѣ-нибудь при васъ.

-- Э, чортъ... какія глупости... я не знаю, гдѣ они.

-- Но позвольте, однако: гдѣ же и когда вы ее сняли съ шеи? Вѣдь вы, какъ сами показываете, домой не заходили?

-- А вотъ какъ отъ Ѳени вышелъ и шелъ къ Перхотину, дорогой и сорвалъ съ шеи и вынулъ деньги.

-- Въ темнотѣ?

-- Для чего тутъ свѣчка? Я это пальцемъ въ одинъ мигъ сдѣлалъ.

-- Безъ ножницъ, на улицѣ?

-- На площади, кажется; зачѣмъ ножницы? Ветхая тряпка сейчасъ разодралась.

-- Куда же вы ее потомъ дѣли?

-- Тамъ же и бросилъ.

-- Гдѣ именно?

-- Да на площади же, вообще на площади! Чортъ ее знаетъ, гдѣ на площади. Да для чего вамъ это?

-- Это чрезвычайно важно, Дмитрій Ѳедоровичъ: вещественныя доказательства въ вашу же пользу и какъ это вы не хотите понять? Кто же вамъ помогалъ зашивать мѣсяцъ назадъ?

-- Никто не помогалъ, самъ зашилъ.

-- Вы умѣете шить?

-- Солдатъ долженъ умѣть шить, а тутъ и умѣнья никакого не надо.

-- Гдѣ же вы взяли матеріалы, то есть эту тряпку, въ которую зашили?

-- Неужто вы не смѣетесь?

-- Отнюдь нѣтъ, и намъ вовсе не до смѣха, Дмитрій Ѳедоровичъ.

-- Не помню, гдѣ взялъ тряпку, гдѣ-нибудь.

-- Какъ бы, кажется, этого-то ужъ не запомнить?

-- Да ей-Богу же не помню, можетъ, что-нибудь разодралъ изъ бѣлья.

-- Это очень интересно: въ вашей квартирѣ могла бы завтра отыскаться эта вещь, рубашка, можетъ быть, отъ которой вы оторвали кусокъ. Изъ чего эта тряпка была: изъ холста, изъ полотна?

-- Чортъ ее знаетъ, изъ чего. Постойте... Я, кажется, ни отъ чего не отрывалъ. Она была коленкоровая... Я, кажется, въ хозяйкинъ чепчикъ зашилъ.

-- Въ хозяйкинъ чепчикъ?

-- Да, я у ней утащилъ.

-- Какъ это утащили?

-- Видите, я, дѣйствительно, помнится, какъ-то утащилъ одинъ чепчикъ на тряпки, а можетъ, перо обтирать. Взялъ тихонько, потому никуда негодная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тутъ эти полторы тысячи я взялъ и зашилъ... Кажется, именно въ эти тряпки зашилъ. Старая коленкоровая дрянь, тысячу разъ мытая.

-- И вы это твердо уже помните?

-- Не знаю, твердо ли. Кажется въ чепчикъ. Ну, да наплевать.

-- Въ такомъ случаѣ ваша хозяйка могла бы, по крайней мѣрѣ, припомнить, что у нея пропала эта вещь?

-- Вовсе нѣтъ, она и не хватилась. Старая, говарю вамъ, старая тряпка, гроша не стоитъ.

-- А иголку откуда взяли, нитки?

-- Я прекращаю, больше не хочу. Довольно! разсердился, наконецъ, Митя.

-- И странно опять-таки, что вы такъ совсѣмъ ужъ забыли, въ какомъ именно мѣстѣ бросили на площади эту... ладанку.

-- Да велите завтра площадь выместь, можетъ, найдете,-- усмѣхнулся Митя.-- Довольно, господа, довольно,-- измученнымъ голосомъ порѣшилъ онъ.-- Вижу ясно: вы мнѣ не повѣрили! Ни въ чемъ и ни на грошъ! Вина моя, а не ваша, не надо было соваться. Зачѣмъ, зачѣмъ я омерзилъ себя признаніемъ въ тайнѣ моей! А вамъ это смѣхъ, я по глазамъ вашимъ вижу. Это вы меня, прокуроръ, довели! Пойте себѣ гимнъ, если можете... Будьте вы прокляты, истязатели!

Такимъ-то способомъ Митя окончательно компрометируетъ себя и гибнетъ. Митю обыскиваютъ и раздѣваютъ -- и это его приводитъ въ ужасъ, "Коли всѣ раздѣты, такъ не стыдно, а одинъ раздѣтъ, а всѣ смотрятъ -- позоръ". Платье у него отбираютъ и даютъ ему чужое, которое сидитъ на немъ "унизительно узко". Въ концѣ допроса происходитъ чисто-русская сцена, характеризующая и Митю, и Грушеньку. Онъ привсталъ со стула и, обращаясь къ бывшей тутъ Грушенькѣ, торжественно произнесъ: "Вѣрь Богу и мнѣ -- въ крови убитаго вчера отца моего я неповиненъ!"

Грушенька тоже привстала и набожно перекрестилась на икону.

-- Слава Тебѣ, Господи! проговорила она горячимъ проникновеннымъ голосомъ и, обратясь къ слѣдователю, прибавила:-- какъ онъ теперь сказалъ, тому и вѣрьте. Знаю его: сболтнуть что сболтнетъ, али для смѣху, али съ упрямства, но если противъ совѣсти, то никогда не обманетъ. Прямо правду скажетъ, тому вѣрьте!

-- Спасибо, Аграфена Александровна, поддержала душу!-- дрожащимъ голосомъ отозвался Митя.

Судъ надъ Митей описанъ живо, увлекательно. Разбирательство сопровождается новыми драматическими эпизодами. Показаніе каждаго свидѣтеля возбуждаетъ интересъ. Фатальный характеръ Мити, его патетическія выходки и наивныя безтактности постоянно вредятъ ему, чѣмъ и довершаютъ его цѣльный, выдержанный типъ, и въ то же время волнуютъ читателя, сочувствующаго подсудимому и опасающагося за исходъ процесса. Противъ юридической техники не допущено никакихъ отступленій, кромѣ развѣ того, что и стороны, и эксперты безпрепятственно вступаютъ въ роль свидѣтелей. Характерно отмѣчено, какъ на судѣ иной человѣкъ является совсѣмъ не съ тѣмъ именемъ, къ которому привыкли его знакомые. Такъ, Грушенька оказалась Свѣтлова. Достоевскій поясняетъ, что онъ самъ это узналъ первый разъ только во время хода процесса. И затѣмъ уже и въ разспросахъ, и въ преніяхъ Грушенька вездѣ называется Свѣтловой, такъ что, если пропустить три строки, гдѣ пояснено это превращеніе, то можно сбиться съ толку и принять Свѣтлову за новое дѣйствующее лицо. Въ общемъ изображеніе суда не чуждо шаржа и сатиры по части адвокатскихъ фортелей и и софизмовъ, прокурорскаго глубокомыслія, слабости предсѣдателя и горячности публики къ ораторамъ, не чуждо вообще ретушовки и преувеличеній, но во всемъ чувствуется геніальный декораторъ, у котораго и въ широкой размалевкѣ видна рука истиннаго художника.

Послѣ осужденія Митя захворалъ и сталъ задумчивъ. Но судъ не сломилъ его и почти даже не измѣнилъ. Противъ ошибки суда въ немъ нѣтъ никакого негодованія. Онъ только говоритъ, что "если бить станутъ дорогой, аль тамъ, то я не дамся, убью и меня разстрѣляютъ". Съ благословенія Алеши, онъ принимаетъ проектъ бѣжать съ дороги, вмѣстѣ съ Грушенькой, въ Америку. Но онъ предчувствуетъ, что посѣдѣетъ по Россіи, стоскуется и вернется подъ чужимъ именемъ помереть на родной землѣ... Таковъ Митя.