Но интересъ романа далеко не исчерпывается однимъ только характеромъ Мити или его приключеніями, и въ этомъ громадное преимущество "Братьевъ Карамазовыхъ" передъ прочими произведеніями Достоевскаго, въ которыхъ, какъ мы уже говорили, развитіе интриги весьма скоро ослабѣваетъ. Здѣсь, напротивъ. Въ промежуткѣ между арестованіемъ Мити и днемъ суда надъ нимъ начинаетъ выдвигаться другая драма, еще болѣе сильная и глубокая, чѣмъ катастрофа съ Митей,-- это драма второго изъ братьевъ Карамазовыхъ, Ивана. Къ нему и обратимся.
Если у старика Карамазова сладострастіе является голымъ цинизмомъ, а у Мити -- могучимъ соблазномъ, съ которыми постоянно борется его восторженная и безхарактерная натура, то у Ивана то же сладострастіе, путемъ образованія, работы разсудка и подъ внушеніемъ эгоизма, выработалось въ уравновѣшенное, замкнутое, упорное и систематическое жизнелюбіе. Иванъ разсчетливъ, уменъ и молчаливъ. Только разъ онъ высказался весь, съ своимъ глубоко-продуманнымъ міросозерцаніемъ, передъ Алешей, который вообще играетъ въ романѣ роль наперсника въ классической драмѣ и передъ которымъ всѣ дѣйствующія лица открываютъ свою внутреннюю сущность, какъ бы наединѣ передъ своею совѣстью. Міросозерцаніе Ивана мы уже знаемъ. Онъ пришелъ къ отрицанію религіи и какихъ бы то ни было идеаловъ для человѣчества. Его "эвклидовскій умъ" заставилъ его вѣровать только въ одно -- что надо пользоваться и наслаждаться жизнью. Эпикуреизмъ Ивана очень тонкій, культурный и, если хотите, даже не лишенный поэзіи. Но это все таки -- одно гастрономическое смакованіе земныхъ удовольствій во всѣхъ видахъ. Вотъ какъ опредѣляетъ самъ Иванъ свою цѣпкую привязанность къ жизни:
"Я сейчасъ здѣсь сидѣлъ и знаешь, что говорилъ себѣ: не вѣруй я въ жизнь, разувѣрься я въ дорогой женщинѣ, разувѣрься въ порядкѣ вещей, убѣдись даже, что все, напротивъ, безпорядочный, проклятый и, можетъ быть, бѣсовскій хаосъ, порази меня хоть всѣ ужасы человѣческаго разочарованія, а я все-таки захочу жить, и ужъ какъ припалъ къ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю! Впрочемъ, къ тридцати годамъ навѣрно брошу кубокъ, хоть и не допью всего, и отойду... не знаю куда. Но до тридцати моихъ лѣтъ, знаю это твердо, все побѣдитъ моя молодость,-- всякое разочарованіе, всякое отвращеніе къ жизни. Я спрашивалъ себя много разъ: есть ли въ мірѣ такое отчаяніе, чтобы побѣдило во мнѣ эту изступленную и неприличную, можетъ быть, жажду жизни и рѣшилъ, что, кажется, нѣтъ такого, то есть опять-таки до тридцати этихъ лѣтъ, а тамъ ужъ самъ не захочу, мнѣ такъ кажется. Эту жажду жизни иные чахоточные сопляки-моралисты называютъ часто подлою, особенно поэты. Черта-то она отчасти Карамазовская, это правда, жажда-то эта жизни, несмотря ни на что, въ тебѣ она тоже непремѣнно сидитъ, но почему жъ она подлая? Центростремительной силы еще страшно много на нашей планетѣ, Алешка. Жить хочется, и я живу, хотя бы и вопреки логикѣ. Пусть я не вѣрю въ порядокъ вещей, но дороги мнѣ клейкіе, распускающіеся весной листочки, дорого голубое небо, дорогъ иной человѣкъ, котораго иной разъ, повѣришь ли, не знаешь, за что и любишь, дорогъ иной подвигъ человѣческій, въ который давно уже, можетъ быть, пересталъ и вѣрить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцемъ. Я хочу въ Европу съѣздить, Алеша, отсюда, и поѣду; и вѣдь я знаю, что поѣду лишь на кладбище, но на самое, на самое дорогое кладбище, вотъ что! Дорогіе тамъ лежатъ покойники, каждый камень надъ ними гласитъ о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вѣрѣ въ свой подвигъ, въ свою истину, въ свою борьбу и въ свою науку, что я, знаю заранѣе, паду на землю и буду цѣловать эти камни и плакать надъ ними,-- въ то же время убѣжденный всѣмъ сердцемъ моимъ, что все это давно уже кладбище и никакъ не болѣе. И не отъ отчаянія буду плакать, а лишь просто потому, что буду счастливъ пролитыми слезами моими. Собственнымъ умиленіемъ упьюсь. Клейкіе весенніе листочки, голубое небо люблю я, вотъ что! Тутъ не умъ, не логика, тутъ нутромъ, тутъ чревомъ любишь, первыя свои молодыя силы любишь...
Впослѣдствіи Иванъ досадовалъ на себя за такую откровенность: "столько лѣтъ молчалъ и со всѣмъ свѣтомъ не удостоивалъ говорить, и вдругъ нагородилъ столько ахиней". Впрочемъ, еще въ одномъ разговорѣ, съ Міусовымъ, Иванъ развилъ свою теорію гораздо болѣе сухо и сжато: "для каждаго честнаго лица, не вѣрующаго ни въ Бога, ни въ безсмертіе свое, нравственный законъ природы долженъ немедленно измѣниться въ полную противоположность прежнему, религіозному, и эгоизмъ даже до злодѣйства не только долженъ быть дозволенъ человѣку, но даже признанъ необходимымъ, самымъ разумнымъ и чуть ли не благороднѣйшимъ исходомъ въ его положеніи".-- Къ отцу своему и къ брату Дмитрію Иванъ относился крайне черство, и когда Дмитрій, въ его присутствіи, избилъ отца, то Иванъ, злобно скрививъ лицо, шепнулъ Алешѣ: "Одинъ гадъ съѣстъ друтую гадину, обоимъ туда и дорога!" -- И вотъ такого-то крѣпкаго, устойчиваго, сильнаго своимъ умомъ и своими инстинктами человѣка, Достоевскій подвергаетъ въ своемъ романѣ самому глубокому психическому кризису. Главной пружиной въ драмѣ, происходящей съ Иваномъ, является Смердяковъ. Остановимся на этомъ замѣчательномъ лицѣ -- одномъ изъ самыхъ законченныхъ образовъ въ картинной галлереѣ Достоевскаго.
Смердяковъ, какъ незаконный сынъ Ѳедора Павловича, можетъ быть названъ однимъ изъ братьевъ Карамазовыхъ. Происхожденіе этого подкидыша, сдѣлавшагося впослѣдствіи лакеемъ, намъ уже извѣстно. Воспиталъ его старый слуга Карамазова, Григорій, но мальчикъ росъ, по замѣчанію Григорія, "безо всякой благодарности". Фигура Смердякова очерчена Достоевскимъ такъ сильно и сжато, что намъ необходимо продолжать собственными словами автора и снова прибѣгнуть къ большой выпискѣ:
"Въ дѣтствѣ онъ очень любилъ вѣшать кошекъ и потомъ хоронить ихъ съ церемоніей. Онъ надѣвалъ для этого простыню, что составляло въ родѣ какъ бы ризы, и пѣлъ, и махалъ чѣмъ-нибудь надъ мертвою кошкой, какъ будто кадилъ. Все это потихоньку, въ величайшей тайнѣ. Григорій поймалъ его однажды на этомъ упражненіи и больно наказалъ розгой. Тотъ ушелъ въ уголъ и косился оттуда съ недѣлю. "Не любитъ онъ насъ съ тобой, этотъ извергъ, говорилъ Григорій Марѳѣ Игнатьевнѣ,-- да никого не любитъ. -- Ты развѣ человѣкъ, обращался онъ вдругъ прямо къ Смердякову,-- ты не человѣкъ, ты изъ банной мокроты завелся, вотъ ты кто"... Смердяковъ, какъ оказалось впослѣдствіи, никогда не могъ простить ему этихъ словъ. Григорій выучилъ его грамотѣ и, когда минуло ему лѣтъ двѣнадцать, сталъ учить Священной Исторіи. Но дѣло кончилось тотчасъ же ничѣмъ. Какъ-то однажды, всего только на второмъ или на третьемъ урокѣ, мальчикъ вдругъ усмѣхнулся.
-- Чего ты? спросилъ Григорій, грозно выглядывая на него изъ-подъ очковъ.
-- Ничего-съ. Свѣтъ создалъ Господь Богъ въ первый день, а солнце, луну и звѣзды на четвертый день. Откуда же свѣтъ-то сіялъ въ первый день?
Григорій остолбенѣлъ. Мальчикъ насмѣшливо глядѣлъ на учителя. Даже было во взглядѣ его что-то высокомѣрное. Григорій не выдержалъ. "А вотъ откуда!" крикнулъ онъ и неистово ударилъ ученика по щекѣ. Мальчикъ вынесъ пощечину, не возразивъ ни слова, но забился опять въ уголъ на нѣсколько дней. Какъ разъ случилось такъ, что черезъ недѣлю у него объявилась падучая болѣзнь въ первый разъ въ жизни, не покидавшая его потомъ во всю жизнь. Узнавъ объ этомъ, Ѳедоръ Павловичъ какъ будто вдругъ измѣнилъ на мальчика свой взглядъ. Прежде онъ какъ-то равнодушно глядѣлъ на него, хотя никогда не бранилъ и, встрѣчая, всегда давалъ копѣечку. Въ благодушномъ настроеніи иногда посылалъ со стола мальчишкѣ чего-нибудь сладенькаго. Но тутъ, узнавъ о болѣзни, рѣшительно сталъ о немъ заботиться, пригласилъ доктора, сталъ было лечить, но оказалось, что вылечить невозможно. Среднимъ числомъ припадки приходили по разу въ мѣсяцъ и въ разные сроки. Припадки тоже бывали разной силы,-- иные легкіе, другіе очень жестокіе. Ѳедоръ Павловичъ запретилъ наистрожайше Григорію наказывать мальчишку тѣлесно и сталъ пускать его къ себѣ наверхъ. Учить его чему бы то ни было тоже пока запретилъ. Но разъ, когда мальчику было ужъ лѣтъ пятнадцать, замѣтилъ Ѳедоръ Павловичъ, что тотъ бродитъ около шкафа съ книгами и сквозь стекло читаетъ ихъ названія. У Ѳедора Павловича водилось книгъ довольно, томовъ сотня слишкомъ, но никто никогда не видалъ его самого за книгой. Онъ тотчасъ же передалъ ключъ отъ шкафа Смердякову: "Ну, и читай, будешь библіотекаремъ, чѣмъ по двору шляться, садись да читай. Вотъ прочти эту,-- и Ѳедоръ Павловичъ вынулъ ему Вечера на хуторѣ близъ Диканьки.
Малый прочелъ, но останся недоволенъ, ни разу не усмѣхнулся, напротивъ, кончилъ нахмурившись.
-- Что-жъ? Не смѣшно? спросилъ Ѳедоръ Павловичъ.
Смердяковъ молчалъ.
-- Отвѣчай, дуракъ.
-- Про неправду все написано,-- ухмыляясь, прошамкалъ Смердяковъ.
-- Ну и убирайся къ чорту, лакейская ты душа. Стой, вотъ тебѣ Всеобщая Исторія Смарагдова, тутъ все ужъ правда, читай.
Но Смердяковъ не прочелъ и десяти страницъ изъ Смарагдова, показалось скучно. Такъ и закрылся опять шкафъ съ книгами. Въ скорости Марѳа и Григорій доложили Ѳедору Павловичу, что въ Смердяковѣ мало-по-малу проявилась вдругъ ужасная какая-то брезгливость: сидитъ за супомъ, возьметъ ложку и ищетъ-ищетъ въ супѣ, нагибается, высматриваетъ, почерпнетъ ложку и подыметъ на свѣтъ.
-- Тараканъ, что ли? спроситъ бывало Григорій.
-- Муха, можетъ,-- замѣтитъ Марѳа.
Ради такой чистоплотности, Смердяковъ былъ предназначенъ быть поваромъ и отосланъ для обученія въ Москву. Пробывъ тамъ нѣсколько лѣтъ, онъ возвратился сморщеннымъ, постарѣлымъ, желтымъ, похожимъ на скопца: но нравственно оставался тѣмъ же и былъ по-прежнему нелюдимъ. И въ Москвѣ, впрочемъ, онъ мало на что обращалъ вниманіе. Новаго оказалось въ Смердяковѣ только то, что онъ сталъ щеголемъ и особенно любилъ чистить свои сапоги англійской ваксой, такъ, чтобы они сверкали, какъ зеркало. Все свое жалованье онъ тратилъ на платье, помаду и духи. Но женскій полъ презиралъ, держалъ себя съ ними степенно, почти недоступно. Все больше молчалъ и постоянно задумывался,-- былъ "созерцателемъ".
Всѣ эти біографическія черты Смердякова въ высшей степени своеобразны, почти исключительны: церковное погребеніе кошекъ, болѣзненная брезгливость, франтовство при равнодушіи къ женщинамъ и презрѣніе къ книгамъ на ряду съ задумчивостью. Вѣроятно, все это придумано, и едва ли Достоевскій встрѣчалъ Смердякова въ жизни. Но въ этомъ-то и сказывается производительная сила поэта, что возникшій въ его фантазіи образъ такъ силенъ и такъ живучъ для его духовнаго зрѣнія, что онъ съ него пишетъ вѣрною и быстрою рукою, какъ съ живой модели. И Смердяковъ становится для насъ, дѣйствительно, вполнѣ живымъ, хотя бы и фантастическимъ лицомъ.
Къ этому-то Смердякову Иванъ Карамазовъ начинаетъ испытывать какое-то таинственное тяготѣніе, точно между ними существуетъ внутренняя, невыясненная близость. Этотъ нелюдимый лакей, одаренный острымъ, разъѣдающимъ аналитическимъ умомъ,-- умомъ, также эвклидовскимъ, отрицающимъ все туманное,-- оказывается будто сродни Ивану. Сперва Иванъ заинтересовался Смердяковымъ и даже пріучилъ его съ собой разговаривать о философскихъ вопросахъ, но потомъ вдругъ не возлюбилъ этого человѣка, который, однако, почему-то сталъ считать себя въ чемъ-то солидарнымъ съ Иваномѣ, "будто между ними было уже что-то условленное и какъ бы секретное, что-то когда-то произнесенное съ обѣихъ сторонъ, лишь имъ обоимъ только извѣстное". Это высокомѣріе, прикрытое наружной почтительностью, раздражало Ивана. Быть можетъ, скажемъ мы отъ себя, Иванъ, не безъ нѣкоторой гадливости, узналъ въ Смердяковѣ свои собственныя черты, но только поблекшія и безцвѣтныя, какъ бы отраженныя въ грошовомъ оловянномъ зеркалѣ, безъ краски здоровья и молодости, которыми кипѣлъ онъ самъ,-- скопческія черты разочарованнаго умника, который, однако, не можетъ взять свое отъ жизни, потому что родился въ рабской долѣ. Какъ бы тамъ ни было, Иванъ и Смердяковъ начали, безъ словъ, понимать другъ друга. Нагляднымъ образомъ это пониманіе выразилось въ одномъ очень туманномъ разговорѣ, который у нихъ произошелъ за день до катастрофы. Смердяковъ, неопредѣленно намекая на близость убійства, посовѣтовалъ Ивану уѣхать подальше отъ бѣды -- и когда Иванъ, внутреные оскорбляясь за подобныя рѣчи (однако, не выражая этого Смердякову), все-таки его послушался и влѣзъ въ тарантасъ,-- то Смердяковъ, провожая его, весьма загадочно -- не то злорадно, не то поощрительно, замѣтилъ: "съ умнымъ человѣкомъ и поговорить любопытно". Иванъ бѣжалъ въ Москву и дорогою думалъ: "Прочь все прежнее, кончено съ прежнимъ міромъ на вѣки, и чтобы не было изъ него ни вѣсти, ни отзыва: въ новый міръ, въ новыя мѣста, и безъ оглядки!" И только уже въѣзжая въ Москву, Иванъ какъ-бы очнулся и прошепталъ про себя: "я подлецъ!"... Эти двѣ главы пятой книги романа -- VI и VII -- гдѣ описанъ разговоръ Ивана съ Смердяковымъ и его послѣдствія, удивительны по своей тонкости. О нихъ слѣдуетъ сказать то же, что о допросѣ Мити на слѣдствіи: ихъ необходимо перечесть по окончаніи романа еще разъ, чтобы оцѣнить, до какой степени здѣсь каждый штрихъ, каждое слово умѣстны и важны для будущихъ трагическихъ происшествій.
Итакъ, Иванъ уѣхалъ. Безъ него совершилось убійство, началось слѣдствіе, и Митя, какъ виновникъ, былъ арестованъ. Вызванный телеграммой, Иванъ пріѣхалъ только на пятый день послѣ убійства, когда его отецъ былъ уже погребенъ. По всѣмъ даннымъ, какія онъ узналъ на мѣстѣ, Иванъ былъ убѣжденъ, что убійца -- Митя. Почему-то, однако, еще въ вагонѣ, летя изъ Москвы, Иванъ все думалъ про Смердякова и про свой послѣдній разговоръ съ нимъ передъ отъѣздомъ. Многое смущало его, многое казалось подозрительнымъ. Но, давая свои показанія слѣдователю, Иванъ до времени умолчалъ о томъ разговорѣ. Все отложилъ до своего свиданія со Смердяковымъ.
И вотъ начинаются эти свиданія -- не одно, а цѣлыхъ три. Ивана все тянетъ къ Смердякову, и каждый разговоръ съ нимъ оставляетъ въ немъ нѣчто, подталкивающее его повидаться со Смердяковымъ еще и еще. Эти сцены трехъ свиданій -- замѣчательныя драматическія сцены. Невозможно съ большею ироніею, медлительностью, ядовитостью, презрѣніемъ и хладнокровіемъ истерзать сердце человѣческое, какъ это дѣлалъ Смердяковъ, доводя Ивана сперва недомолвками, потомъ намеками, потомъ ясной логикой и, наконецъ, полнымъ разоблаченіемъ тайны убійства -- до совершенно-неотразимаго убѣжденія, что старика Карамазова убилъ онъ, Смердяковъ, по соглашенію съ нимъ, Иваномъ. "Потому и хочу вамъ въ сей вечеръ это въ глаза доказать, что главный убивецъ во всемъ здѣсь единый вы-съ, а я только самый не главный, хоть его я и убилъ. А вы самый законный убивецъ и есть!" И, дѣйствительно, Смердяковъ это доказываетъ. Ни въ единомъ cause célèbre такъ называемая интеллектуальная виновность не была еще установлена съ такою безпощадною и потрясающею ясностью, какъ виновность Ивана въ убійствѣ отца, въ непогрѣшимой и леденящей аргументаціи Смердякова. Несмотря на то, что всѣ три разговора Смердякова съ Иваномъ ведутся на одну и ту же тему, въ этихъ разговорахъ столько движенія, борьбы, неожиданныхъ изворотовъ мысли, столько возрастающаго драматическаго интереса, что взятые даже отдѣльно отъ фабулы романа, они могли бы произвести большой эффектъ на сценѣ. Къ концу послѣдняго свиданія Иванъ такъ подавленъ, что онъ даже не возражаетъ Смердякову, а Смердяковъ до того сознаетъ свою близость къ Ивану, что довѣрчиво передаетъ ему похищенныя имъ послѣ убійства всѣ три тысячи, оставшіяся нетронутыми -- и Иванъ ихъ беретъ! Все это происходитъ какъ разъ наканунѣ суда надъ Митей. Иванъ твердо рѣшается все раскрыть завтра передъ судьями, но Смердяковъ и тутъ добиваетъ его глубокимъ презрѣніемъ: "не пойдете показывать!" Отъ Смердякова Иванъ уходитъ какъ помѣшанный и, придя домой, впадаетъ въ бредъ. Этотъ бредъ, занимающій цѣлую главу подъ названіемъ "Кошмаръ", конечно, безсмысленъ, но онъ описанъ такъ, какъ могъ изображать бредъ и галлюцинаціи только писатель съ нервами Достоевскаго. Особенность здѣсь въ томъ, что, напримѣръ, Ивану является чортъ, но онъ представленъ вовсе не въ видѣ символическаго призрака, а -- напротивъ -- и это дѣйствуетъ гораздо сильнѣе -- въ видѣ какого-то господина, лѣтъ уже немолодыхъ, въ коричневомъ пиджакѣ, съ подробнымъ описаніемъ бѣлья, которое, если приглядѣться, было грязновато, съ пуховой шляпой и съ видомъ приживальщика хорошаго тона и т. д. И когда, видя передъ собой именно такого господина у противоположной стѣны на диванѣ,-- Иванъ вступаетъ съ нимъ въ бесѣду, подозрѣвая, что въ дѣйствительности его нѣтъ -- и прибѣгаетъ къ прикладыванію мокраго полотенца на голову, чтобы тотъ, наконецъ, исчезъ -- и все-таки его видитъ -- тогда, дѣйствительно, читателя, пожалуй, и знобить начнетъ... Среди ночи бредъ Ивана прерывается стукомъ въ окно: Алеша пришелъ извѣстить его, что часъ тому назадъ Смердяковъ повѣсился!
Можно ли придумать болѣе страшный и въ то же время болѣе натуральный эффектъ, довершающій послѣднюю мѣру страданій для человѣка, въ которомъ и умъ, и гордость, и честь, и самое право на свободу -- все это уже осмѣяно, поругано и искалѣчено!..
На утро Иванъ приходитъ въ судъ совершеннымъ идіотомъ, передаетъ судьямъ три тысячи, говоря, что получилъ ихъ вчера "отъ убійцы, отъ Смердякова", но тутъ-же примѣшиваетъ свой бредъ, говоритъ, что у него есть свидѣтель только "съ хвостомъ, ваше превосходительство, не по формѣ будетъ",-- никто ему не вѣритъ и его, какъ больного, уводятъ.
Такъ онъ и остается въ концѣ романа больнымъ. Но братья, Дмитрій и Алеша, выражаютъ надежду, что Иванъ "сложенія сильнаго" и что онъ выздоровѣетъ.