Наконец, остается общий вопрос о народе -- об униженных и оскорбленных. Эти два слова неизбежно напоминают Достоевского. Нам кажется, что будущий историк литературы сумеет угадать родственнные черты в демократизме Некрасова и Достоевского. Недаром эти два писателя вместе проливали свои юношеские слезы над романом "Бедные люди". Недаром Некрасов писал Достоевскому, что под именем Крота в "Несчастных" он желал изобразить его, Достоевского, в ссылке. Способ достижения у этих двух писателей противоположный, но сущность очень близка. Вспомните монолог Мармеладова, социальные теории Раскольникова, проповеди отца Зосимы. Разница в том, что один действовал буйно и открыто, чуть ли не с мечом гражданина в руке, как принято изображать Минина, а другой -- под смиренной монашеской рясой... Но не в том дело. Постоянно возбуждался вопрос: искренно ли любил Некрасов русский народ и обездоленных вообще? Для нас этот вопрос, вне всяких биографических разведок, имеет значение лишь в таком смысле: чувствуется ли любовь Некрасова к народу в его произведениях?
Страхов, один из авторитетных исследователей нашей словесности, высказал сомнение в искренности Некрасова или, вернее, отметил у него высокомерную нотку в отзывах о народе. "Некрасов, -- пишет Страхов, -- никогда не может воздержаться от роли просвещенного, тонко развитого петербургского чиновника (?) и журналиста, и, так или иначе, но всегда выкажет свое превосходство над темным людом, которому сочувствует. Целый ряд стихотворений этого поэта посвящен изображению грубости и дикости русского народа. Как изящное чувство г. Некрасова оскорбляется передником, завязанным под мышки, так его гуманные и просвещенные идеи постоянно в разладе с грубым бытом, с грубыми понятиями, с грубой душою и речью простых людей. Он пишет особые стихотворения на такие, будто бы, глубоко народные темы: "Милого побои недолго болят!" ("Катерина") или: "Нам с лица не воду пить и с корявой можно жить"". Он всегда не прочь грустно посмеяться или тоскливо поглумиться над народом...
В нас под кровлею отеческой
Не запало ни одно
Жизни чистой, человеческой
Плодотворное зерно.
"Вот настоящий взгляд г. Некрасова на Россию и русский народ; при таких взглядах мудрено быть народным поэтом и бросить лучи сознания на пути Провидения, выразившиеся "в нашей истории"" (Заметки о Пушкине, стр. 136 и 137). В предисловии к своей книге Страхов предваряет, что некоторые его статьи "имеют слишком крикливый тон, отзывающийся дурными привычками журналистики" (XVIII). Кажется, приведенные нами цитаты принадлежат именно к таким злополучным страницам. Тут, по-видимому, объективность изменила Страхову. Стихи, взятые им из Некрасова, нисколько не доказывают его положений. Грубая живопись Некрасова соответствует грубости предмета; она рассчитана на то, чтобы показать убожество жизни крестьянина, его почти животное существование, его ироническое примирение со всякими невзгодами; глумления же над народом самого поэта нигде решительно нет и следа в его произведениях. "Чувства изящного" в Некрасове было весьма мало, и вот уж кто никогда бы не стал им гордиться!
Наконец, строфа о "кровле отеческой" взята г. Страховым из колыбельной песни Еремушке, которую Некрасов напевает крестьянскому ребенку, и здесь поэт говорит о своей кровле, о своем крепостническом воспитании, о воспитании отживающего поколения, и предваряет ребенка, чтобы тот не вливал в "старую, готовую форму" новую силу благородных юных дней. Где же здесь непонимание России или непонимание народа?
Для нас все равно: верно или неверно разумел Некрасов историю русского народа и высшие судьбы его призвания. Для нас важно одно: видна ли его любовь к народу в его произведениях? На этот вопрос не может быть иного ответа, кроме утвердительного. Эта любовь -- не только к народу, но и ко всем обездоленным и голодающим -- течет у Некрасова лавою по всем его произведениям. Она имеет все оттенки: раздирающей душу скорби ("Мороз"), смелой защиты перед сильными мира ("Парадный подъезд"), доброй ласки отца ("Крестьянские дети"), горячей заботы публициста ("Плач детей", "Железная дорога"), вдохновенного увлечения поэта ("Коробейники", "Зеленый шум") и т.д., и т.д. Какой же источник этой любви? Нам кажется, здесь влияли два фактора: во-первых, эпоха общей влюбленности в крестьянскую массу; во-вторых, события в личной жизни поэта.
Помимо всем известных впечатлений детства, на Некрасова самым решительным образом повлияла нищета, перенесенная им в Петербурге в годы юности. Страшно читать в его биографии, как он умирал с голоду, как он лишился своего бедного угла за неимением средств его оплачивать, как всеми покинутый, дрогнул от холода на улице, как над ним сжалился какой-то нищий, который увел его с собою в отдаленный ночлежный приют и как здесь, среди оборванной толпы, Некрасов добыл себе кусок хлеба составлением прошения, за которое получил 15 копеек. "Я поклялся не умереть на чердаке, я убивал в себе идеализм, я развивал в себе практическую жилку", -- говорил он впоследствии, вспоминая это время. В те горькие, незабываемые дни этот человек взглянул глазами пролетария на красивую жизнь столицы; глубоко и навсегда засело в нем чувство обиды. И когда он выбрался из "бездны труда, голода и мрака", он понял, что значит материальный достаток. "Один я между идеалистами был практик", -- говорил Некрасов о кружке своих литературных друзей и сподвижников. И вот, содействовать по мере сил более равномерному распределению земных благ -- стало его заветной думой. Для этого перед ним раскрылась модная, богатая, неисчерпаемая тема -- народ. В то время вся лучшая доля нашего общества видела в народной массе свою надежду, свое возрождение; мечтали о "разрушении стены", о "слитии интеллигенции с народом" и о "великих результатах" такого еще неиспробованного, грандиозного дела. Долгие годы теперь, кажется, показали, что, по мере претворения крестьянина в интеллигента, интеллигенция может численно разрастаться, но ее природные черты едва ли от этого изменятся. Впрочем, проницательный Некрасов и тогда не заносился в облака; но общее тяготение к народу, с которым он бок о бок выстрадал голод, -- было ему на руку. Из жизни этого народа он стал брать темы для своих потрясающих картин. Он увидел свой успех; эта работа его увлекла. По натуре сдержанный и крутой, почти не отзывчивый на чувство прекрасного, человек сильный и глубокий, но изуродованный и огорченный жизнью, -- Некрасов нуждался в отмщении за обиды судьбы, и он полюбил мстить самодовольным за несчастных. Граница между искренним и искусственным у него потерялась. Часто он любил только "мечту свою", часто обливался слезами "над вымыслом". Но он чувствовал себя хозяином скорбящего народного царства, -- этих необозримо-богатых владений для извлечения из них в каждую минуту чего-нибудь ужасающего для "сильных мира". "Народ безмолвствовал", но это только придавало еще более трагический оттенок песням Некрасова. Он увлекался своею миссией, облагораживался в ней, возвышался до голоса истинного гражданина, видел в ней свою славу, свое искупление за какой-то грех, на который содержатся горькие, сдержанные намеки в его поэзии. В течение многих лет на глазах целой России развертывался этот роман Некрасова с народом. Поэзия была уже не только в том, что он писал, но в самой его роли, в этой истории неразделенной, болезненной любви Некрасова к народу. Так что когда он умер, то его, издавна уже избалованного богатством, несметная толпа хоронила со слезами, как страдальца за народ и убогих.
Что же осталось от этой яркой и шумной деятельности? Нужно сказать правду, что вклад Некрасова в вечную сокровищницу поэзии гораздо меньше его славы, его имени. И теперь уже, по истечении двенадцати лет, самые шумные его вещи значительно утратили свое обаяние. Он во многом и так скоро сделался положительно старомодным. Трудно заглядывать в будущее, но, быть может, правы те, которые говорят, что все, чем блистал Некрасов, забудется, а что, напротив, его произведения, не замеченные в свое время, всплывут и останутся вечными. Впрочем, в произведениях Некрасова слишком много ума, чтобы они утратили интерес исторический. Социальному вопросу еще долго, долго суждено существовать. Как документ, свидетельствующий о горячей борьбе, как иллюстрация к общественному злу, книга Некрасова может еще не раз всплывать, служить орудием, перечитываться. Но практические интересы, с которыми она связана, всегда будут ниже внутренней, общей жизни человечества. Не все люди составляют из себя ландвер для завоевания гражданской свободы, -- а тем, которые не входят в такой ландвер, книга Некрасова редко доставит отраду. Все русские люди, конечно, прочтут ее обязательно и, местами, с удивлением перед его талантом, но по собственному побуждению брать и перечитывать ее можно лишь в особенном, исключительном настроении.
Впрочем, общий голос, как бы по инстинкту, произнес Некрасову точно такой же приговор еще в минуту самого жаркого поклонения. Его прозвали "поэтом-гражданином". Что это значит? К чему эта прибавка к слову поэт? Коренное слово так велико, что всякая приставка может только уменьшить его... Лестно ли для поэтической славы сказать "поэт -- гласный Думы" или даже "поэт-полководец"? Мы знаем, например, поэта-партизана Давыдова. Это прозвище говорит нам, что Давыдов -- прежде всего партизан, но что он был, между прочим, и поэт. И у Некрасова "гражданин" звучит сильнее, чем поэт: это название также свидетельствует, что Некрасов был больше гражданин, чем поэт. Поэтому мы думаем, что Некрасов не великий, но замечательный, самобытный поэт вообще и поэт народной скорби в особенности; но более всего Некрасов -- это неотразимо яркое, незабвенное имя в истории нашей гражданственности.
1889 г.