Послѣ голода ждали холеру.
Весна открылась удачная. Озими изъ-подъ снѣга вышли зелеными, бодрыми, легко и сразу двинулись въ ростъ. Яровые тоже шли дружно. Сады отцвѣли богато. Не тревожили ихъ ни морозы, ни помоха. Годъ сулился быть урожайнымъ, а народъ не переложилъ тревоги на радость. Ждали холеру, увѣренно ждали, не допускали и мысли, что холеры можетъ не быть, хоть не знали совсѣмъ, что такое холера.
Простой народъ вездѣ одинаковъ: живетъ только предчувствіями и крѣпче вѣритъ въ бѣду, чѣмъ въ радость.
Старики вспоминали прежніе годы, когда она, лютая, косила людей, какъ траву на займищѣ:
-- Махнетъ полой, и свалишься!
Съ юга шли слухи, что въ Баку и въ Астрахани народъ бунтуетъ.
Собирались и у насъ бунтовать. Народъ въ городѣ безпокоился. По базарамъ, трактирамъ, наемкамъ, по берегу Волги сходились толпы. Говорили съ мрачнымъ укоромъ:
-- Конецъ Рассеѣ: мору напущено...
Боже спаси,-- увидятъ въ толпѣ человѣка, одѣтаго "бариномъ". Такъ и блеснутъ сотни пытающихъ глазъ, такъ и хрустнутъ пальцы, сжимаясь въ кулакъ.
-- Голенастый морило! у -- у!..
Жутко станетъ "барину". Кружитъ, обходитъ толпу, а то извозчика кликнетъ, наутекъ! Надежнѣй такъ.
А вслѣдъ ему злое несется, какъ волку:
-- Улю-лю-лю-у!
Бабы, какъ, всегда, вѣрили въ чудеса; сойдутся и шепнутъ тихенькимъ кроткимъ шепотомъ. Сами стылыя, зенки таращатъ, будто бы дурманомъ сыты.
-- Знаменье было, бабочка, знаменье... живой не сойти съ этого мѣста! Пришелъ старецъ съ Аѳона, изморенный, весь сѣденькій. Зашелъ старецъ въ церкву, помолиться хотѣлъ. Не поспѣлъ сказать: "Господи",-- растворились врата, и одинъ за другимъ вышли три кочета: бѣлый, красный и черный. Испужался старецъ.
-- Господи, что за притча за такая?
И молвитъ бѣлый кочетъ голосомъ человѣчьимъ:
-- "Не бойся, старче, я -- моръ на людей отъ голода!"
И красный молвилъ:
-- "Я моръ на людей отъ холеры!"
Молвилъ и черный кочетъ:
-- "Гнѣвъ я Господній за грѣхи: покайтесь!"
И заплакалъ старецъ слезами:
-- "Господи, Господи! гнѣвенъ ты въ сердцѣ своемъ. Вымретъ Рассея въ три года."
Много другихъ чудесъ знали бабы въ городѣ, и въ каждомъ чудѣ были: пѣтухи, барашки, старцы, холера и голодъ съ грѣхами. Жестокъ и гнѣвенъ былъ Богъ въ бабьихъ понятьяхъ.
О томъ, что есть холера и какъ она убиваетъ людей, говорить не любили. Молчали, будто бы все это было извѣстно:
-- Скрючитъ, и вся не долга!
Поясняли только дѣтишкамъ, когда тѣ надоѣдали съ распросами.
-- Чего это? а? холера-то? Какая?
-- Такая долговязая баба. Костистая вся, испитая, въ саванѣ и съ косой на плечѣ, что вотъ траву въ деревняхъ косятъ... Дыхнетъ однова,-- ну и съ ногъ свалишься!
Такъ отвѣчали одни, другіе -- иначе:
-- Отрава это, вродѣ тараканьяго мору, напущена въ воду: въ рѣчки, въ родники, колодцы...
Третьи:
-- Холера, это -- мгла поднебесная, похожа на помоху, что хлѣба въ полѣ сушитъ, а то -- на сѣрный цвѣтъ... Кого опахнетъ, тотъ съ ногъ долой...
И послѣ того ребятишки всячески играли въ холеру: мутили воду, наряжались въ матернины юбки, становились на ходули, и били другъ друга палками, вродѣ какъ косами подкашивали.
Среди взрослыхъ день это дня тревога росла. Всѣ хотѣли спастись отъ холеры, которая можетъ быть и пришла ужъ, бродитъ гдѣ-нибудь по задворкамъ, стучитъ костякомъ, миткалевой фатой помахиваетъ.
И кромѣ молитвы да покаянья, кромѣ злобы на баръ, не знали ни одного вѣрнаго средства. Любители выпить хвастались, что ихъ не возьметъ никакая холера, и выпивали чаще, чѣмъ прежде, и пили помногу, но сами вѣрили себѣ только тогда, когда пьяны бывали. Потому и пили, чтобъ трезвыми не мучиться.
Тѣ, кого звали въ народѣ "барами", тоже потрухивали. Они хотя звали холеру не "моромъ", не старухой съ клюкой", какъ въ простонародьи, а называли ее "азіатская гостья", "запятая",-- но все же боялись и, можетъ быть, болѣе жгуче боялись, чѣмъ на базарахъ.
Въ тоскѣ и тревогѣ пили коньякъ, кипяченую воду съ мятой, перцовку, соляную кислоту въ растворѣ, прятали подъ ложечкой мѣдные крестики, лапки... молились. Молились почти всѣ: и тѣ, кто въ Бога вѣрилъ, и тѣ, кто не вѣрилъ въ него. Купцы, чиновники, студенты, интеллигентныя барышни, газетные репортеры, мастеровые, чернорабочіе... всѣ молились.
Церкви бывали полны. Подъ росписными куполами, на папертяхъ и въ притворахъ, въ алтаряхъ и на хорахъ, вездѣ витала тоска. Иконостасы горѣли пасхальнымъ блескомъ. Шептались тѣни и сумракъ угловъ. Строго съ укоромъ и местью глядѣли святые съ иконъ, бѣсновались кликуши... а народъ тосковалъ. Все: и чтенье псалмовъ дьячками, и пѣнье стихиръ церковными хорами, и томные возгласы протопоповъ, и густые призывы дьяконовъ, даже колокольчики ктиторовъ, для чего-то собирающихъ деньги,-- все дышало однимъ и тѣмъ же -- тоской. Но не той покаянной великопостной тоской, которая повторяется изъ года въ годъ передъ Пасхой. Тамъ сознанье своей личной грѣховности, привычной, покорной и мирной. Здѣсь же виталъ чей-то чужой грѣхъ, мятежный, стихійный и страшный въ своей безповоротности. Только потому, что не знали иныхъ молитвенныхъ словъ для службъ, молились старыми псалмами, старыми эктиньями, антифонами и прокимнами. На душѣ у всѣхъ было новое, непривычное...
А тысячепудовый гулъ колоколовъ ползалъ по городу еще съ большей тоской, разнося ее по зеленымъ окрестностямъ и по радостно широкой глади Волги, разлившейся въ томъ году не въ примѣръ обильно. И цвѣтущій ликующій май опустился вдругъ ниже покаянныхъ дней великаго поста.
Служили молебны послѣ обѣденъ и всенощныхъ. Ходили по городу съ крестными ходами. Поднимали "Владычицу -- чудотворную", что десятки лѣтъ покоилась нетронутой въ густомъ кіотѣ червоннаго золота за монастырской стѣной. Плакали передъ ней сухимъ тоскующимъ плачемъ, кланялись, шептали молитвы... Холера близилась своимъ чередомъ.
Неизвѣстно откуда, какъ и черезъ кого пришла въ городъ "молитва", небывалая, новая. Разсказывали исторію ея такъ: въ Шотландіи, на горѣ "Моривъ", спасался отшельникъ-пресвитеръ. Однажды, во время бдѣнія, сошелъ къ нему съ неба Христосъ. Подалъ Христосъ бумажку пресвитеру, говоритъ:
-- Вотъ вамъ молитва. Кто хочетъ спастись отъ холеры, тотъ долженъ читать ее утромъ и вечеромъ по три раза подъ рядъ. Кромѣ того каждый долженъ молитву эту переписать на три бумажки и раздать троимъ вѣрующимъ.
Молитва переписывалась и распространялась. Попадались бумажки, написанныя чистымъ писарскимъ почеркомъ, встрѣчались каракули. Слова молитвы были безъ смысла, но людямъ хотѣлось вѣрить въ нее, и они вѣрили. Развѣ въ холерѣ было больше смысла, нежели въ молитвѣ?
Когда же "молитва" попала въ газету, и ее напечатали съ поясненіями, какъ образчикъ народнаго легковѣрія, то газета пошла на расхватъ. "Молитву" вырѣзали со столбцовъ газеты и печатные столбики хранили и распространяли, какъ бы писаніе. Поясненья же газеты никто не читалъ.
Душа людей въ то время была подобна зрачкамъ испуганныхъ глазъ. Отъ страха она расширялась и, расширившись, вмѣщала въ себя все, что сулило надежду. Не простую только надежду, а чудесную съ примѣсью небыли, какъ основаніе страха,-- холера.
По угламъ, по заборамъ, по фонарнымъ столбамъ были расклеены листы отъ губернатора съ печатными правилами: "какъ уберечь себя отъ холеры". Въ этихъ листахъ не было ничего необычнаго, ничего сверхъестественнаго, какой казалась всѣмъ грядущая холера. Совѣтовалось почаще мыть руки, пить кипяченую воду вмѣсто сырой, держать чистоту вокругъ дома, обращаться къ врачу при первой тревогѣ. Словомъ все то, что аккуратные люди и безъ того дѣлали ежедневно. И построили для рабочаго люда досчатые сараи по берегу Волги, гдѣ можно было за дешево пить чай и даромъ получать кипяченую воду.
А ей все равно было. Она приближалась медленно и настойчиво поднималась вверхъ по рѣкѣ. Умирали люди въ Царицынѣ, черезъ недѣлю въ Дубовкѣ, еще черезъ недѣлю въ Камышинѣ. Похоже было, что прилипаетъ она не къ люднымъ быстроходнымъ судамъ, таится на рыбницахъ, буксирахъ, баржахъ.
И у насъ говорили ужъ:
-- Умираютъ не спроста! замѣть, сколь много гробовъ встрѣчается на улицахъ...
И дѣйствительно, гробовъ было больше обыкновеннаго, и похоронный перезвонъ никогда не былъ столь ужасенъ, крикливъ и громокъ. Боялись ходить мимо кладбища, сторонились больницъ, противъ врачей росло глухое тревожное чувство.
Когда санитары съ полиціей стали обходить дворы и жилища съ приказомъ: чистить и мыть,-- ихъ возненавидѣли. Не мыли, не чистили. Или ругались имъ вслѣдъ, иль благочестиво вздыхали:
-- Выше Бога хотятъ сдѣлаться...
Охотно платили всякіе штрафы за нарушеніе санитарныхъ правилъ.
Говорили:
-- Все равно два вѣка не жить... съ собой не возьмешь.
Проходя мимо мѣстъ, засыпанныхъ известью, сѣрой, залитыхъ вонью карболки, злобно плевались, ворчали;
-- Вотъ окаянные! воздухъ загадили...
И зажимали носы, кружили, обходили поотдаль, будто бы въ карболкѣ и въ извести таилась холера. Даже тѣ, кто хорошо зналъ, зачѣмъ это сдѣлано, не были въ силахъ подавить брезгливости къ мѣрамъ противузаразнымъ. Охотнѣй шагали черезъ парныя груды навоза, чѣмъ черезъ известь и сѣру.
И не было въ городѣ никого, кому бъ повѣрила темная масса народа...
Такъ городъ, въ которомъ я жилъ въ то время, шелъ навстрѣчу заразѣ, ждалъ ея появленія. И когда дождался -- сталъ бунтовать.
Всѣ, кто могъ выѣзжали изъ города. Уѣхалъ и я въ свое родное село.