Сто верстъ отъ желѣзной дороги, сорокъ отъ уѣзднаго города, пятнадцать отъ базара и почты. Въ селѣ ни школы, ни волостного правленія, только -- церковь да кабакъ. И грамотныхъ людей -- не больше пять-шесть: попъ съ дьячкомъ, кабатчикъ да писарь и пара мужиковъ. Не знали ни книгъ, ни газетъ, ни журналовъ. Печатное слово было: у попа въ "Епархіальныхъ вѣдомостяхъ", да закапанныхъ воскомъ тріодяхъ, у писаря въ "Сельскомъ вѣстникѣ", у мужиковъ въ "податныхъ тетрадяхъ", пожелтѣлыхъ, замусленныхъ, бережно заткнутыхъ за спинки иконъ. Вотъ и вся цивилизація.
О холерѣ совсѣмъ не слыхали. Мирно справлялась деревня съ полевыми работами, радуясь доброму году послѣ перестраданнаго лютаго голода. Я не думалъ тревожить людей своими разсказами: самъ былъ радъ родному покою. Да и могъ ли встревожить? Люди были подъ властью труда: вставали на зорькѣ, работали, наскоро ѣли все еще "голодный" землистый хлѣбъ и опять работали, работали, не разгибая спины.
Приближался покосъ, рожь зацвѣтала. Надо было допахивать паръ. Парину, ее только возьмешь сошникомъ, покудова дождичекъ держитъ. А дожди перепадали, и проса всходили травными: съ пыреемъ да ключевой травой, переплетались вьюнками. Надо было полоть и полоть. Овсы тоже: въ силу вошли, а сами пополамъ съ куколемъ, молочаемъ цвѣтутъ. И яровое кишѣло бабами, дѣвками. Шла горячая полка.
За то озимое добрѣло въ безлюдьи. Рожь цвѣла, ровно бъ окуталась инеемъ, только не хрустскимъ и снѣжнымъ, какъ въ первозимье, а золотистымъ, пахучимъ, шелковымъ. И бѣжитъ поле безъ начала, безъ конца волнуется на вѣтру, шуршитъ соломой, весну догуливаетъ. Ежели бъ каждый годъ такая нива была! ого-о!
На первыхъ порахъ деревенской жизни я каждый день уходилъ ко ржамъ. Это было мое любимое поле. Оно клиномъ подходило къ селу, убѣгая верстъ за семь, взбиралось на изволокъ къ старому синему лѣсу. И поле и лѣсъ зовутъ у насъ Воровскимъ. Когда-то, говорятъ, Пугачевъ стоялъ лагеремъ здѣсь, оттого и названье повелось.
Среди поля ближе къ лѣсу вздыбился широкій одинокій холмъ, Суркомаръ, наполовину распаханный, наполовину зеленый. На него-то и взбирался я. Прежде и Суркомаръ былъ подъ лѣсомъ. Тамъ и сямъ торчатъ по склонамъ полусгнившіе необхватные пни дубовъ и березъ, межъ ними кустится живучая поросль неклена, дубввка, бересклета.
Лягу ничкомъ на траву, гдѣ видъ пошире, откуда даль кажется сказкой, и замечтаюсь, задумаюсь. Порой засну, и вижу во снѣ всѣ пережитые ужасы ожиданья холеры, всю тоску городской неувѣренной жизни. Проснусь потный, измученный, придавленный кошмарными видѣньями, передъ глазами лужекъ, а по лужку брызнуто желтымъ, росисто-сѣдымъ малиновымъ, голубымъ. То смѣются, перемигиваясь съ солнышкомъ, лютики, незабудки, и клеверъ. Пчелы и шмели, коротко подгудывая, бѣгаютъ и прыгаютъ по просвиркамъ цвѣтка, тычутся хоботками въ гнѣздышки, точно считаютъ ихъ. Наверху синее бѣлесое небо, а на небѣ облака сіяютъ: родятся гдѣ-то за лѣсомъ и плывутъ незамѣтно, поднимутся въ самый зенитъ, распадутся по перышку, растаютъ. За облаками ничего нѣтъ, но хочется глядѣть туда: гдѣ-то вѣдь тамъ переливается жаворонокъ и ласково свиреститъ коршунъ.
Внизу на солнцѣ -- село, бѣлая нарядная церковь съ зеркальными крестами, которые ставилъ богомольный мужикъ Ванюга "души для спасенья", и острые огневые блестки рѣки, поля, поля, на поляхъ народъ... До холеры ли тутъ?
Но пришли все-таки слухи, доползло безпокойство и сюда. Пріѣхала изъ города лавочница, за товаромъ ѣздила. Первымъ дѣломъ объявила всѣмъ, что вздорожало все въ тридорого.
-- Нѣтъ привозу! заставы стоятъ вездѣ и всякую всячину духомъ сѣрнымъ обкуриваютъ. И-и-и! цѣны не божьи. А народъ супротивъ того бунтуется.
Лавочницины вѣсти никого по виду не тронули. Говорили:
-- Мелетъ себѣ баба, чтобъ мороки нагнать на людей, да цѣну поднять на все. Ну да вѣдь мы безъ чаевъ-сахаровъ промаемся! Далъ бы Господи хлѣбца въ сласть...
Послѣ этого все-таки стали досужей порой поговаривать о холерѣ. За завтракомъ ли, въ полѣ, дома ли за ужиномъ, иль въ воскресный день по дорогѣ изъ церкви возьмутъ да и вспомнятъ ее.
Потомъ забезпокоились власти. Бумага пришла, чтобы приняты были мѣры... Мѣры! шутка сказать...
Село было большое заурядное, какъ большинство земледѣльческихъ селъ черноземнаго края. Въ глаза бросался навозъ ненужный, лишній совсѣмъ по здѣшнимъ землямъ по трехпольному способу хозяйничанья. И потому навозъ былъ вездѣ. Вдоль села, дѣля его на двѣ половины, вилась и путлялась добрая рѣчка. Изъ нея брали воду. И рѣчка эта похожа была на сплошное свалочное мѣсто.
Въ одномъ мѣстѣ плотина сдерживала напоръ широкаго многоводнаго пруда. Она была вся изъ навоза, пахла стойломъ и посылала внизъ по теченью бурыя струйки пахучаго настоя. И мельникъ, озабоченный тѣмъ, чтобъ плотину не смывало послѣ дождей, всѣми мѣрами заманивалъ мужиковъ, чтобъ везли къ нему подъ мельницу новыя груды отбросовъ. Кому поднесетъ стаканчикъ другой водочки, кого мучкой поманитъ.
Ниже черезъ рѣчку было перекинуто три-четыре моста. Они были сплошь изъ навоза. И такъ какъ ихъ сносило каждую весну полой водой, то каждую жъ весну, по спадѣ воды, мосты настилали вновь, вновь заваливали свѣжимъ навозомъ. И онъ гнилъ, гнилъ безъ передышки. Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ рѣчка промывала себѣ новые ходы, ее унимали тоже навозомъ, каждый годъ свѣжимъ. Навозомъ ровняли рытвины, ухабы, водомоины по оврагамъ, ямы отъ старыхъ погребовъ и овиновъ... Словомъ вездѣ былъ навозъ. А начальство распорядилось: убрать его!
-- Легко ли?-- жаловался староста, бѣгая по селу.
И было не только не легко, но просто немыслимо исполнить приказъ. Потому самые послушные изъ домохозяевъ, выбравъ подходящее времячко, сдѣлали все, что могли, то есть очистили свои дворы, выкинувъ нечистоты на рѣчку или подъ мельницу.
Потомъ пріѣзжалъ становой съ новымъ приказомъ: "отнюдь не мочить коноплю въ рѣчкахъ, прудахъ и водоемахъ".
Бабы потужили-потужили,-- нечего дѣлать, безъ конопли не обойдешься. Повытаскали изъ пруда, изъ рѣчки, стали мочить въ родникахъ, откуда брали для питья воду, и жаловались:
-- Пути нѣтъ этому становому! Самъ не носитъ посконное, ну и придирается... И такъ неколи, неколи, до зарѣзу неколи, а тутъ еще безъ времени съ коноплей возись...
Повозились, пока стояло междупарье, а потомъ бросили и со становымъ считаться: пришло новое "неколи", не терпящее никакихъ отсрочекъ -- сѣнокосъ.
Своихъ луговъ было не много, убирались съ ними въ два-три дня. Главный покосъ бывалъ на сторонѣ: кто, ходилъ косить къ сосѣднему барину изъ двухъ пятыхъ долей, кто снималъ луга за деньги.
Мои родные косили въ этомъ году съемную траву въ казенномъ лѣсу за тридцать пять верстъ въ сосѣднемъ лѣсистомъ уѣздѣ.
Большой семьей, веселымъ обозомъ въ пять подводъ выѣхали мы на работу, заранѣе радуясь кочевой трудовой жизни въ палаткахъ подъ тѣнью могучихъ сурскихъ дубовъ и пахучихъ медовыхъ липинъ, цвѣтущихъ какъ разъ въ эту сочную пору года.
И безъ того было весело дорогой, а тутъ еще въ каждомъ селѣ при въѣздѣ и выѣздѣ припасли намъ даровую забаву. Оказывается,-- только мы въ хлопотахъ и сборахъ забыли про грозную бунтующую въ городахъ холеру, а начальство бдило. По околицамъ селъ и деревень возлѣ дорогъ были разставлены караулы. Какъ на войнѣ: по трое-четверо очередныхъ мужиковъ съ дубинами, съ рогатками и со строгимъ приказомъ въ оба глядѣть, не пускать холеру. Насъ останавливали грознымъ окрикомъ:
-- Стой! Что за люди?
Подводы останавливались, всѣ сходили съ телѣгъ, разминали ноги, балагуря и подшучивая надъ строгимъ "карантиномъ".
"Карантинъ" обстоятельно разспрашивалъ: кто мы, откольніе, куда и за какой надобностью ѣдемъ? Потомъ такъ же обстоятельно пересматривали нашу скудную клажу. Къ нашему счастью, съ нами не было ни одной костлявой старухи, ни одной долговязой, мрачнаго вида женщины. Всѣ бабы нашей семьи, хотя не цвѣли, какъ маковъ цвѣтъ отъ прошлогодняго урожая, были молоды, веселы, остры на языкъ, хохотали вмѣстѣ съ дѣвками безъ удержу надъ всякимъ пустякомъ. Про мужиковъ и говорить нечего. Они были кряжисты и жестко-мозолисты, какъ дубы на краю дороги, прожарены солнцемъ и вѣтромъ и настолько выглядѣли землеробами, что казалось вотъ-вотъ передъ тѣмъ только утроба земная разродилась ими, выпихнула ихъ изъ себя вмѣстѣ со всей полевой жизнью, полной солнца, свиста, стрекота, золотаво-зеленыхъ красокъ и крѣпкаго немудраго счастья.
Одинъ я выглядѣлъ подозрительно. Хотя на мнѣ были тѣ же синія съ бѣлой полоской домотканныя штаны, та же рубаха изъ. домашняго красна, лапти съ пѣтушками на ногахъ, какъ и у самихъ же "карантинныхъ", но лицо и руки, а можетъ быть и обликъ весь выдавали во мнѣ горожанина.
-- Э-эхъ, хлопотъ изъ-за тебя, Митька:-- гнѣвался дѣдъ, и начиналъ обстоятельно объяснять старшему изъ "карантинныхъ" всю исторію семьи, чуть ли не съ прапращура. Тутъ было все: и какъ старшій сынъ Васька выучился самоучкой грамотѣ и писалъ на воротахъ мѣломъ задачи, а прадѣдъ покойный, царство небесное, таскалъ его за вихры за это, какъ пошелъ Васька охотой въ солдаты за меньшаго брата Ивана, какъ служилъ, отслужился, опять былъ взятъ при наборѣ и воевалъ съ турками, какъ послѣ войны остался жить въ городѣ, поступилъ на мѣсто и сколько получалъ жалованья... Наконецъ про меня:-- который годъ пошелъ мнѣ съ третьяго дня рождества, въ какомъ училищѣ учился и въ какое могу поступить еще, которое лѣто подъ рядъ пріѣзжаю домой и какія должности могу занять, если кончу всѣ курсы... Долго, безъ конца говоритъ старикъ, а другой его слушаетъ, опершись сивой волнистой бородой о дубинку, и не разберешь: торчатъ ли изъ бороды во всѣ стороны дымчатыя всклокоченныя волосы, или это клочья того самаго сѣна, на которомъ онъ только что спалъ.
Пока старики бесѣдуютъ, мы затѣваемъ шумную веселую игру, закруживъ въ свой хороводъ и молодыхъ "карантинныхъ". Потомъ, доказавъ такимъ способомъ свою холерную благонадежность, ѣдемъ дальше.
Сѣнокосъ проходилъ не менѣе весело, чѣмъ дорога. Трава была вольная, не знавшая никакихъ потравъ, сочно, послушно ложилась въ ряды подъ острой поющей косой, быстро сохла на жаркомъ іюльскомъ солнцѣ, пахла бодрящимъ запахомъ лѣта. Рядомъ билъ лѣсъ, нетронутый, вѣковой съ ровной прохладой для послѣобѣденнаго отдыха, а въ лѣсу -- грибы. Грибы явились такимъ нежданнымъ подаркомъ для всей артели-семьи, что радость не унималась въ теченіе нѣсколькихъ дней. Цѣлый годъ ѣли картофель и просо, во всѣхъ видахъ: и хлѣбъ просяной съ картошкой, и каша пшенная съ картошкой и блины съ картошкой... Изъ всѣхъ хлѣбовъ только и уродились въ прошломъ году эти два. Плохо уродились, но все же кормили народъ. Про настоящій хлѣбъ, про разныя приправы къ ѣдѣ, казалось забыли всѣ, и вдругъ -- грибы, ѣли ихъ и въ кашицѣ и жареными и какъ-то еще по особому съ разными съѣдобными травами. ѣли, хвалили и радовались.
Но отъ грибовъ же пришла и тревога. Однажды, кажется, уже въ концѣ четвертаго дня, послѣ ужина вдругъ почувствовали себя плохо женщины, дѣвки и я. Сначала таились, убѣгали подальше въ глубь лѣса, сами же надъ собой подшучивали, потомъ стало невтерпежъ отъ мучительныхъ болей въ животѣ, и встревожились. Долго не догадывались о причинѣ сразившей насъ болѣзни. Была похожа она на холеру, но никто не зналъ путемъ, какъ холера дѣйствуетъ на человѣка.
Я въ то время кончилъ свое образованіе и считался среди родныхъ и знакомыхъ знающимъ парнемъ. И вправду: я хорошо умѣлъ доказать пиѳагорову теорему, зналъ въ какомъ году происходилъ съѣздъ удѣльныхъ князей въ Любечѣ, о чемъ тужила Пенелопа, подъ какимъ градусомъ сѣверной широты расположенъ Нордъ-Капъ, какъ попадали стѣны Іерихона отъ трубнаго звука, и т. д. и т. д., все это зналъ я, не зналъ только какой болѣзнью захворали мы, поѣвши грибовъ.
Утромъ меня и двухъ ослабшихъ дѣвокъ повезли безъ памяти домой. Повезъ насъ дѣдъ. Опять дорогой останавливали подводу строгіе окрики "карантиновъ", опять дѣдъ устанавливалъ нашу благонадежность путемъ долгихъ разсказовъ о семьѣ. Мы лежали на телѣгѣ больные съ кружащимися слабыми головами и еще болѣе слабыми разстроенными желудками.
"Карантины" жалѣли насъ и не задерживали.
Немудрено, что холера пришла въ наши края, и пришла нежданно негаданно не въ томъ совсѣмъ видѣ, какъ ждали ее "карантины" и бдительное начальство.
Въ двухъ верстахъ отъ нашего села вверхъ по теченію рѣчки надъ самой вершиной красавца пруда стояла деревня Новая. Приходомъ была она къ намъ и на нашемъ же кладбищѣ хоронила своихъ покойниковъ. Однажды утромъ около поздняго завтрака съ колокольни послышался похоронный перезвонъ. Мы сидѣли со старухой Авдотьей, караулившей въ рабочую пору ребятъ со всего курмыша, и пили чай изъ обливного горшочка. Авдотья считалась знахаркой въ округѣ, умѣла заговаривать кровь, превосходно правила вывихнутые въ кулачныхъ бояхъ пальцы, была повитухой, а теперь лѣчила меня отъ грибной отравы разными настоями травъ. И надо сказать, лѣчила удачно.
-- Что это? Покойникъ никакъ?-- встревожилась она, прислушавшись къ перезвону:-- Чтой-то не слыхать было... не хворалъ никто...
Глянули въ окно, увидали обозъ. Лѣнивымъ, медленнымъ шагомъ переступаютъ по наѣзженной пыльной улицѣ лошади, точно идутъ какимъ-то особымъ мертвымъ маршемъ подъ печальную музыку перезвона:
-- Блямъ! бимъ-бы-блямъ! бу-умъ!
Восемь подводъ, и на каждой по новому, играющему на солнышкѣ золотомъ сосновому гробу. Ни духовенства впереди, ни свѣчъ, ни заунывнаго пѣнія "Святый Боже". Идутъ только съ десятокъ угнетенныхъ горемъ бабъ и два-три мужика со злыми, словно не выспавшимися лицами.
-- А вѣдь это изъ Новой народъ!-- догадалась Авдотья.-- Какъ же это не слыхать было? И вѣсточки не дали...
Въ ней, видно, оскорблено было чувство знахарки.
Обозъ съ гробами тихо, медленно проползъ мимо насъ, повернулъ къ церкви. Кромѣ малыхъ ребятъ, глядѣвшихъ на небывалое зрѣлище съ острымъ птичьимъ любопытствомъ, никого не было на улицѣ. Перезвоны затихли, а мы со старухой все еще были подъ впечатлѣніемъ тупого страха, надвинутаго на насъ восемью новыми, обструганными до золотого блеска гробами...
-- Не холера?-- сказалъ, я вслухъ свою догадку.
-- Ну! Господи помилуй!-- открестилась Авдотья, думавшая, должно быть, о другой сторонѣ проплывшаго ужаса.-- Откуда холерѣ быть?.. И слуховъ не было...
Черезъ минуту прибѣжалъ церковный сторожъ Филиппъ, звать къ могилкамъ отпѣвать покойниковъ. Псаломщика не было дома: уѣхалъ на покосъ въ Узинскую пойму, батюшка прислалъ Филиппа за мной.
Покойниковъ не вносили въ церковь, прямо привезли на кладбище, здѣсь отпѣли, не открывая гробовъ, и зарыли въ общей широкой могилѣ. Старикъ-священникъ густо кадилъ ладаномъ, издали обходилъ гробы, стараясь стоять на вѣтру, ни до чего и ни до кого не дотрогивался, даже денегъ не взялъ за требу:
-- Хорошо, хорошо! За вами будетъ, за вами...-- сказалъ мужикамъ и торопливо, слишкомъ торопливо для своихъ старческихъ лѣтъ пошелъ къ дому.
Это была холера.
На другой день, въ ту же самую пору, подъ тотъ же рѣжущій сердце перезвонъ провезли къ намъ на кладбище не восемь, а двѣнадцать гробовъ. Гробы уже не блестѣли на солнцѣ, какъ вчера. Они не были такъ тщательно обструганы и пригнаны и форма ихъ была уродлива.
Все село мучительно встревожилось. Многіе мужики побросали работу, не смотря на горячее время, и безъ пути бѣгали по селу, не зная въ тоскѣ, что дѣлать, куда идти.
И тутъ же на грѣхъ узнали всѣ, какъ дѣйствуетъ на человѣка холера. У многихъ отъ страха схватило животы, стало тошнить безъ причины, сводить судорогой ноги.
Старуха Авдотья разсказала, какъ занесли холеру въ Новую.
Мужикъ изъ Новой былъ въ городѣ, на похоронахъ брата. Привезъ домой осиротѣлую семью и роздалъ на поминъ души все, что оставалось отъ покойника: рубашки, штаны, рукавицы, валенки.
Такая раздача въ обычаѣ у нашихъ крестьянъ, считается она душеспасительнымъ дѣломъ. Всѣ, получившіе подарки, на другой день заболѣли животомъ, а на третій день умерли. Заболѣли другіе, но деревня все еще не догадывалась, что болѣзнь -- холера. Послѣ того только, какъ увидали, какъ брезговалъ батюшка, отпѣвая, призадумались.