Тюрьма номер второй.
Это необычайное по глубокому трагизму в положении обвиняемых дело произошло в июле 1907 года, в г. Тобольске, в одной из двух его каторжных тюрем, полных тогда политическими заключенными. Судебный процесс вскрыл наружу те приемы тогдашних хозяев политического положения, которыми они стремились морально уничтожить своих пленных противников, уже после ареста, суда и ссылки на каторгу, т.-е. после "изъятия их из обращения".
В Тобольске, на Горе {Название части города, расположенной на гористом берегу р. Иртыша, замятой старым кремлем (созданным руками пленных шведов), присутственными местами и тюрьмами.} находилось небольшое деревянное здание с большим пустынным двором, окруженным высокими деревянными палями. Эго бывшая больница сгоревшей в 1905 г. от поджога арестантами большой каторжной тюрьмы No 2. Здание тюремной больницы с двумя уцелевшими в его отраде флигелями (конторой и квартирой смотрителя) в августе 1906 года было отведено под помещение политических каторжан, которые первыми после октябрьской амнистии 1905 года попали в г. Тобольск отбывать кандальный срок. В течение второй половины 1906 года здесь были помещены девятнадцать политических каторжан: Дмитрий Тахчогло, Борис Марков, Евгений Трофимов, Барышанский, Павел Иванов, Иоил Жохов, Лейба Заславский, Элья Друй, Сергей Калмыков, Виктор Кубицкий, Лейба Бирбауер, Нахим Рабинович, Даниил Шлзден, Зиля Аппельбаум, Мариан Трохонович, Николай Карабанович, Карл Прокопе, Степан Буров, Иван Семенов.
Перевод сюда политических каторжан из большой Тобольской каторжной тюрьмы (носящей название "номера первого") поначалу имел, повидимому, ту цель, что начальство опасалось "дурного влияния" политических каторжан на уголовных, опасалось расстройства в ней сурового режима, заведенного тогдашним начальником ее Богоявленским.
Руководство новой политической тюрьмой было предоставлено тому же Богоявленскому.
Поначалу тюремный режим был более или менее сносен. Заключенные имели весьма хорошее, по русскому тюремному масштабу, помещение, (продолжительные общие прогулки, выписку, не терпели больших стеснений в переписке с родными, главное -- не испытывали "наступлении" начальства, оскорбляющих их человеческое достоинство. Но Богоявленский, человек, любивший "порядок" в столыпинском значении этого слова, с трудом переваривал этот режим. Очевидно, сносное положение политических каторжан оскорбляло его начальнические чувства, и он пообещал каторжанам "подтянуть их". Скоро он предъявил к ним требование, чтобы при его появлении в камерах каторжане (становились "во фронт", держали "руки по швам", кричали: "здравие желаем", и, в случае исполнения, обещал им всевозможные льготы. Заключенные отнеслись к этому требованию насмешливо и наотрез отказались от его исполнения. Тогда Богоявленский распорядился оставить их на три недели без прогулок. Заключенные, в свою очередь, подали ему заявление, что они отказываются иметь с ним какие бы то ни было сношения, отказались от посещения тюремной конторы и предложили Богоявленскому не входить к ним в камеры. Богоявленский исполнил это. Дипломатические сношения, таким образом, были на время прерваны, но военных действий на этот раз начальник не открыл. Вся история прошла в несерьезном тоне и кончилась совершенно благополучно.
Постепенно между начальником тюрьмы и заключенными установился порядок отношений, более или менее сносный для заключенных. Для каторжан "номера второго" наступило время, получившее на их языке название "дней блаженства". Помещались они в больших камерах по три человека, имели выписку, прогулки, сносное питание, "слабые" кандалы, снимавшиеся на ночь, имели книги и письменные принадлежности и кое-какое свое белье (рубашки и полотенца). Иногда даже они допускались на кухню для приготовления пищи из выписанных продуктов.
Так жизнь тюрьмы текла до января 1907 года. Но вот при обыске в одной из камер был найден кусок балки, вынутой из стены для подкопа. Почти одновременно в переплете из переданных "с воли" книг был найден паспорт. Воспользовавшись этим, начальство открыло наступление. Каторжанам была воспрещена переписка с родными на всех языках, кроме русского. А так как среди них был один финн (Прокопе) и несколько поляков и евреев, умевших писать только на родном языке, то для этих заключенных распоряжение равнялось воспрещению всяких сношений с родными.
Полагая, что названное распоряжение есть лишь начало целой серии новых стеснений, заключенные объявили "оборонительную" голодовку, с требованием восстановления переписки. На третий день голодовки у них были отобраны матрацы, книги, письменные принадлежности... и заключенные "посажены на парашу". Однако, на этот раз голодовка окончилась удачно: переписка была восстановлена, и постепенно вернулся прежний режим.
Дальше до марта жизнь "номера второго" протекала мирно н тихо. Но мот в начале великого поста начальник тюрьмы вдруг предъявил к заключенным решительное требование, чтобы при входе его, Богоявленского, и всякого другого начальства они не только вставали, но и одевались в "парадную" арестантскую форму -- халат -- и становились во фронт. Заключенные опять усмотрели в этом стремление к издевательствам над их человеческим достоинством и хотя по тону Богоявленского поняли, что он решил взять "новый куре", однако они не подчинились. Тогда вновь были отобраны матрацы, вновь прекращена выписка, ограничены прогулки и т. д. Несмотря на это, они не решились тогда объявить голодовку, так как. истощенные январской (голодовкой, долго выдержать ее не могли. Им казалось, что голодать через каждые два месяца "не расчетливо". Поэтому они заняли выжидательное положение. Богоявленский не заставил долго ждать. Однажды он пришел к ним в камеры убеждать подчиниться его распоряжениям. Утомил и надоел им в самой сильной степени. И вот, когда он уходил, заключенные Рабинович и Друй сели раньше, чем он успел совсем выйти из камеры. На следующий день их обоих позвали в контору под предлогом получения писем и там объявили распоряжение о переводе в "номер первый", схватили и посадили там в светлый карцер на десять дней.
Тогда их товарищи в "номере втором" объявили Богоявленскому и всей тюремной администрации так называемый "бойкот", т.-е. при входе начальствующих лиц не обращали на них никакого внимания, "не (принимали начальства" (не вставали), не ходили в контору, не убирали камер и т. д.
С своей стороны, Рабинович и Друй, посаженные в карцер, объявили голодовку, с требованием обратного перевода их в "номер второй". На пятый день голодовки начальство освободило их от карцера и перевело на общее положение, но оставило в "номере первом", поместив их совершенно отдельно "от всех остальных каторжан этой тюрьмы, в женском "ее отделении.
Тем временем на "бойкот", объявленный заключенными "второго номера", начальник ответил отобранием от них всех вещей, и они весь великий ноет провели на голых досках, без единой вещи, кроме халатов, без книг, без письменных принадлежностей, лишенные выписки, питались лишь постной казенной пищей. До этого случая заключенные легко снимали на ночь кандалы. С великого поста эта "вольность" также была прекращена. Их всех перековали. Несмотря на все меры, они весь пост твердо выдерживали "бойкот", до тех пор, пока сломили жестокое упорство начальства.
На страстной неделе Богоявленский предложил им мир, с восстановлением прежнего режима. Но прежде, чем пойти на эту уступку, Богоявленский сделал еще одну попытку морально сокрушить своих противников. В контору был вызван за письмами заключенный Тахчогло, считавшийся начальством за духовного вождя всей этой борьбы заключенных за свое человеческое достоинство. В конторе его схватили и увели в "номер первый". Там его посадили в одиночку.
Возмущенный и взбешенный этим обманным переводом, Тахчогло разбил стекла в окне своей камеры, бил мебель, двери, стучал, шумел, вообще протестовал, как мог. Его побили и перетащили в темный карцер. Тогда Тахчогло объявил голодовку, с требованием обратного перевода в "номер второй". Ему пришлось "голодать десять дней. Когда он ослабел, то в его камеру стали приносить всякие вкусные вещи и всячески убеждать прекратить голодовку. Но он не сдавался, и, наконец, был возвращен во "второй номер".
В марте же, во время описанного великопостного движения, которое заключенные, шутя, называли своим "великим движением", (окончился кандальный срок каторжан Карабиновича и Бирбауера. Несмотря на их заявления, Богоявленский не сиял с них кандалов. Тогда они сами сбросили их и отдали надзирателю. В ответ на это они были вновь закованы и посажены в карцер. На страстной неделе все эти истории, как указано выше, окончились возвращением к старому режиму. Дальше с апреля по июль жизнь тюрьмы No 2 протекала более или менее покойно. В средине же июля разыгрались те самые трагические события, которые послужили предметом судебного разбирательства.
Обвинительный акт излагал эти события следующим образом.
Обвинительный акт.
"16 июля 1907 года, заключенные в Тобольской No 2 каторжной тюрьме, каторжане, в число шестнадцати человек, заявили, что не позволят произвести в своих камерах обыска, и когда вр. завершающий тюрьмой No 2 Кларин с надзирателями приступили к обыску, то каторжане эти, вооружившись скамейками, досками от кроватей и отломанными от кроватей же ножками, не допустили его, Кларина, и надзирателей в свои камеры, вследствие чего пришлось обратиться к содействию караула и нижних чинов, высланных из баталиона, с помощью которых порядок был восстановлен, но так как нижними чинами при этом пущено было в ход оружие, то в результате оказалось, что один из каторжан был убит, а несколько из них ранены.
"На произведенном по сему поводу предварительном следствии показаниями опрошенных в качестве свидетелей: смотрителя тюрьмы Богоявленского, помощников его Кларина и Шаганова, старшего надзирателя Желтоновского, старшего унтер-офицера 9-го пехотного сибирского резервного Тобольского полка Пушнякова и того же полка ефрейтора Бузыниа и рядового Гамезы, обстоятельства настоящего дела представились в следующем виде:
"Еще задолго до 16 июля среди Заключенных в Тобольской No 2 каторжной тюрьме замечалось возбужденное состояние вследствие неудовольствия распоряжениями тюремной администрации. 14 июля тюрьму посетил тюремный инспектор, и когда зашел в камеру, где помещались арестанты Рабинович и Бирбауер, то последние не встали и на вопрос инспектора: "Почему не встаете?" -- ответили: "Не считаем нужным". 15 июля старший надзиратель Желтоновский доложил времен, заведывающему тюрьмой No 2 помощнику смотрителя Кларину, что арестанты просят его к себе для переговоров, и когда Кларин пришел в тюрьму, то арестант Тахчотло обратился к нему со словами: "До сведения нашего дошло, что в тюрьме No 1 наказаны розгами три политических наших товарища. Этим поступком всем нам -- политическим -- брошен вызов. Принимая этот вызов, мы решили позор этот смыть кровью, а потому при первом случае и умрем все". После того заключенные, кроме четырех человек (Бурова, Прокопе, Воловинского и Вильданова {Воловинский и Вильданов -- уголовные каторжане, повара тюремной кухни.}, подали вр. наведывающему тюрьмой No 2 Кларину коллективное письменное заявление о том, что 16 июля ими задуман бунт, при чем заявление это подписали шестнадцать человек.
"Найдя положение дела весьма серьезным, Кларин доложил обо "сем тюремному инспектору, который приказал произвести утром 16 июля в камерах каторжан тщательный обыск для обнаружения, нет ли у них каких-либо орудии к приведению в исполнение задуманного 16 июля бута. Утром 16 июля Кларин, вместе с другим помощником смотрителя, Шараповым, и тремя или четырьмя надзирателями, направился в тюрьму No 2 и, зайдя в камеру, где помещались арестанты Марков, Аппельбаум и Трохонович, объявил о цели своего прихода, на что арестант Марков ответил: "Этого добровольно мы сделать не позволим, а если хотите привести в исполнение свое намерение, то перебейте нас всех"; арестант Трохонович сказал: "Истязали наших товарищей, так убейте и нас"; из других же камер стали раздаваться крики: "Товарищи! не позволяйте производить обыск". В это время часовой, бывший у окон тюремного корпуса, доложил Кларину и Шаганову, что все заключенные вооружились досками с кроватей, скамейками, ножками от кроватей и другими вещами, бывшими в камерах, чтобы воспрепятствовать производству обыска, а также, чтобы выбить двери и броситься на них. Видя, что дело не может обойтись без употребления силы, Кларин, не приступая к обыску, доложил обо всем инспектору, который приказал вызвать по телефону смотрителя тюрьмы Богоявленского, который вскоре и явился вместе с двадцатью нижними чинами Тобольского резервного полка. Его появление встречено было криками арестантов: "Палач! Кровопийца!" и т. д. Тогда Богоявленский распорядился поставить по два солдата около каждой двери, на тот случай, по словам Богоявленского, чтобы предупредить взлом дверей, после чего приступлено было к обыску, для чего Богоявленский, Шаганов, два или три надзирателя, унтер-офицер Пушняков и три нижних чина вошли в камеру, где помещались Тахчогло, Жохов и Иванов. Эти арестанты оказались вооруженными досками, и на предложение Богоявленского успокоиться и положить на место доски, арестанты вновь стали кричать: "Убийца, кровопийца! Убьем, никто не подходи". Богоявленский приказал воинским чинам взять Тахчогло, Иванова и Жохова. По показанию Шатанова, Тахчогло вскочил на мойку с доской в руках, намереваюсь ударить кого-либо из вошедших в камеру, но этому помешал унтер-офицер Пушняков, выбив у него доску из рук прикладом винтовки и сбросив его самого с кровати, после чего арестанта Тахчогло силою вытащили из камеры No 1 и водворили в одиночную камеру. В то время, когда это происходило, во всех камерах поднялся большой шум: арестанты били стекла в окнах, ломали двери досками и скамьями, кричали: "Кровопийцы!" и проч.; в это же время вдруг раздалось несколько выстрелов один за другим, при чем, но словам Пушнякова, стреляли без всякой команды, и когда он, Пушняков, выскочил в коридор и приказал прекратить стрельбу, то было уже поздно: в камере No 2 один арестант -- Иван Семенов -- оказался убитым, а арестант Карабинович -- раненным, при чем у последнего -- огнестрельная рана на бедре левой ноги. Кроме Карабиновича, различного рода повреждения получили арестанты: Марков, Аппельбаум, Жохов, Тахчогло и Иванов.
"Из протокола осмотра убитого арестанта Ивана Семенова видно, что смерть последовала от безусловно смертельного повреждения черепа и мозга пулей из винтовки.
"Из протокола же осмотра помещения, занимаемого каторжной тюрьмой No 2, усматривается, что в некоторых камерах стекла в окнах оказались выбитыми, мебель поломана, в камере, где помещался арестант Карабинович, на полу найдена отломанная ножка скамейки, в той же камере обнаружено стрелянное отверстие в стекле окна, такое же отверстие в стекле окна в камере No 3; в камере No 2, где найден труп Семенова, все в беспорядке: окна в нижней части выбиты изнутри, двери хотя не поломаны, но сильно побиты тоже изнутри и, повидимому, досками; пять кроватей, столики и скамейки -- все в беспорядке: дверь этой камеры снаружи прострелена в шести местах.
"Из протокола осмотра писем заключенных в Тобольской No 2 каторжной тюрьме: Калмыкова, Семенова, Рабиновича, Карабиновича, Иванова, Жохова, Тахчогло, Трофимова, Друйя, видно, что арестанты эти еще раньше 16 июля готовились к бунту и что неповиновение, оказанное ими распоряжению тюремного начальства и выразившееся в том, что они не допустили 16 июля утром произвести у себя в камерах обыск, было подготовлено всеми обвиняемыми заблаговременно, вследствие принятого ими (решения вызвать 16 июля какие бы то ни было беспорядки, хотя бы это стоило смерти.
"По словам свидетелей-каторжан Бурова и Прокопе, о беспорядках, имевших быть 16 июля, они знали еще заранее, а потому накануне просили выделить их от прочих арестантов в отдельную камеру, каковая просьба их и была уважена, при чем, по заявлению Кларпна, когда он опросил Бурова и Прокопе, почему они пожелали "уйти в одиночку", то они ответили, что не желают участвовать в "волынке", затеваемой арестантами.
"Спрошенные в качестве обвиняемых арестанты Тахчогло. Иванов, Жохов, Друй, Заславский, Калмыков, Кубицкий, Бирбауер, Рабинович, Трофимов, Шлаен, Аппельбаум, Трохонович, Карабннович и Марков отказались дать по делу какое-либо объяснение.
"В письменных на обвиняемых сведениях значится, что все они но приговорам "различных военно-окружных судов присуждены к каторжным работам: 1) Дмитрий Тахчогло -- на 15 лет (взамен смертной казни); 2) Павел Иванов -- на 12 лет; 3) Иоил Жохов -- на 16 лет (взамен смертной казни); 4) Элья Друй -- без срока; 5) Лейба Заславский -- без срока (взамен смертной казни); 6) Сергей Калмыков -- на 16 лет (взамен смертной казни); 7) Виктор Кубицкий -- на 16 лет (взамен смертной казни); 8) Лейба Бирбауер -- на 10 лет (взамен смертной казни); 9) Нахим Рабинович -- на 10 лет (взамен смертной казни); 10) Евгений Трофимов -- на 15 лет; 11) Даниил Шлаен -- на 20 лет (взамен смертной казни); 12) Зиля Аппельбаум -- без срока; 13) Мариан Трохонович -- на 8 лет; 14) Николай Карабннович -- на 4 года, и 15) Борис Марков -- на 4 года {В дополнение и изменение этих Карениных сведений относительно обвиняемых приводим о виде особой главы, в конце статьи, автобиография, сообщенные ими самими.}.
"Из отношения тобольского генерал-губернатора военному прокурору Омского военно-окружного суда от 10 сентября сего года, за No 989, видно, что настоящее дело, на основании п. 6 ст. 19 правил о местностях, объявленных на доенном положении, изъято названным генерал-губернатором из общей подсудности, для суждении виновных по законам военного времени.
"В виду изложенного, все вышеназванные каторжные арестанты подлежат обвинению в том, что, будучи недовольны тюремной администрацией за то, что она подвергла трех политических заключенных тюрьмы No 1 наказанию розгами, они согласились между собою, в виде протеста против таковой меры, произвести бунт в тюрьме 16 июля сего 1907 года, и означенного числа, когда смотритель тюрьмы Богоявленский, помощник его Кларадн и другие чины администрации в сопровождении воинской команды явились для производства в камерах обыска, то они, обвиняемые, стали угрожать, что не допустят произвести у себя обыск, при чем хотя и не употребили с своей стороны никакого насилия для приведения означенной угрозы в исполнение, но, вооружившись досками от кроватей, отломанными от кроватей же ножками, скамейками и другими предметами, бывшими в камерах, стали шуметь, браниться, ломать двери и выбивать стекла в оконных рамах камер, чем вызвали необходимость употребить против них в дело оружие, последствием чего была смерть арестанта Семенова и поранение трех других арестантов. Деяние это для каждого из обвиняемых предусмотрено 264 ст. Улож. о Наказ. Угол, и Испр., изд. 1885 года, и 437 ст. и Уст. о ссыльных, изд 1890 года (по продол. 1902 г.), а потому и в силу вышеприведенного распоряжения тобольского генерал-губернатора о суждении виновных по законам военного времени, а также и на основании 260 и 262 ст. XXIV кн. С. В. П. под. 3-е, заключенные Тобольской каторжной No 2 тюрьмы преданы Омюкюму военно-окружному суду тобольским временным генерал-губернатором.
"Составлен 2 октября 1907 г. Омск".
Судебное заседание.
3 ноября 1907 года обвиняемые предстали пред Омским военно-окружным судом. Доставлены они были в заседание суда, происходившее в г. Тобольске, в здании военного собрания, под конвоем в пятьдесят человек, в ножных и ручных кандалах. Ручные кандалы при таких мерах предосторожности представлялись совершенно излишними, и обвиняемые предполагали покинуть зал судебного заседания, если наручники не будут с них в суде сняты. Но председатель суда, генерал-майор Кригер {Военный судья Кригер был отчислен от военно-судебного ведомства за гуманность.} вообще отнесшийся к ним с величайшей корректностью, распорядился снять наручники до входа обвиняемых в зал заседания {Несмотря на закрытые двери, в зале было человек сорок публики.}. Все обвиняемые вошли в суд бодрые, с гордо поднятыми головами, и все время суда держались с полным достоинством.
После долгой процедуры опроса обвиняемых и чтения обвинительного акта все обвиняемые заявили, что виновными себя не признают.
Началось судебное следствие. Все свидетели обвинения ив чинов тюремной администрации, надзиратели и конвойные солдаты подтвердили на суде обстоятельства, как они изложены в обвинительном акте. Никаких вопросов обвиняемые им не пред латали и не делали никаких возражений против их показаний. После допроса первого же из них Тахчогло от имени всех обвиняемых заявил, что свидетели обвинения принадлежат к числу их усмирителей, и из их уст они не надеются услышать правды, а потому ни допрашивать их, ни возражать им они не будут. Свидетелей же Прокопе и Бурова они считают своими товарищами, которые с общего согласия не участвовали в протесте только потому, что им, не знакомым хорошо с условиями русской политической жизни, была непонятна принципиальная сущность протеста {Буров -- малограмотный уголовный каторжанин, a Прокопе -- финн, не знавший русского языка.}. Свидетели Буров и Прокопе подтвердили, что они выделены были в особую камеру с общего согласия, по заявлению, сделанному начальнику тюрьмы обвиняемым Тахчогло.
Свидетели -- помощник смотрителя, надзиратели и конвойные держались на суде, в общем, очень скромно. Они больше всего старались доказать, что ни они сами и никто "из их подчиненных не стрелял. Надзиратели делали предположения, что стреляли солдаты, а солдаты утверждали, что стреляли надзиратели. Как началась стрельба, по чьему приказу, по их словам, осталось совершенно невыясненным. Лишь свидетель, помощник смотрителя Кларин, дал добросовестные показания. Из его ответов на вопросы защитника выяснилась ужасающая картина подробностей усмирения.
Едва свидетель доложил Богоявленскому, что обвиняемые заявили ему, что не дадут добровольно произвести обыск, тот немедленно явился в тюрьму с двумя полувзводами солдат. Еще на дворе тюрьмы Богоявленский сильно взвинтил я возбудил солдат против заключенных. Когда вошли в коридор, то он расставил их у дверей камер, приказал не стесняться с "этой сволочью" и велел стрелять при первом стуке в двери. Когда после стрельбы вошли в "камеры, то Богоявленский заставил солдат бить обвиняемых прикладами. Когда переводили всех в одну камеру, то тоже били прикладами всех, кто не успевал увернуться. Над раненным в ногу Карабиновичем, лежавшим на полу, Богоявленский и взводный унтер-офицер Пушняков обсуждали вопрос, не приколоть ли его. Когда Тахчогло, сбитый с нот ударами приклада, лежал на полу, то Богоявленский приказал Пушнякову бить его еще, и т. д. и т. д.
Никаких ножек от кроватей, и железных прутьев у обвиняемых не было. Когда после усмирения (вытаскивали кровати, то все они оказались целыми.
После усмирения обвиняемые были оставлены в совершенно голых стенах, без одной вещи, кроме халатов и ящика с парашей. Они были переведены на карцерное положение, не только без выписки, без прогулок, но дате без умывания. Так они просидели до 27 июля, когда к ним явился новый смотритель, вместо убитого 26 июля на улицах г. Тобольска Богоявленского. Новый смотритель постепенно вернул старый порядок.
После допроса свидетелей был оглашен протокол осмотра помещения тюрьмы, из которого выяснилось, что в камеры было произведено несколько десятков выстрелов.
Письма.
По просьбе защитника, на суде были оглашены письма убитого Семенова {Убит 16 июля. Письмо запечатано в конверте с адресом: "В Тверскую губ., на почтовую станцию в Моикулино-Городище, в дер. Беблево, Ульяне Корниловой".} и других заключенных.
Письма эти были написаны ими накануне 16 июля и должны были быть переданы "на волю", для отсылки родным, каким-то нелегальным путем, но по случайности не пошали по назначению и были присоединены судебным следователем к делу. Письма эти полностью вскрывают весь трагизм положения обвиняемых, и поэтому мы помещаем их целиком.
1. Письмо Ивана Семенова.
"Дорогая мама! Шлю тебе сердечный привет с пожеланием всего хорошего. Дорогая мама, может быть, когда ты получишь это письмо, меня не будет в живых. Я не буду описывать тебе подробно, почему это так, напишу вкратце. Троим из наших товарищей дали розги. Мы не можем оставить этот позор без внимания, а поэтому решили смыть этот позор кровью. Завтра мы поднимаем бунт, и, наверное, нас переколют штыками. Другого выхода у нас нет, как только умереть. Дорогая мама, прошу тебя, не плачь обо мне и не упрекай меня, что я причинил тебе много горя. Иначе я поступить не мог. Не буду описывать, почему не мог, так как ты этого не поймешь. Итак, прости, прощай. Целую тебя без счета раз.
Твой любящий сын.
"Дорогие братья! Николай, Дмитрий и Яков!
"Пишу вам последний, может быть, братский привет и пожелания веек вам блат. Дорогие братья, я умираю не потому, как вы думаете, наверное, благодаря своей молодости и неопытности, а меня убивает правительство, и только оно будет виновато в моей смерти. Прощайте. Целую вас веек. Ваш брат.
"Шлю привет всем сестрам. Целую их. Прощайте. Иван.
"Шлю привет невесткам. Прощайте, прощайте. Иван.
"Шлю прощальный привет всем знакомым. Прощайте. Дорогая мама, прощай, прощай. Целую тебя б ер счета раз. Иван Семенов. 15 июля 1917 г. 10 ч. вечера."
2. Письмо Тахчогло профессору Ярошенко в Одессу.
"Как я уже писал, в тюрьме No 1 мало-по-малу собралось около ста человек политических. От общения с ними нас старательно оберегают, и довольно успешно. Только последнее время удалось кое-что узнать.
"...Волнения в No 1 начались чуть не с первого дня. Администрация, как водится, пользуясь их незнакомством с условиями каторжного режима, сделала попытку окрутить их в бараний рог. Не дали им ни одной из тех льгот, по сравнению с уголовными, которыми пользуемся мы. Письма, книги, выписку, прогулку общую и более или менее продолжительную, белье, носки, полотенце, вежливое обращение -- им пришлось завоевывать. Средством борьбы они выбрали бойкот администрации и снятие оков. Вокруг снятия оков и разыгралось все нижеследующее. Их заковывали четыре раза, при чем каждая ковка сопровождалась целым рядом инцидентов, создававших все более и более разгоряченную атмосферу. Белье сначала дали хорошее, а затем, спустя некоторое время, отняли. В виде протеста они разорвали старое и ходили некоторое время голыми. Книги тоже сначала (после борьбы) дали, а потом большую часть оттаяли и т. д.
"Четвертый раз заковывали ночью. После заковки рассадили по одиночкам и карцерам... на хлебе и воде... и отняли все, до пера и чернил включительно...
"Сегодня мы получили такие известия: восьмерых товарищей, в том числе старосту Вишнякова (с ним мы имели кое-какую переписку), забрали в другое отделение -- очевидно, как зачинщиков. Троим дали по тридцати ударов розог. Таким образом "Рубикон перейден".
Дальше в письме описывается, что в виду таких известий заключенные потребовали свидания с кем-либо из товарищей из No 1. Начальство наотрез отказало. Тогда они объявили бой" кот администрации и сняли свои кандалы. 10 июля их заковали "вновь. Они не сопротивлялись, но сейчас же по окончании ковки вновь сбросили свои кандалы. Затем описывается, как начальник тюрьмы, убеждая их покориться, говорил им: "С вами обращаются, как с людьми: дали вам книги, носки... А вы этого не понимаете"... (Человек хвастается тем, что он с людьми обращается, как с людьми. Какой великолепный экземпляр царской хулиганщины!)
"Во время заковки мы все время демонстративно пели. А когда появился Богоявленский, то раздалась во время пения страшная какофония. Во время пения на нас не наскакивали. Видно, успели привыкнуть к этому милому обычаю революционеров. 14-го числа нас снова заковали. Кончили заковку всех часов в восемь--десять утра. К вечеру мы вновь начали работу перепиливания... Часов в десять потухла лампа в одной из камер (она была плохая, коптила, и выгорел керосин). Доложили начальнику. Явился с солдатами бравый унтер, стал размахивать ружьем во все стороны и ругаться матерным словом. Начальник безмолвствовал, считая цель достигнутой: преступники терроризованы... Минут пять спустя удалились... Бить никого не били...
"15-го утром перековали двух. 15-го же узнали о порке трех товарищей в первом номере.
"...Возбуждение огромное... Это первый случай со времени Кары. Все, даже мало сознательные, поняли, что на это надо ответить всей силой своего мужества и решимости. Обсудив, постановили итти на смерть... соответственно с переживаемым революционным моментом, встретить смерть лицом к лицу с врагом.
"К четырем часам вызвали начальника и заявили ему устно и письменно с тем, чтобы он передал, куда следует: "Политические каторжане No 2 считают, что наказание розгами есть тягчайшее насилие над личностью, которое искупается только кровью. Узнав о наказании трех товарищей и обсудив создавшееся положение, политические каторжане заявляют, что этим деянием тобольская администрация бросила вызов всем политическим заключенным. Политические каторжане второго номера принимают этот вызов и объявляют, что они предпочитают смерть от кровавых насилий дикого произвола позору глумления и издевательства над священными правами человека и гражданина". (Следуют подписи 16 человек.)
"Дали срок до 10 часов 16 июля, к которому должны быть приведены двое из номера первого на свидание для выяснения обстоятельств совершившегося насилия. В случае неисполнения начнем громить... идем на штыки...
"Начальник держался корректно, внимательно слушал и в конце проговорился: "Да, к сожалению, это правда". Собственно говоря, можно было бы начинать, но не сговорились. Пришлось оставить свое прежнее решение.
"Вот все в немногих словах.
"Теперь 12 часов ночи, везде не опят, так как мы ожидаем ночной атаки, например, могут взять меня, могут отобрать мебель, вещи и т. д. На этот случай решили оказать сопротивление до последней крайности, т. е., проще, подвергнуться расстрелу или бойне. Низший персонал тюрьмы, надзиратели держатся с нами прилично, но раздражены против нас по своей темноте.
"О себе скажу, что я вполне бодр, могу даже сказать, один из самых бодрых, так как во мне идея неминуемой трагедии на случай сечения давно-давно созрела. Как будет завтра, предсказать не берусь -- может быть, убьют большинство, может быть, только искалечат и свяжут. Во всяком случае прощаюсь с вами. Горячо всех обнимаю. Крепко, крепко целую дорогую мамочку. Пусть не тужит она... Жизнь революционера, как и жизнь воина на поле сражения, ежеминутно подвергается опасности. Момент катастрофы с неумолимой неизбежностью наступает для всякого, кто раз навсегда отверг путь компромисса, приспособления. Разумеется, во много раз лучше пасть в настоящем бою, рука об руку с сознавшими себя пролетариями. Но когда жизнь ставит задачу, ее надо решать, а не строить планы насчет будущего. Не знаю, дойдет ли это письмо: путь не надежен. Во всяком случае, как бы завтра ни было, умереть в тех или иных условиях, рано или поздно, нескольким из нас необходимо. Пока я не приговариваю себя к смерти в дальнейшем, но завтра не уклонюсь, наверное, от меткой пули.
"Еще раз горячо целую. Я глубоко верю в нашу народную победу... У меня нет никаких сомнений, что после долгих конвульсий великан-народ, наконец, выпрямится во весь рост.
"Деньги мои должны быть переданы в Ц. К. Р. С.-Д. Р. П. Всем друзьям братское прости. Мамочку берегите.
Ваш любящий Дмитрий."
3. Письмо Трофимову.
"Дорогой Цезарь! Шлю тебе и другим друзьям-товарищам свой привет. Сегодняшний день, вероятно, будет для нас последним. В первой каторжной тюрьме высекли трех политических каторжан. Это грубое насилие, издевательство над всеми нами в лице этих "трех" возмутило нас так глубоко, что мы решили активно защищать наше человеческое достоинство. Завтра утром или еегодня вечером мы начнем бунтовать... Заставим перестрелять себя. Лучше смерть, чем такая позорная жизнь. Горячо обнимаю веек товарищей.
Е. Трофимов."
4. Письмо С. Калмыкова.
"Родные, в виду насилия и чудовищных экзекуций тюремной администрации над товарищами, находившимися в каторжной тюрьме No 1, я решил умереть, ибо не в силах переносить всего этого чудовищного инцидента, происходившего в каторжной No 1 тюрьме. О смерти моей, надеюсь, узнаете после. Шлю вам прощальный привет. Прошу вас, обо мне не думайте. Прощайте, простите. Желаю видеть свободной Россию...
С. Калмыков."
5. Письмо П. Рабиновича.
"Администрация принимает такие меры для нашего угнетения, что лучше умереть, чем жить такой позорной жизнью... Я тебе писал о борьбе нашей с администрацией за свидания с товарищами из No 1. Средством борьбы мы избрали бойкот администрации и всяческое нарушение тюремного режима, как сбрасывание кандалов, невставание пред начальством и т. д. Этот, так сказать, фазис пассивной борьбы продолжался около трех недель.
"12 июля утром пришел начальник в сопровождении целой ватаги надзирателей и повел всех заковывать. На второй день опять сбросили кандалы. Опять заковали. То же самое было сегодня. Подобное положение могло бы затянуться до бесконечности, не приводя ни к каким результатам ни с той, ни с другой стороны, если бы администрация сама не позаботилась вызвать нас на более активный протест. (Например, вчера вечером в одной из наших камер погасла лампа, так как вышел керосин. Вошел солдат, бросился на товарищей с винтовкой за то, что они будто бы потушили лампу.)
"Затем сегодня утром мы получили известие из первого номера, что там высекли трех политических розгами. Оставаться спокойными зрителями этого грубого издевательства над товарищами-революционерами, смотреть равнодушно на нарушение элементарных прав человеческого достоинства -- это противно нашей человеческой и революционной нравственности. У нас нет никаких шансов выйти из этого боя победителями, но мы умрем почетной смертью, и товарищи на воле не оставят нашу смерть не отомщенной. Прощай, сестра. Обнимаю тебя и целую твоего мужа и детей. Haxим.
"Извини, сестра, что посылаю тебе письмо без марки: денег нет."
6. Письмо...
"Быть может, последний раз пишу вам... 10-го, во вторник, в No 1 тюрьмы состоялась экзекуция (порка розгами) над тремя политическими. И притом остальных посадили в карцеры и одиночки. Наш долг поддержать товарищей, хотя бы пришлось поплатиться жизнью. Вчера нам принесли циркуляр, в котором сказано, что каторжанам полагается писать письма только к родителям, и то два раза в год. Притом курение табаку начальник имеет право запретить, а также сажать нас в карцер и пороть розгами, что уже и началось. Но чем переносить такой позор, лучше умереть. Следите за газетами и узнаете результаты. Сегодня ночью разобьем тюрьму -- это наш протест против экзекуции..." (Подпись неразборчива.)
7. Письмо...
"... Не держитесь той мысли, что я умираю за себя. Нел. Правительство, (которое представляет из себя... (не разобраны две строки) оно за последнее время держит себя сверх человеческих сил. Да. Оно позволило себе высечь розгами трех друзей народа. Мы, все 16 человек, обязаны защищать свою честь, т. е. честь политических, и показать, что на каждое насилие мы можем дать отпор. Дорогие... и все "труженики, не падайте духом. Мстите вратам, давящим... весь бедный честный люд... прошу вас, не печальтесь, переносите все несчастья, постигшие вас, бодро и смело... Жизнь требует этого."
Дальше описывается случай, бывший в 80-х годах с политической каторжанкой Сигидой. Кончается письмо следующими словами:
"Может быть, это последнее письмо. Прощайте. Через десять часов решение, но чувствуем себя очень хорошо и бодро. Сейчас не могу описывать подробно..." (Подпись неразборчива.)
Заключение судебного следствия. Речи.
После оглашения приведенных писем суд по просьбе обвинителя огласил следующее анонимное письмо, приложенное к делу.
"Начальнику тюрьмы Богоявленскому 1.
1 На почтовых марках штемпель: "Тобольск 14-7-07".
"Нами получены сведения из Тобольской каторжной тюрьмы No 1, что вы бесчеловечно обращаетесь с нашими товарищами, политическими и уголовными эаклточенными, за что и объявляем вам смертный приговор, который и не замедлим исполнить.
Инкогнито."
Суд установил, что 26 июля Богоявленский был убит на улице г. Тобольска. Затем суд перешел к прениям сторон.
Поддерживавший обвинение по делу помощник прокурора Омского военно-окружного суда указал в своей речи, что несомненной причиной всего дела было применение в каторжной тюрьме No 1 наказания розгами к трем политическим каторжанам. Несмотря на то, что об этом следует пожалеть, все же нельзя на этом основании оправдывать обвиняемых. Они виноваты в том преступлении, которое инкриминируется им обвинительным актом, ибо все обстоятельства, изложенные в нем, подтверждены полностью показаниями свидетелей. Перейдя затем к вопросу о применении наказания, прокурор указал, что, как ссыльнокаторжные, обвиняемые, по закону, могли бы быть подвергнуты телесному наказанию. Но, конечно, об этом не может быть и речи в данном деле.
Закончил он свое слово просьбой отнестись к подсудимым гуманно и мягко.
Защищая подсудимых, я сказал в своей речи следующее {Приведенная часть речи передана по стенограмме.}:
"Господа военные судьи. Представитель обвинения назвал действия подсудимых преступлением. Это глубоко неправильно. Судебное следствие раскрыло пред нами вовсе не преступление, а страшную драму.
"Больше. Пред нами прошла трагедия людей, "виновных" только в том, что они защищали свое человеческое достоинство. Пред нами трагедия, разыгравшаяся в масштабе старых греческих трагедий. Чтоб отнестись к ней правильно, вы должны понять ее психологическое содержание.
"И к счастью для вас, для вашей совести, вам легко будет понять ее. Все вы принадлежите к военной среде, в которой существует особый культ офицерской чести. В нашей среде выработался особый кодекс обычного права, регулирующего обязанности офицера по защите своей воинской чести. Право это чрезвычайно категорично в своих велениях и неумолимо строго: оно требует, чтобы каждое оскорбление офицера было смыто кровью.
"В среде русских политических заключенных за долгую историю политических гонений также выработался свой кодекс обычного права. Как во всякой замкнутой среде, это право заключенных так же строго и неумолимо в своих императивах. Оно охватывает все стороны жизни политических узников, но здесь, на суде, нам важно вскрыть только один из его отделов, касающийся прав человеческой личности, прав человеческого достоинства.
"Как прослежено русской литературой, в России, при грустных особенностях ее политической жизни, делают людей политическими преступниками как раз те качества души, которые во "всех других культурных странах создают людям выдающееся общественное положение. Русская жизнь делает так называемыми "политиками" всех людей, одаренных особой чуткостью к положению угнетенных и оскорбленных и обладающих некоторой независимостью нрава и способностью жить без крупных компромиссов с своей совестью. При отсутствии возможности открытой политической борьбы, для каждого "политика" у нас рано или поздно уготована тюрьма, ссылка, каторга и кандалы.
"И вот едва двери тюрьмы за ним захлопнулись, вся его прежняя, часто яркая, молодая жизнь пропала. Пропали все его прежние отношения с людьми, составляющие его общественную личность, пропало и ценнейшее из всех благ человеческой жизни -- свобода. Среди такого внезапного опустошения у заключенного остается одна радость, одно благо... Но благо величайшей ценности, -- это сознание, что жизнь пройдена без компромиссов, по велениям совести и долга. Оно дает ему, повышенное особым настроением мученичества, сознание достоинства своей личности.
"Политические заключенные бывают живы, им живут, пока сохраняют его. Оки берегут его, как своего бога. И каждая политическая тюрьма живет только культом этого бота. Для заключенных потерять его -- значит погибнуть морально. Отсюда твердое, как железо, правило их обычного права предписывает "им* "лучше умереть, чем претерпеть оскорбление в своем человеческом достоинстве".
"Теперь вы поймете, гг. судьи, какой ужас должна была родить в душах подсудимых весть о сечении их товарищей в каторжной тюрьме No 1. Ведь наказание разками не только оскорбление, не только надругательство над человеком, оно есть полное демонстративное уничтожение его человеческой личности. Оно для них не только хуже смерти, оно хуже виселицы. И не думайте, гг. - судьи, что я теоретизирую, что все это только умозаключение. Я вам сейчас докажу историческими фактами, что это не теория, а жестокая правда русской политической жизни.
"История русских политических гонении до последнего времени знала лишь два случая сечения розгами (политических заключенных, и оба они заканчивались кровавыми драмами, как и тобольский случай.
"Первый раз это было в Петербурге в семидесятых годах... По приказу тогдашнего петербургского градоначальника Трепова был наказан розгами в Доме предварительного заключения политический арестант Боголюбов. Этот акт администрации вызвал всеобщее негодование... Среди же заключенных и в революционной среде он родил неописуемый ужас. Но, как вы знаете, гг. судьи, исторический выстрел Веры Засулич в генерала Трепова быстро создал развязку этой драмы... И присяжные заседатели (не революционеры, а самые обыкновенные, заурядные петербургские обыватели) своим приговором "совестя" оправдали Веру Засулич. Они оправдали ее потому, что поняли ту психологию заключенных, которую я вам сейчас очернил.
"Второй раз это было в восьмидесятых годах в Карийской тюрьме. Политическая заключенная Сигида оскорбила тогда действием начальника тюрьмы с целью протеста против невыносимых условий тюремного режима, в расчете, что она будет повешена за это, что своей смертью она привлечет общественное внимание к положению своих товарищей по заключению и таким способом добьется улучшения в их положении. Но она трагически ошиблась в своих надеждах. В глухой Сибири все происшествие осталось в тиши тюремных канцелярий, а Сигида, вместо виселицы, была наказана ста ударами розог, по распоряжению генерал-губернатора. Она умерла, а все ее товарищи (кажется, шесть или восемь человек) достали в тюремной аптеке яду и отравились. Некоторые из них остались живы, ибо яду добыто было недостаточно для всех... И они об этом жалели...
"Сечение розгами политических (каторжан в Тобольской каторжной тюрьме в июле текущего года уже повлекло за собою смерть политического каторжанина (Ивана (Семенова ос смерть начальника тюрьмы Богоявленского.
"Как видите, гг. судьи, то положение, которое я сейчас развил пред вами, вовсе но теория... Его выработала сама история. Она создала то строгое требование морали русских политических заключенных, которое формулируется в словах: "сечение хуже смерти, хуже виселицы". Чтобы застраховаться от этого ужаса, необходимо в критический момент заставить убить себя, или умереть. И я уверен, гг. судьи, что, как офицеры, как люди с сильно развитым чувством чести, вы не только признаете, что это требование морали политических заключенных неумолимо для них, но и легко поймете его своим сердцем.
"15 июля текущего то да оно, как рок, повисло над политическими; каторжанами Тобольской каторжной тюрьмы No 2. С неумолимой силой рока оно заставило их устроить свой протест, именуемый здесь бунтом, с расчетом достигнуть моральной победы посредством физической смерти.
"Некоторым из нас, по крайней мере, необходимо умереть", говорится в одном из оглашенных здесь писем. И все заключенные в своих письмах, написанных ими родным в ночь на 16 июля, готовятся к смерти.
"И не думайте, гг. судьи, что слова этих писем -- только слова. Нет. Все они тогда так думали и так чувствовали.
"Настало утро, и рок свершился. Все испытали стрельбу и приклады. Над всеми висела тогда возможность смерти... А для Ивана Семенова наступила и самая смерть.
"После этого я с полным правом говорю вам: Гг. судьи. Пред вами сидят на скамье подсудимых люди, которые всеми силами, какие у них были, защищали свою честь, защищали свое человеческое достоинство, защищали своего бога. Судите их".
В дальнейшем я перешел к анализу квалификации "преступления" подсудимых по 264 ст. Ул. о Нак., доказывая неправильность применения этой статьи, и требовал применения ст. 273 Ул., при осуждении по которой наказание должно было утонуть в тех бесчисленных годах каторги, которые уже лежали на плечах подсудимых.
Последнее слово. Приговор.
От имени всех обвиняемых говорил Такчогло, произнесший глубоко волнующую речь, которая произвела на присутствующих сильнейшее впечатление. Его вибрировавший, но (твердый голос звучал такими трагическими нотами, и, в то же время, его ясный взгляд и его улыбка верующего в будущее мученика наполняли слушателей таким умилением пред обаянием его личности, что трудно было не плакать даже людям с совершенно притупленными чувствами. К сожалению, точного текста его речи у нас не осталось, но общее содержание ее можно передать следующими словами {Речь Тахчогло восстановлена мною по памяти тотчас после суда.}.
"Прежде всего,-- говорил Тахчогло,-- мы считаем необходимым заявить суду, что в том протесте, поднятом нами в защиту своего человеческого достоинства, за который мы судимся, мы действовали все солидарно, вполне сознательно и добровольно, не принуждая друг друга. В этом суд может легко убедиться из того факта, что мы выделили сами, по собственной инициативе, из участия в протесте наших товарищей Прокопе и Бурова.
"Мы выделили их потому, что считали их неспособными "вместить" то, что предстояло вынести нам. Они, по нашему убеждению, не могли перенести этого, вследствие их малого знакомства с общими условиями русской политической жизни. Поэтому-то мы предложили им перейти в особую камеру, и они приняли наше предложение. По и теперь они остаются такими же нашими товарищами, как были раньше, несмотря на то, что они не участвовали в нашем протесте. Мы считаем необходимым отметить это, чтобы не осталось никаких сомнении, что мы действовали все совершенно свободно, по внутреннему убеждению.
"В этом протесте никто никого не подстрекал и не побуждал. Все были одинаково полны негодования, все считали одинаково необходимым защищать свое достоинство, свою личность, и все одинаково протестовали, с решимостью умереть, против низкого издевательства над нашими товарищами из номера первого. При допросе свидетелей у г. прокурора была тенденция выделить из нас зачинщиков. Но в этом отношении свидетели ему ничего не дали. Да они и не могли ему здесь ничего дать, так как зачинщиков в действительности не было. Для каждого из нас наш протест был страстным протестом негодующей души, в нем не было никаких расчетов, и уже по этому одному не могло быть никаких зачинщиков.
"С тех пор, как мы были переведены в номер второй, нам не раз приходилось протестовать против отношения к нам бывшего начальника тобольских каторжных тюрем Богоявленского. Мы не раз прибегали к бойкоту его и всей тюремной администрации и к голодовкам. Но все наши протесты всегда имели строго духовную сущность, все они были протестами души, а не тела. Мы не боролись за улучшение материальных условий существования на каторге. Но мы всегда вели и всегда будем вести борьбу о тюремной администрацией за сохранение своей человеческой личности.
"Нам нет нужды передавать здесь всю историю этой борьбы. Укажу только, что в начале нашего заключения в номере втором Богоявленский предлагал нам многоразличные льготы, под условием, чтобы мы согласились вставать перед ним и перед другим начальством во фронт и кричать: "здравие желаем". Естественно, что мы не могли отнестись к этому предложению иначе, как саркастически. Однако, этот случай прошел без серьезных осложнений.
"В начале же марта текущего года, великим постом, тот же Богоявленский потребовал от нас, чтобы при его появлении в камерах мы одевались в "парадную форму", т.-е. в халаты. Мы усмотрели в этом требовании стремление унизить нас, издеваться над нами и решительно отказались его исполнить. За это мы провели весь пост на карцерном положении и претерпели еще многое другое.
"Наш защитник верно охарактеризовал вам наше положение, утверждая, что мы можем жить, только сохраняя и оберегая свое человеческое достоинство. Его мы бережем и будем беречь до последних сил, до тех пор, пока живы. iHe только наши чувства, но и наш долг, как социалистов, как членов партии, приказывает нам беречь его. Мы знаем, что наше дело, наша партия жива только до тех пор, ножа живы ее моральные силы, ибо можно физически уничтожить человека, но нельзя уничтожить идеи, попка люди терпят за нее гонения и за нее умирают. Поэтому, как члены партии, мы боремся за свое человеческое достоинство, чтобы сохранить достоинство партии, ее жизнь... И будем бороться за него до "конца. И в следующий раз поступим так же, как поступили 16 июля.
"Телесное наказание -- одно из самых диких проявлений старого режима. Он долго и цепко держался за него для применения к крестьянской массе, как бы инстинктивно сознавая, что, пока оно применяется, в нации не может проснуться широкое чувство человеческого достоинства. Несмотря на долгий и упорный общественный протест, правительство долго не желало отказаться от розог. Но вот, наконец, подул свежий ветер, и телесное наказание для крестьян было отменено. Затем оно было отменено и в армии, так как ныне, после японской войны, стало всем ясно, что человек, не имеющий личного достоинства, человек, которого можно стегать, как скота, не может носить в себе живой идеи отечества и не может стойко защищать его.
"Это позорное наказание осталось теперь у нас только в каторжных тюрьмах. Но и здесь оно уже давно отжило свой веж. Настоящее дело -- лучшее доказательство этого. Но власть и тут упорствует. Повидимому, она даже склонна начать применение его к политическим заключенным. Но пусть она упорствует. Этим она только шире роет пропасть между собою и "своим народом.
"Нас, социалистов, она не сломит. Где бы мы ни были, "уда бы нас ни угнали, мы всюду будем кричать:-- Да здравствует социализм!.. Да погибнет современный порядок!"
На этом речь Тахчогло остановил председатель заявлением, что это уже лишнее и не относится к делу.
Такчогло ответил, что он сказал юсе, что хотел.
Остальные подсудимые от последнего слова отказались.
После речи Тахчогло суд удалился для постановления приговора. Прошло три часа томительного ожидания, прежде чем он был объявлен.
Приговором суда все обвиняемые были осуждены на 10 дней одиночного заключении и на продолжение сроков каторги на 6 месяцев, т. е., по существу, оправданы.
Автобиографии обвиняемых.
"Дмитрий Тахчогло. Русский, 30 лет, из дворянской интеллигентной семьи среднего достатка. Получил высшее образование в Петербургском университете по физико-математическому факультету. Студентом познакомился с марксизмом и народничеством. Активно участвовал в студенческих движениях в 1896, 1899 и 1900 тт., был неоднократно высылаем. Занимался в кружках интеллигентских, сто естественным, общественным наукам).
"С 1901 года, по окончании военной службы в качестве вольноопределяющегося, стал работать в с.-д. партии в качестве пропагандиста, сначала в Херсоне, а потом в Ростове-на-Дону. В конце 1903 года, состоя членом Донского комитета партии, был арестован по делу о комитете партии. (Сидел в тюрьме больше года. Выпущен стад залог.
"Работал в 1904--1905 гг. в Одессе и Екатеринославе в большевистских организациях. В 1905 году 1 мая, после неудавшейся демонстрации, направляясь домой, был остановлен полицией с целью ареста. Оказал сопротивление, ранил пристава. Военным судом в г. Екатеринославе 4 сентября был приговорен смертной казни, но амнистии -- к 15-летней каторга. В Тобольске с 18 июля 1906 года" {Упоминаемый в статье Дм. Дм. Тахчогло неоднократно и после описанного здесь протеста вел борьбу в каторжных тюрьмах за личное достоинство революционера. Насколько редакции известно, он в 1908 году к Тобольской тюрьме, в виде протеста протиив издевательства тюремной администрация, вскрыл себе жилы, будучи переведен в г. Зерентуй, он и там участвовал в борьбе политических каторжан с тамошним тюремным "начальством. Срок каторга им был закончен в Александровской центральной каторжной тюрьме, откуда он в 1914 году вышел на поселение. Февральская революция застала его в г. Иркутске. -- Ред.}.
"Павел Иванов. Русский, 24 лет, мещанин г. Ямбурга, сирота. Воспитывался в крестьянской семье в Петербургском уезде, Петербургской губ., д. Новой. Учился дома и школы сельской не посещал. С 12 лет работал в деревне на бумажной фабрике, а также по крестьянскому хозяйству. С 17 лет жил в Ораниенбауме и был занят в тортовом предприятии. 21 года был призван на службу и зачислен в крепостной баталион в г. Кронштадте.
"В 1904--5 году в солдатских кружках ознакомился с освободительным движением. С 17 октября был в числе лиц, готовящихся к вооруженному восстанию. 26 октября, в день восстания, был замечен офицером на улице и оказал сопротивление при задержании. 13 декабря военным судом в Кронштадте был приговорен за сопротивление офицеру, за неисполнение приказания начальства к 12 годам каторги. В Тобольской каторжной тюрьме с 4 июня 1906 года".
"Иоиль Жохов. Русский, 22 лет, рабочий. С 15 лет работал токарем на Путиловском заводе в Петербурге. Сын рабочего, мастера того же завода, среднего достатка.
"С рабочим социалистическим движением познакомился в 1905 году после крушения гапоновщины. До этого состоял членом гапоновской организации. Судился в марте 1905 года по делу о нападении на ссудо-сберегательную кассу, явившемся следствием постановления с.-д. боевой дружины (г. Петербург). Последнее время состоял членом социал-демократической организации меньшевиков. Осужден на 16 лет каторги (замена смертной казни). В Тобольской каторге с 18 июля 1906 года".
"Элья Друй. 27 лет. (Родился в мест. Креславке, Витебской губернии, в бедной еврейской семье. С 11 лет начал работать на щеточной фабрике и своим заработком поддерживал родителей.
"В 1900 году познакомился с социалистическим движением. Как член с.-д. партии, а затем Бунда, работал в Баку, Одессе, Витебске. С 1905 года состоял членом боевой дружины партии. В 1905 году, состоя членом Бунда, был арестован за вооруженное нападение на городового с целью освободить товарища во время июльского восстания "Потемкина".
"Судился военным судом в 1906 году по 279 ст. и был приговорен к бессрочной каторге. По кассации прокурора главный военный суд отменил приговор одесского суда и заменил бессрочную каторгу смертной казнью, которая по амнистии заменена 15-летней каторгой. С 18 июля 1906 года находится в Тобольской каторжной тюрьме."
"Лейба Заславский. Еврей. Родился в бедной семье в 1885 году. До 12 лет учился в еврейской школе. Затем, за неимением средств, вышел из школы и поступил на коробочную фабрику, где работал два года, а потом поступил в слесарную мастерскую учеником.
"Массовые аресты рабочих в Киеве в 1900 году вырвали сочувствие к пострадавшим и резкое оппозиционное настроение но отношению к правительству. Хотя в то время не был знаком с социализмом и, следовательно, в партии не входил, но принимал деятельное участие в экономической борьбе рабочих. В 1904 году познакомился с с-д. агитатором и вступил в партию. В 1905 году, когда начались всеобщие забастовки и другие революционные выступления масс и партия с.-д. предложила киевским рабочим вооружиться и организоваться в дружины, вошел в состав одной из них.
"13 декабря был арестован за покушение на городового с целью освободить задержанного тем товарища. 15 января 1906 года был присужден Киевским военно-окружным судом к смертной казни, которая была заменена бессрочной каторгой".
"Сергей Калмыков. 20 лет. Русский, рабочий-слесарь Путиловского завода. Сын рабочего из бедной семьи. В 1904 г. поступил на Путаловский завод.
"В 1905 году вступил в с.-д. кружковую организацию, потом перешел в боевую организацию с.-д. В январе 1906 года, как член дружины, должен был участвовать в вооруженном нападении на государственную сберегательную кассу на Забалканском проспекте. По этому делу был арестован 8 февраля, и 10 марта присужден СПБ военно-окружным судом к смертной казни, которая была заменена 16-летней каторгой. На каторге с 18 июля 1906 года".
"Виктор Кубицкий. 21 года, русский, рабочий-слесарь Путиловского завода. Сын рабочего из бедной семьи. В 1903 году поступил на Путиловский завод.
"В 1905 году, в апреле, вступил в с.-д. кружковую организацию. В декабре 1905 года стал членом боевой дружины с.-д. В январе 1906 года, как член боевой дружины, участвовал в вооруженном "нападении на государственную сберегательную кассу на Забалканском проспекте. По этому делу был арестован 14 февраля, и 10 марта присужден СПБ военно-окружным судом к Смертной казни, которая была заменена 16-летней каторгой. На каторге с 18 июля 1906 года".
"Бирбауер Борис. Сын мелкого собственника. Учился дома. Родился в 1887 году. 15 лет поступил в типографию В это время познакомился с программой "партии Бунда, в которой работал до 1905 года, когда стал анархистом. 2<8 "января 1906 г. был арестован в городе Вильне отри (экспроприации от имени группы. Военно-окружным судом осужден на смертную казнь, которая заменена 10 годами: каторги. В Тобольске гс 18 июля 1906 года".
"Нахим Рабинович. Сын купца. 20 лет. Родился в гор. Бердичеве, Киевской туб. До 13 лет учился в еврейской школе. В 1904 году поступил в Житомирскую гимназию, из 7-го класса которой исключен в 1905 году за участие в еврейской самообороне. Занимался частными уроками.
"С социалистическим учением познакомился в 1904 году, в кружках сионистов-социалистов, которым сильно симпатизировал. В 1905 году познакомился с учением Кропоткина, приверженцем которого и стал. Принадлежал к бердичевской группе анархистов-коммунистов, в которой принимал активное участие.
"В 1906 году арестован в Вильне на групповую экспроприацию. Присужден Виленским военно-окружным судом к смертной казни, замененной 10 годами каторги. На каторге с 18 июля 1906 года".
"Евгений Трофимов. Сын полковника, русский, род. в 1886 г., жил до половины 1904 года в Вильне. В последних классах гимназии познакомился с социалистическим учением. В начале 1904 года примкнул к только что образовавшейся группе с.-р. в гор. Вильне.
"17 марта 1905 года был арестован в Петербурге. При аресте пытался оказать вооруженное сопротивление. 20 ноября того же года был осужден Петербургским военно-окружным судом на смертную казнь (по ст. 279), которая по указу об амнистии заменена 15 годами каторги. По дороге в Тобольск окружной суд за побег прибавил 10 лет каторги".
"Даниил Шлаен. Еврей, 21 года. Родился в мест. Видзы, Ковенской губ., в бедной семье. С 14 лет стал работать в столярных мастерских. 16-ти лет работал на картонной фабрике в г. Вильно.
"С 17 лет участвовал в движении в течение двух лет. В 1905 году познакомился с анархистским учением и сделался членом виленской группы анархистов-коммунистов и оставался таковым до ареста в январе 1906 года. Судился по делу об экспроприации от имени группы анархистов-коммунистов в г. Вильно и был присужден к "смертной казни. По ходатайству родных смертная казнь была заменена 20 годами каторги. В Тобольской каторге с 18 июля 1906 года".
"Зиле Аппельбаум. Еврей, 25 лет, родился в м. Коженицах, Рад омской туб., в бедной семье. С детства (10 лет) работал на ткацкой фабрике в течение четырех лет. Кризис заставил изучить другую профессию -- сапожное ремесло. Самостоятельно (стал работать с 17 лет.
"С социалистическим движением познакомился в 1900 году. С 1901 иода был членом партии Бунда и как таковой работал в Варшаве, Брест-Литовеке и Лодзи;. В 1905 году был членом боевой дружины Бунда. Участвовал в партийных выступлениях по поводу наказания розгами в полицейских участках Лодзи (в 1905 году), по поводу избиения участников собрания в Белостоке Бунда. Осужден по делу о вооруженном сопротивлении (убийство городового) при аресте на смертную казнь, которая заменена бессрочной каторгой, а затем по амнистии -- 15-летней каторгой. В Тобольске с 18 июля 1906 года".
"Мариан Трохонович. Австрийский подданный, поляк, 30 лет, член польской социалистической партии с 1895 г. Сын рабочего. С 12 лет работал сначала учеником, с 20 лет самостоятельно. По профессии столяр. В России работал с 1902 г. Участвовал в вооруженных демонстрациях партии в гор. Варшаве. Последнее время, с 1905 года, был членом боевой организации. Арестован по делу о покушении на освобождение члена партии Окшей. Варшавским военно-окружным судом 13 сентября 1905 года осужден на 8 лет каторги. С июля 1906 года находится в Тобольской каторжной тюрьме".
"Николай Карабинович. Потомственный почетный гражданин г. Севастополя, родился в 1881 году, 1 мая. Из бедной семьи. Работал во временно-командированном цехе Путиловского завода в гор. Севастополе. Единственный сын, был взят на военную службу -- по какой причине, неизвестно. Служил в Старом Петергофе, лейб-гвардии Конно-гренадерском полку. На военной службе подвергался несколько раз аресту за неисполнение приказаний. При этом был осужден за то же в военную тюрьму два раза. Уклонялся под равными предлогами от поездки на усмирение в С.-Петербург. К партии ни к какой не принадлежал, но симпатизировал партии с.-р. Будучи на военной службе, решил не участвовать в карательных отрядах, посылаемых нашим полком. Когда Аврамов и Жданов так поступили со Спиридоновой, окончательно перешел на сторону с.-р. чувствами. И хотел уйти со службы и быть одним из членов партии с.-ф., боевой дружины, но был арестован. Осужден За вооруженное сопротивление во время ареста на 4 года каторжных работ ОПБ военно-окружным судом. Арестован в январе 1905 года".
"Борис Марков. Сын торного чиновника, родился в Салаирском руднике, Алтайского округа в 1884 году. 17 лет окончил Барнаульское горное училище, получив права шорного штейгера.
"С социалистическими идеями познакомился, еще будучи учеником, но в социалистические организации не входил, та" как их тогда не было в Сибири. В 1904 ходу отправился в Россию с целью принять участие в революционном движении. Работал несколько месяцев в одесской рабочей организации с.-р., а затем вступил в сношении с боевым отрядом партии с.-р. 12 января 1905 года "был арестован в Сестрорецке, и 20 ноября того же года был осужден СПБ военно-окружным судом по 2-й части 126 ст. на 12 лет каторги. По манифесту 17 октября и несовершеннолетию срок каторги был уменьшен до 4 лет".
"Иван Семенов {Биография И. Семенава сообщена Д. Тахчогло.}. Родился в бедной крестьянской семье в Тверской губ., в 1885 году. В начале 1900-х годов приехал в СПБ и поступил рабочим на Путиловский эавод. Не вступая формально в социалистические кружки, занимался распространением с.-д. литературы и был в 1903 году административно выслан на родину. В январе 1905 года вернулся в ОПБ и опять поступил на Путиловский завод, примкнул к с.-д. партии и работал в подрайонном комитете, а затем перешел в боевую дружину.
"31 января 1906 года участвовал, как член боевой дружины, в нападении на ссудо-сберегательную кассу на Забалканском проспекте. По этому делу был 8 февраля арестован, и 10 марта присужден СПБ военно-окружным судом к смертной казни, которая была ему заменена 20 годами каторги. 16 июля 1907 года был убит в Тобольской каторжной тюрьме No 2, во время протеста против телесного наказания".