Помимо описанного процессуального приема, нечто совершенно исключительное представляла та внешняя обстановка и то помещение, в котором происходили судебные заседания по этому делу. Как сказано уже, оно слушалось в помещении исправительных арестантских рот, находившихся на Тюремной площади. В нем не нашлось ни одной большой камеры, в которой можно было бы разместить для заседаний 131 подсудимого о усиленным конвоем, суд, защиту, прокуроров, секретарей и допрашивать около 2.000 свидетелей. Единственный большой зал представляла тюремная церковь. В ней наскоро отделили перегородкой из досок алтарь от помещения для молящихся, а из последнего удалили предметы культа. Таким образом суд заседал собственно в церкви, и здесь же объявил свой приговор. Лотом церковный дал был снова приведен в прежний вид, и в нем опять отправлялись обычные богослужения.
Когда началось дело, полковник Шредель донес департаменту полиции, что это "громкое дело возбуждает общий интерес, но происходит при закрытых дверях в виду ограниченности помещения, а также в видах безопасности".
"За несколько дней до начала сессии суда,-- описал дальше Шредель,-- а также 7-го сего ноября стали поступать сведения о том, что революционные организации подготовляют нападение на (конвой, сопровождающий арестантов из тюрьмы в исправительное отделение и обратно, для чего будто бы заготовлена большая сумма денет (до 28.000 руб.) и статское платье. Меры "предосторожности приняты, конвой достаточно надежен и силен, привод и отвод арестантов будет происходить засветло".
"В ночь на 4 (ноября,-- заканчивал свое донесение Шредель,-- на Петровских заводах и Веровском руднике (ст. Енакиево) чинами полиции были подняты два экземпляра прокламаций издания Юзово-Петровского Комитета Р.С.-Д.Р.П., с призывом "уничтожить без остатка" свидетелей по делу о захвате ст. Горловки, вызванных в Екатеринослав на 7 ноября сего года".
Кого дурачил Шредель -- себя ли самого, департамент ля полиции или военный суд, который во главе с Лопатиным необычайно легко верил этим слухам,-- неизвестно, но надо сказать, что цель -- терроризировать суд всеми этими мерами предосторожности -- была достигнута.
Когда судьи проходили через Тюремную площадь, конные стражники далеко оттесняли толпу родственников, жен, сестер, матерей, невест и знакомых, которые ежедневно с раннего утра дежурили за воротами арестантских рот, в ожидании привода и увода подсудимых. Они держались здесь общей массой, печальные, бледные, многие с, опухшими от слез глазами, тоскующие или совсем отчаявшиеся и в общем жалкие. И все-таки Лопатин не решался проходить близко от них и приказывал городовым держать их поодаль.
При всяком шуме или крике Лопатин и другие судьи вздрагивали, а иногда председатель совсем терял равновесие. Так, во время чтения обвинительного акта, которое длилось два дня в виде жужжания секретаря, при чем всех одолевала тоска и скука, болела спина, некуда было деть руки, хотелось лечь и уснуть, один из конвойных, задремав, уронил свое оружие, и от этого стука все вздрогнули, а Лопатин побледнел, откинулся на спинку кресла, а потом, овладев собою, начал нецензурно ругать конвойного.
В другой раз служитель-арестант принес заправленную, но еще не горевшую лампу и, вставляя в гнездо, свешивавшееся с потолка, уронил ее от страха перед председателем, который, не спуская глаз, следил за ним. Лампа грохнулась, и в зале раздался точно взрыв бомбы. Лопатин так испугался и побледнел, что даже не мот обругать арестанта и только, когда тон ушел, злобно проворчал ему что-то бранное вслед.
В таком состоянии страха Лопатин пребывал в течение всего процесса. Это настроение в нем сменялось только рассчитанной и спокойной жестокостью, с которой он выпытывал у подсудимых признания. Его состояние в значительной степени сообщилось и остальным судьям,-- строевым полковникам, временным членам суда.
Этот нелепый страх ожидания покушении сыграл роковую роль в процессе. Из обыкновенных людей, какими являлось перед судом большинство подсудимых и какими вначале их считали и сами судьи, они постепенно обратились в его глазах в коварных и страшных врагов, искусных во всяких террористических покушениях. Судьи, естественно, озлобились по отношению к ним, а главное -- перестали им верить, хотя большинство рассказывало о себе сущую правду. В глазах Лопатина все это были волки в овечьей шкуре, которых нечего было жалеть и расправа с которыми, по его понятию, представляла его служебный и верноподданнический долг. Позиция эта прямо противоречила действительности и создавала на каждом моменте процесса непримиримые противоречия между председателем и защитниками, которых к концу суда он также возненавидел. При всей ловкости и лояльности привыкших к военным судам адвокатов, Лопатин не раз грозил защите удалением из заседания, обрывал, демонстративно не слушал и всячески "старался дискредитировать ее.
Положение защитников было необычайно тяжелое и трудное, но, в интересах подсудимых, они выдерживали его до конца, упорно ведя свою линию защиты.
Нужно заметить, что во всех судах играют большую роль в отношениях судей к подсудимым условности, которыми обычно обставляются судебные процессы: торжественные залы, красное сукно на столах, зерцала {Зерцалами (назывался особый прибор, имевший обрядовое значение в судах. Он представлял собою трехгранную золоченую призму, по сторонам которой, в рамах под стеклом, были указы о соблюдении в судах законов.} и в особенности одежда судей в виде парадных мундиров с пустыми полетами, с орденами, в которой судья чувствовал себя не человеком, а какой-то государственной фигурой, заключавшей в себе особый судейский механизм. Фигуру эту почему-то все обязаны были уважать, а она -- повелевать и действовать в интересах закона, олицетворенного в золотом зерцале, и забывать обо всех человеческих чувствах и отношениях. Как раз так держался на суде генерал Лопатин и с необычайной ревностью старался внушить это всем участникам судебного заседания, особенно своим коллегам по судейскому столу, строевым полковникам, т. е. судьям, взятым от "сохи", непривычным к такой жестокой условности.