Генерал Лопатин был среднего роста, стройный, по-военному выправленный, сорокалетний человек, очень моложавый, с необыкновенно белым, по-женски выхоленным лицом. Он имел прямой нос, очень пушистые, взбитые кверху усы и голубые глаза,-- которые всегда таращил, "съедая" ими подсудимых и свидетелей, -- очень элегантные манеры и голос, вибрирующий от приятных женских нот до дикого смотрового крика.
Надо еще прибавить к этому густые эполеты, которыми он искусно играл при движении плечами, и манеру постоянно разглаживать пушистые усы. Замечательно также было в Лопатине внешнее проявление религиозности: например, он крестился, когда приводил к присяге, не упускал случая помолиться, проходя мимо городских церквей, и присутствовал на молебне в тюрьме в день именин Николая II.
Не менее роковую роль, чем Лопатин, играл в процессе командированный ему в помощь исправляющий должность военного судьи полковник Курочкин. Сидя за судейским столом, справа от Лопатина, он все время осматривал подсудимых прищурившимся беспокойным взглядом. С карандашом в руке, Курочкин педантично делал о каждом какие-то отметки, которые потом должны были играть роль при определении их судьбы. Бритый, с сухим желто-серым лицом и седой щетиной на голове, он, рассматривая подсудимых, говорил тонким голосом, как скопец, и всегда на одной ноте. Его роль в процессе заключалась в том, что он собирал и систематизировал обвинительный материал, тщательно работал и изучал дело по всем тридцати томам предварительного следствия, не упуская никаких мелочей, и следил, чтобы не было процессуальных нарушений, могущих дать лишние поводы для кассационных жалоб. В противоположность темпераментному и более или менее необузданному судье Лопатину, привыкшему давать волю своим страстям, Курочкин представлял собой, так сказать, штампованный судейский механизм, работавший, как хорошие часы, и всегда в одном направлении -- в сторону жестокости. Кстати оказать, в результате этого процесса Курочкин был назначен на генеральскую должность военного судьи, которую он исправлял раньше временно, откомандированный из военных следователей.
Судьи, полковники строевых частей, имели в этом деле, как всегда, совершенно второстепенное значение. Как непривычные к судебным процедурам люди, они в течение всеото процесса чувствовали себя очень беспокойно, волнуясь от своей неожиданной власти над жизнью и смертью 131 подсудимого и взвинченные опасениями террористических покушений.
Среди них выделялся седой до полной белизны, очень сутулый, задыхавшийся уже от старости, с отвислыми, морщинистыми щеками пехотный полковник, стоявший уже, как говорится, одной нотой в монголе. Он сядет за столом мертвенно-желтый, бессильный, тоскующий, усталый и в то же время очень страшный, словно живое олицетворение смерти, витавшей в зале все эти шесть недель над (головами целой толпы людей. Часто он сидел в "своем кресле совсем забывшись, не то спящий с открытыми оплатами, не то бодрствующий, но внутренно отсутствующий, как покойник.
Помощник военного прокурора капитан Шевяков представлял собою ровного, выдержанного судейского чиновника.
Гладко выбритый и чистенький, он очень прямо держал голову и всю небольшую фигуру, с такой осанкой, как будто все приподнимался на носки, чтобы быть немножко выше. На его лице сохранялось всегда одно и то же привычное выражение спокойствия, которое говорило, что он выше всех волнений и забот окружающих его людей и носит в себе живое олицетворение закона.
Он ходил с военной выправкой, позвякивая шпорами, всегда одним и тем же деловым шагом, неторопливым и ровным, как человек, очень хороню рассчитавший свое время впредь на всю жизнь и превосходно знающий свое дело и свои обязанности, тоже вполне ясные ему в течение всей жизни. Свою обвинительную речь он говорил в течение семи часов, издавая приблизительно такой звук, как пишущая машина под пальцами хорошей машинистки, только перебирая при этом свои пронумерованные бесчисленные записки.
Другой помощник военного прокурора, командированный главным военным судом, подполковник Филимонов, был человек лет тридцати пяти, с необычайно холеными руками, с энергичным лицом, выдержанный и приятный в обращении. Брюнет с мефистофельской бородкой, он имел свободные манеры и говорил широкими построениями, с оттенком публицистики и с несомненным ораторским дарованием. Он выступал уверенно, как человек, знающий себе цену, но внутренно волновался, изображая картину декабрьских событий 1905 года, перешедших затем в "мятежнические действия", как он квалифицировал восстания, завершившиеся открытым боем на станции Горловке с правительственными войсками. Его речь была великолепно рассчитана на психологию судей и произвела на них сильное впечатление. Им казалась неотразимой его логика. В хаосе, который происходил на всей линии Екатерининской ж. д., он видел один общий продуманный план, выполнением которого руководила какая-то невидимая рука. Все отдельные эпизоды на станциях были искусно инсценированы ею в порядке этого плана и, несомненно, вели к ниспровержению установленного основными законами государственного строя, в силу чего в отношении всех подсудимых он поддерживал обвинение по 100-й статье. Он постоянно повторял в своей речи слова "мятеж" и "мятежнические действия" и гипнотизировал ими судей. Подсудимых его речь, при удивительной ее внешней стройности и логичности, не только волновала, но и возмущала.
Слушая подполковника Филимонова, адвокаты понимали, что им трудно будет бороться против его доводов перед такими слушателями, как Лопатин, Курочкин, седой полковник и остальные судьи. Защитники так же волновались и негодовали, как и их подзащитные, и усиленно готовились парировать и разрушать построения Филимонова.
В течение всего судебного следствия Филимонов держался довольно пассивно, совсем не касался при допросе свидетелей действий отдельных подсудимых и старался только установить те обстоятельства, которые он подводил потом под понятие мятежа и мятежнических действий. Кроме обвинительной речи, он выступил еще, как сказано выше, в начале судебного заседания с заявлением, в котором мотивировал, по поручению главного военного суда, дополнительные обвинения и предложил приведенную выше новую формулировку выводов обвинительного акта.
Всю фактическую работу собирания улик против отдельных подсудимых в течение всех шести недель упорно тащил на себе, как ломовой конь, капитан Шевяков. Филимонов, так сказать, гастролировал двумя выступлениями, в начале и в конце процесса, но именно он сыграл в нем наиболее решительную роль. Как-никак, но имея перед собой 131 подсудимого, которые, то с отчаянием, то с надеждой, страстно боролись за свою жизнь, и которых упорно и часто весьма искусно поддерживала защита, представленная двенадцатью адвокатами, -- суд не мог не волноваться н не колебаться в своих отношениях хотя бы и отдельным подсудимым. Людей, представляющих собою просто бесчувственные деревянные манекены, в природе не бывает. Не бывает таких и судей. Проведя на одном общем деле исследования декабрьских событий шесть недель вместе с подсудимыми и защитой, судьи входят в те или другие отношения с каждым из них, и, как ни тренировали они себя на расправу с подсудимыми, все-таки нравственно никто из ник не оставался спокоен, исключая, может быть, одного безжизненного старого полковника. И сам Лопатин, и даже Курочкин нередко обнаруживали в течение процесса признаки крайней тревоги, просто потому, что фигура того или другого подсудимого им оказывалась неясной. При допросе свидетелей они вызывали их и требовали объяснения их поведения во время декабрьских событий, не знали, верить им или не верить, колебались, снова допрашивали свидетелей и снова требовали объяснений от подсудимых. Особенно часто это случалось тогда, когда защита упорным допросом устанавливала и доводила до очевидности чью-либо невиновность или непричастность к делу или когда при допросе свидетелей из числа начальствующих лиц железной дороги или полиции оказывалось, что события на той или другой захолустной станции совсем не походили на "мятеж".
Подполковник Филимонов разрушал своей постройкой все их колебания, успокаивал все их волнения, доказывал права гунек раздражения и так искусно перегримировал всех подсудимых на глазах у суда в мятежников, что судьи даже не заметили процесса этой работы, а просто были в восторге от его обвинительной речи. В кулуарах суда, в буфете они не скрывали этого от защитников, называли речь талантливой и блестящей, а присутствовавший на процессе начальник Екатеринославското губернского жандармского управления толковник Шредель (в тот же день, как речь Филимонова была произнесена, 16 декабря 1908 года, послал о ней восторженное секретное донесение за No 14035 департаменту полиции. В нем сообщалось, что помощник военного прокурора подполковник Филимонов говорил полтора часа и чрезвычайно рельефно изобразил грандиозную картину декабрьских событий. Речь называлась талантливой, впечатление от нее -- очень сильным, ее логика -- неотразимой.