Утром 17 декабря подсудимые начали произносить свое "последнее слово". В этот день в толпе женщин и родственников, дежуривших на площади против арестантских рот с раннего утра, было особенно много бледных лиц, опухших от слез глаз. Все они вечером накануне побывали у защитников и знали, что надежды на оправдание близких им людей очень не велики, ибо защита, как перед началом дела, та" и теперь, не скрывала положения ни от родственников, ни от самих подсудимых. Все надежды она возлагала на успех кассационных жалоб в главном военном суде и на ходатайства в высоких сферах.
С Лопатиным явно не было сладу. Он должен был разразиться смертным приговором. Считали только их возможное число, и думали, основываясь на слухах из судейских кругов, что их едва ли будет больше десяти.
Когда вдали показалась партия подсудимых под конвоем, женщины бросились к ней и кричали своим разные советы о том, что им говорить суду в последнем слове, но подсудимые в этот день отвечали им только взглядами. Никто из них ничего не кричал, все шли сосредоточенные и молчаливые. Только лязгали кандалы, шлепали копыта, и слышались крики стражников. Когда партия ушла в ворота, женщины остались на площади еще более испуганные и оторопелые, чем во все предшествовавшие дни, едва сохраняя в себе надежду на оправдание своих близких.
Подсудимых ввели в зал и рассадили в порядке их списка в обвинительном акте. Многие почти не спали ночью, и их лица были особенно бледны. Некоторые из ник не могли скрыть своей растерянности и неестественно, жалко улыбались.
Ровно в половине десятого началось заседание.
-- Суд идет! -- прокричал юношеским петушиным голосом подпоручик, дежурный офицер.
Лопатин с судьями подошел к красному столу торжественный и расправил свои пушистые усы. Усевшись, он поиграл плечами с эполетами и выдержал долгую паузу, обводя взглядом стены над головами подсудимых.
-- Суд переходит к последнему слову подсудимых, -- объявил он радостным и ясным голосом, как будто сообщал им приятную новость. Затем он Noпустил глаза в списки и начал выкликать:
-- Подсудимый (такой-то), вам по закону принадлежит последнее слово. Говорите, что вы можете сказать в свое оправдание,-- и он отвертывался к окнам и расправлял усы, желая показать этим, что все равно, что ни говори, он слушать не будет: ему и так все известно.
-- Ну, что же вы молчите? -- бросал он через минуту замешкавшемуся подсудимому и внимательно и любовно начинал снова рассматривать свои усы, как бы скучая в ожидании.
-- Говорите же, наконец! Закон предоставляет вам право последнего слова, пользуйтесь им, -- повышал голос нетерпеливый Лопатин.
Когда первый, вызванный таким образом, подсудимый двинулся было от скамьи к судейскому столу, Лопатин приказал ему оставаться на месте.
-- Мы услышим вас и оттуда, -- заявил он.
Подсудимый смутился, замялся, сказал несколько слов, неясных и неопределенных. Помолчал. Затем хотел было сказать что-то еще, но Лопатин не стал ждать, посадил его и вызвал следующего. И следующий подсудимый, и многие другие, по инстинктивному стремлению как-то выделить себя из общей массы 131 человека, сидевших на скамьях и затрагивавших от суда друг друга, двигались было вперед к судейскому столу, но Лопатин упорно не хотел допускать такого беспорядка.
Очень редко это из подсудимых говорил о своем положении в деле, разбирал улики, приводил новые факты, отрицал виновность и просил оправдания. Многие просто заявляли, что они не революционеры, и искренно изумлялись, что прокурор считает их мятежниками.
-- Это мы слышали и знаем; окажите что-нибудь новое,-- язвительно отзывался на их реплики Лопатин, и если подсудимый молчал, то торопился посадить его и вызывал следующего.
Некоторые подсудимые в последний день судебного следствия представили -суду одобрительные удостоверения от своего начальства, а некоторые имели даже письменные благодарности за охрану ими станции и грузов во время декабрьской забастовки, когда полицейская охрана отсутствовала.
Когда подсудимые в последнем олове ссылались на них, Лопатин заявлял:
-- Вот за это-то мы вас и судим: сначала охраняли, а потом охрану обратили в боевую дружину.
И, срезанный такой репликой, подсудимый уже ничего не находил для своего последнего "слова и покорно садился.
После нескольких таких опытов большинство уже не могло высказать перед судом в свою защиту того, что было продумано много раз за полтора месяца судебных заседаний.
Они вставали, недоумело глядели на Лопатина и пассивно заявляли:
-- Не имею, -- нет, не имею.
-- Садитесь, -- одобрительно кивал им головой Лопатин и как бы поощрял и следующих к такому же лаконизму и покорности. Когда подсудимые по очереди вставали так один за другим перед судьями, точно марионетки, судьи почти о каждом из них что-то отмечали в своих списках.
В таком тоне последнее слово подсудимых шло необычайно быстро, как по маслу. Лопатин был доволен, прояснел и громко выкликал по описку фамилии.
Приблизительно на сотом имени сорвался с задней скамьи огромный мужчина с лохматой головой, подсудимый учитель Редькин. Послышалась возня, и по проходу между скамьями он моментально подлетел к судейскому столу. Судьи в испуге замерли в креслах, а у Лопатина застыли выпученные глаза. Его рука беспощадно теребила усы, и, к общему удивлению, привыкший к крику голос пропал. Минуты две стояла тишина. Сам Редькин тоже растерялся, но потом оправился и заговорил что-то простодушно, протодьяконским басом. И тотчас Лопатин дико закричал на него. Редькин замолчал, повернулся по-солдатски налево кругом и пошел на место. Лопатин набросился на старшего конвойного и начал по-площадному ругать его и грозить рапортом по начальству. Конвойный моргал глазами и, вытянувшись, говорил: "Слушаюсь", пока председатель не отпустил его. Наконец все успокоилось, и Лопатин снова вырвал Редькина.
-- Только, пожалуйста, оставайтесь на месте; мы не глухие;
Тот молчал.
-- Ну, говорите же, говорите, мы вас слушаем, -- требовал Лопатин.
-- Не имею, -- нет, не имею, -- глухо отозвался Редькин и сел.
Положение этого подсудимого в деле было совсем незаметным. Он был учителем в селе Чернухине, соседнем с одноименной станцией, и никакой роли в движении не играл, кроме нескольких ораторских выступлений и обращений к крестьянам и разоружения урядника. Совсем неожиданно для всех Редькин получил смертный приговор, поводом к которому, вероятнее всего, послужило описанное выступление в суде, выделявшее его перед судом из рядов других подсудимых. Суд судил не за дела или "деяния", а за склонность к революции, и оценил Редькина, как революционера, несмотря на все свидетельства о его лояльности.
Дальше "последнее слово" протекло ровно и гладко. Все говорили: "Не имею; нет, не имею".
Затем еще нечаянно выделился один из подсудимых, приземистый калужский мужик, ремонтный рабочий. Он был замечен всеми потому, что на третий день суда, в то время, когда все явившиеся на суд подсудимые уже жестоко жалели, что не послушались совета и не скрылись, вдруг почти силой прорвался сквозь охрану городовых и влетел в зал судебного заседания, держа под мышкой огромную красную подушку без наволочки и овчинный полушубок. Этот бородатый мужик основательно подготовился сидеть в тюрьме и убедительно просил суд извинить его за опоздание, ибо он не виноват: слишком поздно была получена повестка, а ехать пришлось очень издалека, да еще без денег, зайцем. Кондуктора же не хотели входить в положение и все высаживали его. И вот кое-как, где пешком, где на "дешевке", он едва добрался до суда и, как ни спешил, все-таки опоздал.
-- Просто простить, -- картавил он перед судом. Лопатин тогда, в начале заседания, был умилен этим явлением: судьи же откровенно смеялись. И это был единственный за весь процесс случай, когда элементарное человеческое чувство смеха на минуту объединило всех в этом зале. И этому наивному бородачу все симпатизировали, и всем казалось, что он будет оправдан, тем более, что против него не было никаких улик, кроме одного какого-то глухого показания жандарма о том, что од ездил с пикой в Горловку, будучи сильно выпивши.
Теперь, когда Лопатин вызвал его, этот бородач вдруг выскочил из-за скамей и бухнулся в ноги судьям с земным поклоном. Конвойные бросились и подняли его, а он стал что-то шептать и шевелить губами и опять упал на колени со словами:
-- Просто простить {Как писал в своем донесении полковник Шредель: "Увольте, господа, правосудие".}...
На этот раз Лопатин ничуть не испугался, а только ядовито спросил:
-- А пика у вас была, когда вы ездили в Горловку?
-- Была, ваше превосходительство.
И опять упал на колени, а потом встал и молча ушел на место.
Во всяком другом суде зла сцена могла возбудить только жалость и вырвать улыбку, но не у Лопатина. Здесь после нее стало еще страшнее.
Опять полились реплики подсудимых: "Не имею", или: "Нет, не имею".
Только те двенадцать, что впоследствии отказались от ходатайства о помиловании, и среди них те восемь, что потом были казнены, гордо заявили суду, что они не хотят защищаться или не признают этого суда.
Надо иметь в виду, что все они не хотели раздражать суд, чтобы не отягчать участи остальных подсудимых, добивавшихся оправдания, и поэтому отказались от произнесения демонстративных речей. Кроме того, при Лопатине произнести их было бы фактически невозможно.
Из остальных лишь инженер Данчич и врачи Шошников и Клинтенберг произнесли более или менее спокойно и с большим достоинством целые речи в свое оправдание. В частности, доктор Шошников говорил очень умело и даже талантливо. Он отлично разобрал все собранные против него улики и развил, ничуть не унижаясь перед судьями, все доводы в свою защиту При этом всех поразило, что Лопатин и судьи терпеливо слушали его, и, надо думать, что только благодаря своему последнему слову он получил в приговоре всего четыре года каторжных работ, которые достались и инженеру Данчичу, занимавшему в деле аналогичное с ним положение. На них обоих и на оправданного доктора Клингенберга усиленно напирали, как на интеллигентов, оба прокурора, о них же со злобой писал в своем донесении полковник Шредель, что это "люди не только либеральной окраски, но и явно освободительного направления, очень ловкие, умеющие отводить глаза начальства и заводской администрации и в то же время руководившие революционным движением и организовавшие самооборону, дававшие на нее деньги и состоявшие членами забастовочного комитета в Горловке".
После их речей раздалось в зале еще несколько отзывов: "Не имею", или: "Нет, не имею", -- и последнее слово подсудимых было быстро закончено.
Лопатин объявил, что суд удаляется для постановки приговори. Это было 18 декабря, утром. Подсудимых обычным порядком увели в тюрьму, а судьи остались совещаться в помещении арестантских рот. Но прежде, чем успели увести подсудимых, они видели, как в помещение, куда удалялись судьи, вносили кровати для ночлега и, кстати, карточные столы для их развлечения "в антрактах" между совещаниями, которые длились до трех часов дня 19 декабря.