В тюрьме, в ожидании приговора, подсудимые томились почти два дня -- с утра 18 декабря до сумерек 19-то.
Все течение процесса, особенно речи прокуроров и поведение Лопатина во время "последнего слова", убеждало их в том, что приговор будет жестокий. Защитники не утешали их и говорили, что от Лопатина и Курочкина ожидать человечности нельзя, остальные же судьи более или менее покорны им. Все расчеты они строили на том, что приговор будет смягчен при конфирмации или будет удовлетворена кассационная жалоба в главном военном суде, -- словом, весь расчет был на петербургские сферы. Все надеялись, что казни не состоятся, и эта надежда очень поддерживала всех морально. Казалось, что и сам Лопатин, при той огласке, которую получило дело, все-таки не решится на простое огульное озорство в расправе с подсудимыми. Жила вера в человеческий разум, и думалось, что в этом деле не должно быть проявлено простое, животное, бессмысленное зверство, опасное самим победителям. В таком настроении прошел конец дня 18 декабря. Но ночью, когда все легли спать, почти никто из подсудимых заснуть не мог. Ночью все надежды меркнут, а ужасы растут, и почти каждый из подсудимых спрашивал себя, неужели его могут казнить, повесить. И каждый чувствовал, что эти судьи действительно могут это сделать. И у тех, у кого эта мысль являлась впервые, холод пробегал по спине и удушье подкатывалось к горлу. Люди спрашивали себя: за что? Начинали более спокойно рассуждать и убеждались, что чих казнить не за что; но все же всякое воспоминание о Лопатине приводило в отчаяние.
Самым страшным было то, что все надеялись на одно и то же, -- на то, что судьи всех не обвинят и всех не повесят, и что в число тех, кого обвинят или повесят, попадут другие. Только те, что не сомневались, что будут осуждены, чувствовали себя ровнее и спокойнее.
Когда наступило утро, то за суетой обычной тюремной жизни всем стало легче. Умывались, ходили оправляться, пили долго чай, потом обедали и пили вечерний кипяток, а их все не требовали в суд. Ожидать не хватало терпения; последние часы этого дня, 19 декабря, тянулись длиннее, чем все сорок два дня процесса.
Судьи же провели эти дни совсем иначе. Более или менее равнодушные к судьбе подсудимых, они разбирали по списку фамилии в обвинительном акте и улики, записанные в разных местах на их листках. Они, конечно, не всегда могли вспомнить лица тех подсудимых, к которым относились их записи, но это их не очень волновало. Лопатин и Курочкин знали свое дело и вели его очень уверенно и просто. Если сопоставить, сколько приговорено было к повешению, сколько к каторге и сколько оправдано, то станет ясным, что они разрешили дело, как простейшую арифметическую задачу: из 131 человека они решили сначала приблизительно одну треть оправдать, одну треть приговорить к смертной казни и треть к разным срокам каторги. После такого решения задача судей очень упростилась: надо было только установить общие признаки, которые давали повод зачислить подсудимого в ту или другую категорию. Как были установлены эти признаки, видно из приведенного ниже рапорта Каульбарса и из справки, составленной для Столыпина, так как в основе обоих документов лежит, несомненно, доклад Лопатина.
Не вина суда, если среди сорока четырех лиц, приговоренных по статье 100-й, оказалось совершеннолетних тридцать два человека, которые и получили в приговоре смертную казнь, а двенадцать оказались имевшими возраст в декабре 1905 года от 17 до 21 года, к ним по 100-й статье никак нельзя было применить казни через повешение, и пришлось назначить бессрочную каторгу.
Характерна в этом приговоре и распределение на категории: приговоренных к каторге на 8 лет -- 6 человек, на 5 лет -- 12 человек, и на 4 года -- 25 человек. Ясно, что эти цифры получены умножением каждой предшествовавшей цифры на два.
Если результаты этих арифметических действий суда не совсем точны, -- на один -- два человека, -- то это естественно, так как цифра 131 на три не делится, а затем нужно же было немного и замаскировать простоту и удобство этого приема.
Надо, однако, сказать, что Лопатин и Курочкин не были в этом случае оригинальными. Это был не редкий прием в массовых судебных процессах.
Обладая такой "соломоновой мудростью", судьи не слишком долго думали о приговоре, и у них, естественно, освободилось время для игры в винт, пока Лопатин должен был собственной рукой писать очень длинную резолюцию, уснащать ее статьями законов и заботиться о том, чтобы не сделать какой-нибудь ошибки в именах или фамилиях, в количестве лет каждого из подсудимых, и особенно о том, чтобы кого-нибудь не пропустить, как тот помощник присяжного поверенного, который не знал, что ею подзащитный Тарасенко успел скрыться от суда.
Естественно также, что все судьи ночью спали в кроватях, принесенных им в помещение суда.
Под вечер 19 декабря подсудимых привели в суд обычным порядком, окованных попарно наручниками.
В помещении арестантских рот им пришлось прождать приговора еще около часа. Уже темнело, когда секретарь влетел к ним в камеру, соседнюю с церковным залом, и объявил, что все готово. Подсудимые вскочили с пола, на котором сидели. Конвойные заторопились вести их в зал заседания. Там горели висячие лампы-молнии, и две лампы стояли на единственном столе с красным сукном. Но света в общем было немного, и зал выглядел особенно мрачно. Подсудимых выстроили рядами, саженях в двух от судейского стола. Вошли защитники во фраках и столпились вправо от судейского стола. Быстро и твердо вошли прокуроры и, подняв головы, рассматривали потолок и карнизы. Явился суетливый секретарь и начал вместе с конвойными перестраивать по списку ряды подсудимых и отодвинул их подальше от судейского стола. Он проделал это очень быстро, переговариваясь с конвойными шопотом. Когда секретарь кончил, все жутко стихло. Секретарь побежал докладывать, и все уперлись глазами в дверь, из которой должен был выйти суд? но он что-то медлил, и овсе в тишине слушали у себя в ушах и в висках удары от приливов крови.
-- Суд идет!-- возгласил сорвавшимся голосом вбежавший в залу молоденький дежурный офицер.
Тотчас шумно растворились двери, и в них показался Лопатин и за ним судьи. На минуту он замялся у дверей, потом решительно подошел к столу.
За сорок два дня процесса Лопатина видели, можно сказать, во всех видах. Но здесь он был новый, с воспаленными, горящими, бегающими гладами, напружившимися на лбу венами, с высоко поднятым в руке приговором. Он задыхался и громко набирал воздух в грудь... и вдруг, напрягшись изо всех сил, начал выкрикивать слова приговора смотровым голосом, как команду на параде. Этот неожиданный крик заставил всех вздрогнуть, затем все застыли, вслушиваясь в олова, которые выкрикивал о упоением исступления Лопатин. А он все громче и все решительнее кричал:
-- По указу его императорского величества Одесский временный военно-окружной суд в Екатеринославе... под председательством военного судьи генерал-майора Лопатина, в составе... рассмотрев дело о подсудимых...-- и дальше следовали имена 131 подсудимого, при выкрике которых по списку каждый из них вздрагивал и ловит слова, относящиеся к его участи, но их пока но было -- это было только предисловие.
Наконец Лопатин опять набрал воздуху и, наддавши, прокричал:
-- Пригнал виновными и приговорил к смертной казни...
И начал произносить имена и фамилии приговоренных людей. Это был список в 32 человека, и казалось, что Лопатин читал его безмерно долго. Каждый раз, как он выкрикивал новую фамилию, это был точно разрыв снаряда, каждый додал, что в него попадут его осколки. Внешнее впечатление было таково, что мутилось сознание. А Лопатин все кричал и кричал. Подсудимые стояли перед таим в оцепенении, а потом вдруг трое из них, один за другим, грохнулись молча на пол в обмороке. Лопатин вздрогнул было, на секунду остановился, а затем, поняв, в чем дело, снова напряг силу своего голоса и продолжал выкрикивать фамилии других приговоренных к смертной казни.
Вероятно, этот список занял минут пять, не больше, но в сознании слушавших его это происходило вне времени и было бесконечно и мучительно.
При всей подготовленности к жестокости со стороны Лопатина, никто такого огромного числа казней не ожидал. Это было просто беспримерно, непонятно.
Лопатин покосился из-за приговора на подсудимых и, по-видимому, быт удовлетворен. Более ровным голосом, но, пожалуй, еще громче, он стал перекликать пшена и фамилии 48 лиц, приговоренных в каторжные работы по 102 ст. Угол. улож., и вдруг у него перехватило дыхание, и он по-петушиному сорвался, и тотчас среди подсудимых кто-то точно залаял, захлебываясь в истерике. Тогда Лопатин, оправившись, снова стал выкрикивать список, и сразу еще два-три человека из подсудимых залились истерикой и заглушили его. Чтобы перекричать, он наддал еще в своем исступлении и докончил чтение приговора среди этих воплей. Только раза два он останавливался на минуту, мертвенно-бледный, дрожащий, и потом опять продолжал дочитывать список, а кругом раздавались вопли прорвавшихся наружу безмерных страданий. Оправданных оказалось 39 человек. Но большинство из них не верило своему счастью. Они стояли растерянные, ошеломленные, не зная, что делать. А трое упавших безжизненно лежали в обмороке. Лежал также на полу один из оправданных, молодой телеграфист, находившийся при смерите от чахотки. Он с помощью товарищей кое-как доплелся в суд, чтобы дело о нем по болезни не было выделено, но сцены объявления приговора не вынес и окончательно ослабел. Он умер в следующую или в одну из ближайших ночей.
Лопатин, подозвав старшего по конвою, строго требовал от него, чтобы тот прекратил беспорядок. Конвойный ответил: "Слушаюсь", но сделать, конечно, ничего не мог. Тогда Лопатин среди того же хаоса звуков сказал, что приговор в окончательной форме будет объявлен 30 декабря, в 12 часов дня, и вместе с судьями и прокурорами ушел в свое помещение с кроватями и карточными столами. Адвокаты бросились к осужденным, старалось успокоить растерявшихся надеждами на смягчение и на кассационные жалобы. Конвойные солдаты стали выводить подсудимых в соседнюю камеру. Те не подчинялись, не слушали их, расспрашивая о своей судьбе защитников. Тогда солдаты, внезапно озлобившись, начали кричать, подражая Лопатину, и решительно вытеснять их из зала. На полу остались только чахоточный телеграфист и три человека, лежавшие в обмороке,-- неподвижные и бледные, как мертвецы. Над ними суетилась защитники и старались влить им в рот хоть глоток воды. Какой-то конвойный прибежал с ведром и стал окатывать водою их головы. Но ни один из них не шевельнулся. Их тормошили, повертывали навзничь, расталкивали и растирали, но они долго не могли очнуться. Первым пришел в себя тот бородатый ремонтный рабочий, который наивно явился в суд с красной подушкой под мышкой. Он спокойно открыл глаза, но, увидав солдат, вдруг вскочил и неистово закричал: "За что? за что?" -- дико блуждая из-под мокрых волос круглыми глазами. Затем он не то зарыдал, не то завыл. Солдат взял его под руку, стал успокаивать и вывел из зала. Второй обморочный был молоденький конторщик. Придя в сознание, он тихо заплакал и, спотыкаясь, как во сне, ушел из зала. Третьего обморочного, тоже юношу, пришлось вынести на воздух, взяв подмышки и за ноги. Вслед за ним вынесли в камеру к остальным подсудимым и обрадованного оправданием умиравшего телеграфиста.
Пока конвойные возились, сковывая попарно всех, и оправданных, и приговоренных, Лопатин, Курочкин, остальные - судьи и прокуроры торопливо оделись и ушли. Во дворе арестантских рот они слышали из камеры подсудимые истерические вопли. Ни выпитая вода, ни смоченные ею головы -- ничто не могло остановить их. Эти звуки невыносимых страданий лились сами собою и, вылетая наружу, доносились до толпы женщин и родственников, ожидавших у ворот. И в толпе тоже кто-то протяжно выл. У ворот Лопатин, судьи и прокуроры в нерешительности остановились, о чем-то поговорили, и Лопатин первый, гордо подняв голову и подкрутив усы, решительно вышел навстречу толпе стонавших женщин, которых на этот раз не сдержала стража. Они еще не знали приговора и бросились к Лопатину. Он остановился, как будто совсем спокойный, и, подняв руку, дал знак, чтобы женщины стихли. И они тотчас смолкали. Судьи и помощники прокурора, пользуясь этим,, протискались сквозь них и ушли, а Лопатин начал спрашивать фамилии. Женщины лезли друг на друга, называя себя. Он одерживал их, успокаивал и говорил про осужденных на казнь, что они приговорены к каторге, а про всех остальных, что оправданы, и сразу, вместо стонов или тихих покорных слез, в толпе женщин пронеслись облегченные, радостные слова и вздохи. Лопатин провел с женщинами минут десять и затем спросил, все ли знают приговор, и получил утвердительный ответ и несколько неожиданных возгласов:
-- Благодарим!
Он пообещал женщинам, что еще похлопочет за всех приговоренных при конфирмации приговора, и, выправившись по-военному и снова поправив свои усы, быстро пошел догонять судей.
Защитники задержались, обсуждая с осужденными вопрос о кассационных жалобах и ходатайствах. Когда они вышли, вся тоща родственников бросилась "к таим, и тут она впервые узнала и почувствовала весь ужас приговора. Истерический женский визг, неудержимый и безумный, разнесся по Тюремной площади, вдруг разорвав тишину зимнего вечера. И здесь, на мостовой, слегка покрытой снегом, оказались обморочные женские фигуры. Над ними суетились родные и близкие, а конные городовые наседали на них и требовали, чтобы они ушли от ворот и пропустили партию осужденных. В глубине двора зажглись факелы. Подсудимых вывели, построили по четыре в ряд, окружили еще более плотной стражей и быстро повели. Когда они по ровнялись с женщинами, то все крутом наполнилось безумными и страшными криками и воплями. Осужденные и оправданные шли вместе, рука об руку, сосредоточенные и молчаливые, как будто торопясь уйти от женских криков. Женщины рванулись было за партией, но конные городовые не пустили их, и они ушли, разнося свою боль по домам.
Часов в десять вечера всех оправданных выпустили из тюрьмы, а приговоренных к смерти заковали в ручные и ножные кандалы.
30 декабря осужденные были еще раз собраны в церковном зале арестантских рот, и Лопатин прочел им приговор в окончательной форме. Это был военно-судебный обряд, который никого не интересовал и не волновал. Сейчас же после него подсудимые подали Лопатину кассационные жалобы, заготовленные защитниками, а затем их всех отвели обратно в губернскую тюрьму.
Вечером 31 декабря в Бкатеринославе, в помещении Английского клуба, происходил новогодний бал, и его открыл вальсом, в паре с молоденькой девушкой, лет шестнадцати, в белом бальном платье, тот же самый генерал-майор Лопатин, в тех же густых эполетах, в которых он фигурировал на суде {Описанный судебный процесс послужил для автора сюжетом рассказа "Приговор", в котором читатели могут найти s беллетристической форме более полное с психологической стороны освещение этого дела, но без документально точных подробностей, как в этой книге.}.