Уже под вечер следующего дня за Покасановым прибежал оторопевший солдат -- сказать, что приехал из города жандармский ротмистр расследовать дело.
-- Не бойся, все будет по-нашему, -- успокоил товарища Покасанов.
Он, не торопясь, умылся, тщательно прибрался и только тогда пошел на допрос. К его приходу молодой, изящный ротмистр, гремевший шпорами, знал уже все, что рассказывали о деле конвойные солдаты при составлении протокола у старосты. Ротмистр встретил его словами:
-- Молодец Покасанов! Ты, как видно, не потерялся.
-- Рад стараться, -- сдержанно ответил ему Покасанов. На дознании ротмистра, при осмотре этапа и при допросе, в то время, как солдаты подобострастно и робко суетились, Покасанов вел себя так спокойно и сдержанно, как будто нельзя было сомневаться в его правоте и доказанной на деле храбрости. Давая показания, он многое добавил к тому, что было в его донесении и что он рассказывал накануне у старосты.
Отвечая на наводящие вопросы ротмистра, он рассказал, что будто в партии очень подозрительно вели себя четверо политических арестантов, Гудзий, Тивяков, Назарьянц и Стась, из которых трое первых окрылись, а четвертый убит; добавил, что ночью, перед побегом, арестанты переговаривались через глазки дверей запертых камер на каком-то непонятном часовому языке, вероятно еврейском, которого русский часовой не мог понять. Словом, вместе с ротмистром здесь были разработаны все подробности, приведенные в докладе на высочайшее имя, включая и снятого штыком с забора арестанта, которого будто бы перехитрил рядовой Котухов, и кочергу, действуя которой вместо ружья, один из конвойных отсек кому-то из арестантов руку, так что на трупе торчала только раздробленная кость, а кисть с растопыренными палицами валялась отдельно.
Вообще здесь впервые была создана во всех подробностях и разрисована картина, названная в донесении "редко-тяжелым двухчасовым рукопашным боем", в котором солдаты одержали верх, уложив мертвыми 22 арестанта только благодаря выдержке и храбрости Покасанова.
Когда ротмистр с крестьянами-понятыми, среди которых был и Чернецкий, и с конвойными подошли к этапу для составления протокола осмотра, то их глазам представилась следующая картина.
На деревянной крыше, на этапных палях, на замерзших трупах арестантов сверкал на солнце обильный иней. На улице против ворот лежал арестант с разбитой головой, босой, в нижних штанах и рубашке. Во дворе между воротами и крыльцом лежала груда из четырех мертвых тел. С противоположной стороны, между зданием и забором, лежали в куче еще четыре трупа, скорченные, с множеством штыковых рай. В поле за этапом валялся труп пересыльного арестанта Седых в солдатской фуражке на разбитой голове.
Один труп лежал на заднем крыльце этапа. Два лежали на полу в коридоре, прямо против входной двери, так что через них надо было перешагнуть, чтобы войти в этап. Еще два были в противоположном конце коридора. В правой арестантской камере было три трупа, сильно изуродованные, с огнестрельными и колотыми ранами, и оторванная рука. Остальные оставались в левой задней камере. Их было четверо, и среди них был мертвый Стась, окоченевший под нарами, с книжкой евангелия в руке.
Потрогав трупы, сосчитав их, отметив, где сколько лежало, ротмистр с Покасановым и с понятыми ушли к старосте писать протокол осмотра, оставив у ворот этапа караульного крестьянина, который должен был по наряду оберегать целость трупов.
Вслед за ротмистром спешно приехал в Кутарбитку следователь. Он тоже составил подробный протокол осмотра этапа и трупов, добавил в нем сбитые с дверей пробои н запоры, опечатал их и взял с собой и так же спешно, как и ротмистр, уехал обратно.
Следователь разрешил зарыть труты. Затем по наряду от деревни пришли три женщины, вымыли пол и нары в этапном здании, а через два дня оно уже вновь приняло в свои стены партию живых арестантов, которых вели в обратном направлении, из Тобольска в Тюмень. С приходом живой партии шум, лязг кандалов и суматоха арестантской жизни снова наполнили его и как будто прогнали страшные, витавшие еще, казалось, в нем тени убитых мучеников.
Но кровь ушедших, прилипшая мутными пятнами к стенам, к полу, к нарам, мучила живых, и страшно было ночевать в этом здании, точно в чужом гробу,