Еще до начала судебных заседаний по делу тюремная администрация приняла в нем горячее участие. Все восемь казненных долго сидели в Екатеринославской тюрьме до суда. Их она, несомненно, по-своему поучила и оценила. Старший тюремный надзиратель Белюкоз (впоследствии умерший от сыпного тифа) прозвал их "орлами". Это был специалист по части избиения заключенных. Высокий, стройный блондин, с правильным лицом и какими-то бесцветными, недвигавшимися глазами, Белюкоз обычно принимал "все прибывавшие в Екатеринославскую тюрьму этапы, опрашивал всех, за что арестованы, и некоторых отбирал и пропускал "сквозь строй", по тюремному выражению, т. е. командовал окружавшим его надзирателям: "Взять его"; указанного им утаскивали в соседнее тюремное помещение и там избивали. Часто тут же, под тюремными воротами, где происходил прием партий, Белокоз распоряжался отправить того или другого из вновь прибывших арестантов в темный карцер. Вот этот-то Белюкоз определил их, как "орлов", т. е. людей, с которыми нет сладу, и, конечно, его определение стало известно суду. С первого же дня к ним ясно установилось отношение Лопатина, с оттенком уважения и страха. Особенно Ткаченко-Петренко и Зубарева-Кузнецова он ненавидел и боялся. Повидимому, Лопатину казалось, что даже на самом суде не исключена возможность покушения на него со стороны подсудимых. Никто другой, кроме тюремной администрации или губернатора, этого отношения к ним Лопатину еще до суда внушить не мог. А у них были к тому полные основания. Недаром екатеринославский губернатор просил в приведенном выше письме к Каульбарсу разрешить поскорее их судьбу. Когда 6 декабря 1908 года, т. е. еще недоели за две до приговора, заключенные служили в тюрьме, в присутствии губернатора и Лопатина, молебен и посылали телеграмму с поздравлением на высочайшее имя, то среди них не только произошел непримиримый раскол, но были даже драки. Эту тяжелую историю с молебном начала очень небольшая кучка подсудимых, спровоцированная той же администрацией. Для Лопатина и суда этот молебен и подпись под телеграммою должны были служить очень простым и ясным способом отбора и разделения подсудимых на овец и козлищ. Вполне понятно поэтому, почему он сам счел необходимым присутствовать на молебне. Независимо от положения в деле, хотя бы оно было самым незаметным и случайным, всякий неподписавшийся на телеграмме должен был знать, что он будет приговорен к смертной казни, если только не был несовершеннолетним; так впоследствии и случилось. Моральное испытание было ужасное. Большинство подсудимых хотя и решились на этот шаг, все-таки относились к нему с обращением. Когда он готовился, они метались в тоске, не зная, что делать. По камерам ходил с ведома тюремной администрации подписной лист, на котором собирались подписи желавших послать поздравительную телеграмму. Вот с этими-то сборщиками и произошла драка. После нее двенадцать человек, в том числе все восемь впоследствии казненных, были посажены в две башни (8-ю и 9-ю), в которых их разместили по шесть человек. Все это было известно во всех подробностях Лопатину, и на другой же день это событие открыто обсуждалось в коридорах суда и в буфере. Тюремные "орлы" стали "орлами" и в глазах суда. Участь всех этих двенадцати человек была уже бесповоротно решена. Четверо из ник не попали на виселицу, как уже сказано, только потому, что в декабре 1905 года, когда происходили события, вмененные им в вину, они имели возраст от семнадцати до двадцати одного года.
Всех отказавшихся даже при таких обстоятельствах подписать телеграмму было не двенадцать, а девятнадцать человек, но остальные семь уже после приговора и после помилования тех, которые подавали телеграмму, не устояли и присоединилась к ходатайству о помиловании.
После объявления приговора все двенадцать были закованы в ножные и ручные кандалы, и с этого момента тюремная администрация их выделила в совершенно особую группу. Зная их, она их не трогала, так как боялась, что всякое происшествие с ними получит широкую огласку. Кроме того, трогать было рискованно и персонально для надзирателей; так, например, с Петром Бабичем был такой случай: один надзиратель, из вновь нанятых, как-то ударил его; Бабич тут же накинул ему на шею свои ручные шандалы и начал душить, и, если бы не подоспела помощь, надзиратель, наверное, погиб бы. Такая решительность, как известно, всегда вызывает в тюрьме вежливое и опасливое отношение, и потому тюремная администрация старалась их не трогать; но она понимала, что зги люди внушают непокорный дух всей остальной тюрьме. При всяких тюремных эксцессах и голодовках они становятся во главе движения. И, как ни старались их изолировать, они сильно влияли на весь склад тюремной жизни, внося в него свой мятежный дух.
По вынесении смертных приговоров, обыкновенно в течение восьми--десяти дней, пока шли сношения с командующим войсками, все кончалось. Людей или вешали, или объявляли о замене смертной казни каторгой, но здесь прошли не дни, а недели и месяцы, и осужденных никто не трогал. Им только советовали присоединиться к прошению на высочайшее имя, и каждый раз встречали негодующие протесты. Обещание, данное Столыпиным, что никто не будет казнен по этому делу, было известно всем. По хлопотам адвокатов и родственников все двенадцать были переведены из смертных подвальных камер представлявших клепки, шагов шести в длину, со сводчатым потолком и грязными сырыми стенами, без коек, столов и скамеек. Их поместили снова в тюремные башни. Этот перевод обрадовал всю тюрьму. Сами осужденные с этого момента тоже убедились, что смертная казнь им заменена каторгой, и со дня на день ожидали официального сообщения об этой замене. При таких обстоятельствах сама тюремная администрация уверовала в то, что казни не будет. Но самих приговоренных неизвестность мучила. Эта же неопределенность очень беспокоила, только по-другому, и тюремное губернское начальство. Как-никак, но от "орлов" необходимо было избавиться. Надо было или разослать их по каторжным тюрьмам, или покончить с ними. Этим объясняется письмо екатеринославского губернатора Каульбарсу, в ответ на которое последний поспешил обратить приговор к исполнению.