-- Хотя вы не принимали присяги, -- обратился председатель к Чернецкому, когда его привел дежурный офицер,-- но и вы должны показывать только правду.
-- Хорошо,-- уверенно отозвался Чернецкий.-- Я расскажу но порядку, что сам видел... Когда пришла партия, я понес на этап мясо (я заготовляю его для каждой партии, (иначе его купить в Кутарбитке арестантам негде). У ворот встретил Покасанова. Он был тогда не такой, как сейчас,-- и Чернецкий оглядел в упор Покасанова, который неподвижно стоял тут же рядом, боком к нему.-- Он был тогда веселый. Сказал мне, что в партии хороший парень--каторжанин Гудзий, из крестьян, вот тот, что сидит на краю (справа,-- указал он пальцем на Гудзия.-- Ну, и этот тоже был не такой, как сейчас. Его узнать нельзя.
-- Почему его нельзя узнать?-- прервал (председатель.
-- Он теперь худой и страшный, а тогда был здоровый. Мы поговорили с Покасановым, и он пропустил меня в этап. Когда я вошел, староста уголовных Савка собирал деньги на водку. С Савкой ходил по камерам Коврыга и был уже здорово пьян, матюкался бессмысленно и грозил всех бить... Сколько они собрали, не знаю. Только мальчик, сын этапщика, Степа, что вертелся с ними, побежал по их поручению домой, взял у матери мешок и потом принес из казенной лавки три четвертных бутылки водки. Когда Степа вошел с мешком на спине, то кричал на весь этап: "Не тронь, а то разобью. Тише! Тише!" Савка его встретил, отогнал Коврыгу, принял у Степы мешок, и я видел" как вынул осторожно одну за другой три (бутылки. Конечно, их тотчас распили. Сами пили чайными кружками, других оделяли водочным стаканчиком. Но пили почти все.
-- Постойте. А вы пили?-- прервал его председатель.
--- Да, выпил и я... Мы были в камере Гудзия. Пили чай и закусывали. Савка принес бутыль, где водки было еще половина или больше. Степа держал стаканчик, а Савка всем наливал по очереди. Участвовал и я.
-- А конвойные пили?-- спросил председатель.
-- Которые были в этапе, конечно, пили,-- ответил Чернецкий спокойно и просто, как он давал все свое показание.
-- Уж что пили, всем известно. Когда потом перетаскивали убитых, ворошили и укладывали их в могилу, то несло водкой. Крестьяне даже удивлялись, что сивушная вонь так долго не выходит.
Слушая Чернецкого, пухлый полковник грустно, тяжело вздохнул и спросил:
-- Скажите, за что вы лишены всех прав состояния и сосланы на поселение?
-- За политику осудил меня военный суд,-- отозвался Чернецкий.
Он рассказывал действительно только то, что видел и знал, правдиво до посредник мелочей, вдумчиво и энергично, так что его рассказ захватил всех, даже секретаря и прокурора, даже явно не желавших верить ему казачьих полковников-судей. Он рассказывал про кровавое дело Покасанова и конвойных солдат, но говорил с таким отношением к виновникам его, с такой глубокой правдой, что было легко слушать его рассказ, даже когда он передавал, например, со слов Покасанова, об убийстве Стася или о том, как он сам наблюдал через стены этапа, по слуху, за избиением оставшихся там арестантов, по крикам и стонам и по своему собственному воображению. Весь тон его показания был мягкий и примиряющий.
Когда Чернецкий рассказывал все это, рядом с ним, в двух шагах, перед судейским столом стоял Покасанов, вытянувшись, с руками по швам, неподвижный, как в гипнозе, с бессмысленными глазами, "евшими", по казарменной привычке, лоб генерала. К концу этого рассказа о его деяниях Покасанов побледнел до полной, мертвенной белизны. Он покачивался, и мне казалось, что он вот-вот упадет под тяжестью своих страшных дел.
Когда Чернецкий кончил, я попросил дать ему очную ставку с Покасановым.
-- Покасанов, повернись к нему,-- оказал председатель. Тот сделал по-солдатски полуоборот налево и уперся глазами в лоб Чернецкого.
-- Скажи теперь, так это было? -- предложил председатель.
-- Ни-и-ка-ак не-ет,-- нетвердо, шопотом пролепетал Покасанов, едва удерживаясь на нотах.
-- Голубчик, Степан Иванович,-- мягко, сострадательно позвал его Чернецкий.-- А Стася помнишь? А слезы свои, какими мочил мои щеки, помнишь? А как каялся тогда, хотел вешаться, помнишь? Не бойся, береги совесть, говори правду. А то их повесят твоим языком,-- строго добавил Чернецкий, взяв Покасанова за плечо.
Тот не сопротивлялся. Все замерли в зале, ожидая его ответа. Но Покасанов промолчал, застыв на месте, как неживой, под взглядами сотен человеческих глаз.
-- Повернись ко мне,-- сказал председатель.-- Скажи теперь, как это было?
-- Ни-и-ка-ак не-ет,-- ответил сорвавшимся голосом Покасанов.-- Дозвольте уйти... Дозвольте уйти... Так что уморился. Больше не могу,-- добавил он едва слышно.
Председатель приказал ему сесть в рядах публики, но оставаться в зале, отпустил Чернецкого и объявил перерыв.