На одиннадцатый день по выходѣ изъ послѣдней пересыльной тюрьмы, въ субботу 28-го сентября, партія прибыла на этапъ въ деревню Богандинку. Здѣсь ей полагалось сдѣлать дневку и выступить дальше лишь утромъ въ понедѣльникъ. Всѣ нетерпѣливо ждали этого отдыха.
-- Ничего, этапщикъ въ Богандинкѣ хорошій мужикъ,-- сообщилъ старшой Лобановъ,-- онъ топитъ на совѣсть. Дровъ общественныхъ не воруетъ.
Когда вошли во дворъ, Лобановъ заперъ ворота и пропустилъ всѣхъ арестантовъ въ помѣщеніе этапа мимо себя по одному, громко считая и трогая каждаго рукой за плечо или спину, чтобы не сбиться въ счетѣ.
Арестанты заняли двѣ заднихъ камеры съ желѣзными рѣшетками въ окошкахъ, пробитыхъ подъ самымъ потолкомъ: лѣвую -- меньшую заняли Гуржій, Синяковъ, Машурьянцъ и Стась и другіе, правую -- большую захватили каторжане съ состоявшими при никъ уголовными арестантами.
Въ передней камерѣ, предназначенной для конвоя, солдаты составили свои ружья въ пирамиду, развѣсили зарядныя сумки и шинели.
Въ четвертой камерѣ-кухнѣ, гдѣ были навалены полѣнья сосновыхъ дровъ, былъ разведенъ огонь въ плитѣ, и тамъ тотчасъ собрались въ кучу солдаты и арестанты. Мирно шумя и слегка перебраниваясь, они кипятили чайники, сушили пимы {Валенки.}, варили пищу, грѣлись.
Когда размѣстились, старшой роздалъ кормовыя деньги до мѣста назначенія за четыре дня впередъ. Затѣмъ во дворъ были впущены крестьянки-торговки съ творогомъ, молокомъ, яйцами, пшеничнымъ хлѣбомъ.
Пришелъ на этапъ и единственный, жившій въ Богандинкѣ ссыльный политикъ -- Черницкій, бывшій солдатъ изъ крестьянъ, сосланный на поселеніе по приговору военнаго суда за чтеніе въ казармѣ нелегальныхъ книгъ.
Это былъ человѣкъ небольшого роста, съ бѣлымъ лбомъ, съ яснымъ выраженіемъ глазъ, съ грустной улыбкой на концахъ губъ, съ особымъ настроеніемъ дѣятельной доброты, заставлявшей его заботиться о каждой проходившей партіи. И теперь Черницкій доставилъ на этапъ заготовленный имъ пудъ мяса. Лобановъ встрѣтилъ его у воротъ, какъ стараго знакомаго и своего человѣка, бывшаго солдата, съ которымъ видѣлся при каждомъ движеніи этапа черезъ Богандинку. Онъ принялъ и послалъ съ солдатомъ мясо.
Приказавъ затѣмъ часовому пропустить Черницкаго на свиданіе къ Гуржію, старшой пошелъ на село, гдѣ были знакомые. Съ дороги онъ обернулся и весело крикнулъ:
-- А жиганы,-- то уже гамять.-- Чрезъ стѣны слышно. Какъ мухи въ бутылкѣ.
Когда часовой пропустилъ Черницкаго въ полутемный коридоръ этапа, его сразу оглушилъ смѣшанный, страшный для каждаго человѣка съ воли гулъ голосовъ и лязгъ цѣпей. Оказалось, что староста уголовныхъ каторжанъ -- по прозвищу Савка, бѣлый, пухлый, съ ассиметричнымъ лицомъ и сѣрыми холодными глазами, арестантъ, осужденный за то, что вырѣзалъ при грабежѣ цѣлую семью съ женщинами и дѣтьми, собиралъ со всѣхъ на общую выпивку изъ розданныхъ кормовыхъ денегъ, и всѣ были вынуждены отдавать почти все, что получили, подъ страхомъ жестокихъ побоевъ. И всѣ давали,-- одни покорно, другіе ругаясь.
Кончивъ сборъ, Савка тотчасъ послалъ въ монопольную лавку на село бывшаго въ этапѣ на побѣгушкахъ сына этапщика, мальчугана лѣтъ 14-ти, Степу, купить три четверти водки. Едва же Степа принесъ въ мѣшкѣ на спинѣ три четвертныхъ бутыли съ водкой съ казенными ярлыками, Савка овладѣлъ ими и сталъ одѣлять всѣхъ водкой. Арестанты толпились, подходя къ нему, а Савка, покрикиваетъ:
-- Пей! Не задерживай! Не напирай! Разобьешь.-- Убью!
Потомъ Савка вмѣстѣ со Степой зашелъ съ бутылью въ камеру Гуржія и тамъ также всѣхъ угостилъ водкой. Всѣ пили за исключеніемъ Стася. Одни съ жадностью, крякая послѣ глотка обжигавшей ротъ и горло влаги, другіе -- сосредоточенно и молча. Для каторжанъ Савка отдѣлилъ особую порцію, и они распили ее, усѣвшись въ кружокъ на нарахъ вмѣстѣ съ солдатами.
Когда всѣ три большія, зеленыя бутылки опустѣли, арестанты начали гонять Степу за водкой въ розницу. Степа прибѣгалъ, запыхавшись, приносилъ бутылки и полубутылки, смотрѣлъ изумленными глазами, съ какой они жадностью, а иные съ изступленіемъ на лицѣ выпивали "вино", получалъ мѣдяки, гривенники, двугривенные и опять, что было духу, по морозу несся въ валенкахъ и ситцевой рубахѣ и приносилъ новыя бутылки, полубутылки и сотки съ водкой.
Передъ вечеромъ часа въ четыре зашелъ на этапъ старшой Лобановъ, тоже выпившій на селѣ, справляться, все ли благополучно.
Когда же и ему здѣсь предложили водки, и одинъ, совершенно пьяный солдатъ по фамиліи Карасевъ, ласково и весело протянулъ ему налитый стаканъ, Лобановъ, вообще неустойчивый въ настроеніи, вдругъ вспыхнулъ, самъ смутившись повальнаго пьянства арестантовъ. Онъ ударилъ наотмашь кулакомъ по стакану. Водка расплескалась, стаканъ, треснувшись въ стѣну, разлетѣлся въ куски. Лобановъ разругался и раскричался на пьянаго солдата. Тотъ обидѣлся. Съ кровяными глазами, съ георгіевскимъ крестомъ на разстегнутомъ старомъ мундирѣ, онъ сталъ бить себя кулакомъ въ грудь и дико кричать:
-- Я георгіевскій, кавалеръ! Хоть ты начальство, а я не позволю! Ты старшой, а я нѣтъ!.. Не позволю!
Лобановъ сорвалъ съ него крестъ, оттолкнулъ, подбѣжалъ къ дверямъ, открылъ ихъ и, размахнувшись, забросилъ крестъ черезъ "пали". Карасевъ совсѣмъ озвѣрѣлъ и неистово порывался драться, но его удержали. Черницкій и Гуржій увели старшаго, и Лобановъ такъ же быстро успокоился, какъ раньше внезапно, вспыхнулъ.
Между арестантами тоже не разъ въ теченіе дня возникали ссоры, брань и драки. Возня же, гамъ, крики, тяжелыя, нудныя тюремныя пѣсни не прекращались цѣлый день.
Когда стемнѣло, Лобановъ приказалъ настрого пятерымъ, державшимся на ногахъ солдатамъ, оставаться въ этапѣ, а самъ ушелъ ночевать на село, гдѣ уже гуляли или спали остальные конвоиры.
Послѣ его ухода каторжане отправили черезъ Степу къ старухѣ-корчемницѣ два казенныхъ халата, пріобрѣли у нея взамѣнъ еще три бутылки водки и наскоро роспили ее своимъ кружкомъ. Степа получилъ за работу еще двугривенный и ушелъ домой къ отцу довольный и веселый.
Вечеромъ вѣтеръ упалъ. Сильно подморозило. Землю и крыши запорошило снѣгомъ. Настала тихая безлунная ночь. Темное небо надъ этапнымъ зданіемъ вызвѣздѣло, ушло глубоко въ высь и посылало оттуда землѣ, словно неясный шелестъ вѣчности,-- мерцающій свѣтъ звѣздъ. Бодрый воздухъ влеталъ съ дыханіемъ, казалось, въ самую душу и рождалъ упоительныя, неясныя надежды. Въ этапѣ же, послѣ страшнаго шума въ теченіе всего дня, брани, пѣсенъ, возни, и даже нѣсколькихъ дракъ, часамъ къ девяти тоже все успокоилось, стихло. Въ духотѣ и вони, въ туманѣ, стоявшемъ отъ дыханія, испареній человѣческихъ и пыли, въ полумракѣ жалкихъ керосиновыхъ лампъ, на нарахъ и на полу, въ раскрытыхъ камерахъ и въ коридорѣ, всюду почти на всемъ пространствѣ пола, лежали спящіе арестанты.
Въ камерѣ, помѣщеніи для конвоя, гдѣ стояли въ козлахъ ружья, и висѣли сумки и одежда, спали у стѣны лишь двое солдатъ, а посреди ея, на полу, вокругъ тусклой жестяной лампы, пятеро каторжанъ и двое конвойныхъ, босые, въ ситцевыхъ рубахахъ, играли въ карты, въ польскій банчокъ. Выигрывали и проигрывали другъ другу все, что имѣли -- деньги и вещи. Игроки напряженно слѣдили за картами, за серебряными деньгами, лежавшими посрединѣ кона, за руками сдатчика. Игра шла отчаянная, азартная, страстная, сосредоточенная и нелѣпая, ибо всѣ были пьяны. Однако, часовъ до 11 ночи все было спокойно. Слышались только храпѣніе, сонные вздохи, стоны изъ коридора, шлепанье картъ и сдержанные возгласы скверной брани среди игравшихъ. Одинъ изъ игравшихъ солдатъ, худой блондинъ съ мальчишескимъ лицомъ, по фамиліи Любихинъ, страстно и нелѣпо дѣлалъ ставки, то въ пятачокъ, то въ полтинникъ, и, желая отыграться, проигрывалъ уже казенныя вещи. Пьяный Савка все болѣе и болѣе обыгрывалъ его и ругался. Вдругъ у Любихина не хватило полтинника, уже поставленнаго на конъ и проиграннаго Савкѣ. Тогда Савка, ни слова не говоря, придвинулся къ блѣдному солдату и изъ всѣхъ силъ ткнулъ его кулакомъ подъ носъ. Солдатъ брякнулся на полъ. Раздалась неистовая брань, крикъ, поднялась драка.
Часовой, спавшій, сидя съ ружьемъ въ коридорѣ, очнувшись со сна съ испуга, далъ выстрѣлъ. Потомъ еще и еще... Отъ выстрѣловъ погасли лампы, и въ темнотѣ мгновенно поднялась невообразимая паника и свалка, въ которой всѣ били, и всѣ отбивались отъ своихъ сосѣдей, хватали ружья, лѣзли къ дверямъ, чтобы вырваться изъ этого страшнаго ада, чтобы перевести духъ отъ изступленнаго страха и злобы. Когда, наконецъ, выскочили на дворъ, всѣ на минуту успокоились... Но вдругъ изъ открытой настежь двери коридора донеслись отчаянные, раздирающіе слухъ вопли: кричалъ и вылъ конвоиръ Тараненко, тотъ самый, что спалъ на часахъ и стрѣлялъ. Онъ оказался раненымъ штыкомъ въ животъ, съ разрывомъ печени и желудка... Всѣ тотчасъ вернулись въ коридоръ, зажгли лампу, увидѣли, въ чемъ дѣло, и паника возобновилась,-- сосредоточенная, молчаливая, страшная, та, когда люди застываютъ отъ ужаса. Всѣ четверо бывшихъ въ этапѣ солдатъ, схватили ружья и побѣжали въ деревню, бросивъ среди арестантовъ и раненаго Тараненку и пьянаго Карасева, спавшаго на дровахъ въ кухнѣ. За воротами этапа они тотчасъ подняли тревогу, давъ десятка три выстрѣловъ.
Рѣзко и страшно прорѣзалъ сухой трескъ выстрѣловъ покой звѣздной зимней ночи въ глухой деревнѣ, дремавшей въ тишинѣ подъ легкимъ снѣжнымъ покровомъ. Выстрѣлы эти сразу взвинтили арестантовъ до безумія.
Поднялся плачъ, рыданія, визгъ, упреки, брань.
Машурьянцъ, непрестанно лелѣявшій мечту о чудесномъ бѣгствѣ, моментально схватилъ въ козлахъ солдатскую винтовку и, какъ былъ, въ однихъ штанахъ и черной рубашкѣ выскочилъ за ворота, оглядѣлся кругомъ и, что было силы, молніей понесся къ лѣсу, чернѣвшему узкой полоской за бѣлымъ полемъ въ верстѣ отъ этапнаго помѣщенія. Не чувствуя подъ ногами кочковатой земли, не ощущая собственнаго разгоряченнаго тѣла, обжигаемый морознымъ воздухомъ, ничего не соображая, летѣлъ онъ прыжками, упиваясь внезапнымъ счастьемъ свободы, ощущая это великое счастье съ восторгомъ всѣмъ тѣломъ и всей душой, безъ всякой мысли о томъ, кто онъ, что онъ, гдѣ и зачѣмъ бѣжитъ, какъ ощущается всегда всякое истинное счастье внѣ времени и мѣста.
Стась забился въ уголъ наръ, упалъ на колѣни съ лиловой книжкой Евангелія въ рукѣ и горячо молился, чтобы внезапно исцѣлился Тараненко, и всѣ успокоились и помирились. Губы Стася шептали страстные призывы къ Богу, а его открытые, наивные, сіяющіе вѣрой глаза, съ набѣгающими невольными слезами, упирались кверху, въ толстыя, почернѣлыя бревна, гдѣ могло быть распятіе, пронизывали ихъ взглядомъ и, казалось, видѣли за ихъ тупой деревянной преградой что-то чудесное и великое.
Каторжане кричали и дико, неистово мыкались по камерамъ. Савка съ отвратительной бранью требовалъ, чтобы всѣ бѣжали, злобствовалъ, что убитъ "духъ", т. е. конвойный солдатъ, и готовился съ товарищами къ побѣгу. Они разувались и раздѣвались, снимали кандалы, переобувались и переодѣвались въ вольную одежду, сорванную и отнятую у испуганныхъ, оторопѣлыхъ пересыльныхъ арестантовъ, имѣвшихъ свое платье, дрались и грозили убить при всякомъ намекѣ на сопротивленіе.
-- Передушатъ васъ всѣхъ, какъ паршивыхъ котятъ,-- свирѣпо оралъ Савка.-- Туда вамъ, сволочи, и дорога!
-- Шпана! Законныя вши!-- хрипѣлъ басомъ другой каторжанинъ, алкоголикъ Коврыга, измученный въ тюрьмѣ долгимъ воздержаніемъ отъ водки почти до сумасшествія, всегда злобный, а теперь совсѣмъ озвѣрѣвшій отъ выпивки.
Гуржій и Синяковъ, одѣтые въ солдатское платье въ поясахъ съ подсумками, съ ружьями въ рукахъ, переходили отъ одного къ другому и убѣждали и умоляли всѣхъ итти всѣмъ вмѣстѣ въ деревню требовать мировой отъ конвойныхъ и Лобанова, а если тѣ будутъ нападать, драться съ ними до послѣдней крайности. Но ихъ никто не слушалъ и не понималъ.
Потерявшись до невозможности кого-либо слушать, понимать или что-либо сдѣлать для своего спасенія, одни изъ нихъ метались по этапу, въ ужасѣ требуя отъ кого-то, чтобы ихъ спасали, другіе падали въ отчаяніи ничкомъ на нары, снова вскакивали, опять падали, и опять кричали и рыдали.
Всѣ восемь уголовныхъ каторжанъ по одному, по-двое, по-трое, выскакивали на дворъ и, осмотрѣвшись, быстро, безшумно, большими прыжками, убѣгали -- кто черезъ калитку, обѣгай зданіе этапа по улицѣ, а болѣе осторожные перелѣзай черезъ высокія "пали". Очутившись въ полѣ, они тотчасъ же направлялись къ лѣсу, мимо котораго партія проходила утромъ по дорогѣ въ Богандинку.
Послѣ побѣга каторжанъ, гамъ и хаосъ звуковъ въ этапѣ замѣтно ослабѣлъ, и опять явственно послышались изъ кухни стоны раненаго Тараненко.
Оставленный всѣми, онъ лежалъ въ кухнѣ навзничь на полу у стѣны, рядомъ съ пьянымъ, нешевелившимся Карасевымъ, и вылъ отъ боли, то вытягивая шею и ворочая затылкомъ по грязному полу, то вбирая голову въ плечи и стуча оскалившимися зубами.
Одинъ изъ пересыльныхъ крестьянъ, пожилой сибирякъ, съ прямыми, длинными, свѣтлыми волосами, въ синей рубахѣ, въ пимахъ съ розовыми, свѣтлыми разводами по фамиліи Сѣдыхъ, очень замкнутый и тихій въ обыкновенное время человѣкъ, мыкался съ горящими глазами изъ камеры въ камеру и визгливымъ и плачущимъ голосомъ умолялъ всѣхъ замолчать, послушать его, итти всѣмъ сообща искать старшого Лобанова, арестоваться, объяснить ему, что они всѣ стоятъ за одно съ солдатами, будутъ свидѣтелями, оправдаютъ ихъ своими показаніями. Потомъ и Сѣдыхъ ослабѣлъ, усѣлся на краюшкѣ наръ, схватился руками за голову, закачался и заскулилъ, какъ при невыносимой зубной боли.
Отъ выстрѣловъ, данныхъ солдатами, тревога быстро передалась всей мирно спавшей деревнѣ. Крестьяне -- мужики, бабы, дѣвки, дѣти, подростки, всѣ поднялись на ноги, всѣ догадались о несчастьѣ на этапѣ, но рѣдко кто рѣшился выйти на улицу изъ боязни и нежеланія вмѣшиваться въ чужое страшное дѣло. Во всѣхъ домахъ засвѣтились окна, но никто не двинулся къ этапу, только бабы и дѣвки неслышно перебѣгали въ тѣни заборовъ изъ дома въ домъ изъ страстнаго любопытства узнать, что случилось.
Отъ первыхъ же выстрѣловъ вскочилъ и сѣлъ на постели Черницкій. Мысль о бѣдѣ на этапѣ въ ту же минуту освѣтила его сонное сознаніе. Выстрѣлы повторялись еще и еще: заволновавшись, весь дрожа, онъ подкрутилъ вверхъ фитиль притушенной слегка на ночь лампы, наскоро одѣлся и вышелъ на улицу. Прислушался -- все было какъ будто тихо, но чуялось въ тиши звѣздной ночи что-то страшное и злое. Вдругъ вдоль по улицѣ раздались опять выстрѣлы, и къ этапу пробѣжали солдаты.
Черницкій опять весь задрожалъ отъ холода внутри тѣла. Не давая себѣ ни минуты подумать, зачѣмъ и что онъ дѣлаетъ, онъ быстро сталъ пробираться къ этапному помѣщенію. Крадучись, держась въ тѣни домовъ и заборовъ, перебѣгая отъ дома къ дому, легко безшумно, Черницкій приближался къ этапу. Но чѣмъ ближе онъ былъ къ нему, тѣмъ все больше и больше у него пропадало самообладаніе, и, несмотря на то, что Черницкій зналъ и былъ твердо увѣренъ, что долженъ туда итти, что это важно и необходимо для нихъ, для арестантовъ, для него самого, имъ овладѣло то стихійное чувство страха, надъ которымъ человѣкъ не воленъ.
-- Надо! Надо!-- шепталъ себѣ Черницкій, удерживая изъ всѣхъ силъ челюсти и противную дрожь въ тѣлѣ, и въ то же время самъ былъ готовъ каждую минуту бѣжать, стремглавъ, назадъ, укрыться въ своемъ углу, въ своей избѣ внѣ этой страшной бѣды.
Черницкій обогнулъ съ угла пали этапнаго двора, и, забѣжавъ съ поля, прильнулъ грудью къ обиндевѣвшимъ бревнамъ этапа. Чрезъ нихъ въ аршинѣ отъ себя онъ услышалъ приглушенные толстыми бревенчатыми стѣнами стоны, вопли, плачъ, причитанья. Чей-то голосъ жалобно, протяжно вылъ.
Въ тотъ же мигъ на дворѣ этапа опять затрещали выстрѣлы одинъ за другимъ разъ пятнадцать. Пули ударились въ стѣны... Мелко зазвенѣло стекло. Плачъ и вой въ этапѣ, усилились. Послышался на дворѣ голосъ Лобанова:
-- Молчи! Становись на крыльцо! Держи двери! Никого не пускай! Убью!
Открылась дверь... На секунду Черницкому врѣзался въ уши чей-то визгливый, какъ бы дѣтскій или женскій плачъ... Вошли... дверь снова закрылась... Раздались глухіе выстрѣлы внутри... Погасъ свѣтъ въ окнахъ...
Черницкому было такъ жутко, что не хватало ни силъ, ни рѣшимости шевельнуться, только съ безумной пытливостью напрягая слухъ, и заработало воображеніе. Мгновеніями ему казалось, что стѣны нѣтъ, что онъ видитъ всѣхъ и все, всѣ ихъ раны и страданья, ихъ ужасъ, искаженныя страхомъ смерти лица... Но видѣніе исчезало, въупоръ предъ нимъ протягивалось обиндевѣвшее бревно, а изъ-за бревна неслись стоны и сдавленные крики ужаса. Все затуманивалось въ его головѣ. Онъ былъ готовъ сойти съ ума, грызть стѣну, у которой стоялъ, бить себя кулаками, лишь бы только очнуться.
А тамъ за стѣною опять раздавались выстрѣлы, слышались возня... удары... неистовые крики... мольбы... стоны... всхлипывающій плачъ... Затѣмъ все притихло... Зажгли свѣтъ... Снова раздались выстрѣлы внутри... Опять погасъ свѣтъ... Опять зажгли... Задвигали чѣмъ-то... Опять раздались выстрѣлы... потомъ все покрыли стоны, стоны и стоны... Снова показался свѣтъ въ окнахъ... Снова раздались выстрѣлы... Снова погасъ свѣтъ... Опять все стихло... Солдаты вышли на дворъ...
Свершилось страшное дѣло.