Старшой Лобановъ спалъ въ домѣ знакомой вдовы. Услышавъ выстрѣлы, перепуганная ими женщина вскочила и разбудила его. Еще Лобановъ не успѣлъ обуться, какъ прибѣжали четверо солдатъ съ этапа, блѣдные, съ растерянными лицами, безъ шапокъ, въ растрепанной одеждѣ. Когда Лобановъ увидалъ ихъ и догадался сразу, въ чемъ дѣло, онъ мгновенно представилъ себѣ, что теперь не миновать ему острога, этаповъ, кандаловъ, долгой, темной неволи. Въ приступѣ бѣшенной злобы, въ одномъ сапогѣ, съ босой другой ногой, онъ бросился на солдатъ съ бранью и ударилъ кулакомъ въ лицо того самаго тщедушнаго блондина Любихина, изъ-за котораго началась драка въ этапѣ, и который теперь плакалъ и причиталъ по-бабьему о своей загубленной жизни.
Одинъ за другимъ прибѣжали еще трое конвойныхъ, спавшихъ въ деревнѣ, испуганные, растерянные. Лобановъ и имъ пригрозилъ побоями и каторгой.
Робкіе, виноватые солдаты сгрудились у входа и притихли, тяжело и безсильно перебирая мысли, близкіе къ отчаянію, къ отупѣнію, къ полной апатіи.
Лобановъ, стиснувъ зубы, быстро одѣвался.
Вдругъ одинъ изъ вновь пришедшихъ, бойкій татаринъ Насибулинъ рванулся было бѣжать къ старостѣ, звать сельскихъ властей и крестьянъ, ловить бѣжавшихъ.
-- Стой, ты, татарва некрещеная,-- злымъ шопотомъ остановилъ его старшой.-- Безъ твоей косоглазой морды не знаю, что дѣлать! Ахъ ты... и онъ опять цинично обругался.
Онъ отрывисто, рѣзко бросалъ бранныя слова и въ то же время осматривалъ ружья и сумки съ патронами.
-- Хорошо!... черти... хотѣли бѣжать!.. я имъ покажу!
-- Идемъ! Всѣ за мной!-- строго скомандовалъ Лобановъ, и всѣ съ ружьями въ рукахъ побѣжали къ этапу, кромѣ жалкаго Любихина, который остался, какъ былъ, на лавкѣ съ головой, уткнутой въ колѣни.
Едва въ зданіи этапа Лобановъ увидѣлъ предъ собою жалкихъ, безоружныхъ, беззащитныхъ, безвредныхъ для него арестантовъ, плачущихъ, стонущихъ, съ отчаяніемъ молящихъ о пощадѣ, имъ овладѣло изступленіе и дикое наслажденіе жестокости. Онъ властно, могущественно, какъ дикій вождь, командовалъ и самъ билъ и стрѣлялъ, добивалъ прикладомъ, кололъ и рвалъ штыкомъ живое тѣло, живыхъ людей. Съ упоеніемъ онъ билъ и стрѣлялъ ихъ за то, что они были жалки и беззащитны, за то, что они въ ужасѣ съ перекошенными лицами глядѣли на него, за ихъ мученическіе глаза, за ихъ протянутые съ мольбой руки, за то, что они:шевелились и рыдали... Острѣе же всего онъ чувствовалъ, что мстилъ имъ, и наслаждался ихъ муками за тотъ скверный, овладѣвшій имъ, Лобановымъ, страхъ каторги, и онъ весь превратился въ одно сладострастное чувство жестокой мстительности.
Въ Богандинскомъ этапномъ зданіи Лобановъ съ его товарищами перебили прикладами, перестрѣляли, перекололи штыками сразу двадцать два человѣка. Стрѣляли, били и кололи, какъ попало, и возились въ этой кровавой грудѣ мертвыхъ и живыхъ тѣлъ съ изступленнымъ упорствомъ очень долго, можетъ быть, часъ, можетъ быть, полтора или два, пока смолкли въ ней всѣ голоса жизни.
Когда же все было кончено, Лобановъ, дрожащій, изнеможденный, кровавый, вывелъ изъ этапа солдатъ, продолжавшихъ безсознательно, неистовую возню съ холодѣвшими уже трупами.
На дворѣ, когда солдаты немного отдышались и, обмѣнявшись другъ съ другомъ взглядами воспаленныхъ глазъ, успѣли понять, какъ они теперь тѣсно скованы совершенными ими преступленіями. Лобановъ рѣшилъ и быстро сговорился съ ними относительно однихъ и тѣхъ же показаній. Они скажутъ, что всѣ конвойные ночевали въ этапѣ, что арестанты ночью внезапно на нихъ напали съ цѣлью побѣга, что они сопротивлялись имъ, дрались съ ними, какъ могли, изъ всѣхъ силъ, до послѣдней крайности, что, несмотря на это, многіе арестанты бѣжали, а остальные были убиты въ общей свалкѣ.
Затѣмъ Лобановъ повелъ ихъ заявлять сельскому старостѣ о побѣгѣ и писать протоколъ.
Въ деревнѣ, казавшейся особенно мирной и тихой отъ бѣлаго, легкаго покрова снѣга, звонко лаяли встревоженныя собаки, но нигдѣ не было слышно человѣческихъ голосовъ. Лишь свѣтившіяся всюду окна давили знать, что и люди засуетились по случаю бѣды на этапѣ.
Двухъэтажный домъ Богандинскаго старосты, стоявшій на углу тракта и узкой боковой улички, тоже свѣтился всѣми шестью небольшими окнами верхней горницы. Когда Лобановъ съ солдатами явился туда, самъ староста, красивый мужикъ, съ синими ясными глазами и курчавой русой бородой, по имени Климентъ Ивановичъ, сидѣлъ за столомъ, разспрашивая о побѣгѣ собравшихся у него бабъ, дѣвокъ,-- подростковъ и мальчишекъ, которые наперебой разсказывали подробно съ гримасами страха, создавшуюся уже между ними легенду о томъ, какъ бѣжали арестанты, подкравшись будто бы къ солдатскимъ ружьямъ и перебивъ на смерть всѣхъ до одного солдатъ. Но при входѣ живыхъ солдатъ всѣ остолбенѣли отъ ихъ ужаснаго и вмѣстѣ съ тѣмъ жалкаго вида,-- и женщины внезапно замолкли.
-- Сволочи! Хотѣли бѣжать! Мы имъ показали! Такъ на мѣстѣ и пришпилили!-- входя, заговорилъ Лобановъ развязнымъ, неестественнымъ, грубымъ голосомъ, отвѣчая на обращенные къ нему испуганные взгляды толпы подростковъ и женщинъ.
Лобановъ пролѣзъ за столъ, усѣлся рядомъ со старостой и началъ разсказывать дѣло.
Разсказывалъ онъ не то, что было въ дѣйствительности, а то, что должно было быть, чтобы онъ былъ правъ предъ своимъ начальствомъ и не могъ попасть подъ судъ. Поэтому, Лобановъ началъ свой разсказъ издалека и, между прочимъ, разсказалъ, что въ теченіе всего движенія этапа онъ вѣрилъ арестантамъ и не подозрѣвалъ побѣга. Они же побѣгъ давно задумали. Когда пришли въ Богандинку, тоже все было хорошо. Однако, прійдя вечеромъ на этапъ, онъ все-таки принялъ мѣры: размѣстилъ арестантовъ въ двухъ заднихъ камерахъ, а конвойныхъ нижнихъ чиновъ въ двухъ переднихъ. Выставилъ часовыхъ на два поста: одного въ коридорѣ, другого на дворѣ у воротъ. Часовъ въ 10-ть вечера часть конвойныхъ легла уже спать, а остальные пили чай и потихоньку разговаривали между собой. Арестанты сидѣли въ своихъ камерахъ такъ тихо, что казалось, что всѣ спали. Вдругъ по командѣ: разъ! два! три!-- двери обѣихъ арестантскихъ камеръ сразу были нажаты изнутри, и всѣ арестанты гурьбой вывалились въ коридоръ, напали на часового, вырвали винтовку и смяли его подъ себя. Однако часовой не растерялся, и прежде, чѣмъ былъ обезоруженъ, успѣлъ заколоть штыкомъ одного изъ арестантовъ. Остальные арестанты бросились въ камеру конвоя къ винтовкамъ. Тогда Лобановъ тоже не растерялся и скомандовалъ, что было мочи:-- Въ ружье!..-- Неспавшіе солдаты схватились за винтовки... Вскочили и тѣ, что спали въ кухнѣ, схватили полѣнья, и стали бить арестантовъ сзади то головамъ.-- Въ лѣвой камерѣ засѣло много арестантовъ, и ни одинъ не хотѣлъ сдаваться... Долго пришлось возиться съ ними, пока всѣхъ убили. Все успокоилось только часа черезъ два послѣ начала схватки...
Разсказывая впервые эту исторію мнимаго боя солдатъ съ арестантами и создавая ее, онъ былъ уже совсѣмъ, казалось, спокоенъ и увѣренъ въ себѣ, и, чувствуя производимое впечатлѣніе, даже началъ рисоваться предъ собравшейся толпой женщинъ своимъ холоднымъ, безпощаднымъ звѣрствомъ по отношенію къ арестантамъ.
-- Одинъ лѣзетъ ко мнѣ на колѣняхъ,-- говорилъ Лобановъ,-- вытянулъ руки, а его раскрытый ротъ и глаза такъ и уставились на меня. Ползетъ на колѣняхъ, а стриженая голова качается съ боку на бокъ... Я его какъ ахнулъ прикладомъ, такъ голова и лопнула, даже щелкнула, какъ пузырь. И что-то брызнуло изъ нея на руки мнѣ и въ лицо. А прикладъ сломался.
Слушателей бросало въ ознобъ отъ этихъ разсказовъ.
Солдаты сначала молчали, жалкіе, перетрусившіе, несчастные, подавленные происшедшимъ. Потомъ ихъ захватила и увлекла эта спасающая ихъ ложь Лобанова, и они сами стали вставлять въ нее и развивать свои подробности.
И впечатлѣніе ихъ разсказовъ о жестокостяхъ удивляло и потрясало не только слушателей, но и самихъ разсказчиковъ, и они наперебой другъ передъ другомъ изливали въ словесной передачѣ кровавыхъ картинъ охватившую ихъ всѣхъ страсть злорадной мести, и дико, и странно наслаждались рисовавшимися сценами убійствъ и смертей.
Изъ пятнадцати человѣкъ конвойныхъ, собравшихся у старосты, только семеро на самомъ дѣлѣ участвовали въ этомъ избіеніи безоружныхъ людей. Другіе восемь не имѣли ни на своихъ рукахъ, ни на своей совѣсти ничьей крови, ничьей жизни, Но и эти восемь непроизвольно лгали, взводя на себя кровавую хулу, каждый приписывая себѣ убійство одного, двухъ, трехъ, даже четырехъ человѣкъ.
Пожилому и умному мужику, старостѣ, похвальба кровью стала, наконецъ, отвратительна, и, несмотря на свое сочувствіе къ солдатамъ и презрительное отношеніе къ арестантамъ, онъ не выдержалъ ихъ наслажденія кровавыми образами и разогналъ бабъ и дѣвокъ по домамъ.
Солдатъ староста оставилъ ночевать у себя въ той самой горницѣ, гдѣ родились эти отвратительные ему разсказы. Самъ же Климентъ Ивановичъ съ Лобановымъ спустился въ низъ дома, въ кухню, писать донесеніе о случившемся въ волость и становому.