Конвойный Тараненко тихо, безропотно умеръ въ домѣ старосты во время допроса его жандармскимъ ротмистромъ, производившимъ дознаніе. Когда ему предлагали вопросы о дѣлѣ, онъ, безучастно, медленно открывая глаза, какъ будто это движеніе вѣкъ было ему необычайно трудно, также безучастно смотрѣлъ на спрашивающихъ и не то неслышно стоналъ, не то тихо, какъ шелестъ, шепталъ: "Да-а... Да...-- а...-- а". Затѣмъ Тараненко затихъ и угасъ подъ скрипъ пера, заносившаго на бумагу то, о чемъ его спрашивали, угасъ такъ тихо, что никто не замѣтилъ момента его смерти. Женщины обмыли его тѣло, одѣли въ бѣлые холщевые штаны и рубаху и уложили въ тесовый гробъ деревенской работы. Солдаты же помѣстили гробъ съ простыя сани и на обывательской подводѣ отправили въ губернскій городъ, гдѣ стоялъ ихъ полкъ. Конвойный рядовой Любихинъ, по распоряженію Лобанова, сопровождалъ его, неся за обшлагомъ на рукавѣ шинели бумаги съ донесеніемъ о смерти Тараненко. До города пришлось ѣхать 70 верстъ. Ѣхали два дня, такъ какъ плелись шагомъ, мѣняя обывательскую лошадь и ямщика въ каждомъ селѣ. Почти всю дорогу, спасаясь отъ холода, Любихинъ шелъ пѣшкомъ за гробомъ товарища и безпокойно толковалъ, а когда слишкомъ уставалъ, то даже иногда плакалъ отъ тоски, отъ озноба въ тѣлѣ, отъ жалости къ себѣ.
Хоронили же Тараненку очень парадно, съ военной музыкой. На похоронахъ былъ весь полкъ, съ командиромъ, со всѣми офицерами. Пріѣхалъ на похороны и губернаторъ, очень важный человѣкъ, съ русыми бакенбардами, въ треуголкѣ. Подъ печальную, значительную музыку похороннаго марша процессія вытянулась по улицѣ, медленно двигаясь къ кладбищу. По бокамъ по деревяннымъ тротуарамъ, съ любопытствомъ смотря на блестящія трубы оркестра, прикованныя ихъ звуками, шли густыя группы городскихъ мальчугановъ и любопытныхъ.
Изъ всѣхъ оконъ, отъ всѣхъ воротъ ее провожали глаза обывателей, мужчинъ и женщинъ, старыхъ и молодыхъ. За нарядной группой офицеровъ и чиновниковъ слѣдовала длинная вереница экипажей съ дамами и городской публикой. Впереди, когда умолкла музыка, пѣлъ архіерейскій хоръ. Слушая его, старики и старухи, постоянные посѣтители всѣхъ большихъ похоронъ, умилялись и завидовали тому, какъ хорошо удалось умереть этому солдату. Совершавшій отпѣваніе архіерей произнесъ въ церкви рѣчь, въ которой постоянно повторялъ слова "враги" и "отечество", и въ концѣ сказалъ, что Тараненко исполнилъ свой долгъ передъ Богомъ, передъ людьми и передъ родиной, и что за это ему будутъ прощены всѣ грѣхи, и сотворена вѣчная память.
Когда вышли изъ церкви, полковой командиръ вызвалъ изъ густыхъ рядовъ солдатъ Лобанова и подвелъ къ губернатору. Губернаторъ, высокій человѣкъ, посмотрѣлъ на него, не поворачивая головы, сбоку и чрезъ бакенбарды и назвалъ его молодцомъ.
Лобановъ тихо отвѣтилъ ему: "Радъ стараться!" -- какъ отвѣчалъ въ Богандинкѣ ротмистру.
-- О тебѣ тоже доложено, и ты тоже получишь награду,-- поощрилъ его губернаторъ.
-- Радъ стараться!-- опять повторилъ Лобановъ.
Не зная, что ему дальше дѣлать, онъ пошелъ рядомъ съ губернаторомъ, неестественно держа руки вдоль ногъ, пока командиръ полка не сказалъ ему стать въ ряды.
Черезъ мѣсяцъ послѣ этого въ полку былъ парадъ. Служили благодарственный молебенъ, а послѣ молебна командиръ полка прочелъ передъ фронтомъ бумагу, въ которой была объявлена благодарность Лобанову, всему конвою и офицерскому составу полка, ихъ воспитавшему.
По поводу этого событія солдаты были освобождены на три дня отъ занятій, ихъ лучше кормили въ эти дни -- въ обѣдъ давали по крышкѣ водки. Въ офицерскомъ же собраніи, убранномъ флагами и гирляндами хвои, былъ по этому случаю балъ, на которомъ до глубокой ночи играла музыка, были танцы, а за ужиномъ командиромъ полка былъ произведемъ сборъ пожертвованій на памятникъ на могилѣ Тараненко. Такъ ликвидировано было это дѣло въ полку, гдѣ служилъ Лобановъ.
Лобанову же долго еще приходилось разсказывать о Богандинскомъ дѣлѣ.
И онъ всегда разсказывалъ о немъ одно и то же, но не то, что было въ дѣйствительности, а то, что ему казалось, должно было быть, и что онъ показывалъ о дѣлѣ прокурору, слѣдователю и жандармскимъ властямъ. И то, что онъ разсказывалъ, было совсѣмъ не страшно ни ему, ни слушателямъ, потому что этого не было. Вспоминать же о дѣйствительно случившемся ему всегда было тяжело и жутко, и онъ сознательно гналъ отъ себя эти воспоминанія.
Оставаясь наединѣ съ самимъ собой, первое время онъ всегда чувствовалъ себя нехорошо и тревожно и успокаивался только на томъ, что теперь все кончено, а скоро и совсѣмъ пройдетъ, забудется. Мысли глубокой, твердой мысли, которая могла бы его примирить со случившимся и съ его ролью въ немъ, у Лобанова не было. Онъ просто ждалъ избавленія отъ жившей въ немъ тревоги въ убѣжденіи, что она уйдетъ куда-то съ глубину времени, и сама исчезнетъ.
Но по ночамъ, когда онъ не владѣлъ собой, случалось, что ему снились убитые, и онъ просыпался со страхомъ, весь потрясенный сномъ. Сонъ всегда кончался на одномъ и томъ же видѣніи: живой, здоровый и милый Стась, сидя на нарахъ въ этапѣ, придвигался къ Лобанову и, по-товарищески обнимая его за плечо, просился пойти погулять по деревнѣ... Лобановъ хотѣлъ вырваться, но не было силъ, а Стась не пускалъ и все ближе и ближе придвигалъ къ нему свои дѣтскіе глаза. Очнувшись отъ кошмара, Лобановъ чувствовалъ невыносимую душевную боль, отъ которой некуда было дѣться. Но для успокоенія вновь являлась надежда, что будетъ судъ, покончитъ все, а вслѣдъ за нимъ все нераскрытое погибнетъ и въ душѣ Лобанова. Затѣмъ наступалъ день, и на людяхъ все въ его внутренней жизни какъ будто шло по-старому.
-- Случилось и ушло назадъ,-- думалъ онъ,--все равно ничего не поправишь.
И отъ ночной тревоги и душевной боли какъ будто ничего не оставалось.
Ни отъ кого ни разу Лобанову не приходилось слышать ни упрека, ни укора за свое злое дѣло. Ни разу онъ не видѣлъ на себѣ за него негодующаго или ненавистнаго взгляда. Отъ этого, чѣмъ дальше шло время, тѣмъ больше все въ его жизни, на видъ, какъ будто становилось на старое мѣсто. Разница была лишь въ томъ, что все ему стало скучно, не интересно, не привлекательно, тогда какъ раньше было наоборотъ -- все въ жизни -- казалось значительнымъ, влекло, волновало, радовало. Новымъ было также и то, что Лобановъ теперь ясно и отчетливо представлялъ сабѣ, что онъ непремѣнно умретъ, какъ умираютъ всѣ люди, какъ умеръ Стась, какъ умерли убитые въ этапѣ арестанты, что и для него, Лобанова, какъ и для всѣхъ людей, неизбѣжна могила съ гробомъ и тлѣніемъ тѣла. И это новое жило въ немъ постоянно, гдѣ бы онъ ни былъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Онъ ложился и чувствовалъ его въ себѣ, вставалъ и вспоминалъ о немъ. Даже во время ротныхъ занятій, когда онъ передавалъ команду офицера рядамъ солдатъ, бѣгавшихъ на мѣстѣ съ отрывистымъ топотомъ сотни ногъ, или шелъ съ ними, упорно слѣдя за равненіемъ въ рядахъ, и поправлялъ испорченную линію солдатскихъ грудей, и тогда это новое онъ чувствовалъ въ себѣ, и оно дѣлало безсмысленными и занятія солдатъ, и ихъ бѣгъ на мѣстѣ, и равненіе, и его собственныя старанія научить ихъ этому искусству. Когда же онъ не былъ занятъ, это ощущеніе ненужности всего, что было вокругъ, всплывало въ острую мысль о нелѣпости человѣческой жизни вообще, въ виду неизбѣжности для нея смертнаго конца. И эта мысль заполняла все сознаніе молодого, жизнерадостнаго прежде и довольнаго жизнью Лобанова нудной стоячей тоской, сковывала всѣ его члены, дѣлала неподвижнымъ, тупымъ, скучнымъ. Въ такомъ состояніи Лобановъ ждалъ суда въ смутной надеждѣ на него, полагая почему-то, что послѣ суда къ нему вернется его прежнее довольство жизнью.