Для засѣданія временнаго военнаго суда былъ предоставленъ тотъ самый залъ офицерскаго собранія, гдѣ недавно еще былъ балъ въ ознаменованіе полученной полкомъ благодарности, на которомъ были собраны деньги на памятникъ погибшаго Тараненко.
Большія окна зала выходили въ садъ изъ старыхъ пихтъ и сосенъ и тонкихъ, стройныхъ березъ, засыпанный глубокимъ, чистымъ снѣгомъ. Бревенчатыя новыя стѣны зала были убраны трехцвѣтными флагами и темно-зелеными гирляндами можжевельника, а въ глубинѣ его была сцена, отдѣленная яркимъ расписнымъ занавѣсомъ. Предъ занавѣсомъ стоялъ длинный столъ съ краснымъ сукномъ для судей, а по бокамъ два раскрытыхъ зеленыхъ карточныхъ стола для прокурора и защитника. Въ этомъ убранствѣ большой, свѣтлый залъ имѣлъ радостный, наивный видъ, и можно было подумать, что здѣсь готовится не военный судъ, а школьный актъ или вообще какой-либо дѣтскій праздникъ.
Брагинъ явился въ судъ рано, когда залъ былъ еще совершенно пустъ. Пройдя въ глубину зала въ дверь налѣво, онъ услышалъ изъ сосѣдней затворенной комнаты громкій голосъ секретаря:
"Дубины!" -- кричалъ обычно сдержанный обрусѣвшій нѣмецъ-секретарь на прикомандированныхъ къ нему солдатъ-писарей въ тотъ моментъ, когда Брагинъ открылъ дверь въ помѣщеніе его канцеляріи.
-- Отправлю всѣхъ на гауптвахту, на сутки, тогда вы узнаете у меня, какъ писать "повѣшаніе".
Оказалось, что секретарь раздражился на писарей за то, что въ только что переписанной съ его черновика и поданной ему для подписки бумагѣ словно "повѣшеніе" было написано черезъ "а", вмѣсто "е", т. е. въ бумагѣ было написано "повѣшаніе", несмотря на то, что въ предшествовавшихъ бумагахъ онъ уже исправлялъ эту ошибку.
Брагинъ попросилъ секретаря пройти съ нимъ въ комнату, чтобы конвойные не сомнѣвались въ его личности и пропустили его.
-- Ни къ чему не могу пріучить этихъ ословъ -- ротныхъ писарей,-- говорилъ по дорогѣ секретарь.-- Дали шесть человѣкъ, а они одного хорошаго писаря не стоютъ. Вожусь съ ними цѣлые дни безъ отдыха. Надоѣли. Того и гляди, ляпнутъ что-нибудь такое... Тогда отвѣчай за нихъ.
Въ небольшой угловой комнатѣ на длинной лавкѣ вдоль стѣны сидѣли въ своихъ ручныхъ и ножныхъ кандалахъ тѣсно въ рядъ, вплотную другъ къ другу, всѣ девять подсудимыхъ.
Шесть конвойныхъ солдатъ полукругомъ стояли передъ ними съ ружьями въ рукахъ. Еще два солдата сидѣли на подоконникѣ окна. Солдаты встрепенулись при входѣ секретаря съ защитникомъ. Порывисто вскочили было съ своей скамейки съ рѣзкимъ лязгомъ кандаловъ и всѣ подсудимые; но солдаты испуганно закричали и усадили ихъ на мѣста.
При яркомъ свѣтѣ дня среди людей "съ воли" лица подсудимыхъ теперь еще рѣзче выдѣлялись своей тюремной желтизной и зеленоватой блѣдностью, чѣмъ въ полутьмѣ ихъ смертной камеры. При появленіи защитника, глаза всѣхъ девятерыхъ снова мгновенно впились въ его лицо своими расширенными до краевъ зрачками. А тамъ въ глубинѣ глазъ непрерывно то зажигалась, то меркла острая, живая мечта о жизни, о опасеніи отъ казни.
Какъ ни привыкъ Брагинъ при ежедневныхъ свиданіяхъ съ ними къ этому рѣзкому лязгу кандаловъ и къ ихъ невидящему ничего предъ собою взгляду смертниковъ, но и теперь, какъ всегда, онъ внутренно вздрогнулъ и отъ рѣжущей боли въ душѣ.
По привычкѣ, уже моментально овладѣвъ собой, онъ, какъ всегда, отвѣтилъ имъ не словами, а глазами и тихой улыбкой, и обвелъ всѣхъ яснымъ взглядомъ надежды, который, казалось ему, проникалъ въ черныя пропасти ихъ раскрытыхъ зрачковъ и зажигалъ тамъ теплый, мягкій, нѣжный свѣтъ жизни.
Онъ сдѣлалъ это потому, что послѣ десяти дней ежедневныхъ свиданій съ ними зналъ, что было внѣ его умѣніи передать словами, то, что просто и легко выражалось въ его лицѣ и глазахъ. Подойдя вплотную, онъ поздоровался со всѣми по-очередно. Сидя, они протягивали свои отечныя сине-красныя руки въ желѣзныхъ наручникахъ, поддерживая, какъ всегда, правую руку у кисти лѣвой рукой, чтобы соединявшая ихъ шестивершковая толстая цѣпь не мѣшала здороваться.
Вынувъ портсигаръ, Брагинъ молча указалъ на наго старшему. Тотъ молча же разрѣшилъ, и Брагинъ роздалъ папиросы, и всѣ съ жадностью стали затягиваться табачнымъ дымомъ.
-- Я надѣюсь,-- говорилъ Брагинъ подсудимымъ.-- Но что будетъ, не знаю. Больше всего надѣюсь на Черницкаго. Онъ пріѣхалъ, говоритъ, спасать васъ. А Черницкій знаетъ все, и все разскажетъ.
-- Боритесь и вы сами до послѣдней крайности, объясняйте, говорите все на чистоту, по правдѣ, непремѣнно по правдѣ, даже въ мелочахъ, только не ругайте и не осуждайте солдатъ.
Брагинъ еще разъ напомнилъ, что Гуржій долженъ разсказать все, какъ было, а остальные должны дополнить подробности своего побѣга. Напомнилъ каждому планъ его объясненій.
-- Не подыскивайте словъ,-- сказалъ онъ на прощанье,-- говорите просто, что было, что знаете.
Залъ былъ уже наполненъ людьми. Въ углу, направо отъ входа, тѣсной группой стояли конвойные солдаты-свидѣтели. Пробѣжавъ по нимъ взглядомъ, Брагинъ сразу узналъ Лобанова по блѣдному, спокойному, казалось, лицу, по увѣренной позѣ, по опущеннымъ вѣкамъ глазъ.
Въ заднихъ рядахъ стульевъ въ залѣ Брагинъ увидѣлъ своего пріятеля, вызвавшаго его на эту защиту, съ группой его знакомыхъ мужчинъ, которыхъ онъ съ разрѣшенія предсѣдателя записалъ для пропуска въ судъ, какъ родственниковъ и знакомыхъ подсудимыхъ, у которыхъ въ дѣйствительности не было въ этомъ городѣ ни одного близкаго или даже просто знакомаго человѣка. Всѣ они привѣтливо и пытливо смотрѣли на Брагина, всѣ замѣтили его волненіе и тотчасъ стали шопотомъ переговариваться между собою.
Въ переднихъ рядахъ собралось человѣкъ двадцать офицеровъ, нѣсколько чиновниковъ губернскаго правленія и судейскихъ. Бойкій жандармскій ротмистръ, производнашій дознаніе, разсказывалъ имъ дѣло, звеня шпорами, какъ человѣкъ, прекрасно знающій всѣ подробности.
-- Въ такихъ дѣлахъ судъ сводится къ простой формальности,-- говорилъ онъ.-- Здѣсь все готово, остается только примѣнить наказаніе. Въ данномъ случаѣ ничего, кромѣ смертной казни, военный судъ вынести не можетъ,-- развязно и слегка возбуждаясь, говорилъ молодой краснощекій ротмистръ.
-- Это у насъ нѣжничаютъ со всѣми преступниками и убійцами, смущаются, жалѣютъ приговоренныхъ къ казни, просятъ помиловать всякихъ негодяевъ... Въ Европѣ это дѣлается очень просто и никого не смущаетъ. И у насъ привыкнутъ, и очень скоро никто не будетъ ни возмущаться, ни страшиться смертныхъ казней.
На хорахъ, вверху задней стѣны зала, гдѣ на вечерахъ помѣщается оркестръ, виднѣлись дамскія платья и мѣховыя шляпы. Тамъ биткомъ набилась городская публика, пропущенная чрезъ квартиру завѣдывающаго собраніемъ капитана, которому позволилъ это генералъ -- предсѣдатель суда. Оттуда несся въ залу сдержанный гулъ голосовъ, шорохъ ногъ, передвигаемыхъ стульевъ...
Разложивъ бумаги и книги на своемъ столѣ, Брагинъ прошелъ къ секретарю. Всѣ четверо полковниковъ, временныхъ членовъ суда, и пятый запасный были въ сборѣ, всѣ въ орденахъ и парадныхъ мундирахъ.
Квартировали они въ томъ же залѣ за занавѣсомъ,-- гдѣ была сцена, и гдѣ теперь стояли для нихъ кровати. Вмѣстѣ съ ними помѣщался тамъ и помощникъ военнаго прокурора Иванъ Адамовичъ Унгебауеръ, полнѣющій блондинъ лѣтъ тридцати пяти съ сухимъ лицомъ и выдержанно-вѣжливыми манерами. Весь день наканунѣ суда и большую часть ночи судьи провели съ прокуроромъ за тѣми самыми ломберными столами, которые были приготовлены теперь въ залѣ для обвинителя и защитника, за игрой въ преферансъ. Прокуроръ былъ въ постоянномъ выигрышѣ, поэтому судьи-полковники теперь получали у секретаря прогонныя и суточныя деньги по командировкѣ въ засѣданія военнаго суда. За исключеніемъ одного судьи, прибывшаго изъ сосѣдняго уѣзднаго города, остальные четверо пріѣхали издалека и поэтому получили по нѣсколько сотъ рублей. Всѣ они знали о дѣлѣ со словъ мѣстныхъ офицеровъ, со словъ прокурора, секретаря, слѣдователя и ротмистра, и оно казалось имъ тоже простымъ, яснымъ и возмутительнымъ. Что касается наказанія смертной казнью, то они считали, что здѣсь будетъ дѣйствовать воля закона -- 279 статьи, воля самихъ подсудимыхъ, поставившихъ себя подъ эту статью, и воля генерала, предсѣдателя суда, юриста, котораго они признавали за начальство въ судѣ и считали единственно компетентнымъ въ этомъ вопросѣ. Кромѣ того, самъ генералъ, когда они ему представлялись, посовѣтовалъ имъ не слушать ничьихъ разговоровъ о дѣлѣ и разрѣшать его такъ, какъ оно представится имъ на судѣ.
И они просто ждали суда безъ всякой мысли о подсудимыхъ, играли въ карты, скучали или развлекались, какъ могли.
Брагинъ поздоровался съ судьями и съ прокуроромъ
-- Очень интересуемся вашей защитой по этому дѣлу и вашей будущей рѣчью,-- сказалъ ему изъ любезности одинъ изъ судей -- полный, добродушный, съ густыми эполетами, казачій полковникъ.
Прокуроръ же нарочно, чтобы смутить защитника, что онъ считалъ своею обязанностью въ судѣ, отозвалъ Брагина въ сторону и сказалъ:
-- Мнѣ кажется, вы напрасно вызвали Чернецкаго: знаете -- политикъ, ссыльнопоселенецъ по военному суду, бывшій солдатъ, измѣнившій ради политики долгу присяги... Это можетъ очень скверно подѣйствовать на судей... Это не мое дѣло, я извиняюсь, но рекомендовалъ бы вамъ отказаться отъ него... И зачѣмъ такія средства? Вы увидите, что мы живыхъ людей не глотаемъ. Полковники такъ добродушно настроены. И безъ Черницкаго вы могли бы вызвать въ нихъ состраданіе къ подсудимымъ... Какъ хотите, это дѣло ваше, но мнѣ казалось необходимымъ васъ предупредить.
Во время этой рѣчи Брагину едва удалось по привычкѣ сдержаться.
-- Благодарю васъ. И Брагинъ, поспѣшилъ уйти обратно въ залъ за свой ломберный столъ.
По залу бѣгалъ, суетясь, дежурный офицеръ, молоденькій безусый подпоручикъ, съ безпокойствомъ ожидая прихода генерала -- предсѣдателя суда. Въ передней при входѣ въ собраніе уже около часа дежурилъ въ ожиданіи, построившись въ двѣ шеренги, взводъ солдатъ, командированныхъ для почетнаго караула. Дежурный же офицеръ долженъ былъ не пропустить его появленія и тотчасъ же послѣ привѣтственнаго крика солдатъ сдать генералу почетный рапортъ о томъ, что все благополучно. Въ то же время онъ долженъ былъ приготовить все къ открытію судебнаго засѣданія, провѣрить свидѣтелей и позаботиться о томъ, чтобы къ выходу суда въ залѣ всѣ были на своихъ мѣстахъ. По непривычкѣ эта роль очень волновала подпоручика. Но вотъ въ залъ вбѣжалъ солдатъ, далъ сигналъ дежурному офицеру, и тотъ полетѣлъ въ переднюю. Всѣ насторожились. Черезъ минуту оттуда донеслась команда: "На караулъ!" Затѣмъ послышалось въ тишинѣ отчетливое бряцанье ружьями и громкій смотровой обрывистый крикъ солдатъ:
-- Зда... жла.. емъ, Ваш-пре-сход-ство! Вслѣдъ затѣмъ быстро прошелъ черезъ залу, ни на кого не смотря, къ секретарю въ канцелярію самъ генералъ въ пальто съ фуражкой въ одной рукѣ, по-военному махая другой свободной рукой.
Это былъ невысокій, полный, нестарый человѣкъ лѣтъ сорока пяти съ совершенно лысой, сужавшейся кверху головой, съ удивленнымъ выраженіемъ близорукихъ глазъ въ очкахъ съ толстыми стеклами. Вслѣдъ за нимъ туда же пробѣжалъ дежурный офицеръ.
Минутъ черезъ десять изъ этой же двери выбѣжалъ обратно безусый дежурный офицеръ и неестественно прокричалъ:
-- Судъ идетъ!.. прошу встать!
За нимъ быстро вышли и прошли къ столу съ краснымъ сукнамъ генералъ и полковники-судьи.
Генералъ объявилъ, какое дѣло и о комъ подлежитъ, слушанію, и приказалъ ввести подсудимыхъ.
Дежурный офицеръ снова понесся чрезъ залъ исполнять приказаніе.
Всѣ сѣли и затихли въ ожиданіи.
Въ чуткую тишину зала донесся рѣжущій ее, бьющій по нервамъ звонъ кандаловъ, и вслѣдъ затѣмъ, окруженные солдатами, вошли нестройной толпой подсудимые. Ихъ разставили въ ширину сзади стола защитника, окруживъ тѣснымъ кольцомъ конвоя. Все опять на минуту стихло, и въ тишинѣ отчетливо разнесся мелкій перезвонъ кандаловъ, отъ дрожи въ рукахъ и тѣлѣ подсудимыхъ. Теперь ихъ расширенные, остановившіеся глаза всѣ разомъ глядѣли на генерала. Ихъ осунувшіяся желтовато-зеленыя лица казались совсѣмъ странными въ сѣрыхъ нелѣпыхъ халатахъ, съ выбѣлившимися блестящими цѣпями на ногахъ и опухшихъ дрожащихъ рукахъ, среди цѣлаго взвода солдатъ съ ружьями въ большомъ, свѣтломъ залѣ, весело убранномъ флагами и зелеными гирляндами, передъ нарядной офицерской и чиновной публикой.
На вопросы предсѣдателя объ именахъ, фамиліяхъ, судимости, занятіяхъ того времени, когда они были на свободѣ, всѣ отвѣтили неувѣренно, какъ будто все это они совсѣмъ забыли и теперь вспоминали снова.
Затѣмъ предсѣдатель старательно усадилъ ихъ по очереди фамилій и громко объявилъ, что будетъ прочтенъ о нихъ обвинительный актъ.
Секретарь всталъ и бойко, громко и отчетливо сталъ читать обвинительный актъ. Быстро, съ сознаніемъ своего мастерства, онъ рѣзко выговаривалъ одно за другимъ слова и фразы бумаги, ни разу не взглянувъ на подсудимыхъ, точно въ ней говорилось не о людяхъ, которымъ эта бумага грозила смертной казнью, а это былъ какой-нибудь докладъ или проектъ постройки.
Во время этого чтенія отъ деревяннаго голоса секретаря лица подсудимыхъ отъ ужаса покрылись крупными каплями пота.
На Брагина же это безстрастное чтеніе такъ дѣйствовало, что онъ пересталъ понимать содержаніе давно ему извѣстнаго обвинительнаго акта. Въ его ушахъ раздавался трескучій голосъ секретаря, и слышались лишь звуки словъ, при чемъ значеніе ихъ не доходило до сознанія.
Вмѣстѣ съ этими звуками онъ ясно слышалъ сзади себя тихій перезвонъ цѣпей отъ дрожи въ рукахъ его подзащитныхъ. Отъ чтенія разбѣгались и терялись мысли, и ему было такъ страшно и такъ холодно, прохватывала такая дрожь, что, удерживаясь изъ всѣхъ силъ, стискивая челюсти, онъ все же замѣтно стучалъ зубами.
А чтеніе все продолжалось, такое же отчетливое, трескучее и деревянное. Наконецъ, черезъ часъ секретарь закончилъ обвинительный актъ и вернулъ дѣло предсѣдателю. Всѣ оживились. Предсѣдатель перешелъ къ опросу подсудимыхъ. Первымъ онъ спросилъ Гуржія, пытливо глядя ему въ лицо.
-- Подсудимый Гуржій, признаете ли себя виновнымъ?-- оказалъ предсѣдатель.
-- Не признаю,-- тихо, какъ шелестъ, отвѣтилъ Гуржій, но такъ ясно, что его отвѣтъ слышали всѣ.
За нимъ по-очереди поднимались остальные, и, звена кандалами, каждый особымъ тономъ, какъ клавиши какой-то живой машины, еще восемь человѣкъ повторили тѣ же слова:
-- Нѣтъ, не признаю!
И вдругъ во всемъ залѣ всѣмъ стало легче дышать отъ повторенія этихъ простыхъ и ясныхъ словъ, такъ увѣренно, съ такимъ облегченіемъ они ихъ произносили въ первый разъ послѣ двухъ мѣсяцевъ заключенія въ смертной камерѣ, произносили предъ судомъ, громко открыто для всѣхъ, получивъ въ первый разъ возможность сказать эти слова.
Этими словами они начинали свою защиту.
-- Гуржій, не пожелаете ли вы объяснить, почему вы не считаете себя виновнымъ?-- спросилъ предсѣдатель.
И Гуржій первый началъ говорить о томъ, что было на этапѣ 28-го сентября. Съ первыхъ же словъ его разсказа въ залѣ водворилась та напряженная тишина, которую не только слышишь, но и чувствуешь и ощущаешь, въ которой каждый узнаетъ, какъ бьется его сердце. Гуржій не спускалъ своихъ глазъ съ лицъ судей и разсказывалъ имъ, какъ шелъ этапъ, какъ въ Богандинкѣ собирались всѣ, и арестанты и конвойные, отдохнуть, какъ начали пить, какъ дрались нѣсколько разъ днемъ, какъ улеглись затѣмъ спать, и большая часть конвойныхъ солдатъ разбрелась по знакомымъ домамъ въ деревнѣ, какъ каторжане съ двумя солдатами играли въ карты, какъ разбили носъ солдату Любихину, и началась свалка, какъ Тараненко далъ выстрѣлъ, и въ суматохѣ, всѣ испуганные, вскочивъ со сна, бились и отбивались другъ отъ друга, какъ на дворѣ уже услыхали страшный стонъ раненаго Тараненко и въ паникѣ не знали, что дѣлать, и какъ потомъ они похватали ружья и безпрепятственно убѣжали къ лѣсу.
Гуржій разсказывалъ подробно и даже монотонно, но своимъ голосомъ и лицомъ то молилъ, то проникновенно убѣждалъ судей выслушать его и повѣрить въ ихъ невинность, какъ вѣрилъ онъ самъ одинаково со всѣми подсудимыми, и все всматривался въ лица судей, чтобы понять, вѣрять ли они ему. Но судьи молчали, и Гуржій ничего не могъ понять по ихъ незнакомымъ лицамъ, по ихъ фигурамъ въ орденахъ и мундирахъ за краснымъ столомъ въ офиціальныхъ, строгихъ судейскихъ позахъ. И, не понимая ихъ отношенія къ своему разсказу, Гуржій то какъ будто терялся, ослабѣвалъ и замолкалъ, то снова продолжалъ умолять и убѣждать судей разсказомъ новыхъ подробностей о томъ, что было на этапѣ.
Генералъ далъ ему возможность сказать все, что онъ могъ и хотѣлъ сказать, но въ то же время своимъ выработаннымъ внѣшне-неуловимымъ отношеніемъ къ дѣлу страшилъ Гуржія еще больше, чѣмъ другіе молчавшіе судьи.
-- Садитесь!-- сказалъ предсѣдатель Гуржію.
Всталъ прокуроръ и безукоризненно вѣжливо попросилъ разрѣшенія задать вопросъ подсудимому Гуржію.
-- Не пожелаетъ ли подсудимый Гуржій отвѣтить суду,-- сказалъ прокуроръ,-- для какой именно цѣли, собираясь бѣжать, онъ считалъ необходимымъ имѣть ружье и патроны. И далѣе второй вопросъ: отдано ли было ему это ружье конвойными солдатами безъ сопротивленія, или онъ его отнялъ силой у кого-либо изъ нихъ и у кого именно?
Предсѣдатель предложилъ Гуржію отвѣтить на эти вопросы. Гуржій всталъ, но, не понявъ вопросовъ, смутившись отъ тона прокурора, растерянно стоялъ и молчалъ, безпомощно глядя на предсѣдателя. И среди этого молчанія Брагинъ почувствовалъ, что снова нависла надъ подсудимыми, надъ судомъ, надъ нимъ и, вѣроятно, надъ всѣми въ залѣ, кромѣ сидѣвшихъ близко другъ къ другу секретаря и прокурора, та самая жестокая, холодная моральная тяжесть, которая бросила, его въ дрожь при чтеніи обвинительнаго акта. И опять Брагинъ услышалъ сзади себя сухой, тихій перезвонъ цѣпей на рука.хъ подсудимыхъ.
-- Разскажите, какъ вы взяли ружье,-- спокойно спросилъ предсѣдатель.
-- Какъ взяли? Да такъ. Въ конвойной камерѣ никого, не было, вошли и взяли...
И опять всѣ въ залѣ, какъ показалось Брагину, почувствовали облегченіе.
Затѣмъ, по приказу предсѣдателя, были введены свидѣтели. Цѣлой толпой они загородили судейскій столъ. Пока предсѣдатель поименно перекликивалъ ихъ, провѣрялъ, опрашивалъ, нѣтъ ли среди нихъ родныхъ подсудимыхъ, предупреждалъ о святости присяги и грозилъ имъ строгимъ наказаніемъ отъ Бога, отъ закона и отъ людей за ложныя показанія на судѣ, Брагинъ привсталъ и отыскалъ глазами въ толпѣ Черницкато, котораго не видѣлъ съ утра, и глазами же поздоровался съ нимъ.
Черницкій пришелъ въ судъ почти такъ же рано, какъ и Брагинъ, но едва онъ явился, какъ дежурный офицеръ отвелъ его въ маленькую комнату при буфетѣ полкового собранія, гдѣ обычно солдаты ставили самовары и мыли во время баловъ посуду. Офицеръ приказалъ Черницкому находиться въ ней безотлучно, ни съ кѣмъ не сообщаясь. Сдѣлано это было по просьбѣ прокурора, которому еще наканунѣ посовѣтовали это ротмистръ и слѣдователь, чтобы, какъ они говорили, Черницкій не могъ повліять на свидѣтельскія показанія конвойныхъ солдатъ, если бы передъ допросомъ они проводили время вмѣстѣ съ нимъ.
Когда Черницкій уходилъ изъ камеры отъ Лобанова, ничего не добившись, его охватили смѣшанныя чувства вмѣстѣ и страха, и жалости, и негодованія. Страхъ обнималъ душу при мысли, что они невинно будутъ казнены. По-дѣтски до горячихъ слезъ ему было жаль и ихъ, и несчастнаго, по его убѣжденію, Лобанова, губившаго и себя и свою совѣсть. Въ то же время, его разбирала активная ненависть и негодованіе и противъ Лобанова съ совершенными имъ звѣрствами, съ его клеветой на невинныхъ, и противъ тѣхъ, кто не хотѣлъ, какъ онъ думалъ, разобраться въ ихъ дѣлѣ, и тащилъ ихъ на висѣлицу. Все это вмѣстѣ тѣснилось и путалось въ его сознаніи въ одинъ общій жестокій хаосъ смѣшанныхъ чувствъ и мыслей, въ которыхъ онъ долго не могъ разобраться, и отъ которыхъ онъ болѣзненно тосковалъ и мучился, не зная, что ему дѣлать. Его состояніе было похоже на настроеніе вѣрующихъ говѣльщиковъ, подростковъ-дѣтей, на страстной недѣлѣ, когда они въ первый разъ въ жизни въ чистый четвергъ у вечерней службы слушаютъ сознательно чтеніе Евангелія о страстяхъ Господнихъ, и душу охватываетъ горячая, любовная, мучительная и сладостная жалость къ Христу и трепетный страхъ, и горе за его тѣлесныя и душевныя муки, и негодованіе къ гонителямъ, и безсильный ужасъ предъ роковой неизбѣжностью его смерти. Но кончается чтеніе описаніемъ свершившейся казни, и все это тонетъ въ умиленіи предъ твердостью Христа, передъ его безмѣрной любовью къ людямъ, даже къ своимъ гонителямъ, и въ радостной вѣрѣ въ его непремѣнное воскресеніе. Нѣчто подобное этому дѣтскому настроенію вѣры въ спасеніе и умиленія предъ непремѣнной побѣдой правды въ этомъ дѣлѣ создалось и въ душѣ Черницкаго, когда онъ подавилъ въ себѣ озлобленіе къ Лобанову и ясно до очевидности и ярко и точно почти до галлюцинацій представилъ себѣ все, что онъ разскажетъ въ судѣ о происшедшемъ на этапѣ. Ему стала казаться нелѣпой мысль, что этому разсказу могутъ не повѣрить судьи. Сидя въ одиночествѣ въ изоляціонной комнатѣ, ожидая съ минуты на минуту, что его позовутъ разсказывать, какъ было дѣло, чуждый всеіму тяжелому и условному, что было и дѣйствовало на всѣхъ въ судебномъ залѣ, Черницкій въ своей комнатѣ дошелъ на время почти до незлобиваго состоянія святости въ умиленіи предъ непремѣннымъ раскрытіемъ выношенной въ его сознаніи правды объ этомъ дѣлѣ и въ глубокой вѣрѣ въ спасеніе чрезъ нее жизни всѣхъ подсудимыхъ.
Когда Лобановъ и всѣ другіе свидѣтели, принимая присягу, всѣ по-очереди подходили и цѣловали на аналоѣ раскрытыя слова Евангелія и золотой крестъ, Черницкій стоялъ въ сторонѣ, такъ какъ прокуроръ отвелъ его отъ присяги, какъ свидѣтеля, лишеннаго по суду всѣхъ правъ состоянія.
Онъ находился близко къ Брагину и опять, встрѣтившись съ нимъ взглядомъ, посмотрѣть на него ясными, дружескими и даже, какъ показалось Брагину, радостными и нѣсколько странными, безумными глазами.
Послѣ присяги, по приказанію генерала, изъ свидѣтелей въ залѣ остался одинъ Лобановъ, и когда двери зала закрылись за послѣднимъ ушедшимъ свидѣтелемъ, Лобановъ началъ свое показаніе.
Блѣдный, съ опущенными вѣками, съ бѣлыми приглаженными на-бокъ волосами, но съ внѣшне-рѣшительнымъ видомъ, Лобановъ вышелъ впередъ къ судейскому красному столу, стукнулъ по-солдатски каблуками и вытянулся передъ предсѣдателемъ во фронтъ.
-- Разскажи, Лобановъ, что знаешь по дѣлу,-- строго сказалъ предсѣдатель.-- Еще разъ напоминаю тебѣ, что на судѣ надо говорить правду. Законъ и судъ, совѣсть и Богъ строго караютъ за ложь на судѣ.
И вдругъ Лобановъ заговорилъ громкимъ, твердымъ, тѣмъ неестественнымъ солдатскимъ голосомъ, которымъ отдаются рапорты по начальству, дѣлая при этомъ видъ, будто смотритъ въ глаза предсѣдателю, а въ дѣйствительности смотря ему въ лобъ немигающими глазами.
-- Такъ что 20 сентября,-- говорилъ Лобановъ,-- я принялъ за старшого партію арестантовъ. За шесть дней провелъ по росписанію этапъ до деревни Шептуховки. Такъ что въ Шептуховкѣ сдалъ партію конвою, шедшему навстрѣчу. Отъ послѣдняго принялъ партію въ 33 человѣка для доставленія въ городъ...
И Лобановъ повторилъ наизусть слово въ слово то, что было записано въ его письменныхъ показаніяхъ, какъ бы читая ихъ по памяти. Между прочимъ, онъ сказалъ, что все время пути партія вела себя въ высшей степени образцово, что когда все стихло на ночь въ Богандинскомъ этапѣ, то слышались переговоры "вѣроятно, на еврейскомъ языкѣ", и что когда арестанты вывалились въ коридоръ, то всѣ они кричали: "Бей старшого, остальные сами сдадутся!".
-- Остановись, Лобановъ,-- прервалъ его предсѣдатель въ этомъ мѣстѣ его рапорта.
Лобановъ замолчалъ.
-- Скажи, кто же билъ тебя, чѣмъ и куда? въ голову? въ грудь?
-- Такъ что всѣ кричали и били, ваше превосходительство,-- отвѣтилъ Лобановъ.
-- Но кто же именно изъ нихъ билъ тебя?-- спросилъ предсѣдатель, указывая на подсудимыхъ.
Всѣ въ залѣ какъ будто онѣмѣли и окаменѣли за тѣ нѣсколько секундъ, пока Лобановъ перевелъ духъ, а затѣмъ отчеканилъ.
-- Не могу знать! Такъ что всѣ били, ваше превосходительство.
-- Ты не говори всѣ,-- строго замѣтилъ генералъ,-- назови фамиліи бившихъ тебя арестантовъ.
-- Не могу знать... многіе мертвые,-- отвѣчалъ Лобановъ.
-- Ты оставь мертвыхъ. Подумай, можешь ли ты утверждать по совѣсти, что тебя билъ кто-нибудь изъ этихъ 9 живыхъ, изъ подсудимыхъ?-- спросилъ предсѣдатель.
-- Не могу знать, кто билъ, всѣ били,-- сказалъ Лобановъ.
Онъ разсказалъ дальше, какъ въ него стрѣлялъ почти въ упоръ какой-то бѣжавшій арестантъ и прострѣлилъ фуражку, а потомъ другой ранилъ его въ грудь штыкомъ, причинивъ ссадину на груди. Разсказалъ онъ также и о томъ, какъ онъ "уложилъ штыкомъ мертвыми двухъ арестантовъ".
Лобановъ разсказывалъ твердо и отчетливо, но чѣмъ дальше, тѣмъ все больше блѣднѣлъ и задыхался, а голосъ его былъ такъ сухъ и такъ скрипѣлъ, будто это говорилъ человѣкъ, въ которомъ былъ вставленъ какой-то аппаратъ, умѣющій отвѣчать на вопросы и разсказывать, такъ странно и неестественно звучала въ судѣ его рѣчь. При его допросѣ у подсудимыхъ еще больше осунулись лица, и выдались впередъ раскрытые, остановившіеся глаза.. Но, впиваясь въ слова Лобанова, ловя ихъ съ той же жадностью, съ какой, предъ судомъ куря, они глотали табачный дымъ, они теряли въ сознаніи ихъ значеніе, а слышали только его голосъ и скрипучіе звуки произносимыхъ имъ словъ, и эти звуки рѣзали ухо и были страшны отсутствіемъ въ нихъ живыхъ человѣческихъ нотъ.
Брагина снова билъ ознобъ отъ досады, отъ моральной боли за эту ложь и отъ злобы къ Лобанову.
Предсѣдатель подъ толстыми стеклами очковъ усиленно мигалъ глазами и, сдерживаясь, все повышалъ свой голосъ до высокихъ теноровыхъ нотъ.
Два казачьихъ полковника-судьи изъ степныхъ областей, сидѣвшіе налѣво отъ предсѣдателя, ближе къ окнамъ зала, большіе, массивные, съ красными лицами, то спокойно, съ довольными лицами поглядывали на Брагина, то оживленно переговаривались съ секретаремъ, сидѣвшимъ сбоку. Выслушавъ Лобанова и искренно принимая, его показанія за чистую, рѣшительную солдатскую "правду-матку", какъ оцѣнилъ эти показанія одинъ изъ нихъ, они шопотомъ подѣлились другъ съ другомъ и съ секретаремъ готовымъ уже убѣжденіемъ, что всѣхъ девятерыхъ надо "вздернуть", какъ они выражались, чтобы "другимъ неповадно было", и что совсѣмъ не важно то, чего допытывался отъ Лобанова генералъ, ибо все равно -- подсудимые били конвойныхъ или другіе, они виноваты, принявъ участіе въ сговорѣ на бѣгство.
Третій членъ суда, пѣхотный полковникъ, пожилой, рыхлый блондинъ тоже въ очкахъ для близорукихъ, какъ и предсѣдатель, тяжело ворочался на своемъ судейскомъ стулѣ и громко сопѣлъ и вздыхалъ. Его мучилъ Лобановъ неправдой своихъ показаній, но онъ не вѣрилъ также и арестантамъ-подсудимымъ и мучительно не зналъ, что ему дѣлать. Онъ вдругъ понялъ, что здѣсь дѣло обстоитъ совсѣмъ не такъ просто, какъ онъ раньше думалъ, и что укрыться за предсѣдателя въ этомъ дѣлѣ ему не придется, что оно требуетъ самостоятельнаго рѣшенія его собственной совѣсти, которую прямо рвалъ, какъ стекломъ, Лобановъ своими граммофонными показаніями.
Кромѣ запасного члена суда, сидѣвшаго въ сторонѣ отъ судейскаго стола, былъ еще одинъ членъ суда, сидѣвшій крайнимъ направо отъ предсѣдателя, тоже пѣхотный полковникъ, маленькій, желчный человѣкъ, съ тонкими, черными усами и лысой плоской головой, постоянно по привычкѣ недовольный и раздраженный, такъ какъ онъ считалъ себя прекраснымъ военнымъ служакой, но обойденнымъ навсегда начальствомъ по службѣ за его ревность и добросовѣстность къ ней. Теперь онъ былъ недоволенъ тѣмъ, что одинъ изъ всего состава суда пріѣхалъ изъ ближняго уѣзднаго города всего за сто верстъ и получилъ очень мало прогоновъ.
Желчный полковникъ нетерпѣливо суетился и что-то порывисто записывалъ карандашомъ на листѣ бумаги, возбужденно оглядывая Лобанова, подсудимыхъ, защитника, прокурора и всѣхъ въ залѣ, какъ будто протестуя противъ чего-то своимъ лицомъ и глазами.
Кончивъ допросъ, предсѣдатель предложилъ прокурору допрашивать дальше Лобанова, но прокуроръ попросилъ предъявить свидѣтелю всѣхъ подсудимыхъ, чтобы онъ ихъ назвалъ поименно.
Подсудимые, трепещущіе, по-очередно вставали, коротко звякая цѣпями, передъ Лобановымъ, и онъ такъ же рѣзко, какъ этотъ звукъ, называлъ ихъ фамиліи.
-- Итакъ, Лобановъ, ты знаешь ихъ всѣхъ,-- сказалъ прокуроръ.-- Разскажи теперь, кто изъ нихъ что дѣлалъ во время нападенія на конвой?
Лобановъ молчалъ, оглядывая подсудимыхъ и какъ будто припоминая. И всѣ, кромѣ полковниковъ-казаковъ, почувствовали, что теперь каждое его слово о каждомъ отдѣльномъ подсудимомъ повлечетъ для того смертную казнь. Всѣ въ залѣ сначала зашептались, а потомъ застыли, и у всѣхъ потемнѣли лица.
-- Не могу знать, ваше высокородіе,-- опять по-солдатски отрѣзалъ Лобановъ, и на этотъ разъ его сухой голосъ и этотъ стереотипный заученный среди солдатской словесности отвѣтъ сразу разрѣдилъ сгустившійся въ залѣ при вопросѣ прокурора общій страхъ казни.
Прокуроръ, недовольный этимъ отвѣтомъ, какъ будто онъ былъ направленъ Лобановымъ сознательно противъ него, заявилъ предсѣдателю, что не желаетъ допрашивать дальше такого свидѣтеля. Тогда генералъ, оставивъ въ залѣ Лобанова, по просьбѣ Брагина, приказалъ позвать Черницкаго. Молоденькій дежурный офицеръ снова понесся къ выходнымъ дверямъ зала къ кучкѣ тѣснившихся въ нихъ солдатъ. И минуты черезъ двѣ бодро къ судейскому столу подошелъ Черницкій и сталъ рядомъ съ Лобановымъ.
-- Хотя вы не принимали присягу,-- обратился къ нему предсѣдатель,-- но и вы должны показывать только правду.
-- Разскажите все, что знаете по этому дѣлу.
-- Хорошо,-- увѣренно отозвался Черницкій.-- Я вамъ разскажу сначала, что я самъ видѣлъ. Когда пришла партія, я понесъ на этапъ мясо. Для каждой партіи я заготовляю мясо, иначе арестантамъ его купить негдѣ. У воротъ я встрѣтилъ Лобанова. Онъ былъ тогда не такой, какъ сейчасъ,-- разсказывалъ Черницкій, оглядывая въ упоръ Лобанова, неподвижно стоявшаго къ нему бокомъ.
-- Лобановъ былъ тогда веселый. Мы съ нимъ поговорили. Онъ сказалъ мнѣ, что въ партіи хорошій парень каторжанинъ Гуржій, вонъ тотъ, что сидитъ на краю справа,-- сказалъ Черницкій, указывая пальцемъ на Гуржія. Гуржій тоже не такой былъ, какъ сейчасъ, его узнать нельзя.
-- Почему его нельзя узнать?-- прервалъ предсѣдатель.
-- Онъ теперь худой и страшный, а тогда былъ здоровый. Когда я пришелъ въ этапъ, уголовный староста Савка собиралъ деньги на водку.
-- Съ Савкой ходилъ по камерамъ Коврыга,-- продолжалъ свой разсказъ Черницкій, снова повернувшись лицомъ къ суду.-- Коврыга былъ уже здорово пьянъ, все матюкался и грозился всѣхъ бить.
Сколько они собрали, я не знаю. Только мальчикъ, сынъ этапника, Степа, сначала побѣжалъ домой, взялъ у матери мѣшокъ, а потомъ принесъ изъ монополіи въ мѣшкѣ три четвертныхъ бутыли водки. Когда Степа принесъ водку въ мѣшкѣ, то кричалъ на весь этапъ: Тише! Не тронь, а то разобью! И Савка, отогнавъ Коврыгу, взялъ у Степы со спины мѣшокъ, и я видѣлъ -- вынулъ три бутыли.
Конечно, ихъ распили. Сами пили чайной кружкой, а другихъ одѣляли водочнымъ стаканчикомъ. Пили почти всѣ.
-- Постойте, а вы пили?-- прервалъ его предсѣдатель.
-- Да! выпилъ и я...
Мы были въ камерѣ Гуржія, пили чай, закусывали, Савка принесъ бутыль, гдѣ было водки еще половина или больше. Степа держалъ стаканчикъ, а Савка всѣмъ то-очередно наливалъ. Участвовалъ и я, мы всѣ выпили по стаканчику.
-- А конвойные пили?-- спросилъ предсѣдатель.
-- Которые были въ этапѣ, конечно, пили,-- отвѣтилъ Черницкій такъ же просто, какъ онъ давалъ все свое показаніе.
-- Ужъ что пили, то всѣмъ извѣстно,-- продолжалъ Черницкій.-- Когда перетаскивали мерзлыя тѣла убитыхъ арестантовъ, когда ворошали и укладывали ихъ въ яму въ полѣ, то изъ могилы несло водкой. Всѣ чуяли сивушную вонь, пока не засыпали могилы. Крестьяне даже удивлялись тогда, что такъ долго она не выходитъ. Такъ крѣпко она пахла, когда ихъ хоронили.
Слушая Черницкапо, пухлый полковникъ въ очкахъ пересталъ ворочаться на своемъ стулѣ. Внимательно, не пропуская ничего, онъ слушалъ его разсказъ, съ благодарностью смотрѣлъ на Черницкаго и лишь грустно вздыхалъ о томъ, что ему пришлось отъ него узнать.
-- Скажите, за что вы лишены правъ состоянія: и сосланы на вѣчное поселеніе въ Сибирь?-- спросилъ онъ Черницкаго.
-- Если вы желаете, можете не отвѣчать на этотъ вопросъ,-- предупредилъ его предсѣдатель.
-- У меня нѣтъ причины молчать,-- вѣжливо отозвался Черницкій.-- За политику. Я читалъ въ казармѣ запрещенныя книжки. У меня сдѣлали обыскъ, и военный судъ осудилъ меня.
Черницкій разсказывалъ, дѣйствительно, только то, что онъ видѣлъ и зналъ. Показаніе свое онъ давалъ правдиво до послѣднихъ мелочей, вдумчиво, увѣренно и такъ энергично и естественно, что его разсказъ захватилъ вниманіе всѣхъ, даже секретаря, даже прокурора, даже нежелавшихъ вѣрить ему казачьихъ полковникоівъ-судей; такъ легко и хорошо было слушать его послѣ обвинительнаго акта и послѣ показаній Лобанова. Черницкій разсказывалъ про кровавыя и страшныя дѣла, но разсказывалъ съ такимъ хорошимъ человѣческимъ отношеніемъ къ виновникамъ этихъ дѣлъ, съ такой глубокой внутренней правдой, что было грустно до слезъ и до боли тяжело слушать его разсказъ, когда онъ разсказывалъ, напримѣръ, со словъ Лобанова объ убійствѣ Стася, или о томъ, какъ онъ наблюдалъ сквозь стѣны этапа за избіеніемъ оставшихся тамъ арестантовъ по звукамъ и стонамъ, по своему собственному галлюцинировавшему соображенію. Но вмѣстѣ съ тѣмъ его разсказъ вносилъ въ сознаніе слушателей и нѣчто мучительно-сладостное и примиряющее.
Когда Черницкій показывалъ всё это, рядомъ съ нимъ, въ двухъ шагахъ, предъ судейскимъ столомъ стоялъ блѣдный до полной бѣлизны Лобановъ, вытянувшись, съ руками по швамъ, неподвижный, какъ въ гипнозѣ, съ безсмысленными глазами, ѣвшими по казарменной привычкѣ лобъ генерала. Ни разу онъ не взглянулъ и не повернулся лицомъ къ Черницкому, какъ будто рядомъ съ нимъ стоялъ и билъ его словами его большой врагъ. По началу Лобановъ даже хотѣлъ и не слушать его, нарочно разсѣивая свои мысли, но это ее удалось ему. Какъ только Черницкій началъ свой разсказъ, такъ въ воображеніи Лобанова встали живые образы былого, стрѣльба по живымъ людямъ, штыковые удары въ живое тѣло, удары прикладовъ по арестантскимъ черепамъ, ихъ горячая кровь на рукахъ, ея запахъ, смѣшанный съ пороховой гарью, лицо и глаза Стася подъ нарами, его рука съ Евангеліемъ, его рана на шеѣ, его кровь, ужасъ самого Лобанова, ознобъ при растаскиваніи труповъ, шорохъ среди мертвецовъ, стукъ прикладовъ о обиваемые съ камеръ пробои, ощущеніе ужаса отъ того, что за ними будто слѣдятъ, стоны, мольбы, крики, ужасные глаза умирающихъ, всё, всё, что было пережито въ ту страшную ночь...
Всё это вихремъ нахлынуло въ сознаніе Лобанова, вдругъ овладѣло имъ и стало терзать его, какъ въ тотъ день, когда онъ вылъ и кричалъ отъ боли предъ дѣтьми Черницкаго, какъ въ тотъ вечеръ, когда онъ плакалъ навзрыдъ передъ нимъ самимъ, каялся и съ отчаянія хотѣлъ лѣзть въ петлю, чтобы покончить съ собою. Лобановъ готовъ былъ снова завыть и зарыдать передъ судьями и дѣлалъ послѣднія усилія надъ собой, чтобы удержаться. Извнѣ онъ только блѣднѣлъ и выдавалъ себя лишь мелкой дрожью глазныхъ вѣкъ и мелкимъ подергиваніемъ всей кожи на головѣ. И отъ того, что онъ не могъ здѣсь ни стонать, ни рыдать, отъ тото, что надо было всё скрывать, притворяться, молчать и лгать, что надо было стоять смирно на вытяжку и глядѣть на генерала, что съ одного боку его пронизывали ясные и чистые глаза Черницкаго, а съ лѣвой стороны на него,-- онъ чувствовалъ,-- не отрываясь, смотрѣли девять арестантовъ, которые тоже всё знали, Лобанову было еще хуже и страшнѣе, чѣмъ въ этапѣ, когда онъ инсценировалъ тѣла убитыхъ къ дознанію и слѣдствію.
Глаза и вѣки его что-то жгло, а ротъ и горло такъ высохли, что онъ чувствовалъ, что не скажетъ ни слова, если его спросятъ. Снизу въ груди къ горлу что-то давило, подступало и тѣснило дыханіе до тошноты и дурноты, животъ что-то втягивало внутрь, ноги тяжелѣли и въ колѣнахъ отказывались служить. А Черницкій все стоялъ рядомъ, и все продолжалъ разсказывать о его страшныхъ дѣлахъ.
Когда Черницкій кончилъ, Брагинъ попросилъ сдѣлать ему очную ставку съ Лобановымъ.
-- Лобановъ, повернись къ нему,-- сказалъ предсѣдатель.
Лобановъ сдѣлалъ по-солдатски на-лѣво и уперся глазами въ лобъ и волосы Черницкаго.
-- Скажи теперь, такъ это было, какъ онъ разсказываетъ?-- спросилъ предсѣдатель.
-- Ни-и-ка-акъ нѣ-ѣтъ!-- нетвердо, шопотомъ, сказалъ, не оборачиваясь, Лобановъ, едва удержавшись на ногахъ.
-- Голубчикъ, Григорій Иванычъ,-- мягко, сострадательно позвалъ его Черницкій.-- А Стася -- помнишь? А горячія слезы свои, какими плакалъ, мочилъ мои щеки -- помнишь? А какъ горько каялся тогда, хотѣлъ вѣшаться -- помнишь? Не бойся, говори правду. Береги свою душу. Береги совѣсть! А то твоимъ языкомъ ихъ повѣсятъ,-- проникновенно, и любовно, и строго сказалъ Черницкій, взявъ Лобанова за плечо.
Всѣ замерли въ залѣ, какъ будто даже не дышали, ожидая его отвѣта.
Но Лобановъ молчалъ.
-- Черницкій, вы не имѣете права грозить Лобанову тѣмъ, что ихъ повѣсятъ,-- остановилъ его предсѣдатель.
Лобановъ продолжалъ молчать, застывъ на мѣстѣ, стоя подъ взглядами сотни человѣческихъ глазъ.
-- Лобановъ, повернись ко мнѣ,-- сказалъ предсѣдатель.-- Скажи теперь, было это или не было?
-- Никакъ нѣтъ. Не было,-- отвѣтилъ сорвавшимся голосомъ Лобановъ.-- Дозвольте уйти... Такъ что уморился... больше не могу,-- добавилъ онъ, едва слышно.
Предсѣдатель приказалъ ему сѣсть въ рядахъ стульевъ и оставаться въ залѣ.
Затѣмъ онъ обратился къ прокурору и предложилъ ему съ своей стороны допрашивать свидѣтеля Черницкаго.
Прокуроръ, какъ и всѣ присутствовавшіе въ залѣ, не исключая даже оторопѣвшихъ конвойныхъ, сторожившихъ подсудимыхъ, былъ захваченъ сценой этого допроса и очной ставки, но на предложеніе предсѣдателя отвѣтилъ отказомъ, махнувъ рукой и сдѣлавъ лицомъ пренебрежительную мину по отношенію къ Чарницкому, чтобы показать суду, что онъ не вѣритъ ни одному его слову и поэтому считаетъ допросъ его ненужнымъ и излишнимъ.
Предсѣдатель отпустилъ Черницкаго и объявилъ перерывъ на десять минутъ.
Слушая показанія Черницкаго, вылитыя въ образы, полные внутренней правды и вѣры въ спасеніе подсудимыхъ, сами подсудимые тоже увѣровали въ свое спасеніе. Въ перерывѣ засѣданія, когда судъ ушелъ, они говорили, улыбаясь, дѣлились другъ съ другомъ впечатлѣніемъ отъ очной ставки, изображали другъ другу, какъ говорилъ Черницкій, какъ слушалъ Лобановъ, какъ онъ его взялъ за плечо и смотрѣлъ въ глаза, какъ убѣждалъ говорить правду... Они теребили Брагина и радостно улыбались ему, какъ люди, мимо которыхъ уже прошла смертельная опасность, и такъ оживились, что звонъ и лязгъ ихъ двойныхъ цѣпей наполнилъ весь залъ. Но эти рѣзкіе рѣжущіе непривычное ухо звуки, теперь уже никого не страшили и казались уже не предвѣстниками грядущей казни, какъ раньше, а проявленіемъ вновь обрѣтенной жизни.
Но вотъ выбѣжалъ изъ комнаты, куда удалился судъ, молодой дежурный офицеръ и крикнулъ:
-- Судъ идетъ!
Все смолкло въ залѣ, и черезъ минуту засѣданіе суда возобновилось. Начался допросъ по-очереди всѣхъ солдатъ изъ конвоя Лобанова. Они входили одинъ за другимъ съ укупоренными на-глухо душами и отвѣчали передъ судомъ наизусть, какъ плохіе робкіе ученики на экзаменѣ, о той фантастической геройской схваткѣ съ арестантами, длившейся около двухъ часовъ, разсказъ о которой былъ записанъ въ ихъ показаніяхъ у ротмистра и у судебнаго слѣдователя.
Въ глубокихъ тайникахъ души они не считали себя повинными въ крови арестантовъ, ибо тамъ ими командовала и управляла чужая воля -- воля старшого Лобанова, а убитые были людьми, которыхъ по солдатской наукѣ можно было убивать, какъ враговъ на войнѣ. Выходя къ судейскому столу, вытягивались во фронтъ, блѣднѣя и трепеща только за себя, за возможность суда надъ собой, они безсвязно давали затверженныя показанія о движеніи этапа, о томъ, что до ночи въ этапѣ все было благополучно, что арестанты сначала переговаривались, вѣроятно, по-еврейски, а потомъ напали на конвой, и т. п. Разсказывая о самомъ боѣ съ арестантами, каждый изъ нихъ вновь разсказывалъ о томъ, какъ онъ, дѣйствуя полѣномъ, кочергой, штыкомъ или прикладомъ, убилъ одного, двухъ или троихъ арестантовъ. Но, разсказывая теперь о своемъ вымышленномъ звѣрствѣ, они уже не рисовались имъ и не наслаждались местью, какъ было въ домѣ у старосты въ ночь катастрофы на этапѣ, когда они стадно увлеклись массовой похвальбой кровью предъ сочувственной имъ толпой крестьянскихъ женщинъ, а только страшились суда и наказанія, и, стоя покорно и робко предъ генераломъ, ждали только возможности поскорѣе уйти.
Брагинъ и прокуроръ каждому изъ солдатъ предлагали вопросы. Брагинъ въ упрямой надеждѣ, что кто-нибудь изъ нихъ проговорится, или сознается въ томъ, что было дѣйствительно на этапѣ, прокуроръ же не менѣе упрямо добивался, что кто-нибудь изъ нихъ укажетъ на кого-либо изъ подсудимыхъ, какъ на убійцу Тараненко, или какъ на руководителя боя, или какъ на человѣка, который билъ или стрѣлялъ въ конвойныхъ. Но на всѣ ихъ вопросы свидѣтелисолдаты отрывисто отвѣчали только казенными словами:
-- Не могу знать,-- и -- никакъ нѣтъ.
Пока такъ допрашивали, приводили и уводили одного за другимъ шестнадцать свидѣтелей-солдать, прошло часа полтора. Всѣ въ залѣ быстро привыкли къ этому однообразному процессу и начали томиться и скучать. И въ этомъ томленіи и скукѣ совершенно утонуло наполнявшее раньше залъ жуткое, таинственное ощущеніе возможности смертныхъ приговоровъ. Случилось это тѣмъ проще и легче, что внѣшняя сторона процесса текла такъ хорошо, прилично, формально, вѣжливо и даже по-военному элегантно, что за нею совсѣмъ скрывалась и исчезала самая мысль о томъ, что вся задача суда сводилась только къ тому, чтобы опредѣлить, слѣдуетъ или не слѣдуетъ казнить черезъ повѣшеніе и удушеніе сразу девять человѣкъ, сидящихъ здѣсь на скамьѣ подсудимыхъ съ блѣдными лицами и страшными глазами, въ сѣрыхъ халатахъ, въ цѣпяхъ, среди полукруга солдатъ съ ружьями.
Среди этой скуки, приличія и быстро пріобрѣтенной привычки за судейскимъ столомъ и въ публикѣ, заполнявшей ряды стульевъ, и у конвойныхъ солдатъ, и у свидѣтелей, и на хорахъ, и даже у подсудимыхъ совсѣмъ стерлись и обезцвѣтились всѣ душевныя движенія.
И между людьми, наполнявшими судъ, вдругъ остались только внѣшнія бездушныя отношенія, похожія на порядокъ среди вещей и мебели въ хорошо убранной комнатѣ. Погрузившись вмѣстѣ со всѣми въ общую атмосферу скуки и моральной тупости, сознаніе подсудимыхъ тоже стало терять яркіе тоны загорѣвшейся въ немъ надежды, и они тупо и сѣро заныли и затосковали на своей страшной скамьѣ съ опущенными внизъ головами.
Наконецъ, слѣдствіе кончилось. Всѣ оживились и насторожились, когда всталъ прокуроръ, чтобы произнести свою рѣчь.
Прокуроръ говорилъ ровно, твердо, безъ всякаго волненія. И его спокойствіе и увѣренность взволновали слушателей больше, чѣмъ самое содержаніе его словъ. Говорилъ же онъ о томъ, что подсудимые безспорно виновны въ коварномъ, жестокомъ, звѣрскомъ нападеніи на конвой врасплохъ ночью, когда думали, что довѣрявшіе имъ солдаты спали, о томъ, что они же виноваты въ крови не только Тараненко, которому теперь будетъ воздвигнутъ памятникъ за стойкое исполненіе долга, но косвенно виноваты и въ крови двадцати двухъ арестантовъ, среди которыхъ были и такія невинныя жертвы, какъ гимназистъ Стась, достойный всевозможнаго сожалѣнія. Что касается показаній Черницкаго, то ему прокуроръ просто не вѣрилъ, и по совѣсти, какъ онъ выразился, какъ военный, не могъ вѣрить бывшему солдату, измѣнившему своей присягѣ на вѣрность Царю и отечеству, лишенному за это всѣхъ правъ состоянія то приговору военнаго суда, сосланному въ Сибирь на поселеніе,-- весьма возможно -- тайно участвовавшему въ арестантскомъ сговорѣ на этотъ побѣгъ и явившемуся сюда выручать своихъ попавшихся товарищей и позорить предъ военнымъ судомъ солдатъ, получившихъ уже за свое мужество одобреніе.
-- Я полагаю, господа военные судьи,-- закончилъ прокуроръ свою рѣчь тѣмъ же ровнымъ голосомъ,-- что за все это они должны получить отъ васъ заслуженную ими кару, положенную въ законѣ. Поэтому я прошу васъ примѣнить къ нимъ 279-ю статью свода военныхъ постановленій и подвергнуть всѣхъ девятерыхъ подсудимыхъ смертной казни черезъ повѣшеніе.
Подсудимые съ напряженіемъ старались слушать его рѣчь, но мѣстами она такъ ихъ возмущала, что, волнуясь и негодуя, они теряли нить его мыслей. При словахъ же прокурора "подвергнуть смертной казни" -- ихъ вновь объялъ былой, пережитый и, казалось было, навсегда минувшій ихъ ужасъ насильственной смерти отъ удушенія на висѣлицѣ, и лица ихъ вновь покрылись той могильной тѣнью, которая жніла івъ нихъ въ ихъ "смертной" камерѣ. Глаза подсудимыхъ снова расширились и потемнѣли и снова, какъ прежде, стали сверлить бездну по ту сторону жизни, только еще острѣе, еще мучительнѣе, еще страшнѣе...
Дальше они уже не слыхали и не понимали ничего изъ того, что происходило вокругъ нихъ.
Въ залѣ же въ это время случилось слѣдующее:
За весь день суда слова смертная казнь -- произнесены были впервые, и самое произнесеніе ихъ прокуроромъ съ увѣренностью и убѣжденіемъ произвело на всѣхъ ошеломляющее впечатлѣніе. Въ публикѣ же на хорахъ произошло движеніе, послышались сначала сдавленныя женскія рыданія, и вслѣдъ за тѣмъ раздались отчаянные истерическіе крики и вопли.
-- Это ужасно! Что онъ говоритъ?! Это возмутительно!
Многія женщины вынули платки и тихо плакали.
Эти женскіе крики, вопли, рыданія и слезы взволновали всѣхъ, не исключая судей, и сразу разрушили до тла покрывавшую всѣхъ кору приличія и условной,-- бездушной жестокости. Они больно рѣзнули по сознанію и вернули чувства людей къ пониманію страданій подсудимыхъ, поставленныхъ подъ угрозу смертной казнью.
Предсѣдатель строгимъ голосомъ приказалъ публикѣ успокоиться, пригрозилъ удаленіемъ и объявилъ перерывъ для водворенія порядка въ залѣ.
Послѣ перерыва говорилъ Брагинъ:
-- Съ мыслью о казни,-- началъ онъ, едва владѣя собой,-- не мирится живое чувство человѣка.-- Воооразите себѣ, господа военные судьи, что по вашему слову, по вашему приговору всѣхъ этихъ девять живыхъ, здоровыхъ людей по-очереди будутъ душить накинутой на шею веревкой, подтягивая ихъ на висѣлицу... Вообразите себѣ лица повѣшенныхъ и ихъ конвульсивно вздрагивающія тѣла. Вообразите, что палачи выдерживаютъ ихъ на висѣлицѣ по четверть часа. Представьте себѣ, какъ ихъ, смотрящихъ сейчасъ на васъ горящими глазами, зарываютъ въ ямы. Напрягите свое воображеніе, чтобы спасти свою совѣсть, и вы почувствуете брезгливое отвращеніе къ дѣлу, на которое васъ здѣсь призываютъ. Чтобы вполнѣ понять, чего отъ васъ требуютъ во имя правосудія, вообразите еще себѣ душевныя муки приговоренныхъ къ казни. Вообразите, какъ днемъ на-яву они силятся угадать то, что будетъ по ту сторону жизни, и, конечно, не могутъ этого ни понять, ни осмыслить, и отъ страха и холода могилы ляскаютъ зубами, и отъ мысли о своемъ собственномъ гніеніи теряютъ свою личность, воютъ, превращаются въ живыя олицетворенія ужаса. Ночью же, каждый разъ, какъ удается заснуть, имъ снится ощущеніе веревочной петли на шеѣ... приговоренные пробуждаются въ холодномъ поту и вновь терзаются мыслью и чувствомъ передъ ужасомъ подступившей смерти, противъ которой съ отчаяніемъ борятся ихъ молодыя, здоровыя тѣла. И въ этой мукѣ проходятъ для нихъ дни, недѣли, иногда мѣсяцы, пока свершается самая казнь. Представьте себѣ все это живо и отчетливо, какъ бы случившееся съ вами самими, вамъ станетъ тошно, и вы ужаснетесь, что вашими руками хотятъ лишить жизни сразу девять вотъ этихъ сидящихъ здѣсь людей.
Брагинъ говорилъ дальше о томъ, что здѣсь судятся люди только за то, что они убѣжали съ этапа изъ опасенія быть убитыми, изъ страха принять на мѣстѣ безъ суда и слѣдствія смертную казнь отъ разсвирѣпѣвшаго Лобанова. Затѣмъ Брагинъ изобразилъ всю драму на этапѣ, какъ роковую случайность, описалъ Лобанова, какъ человѣка, временно потерявшаго тамъ разсудокъ, для котораго моральное спасеніе теперь только въ раскаяніи и только при условіи оправданія всѣхъ девяти подсудимыхъ. Черницкаго онъ изобразилъ не какъ обманщика и друга черныхъ преступниковъ, а какъ истиннаго христіанина, ищущаго спасенія одинаково для всѣхъ -- и для друзей, и для враговъ, и для подсудимыхъ и для Лобанова, и для конвойныхъ, и для своей совѣсти и для совѣсти судей, защитника и прокурора. Брагинъ говорилъ страстно и убѣжденно съ вѣрой въ невинность подсудимыхъ и въ ихъ спасеніе.
И рѣчь его тоже увлекла вниманіе всѣхъ судей, не исключая двухъ казачьихъ полковниковъ, а на подсудимыхъ она такъ повліяла, что, когда судьи ушли совѣщаться, подсудимые воскресли, ничуть не сомнѣваясь въ своемъ оправданіи. Съ радостными, ясными лицами, улыбаясь со слезами и сладостными и горькими, они жали руки Брагину.
Изъ полкового буфета съ помощью служившаго при немъ наивнаго, веселаго татарина-солдата, Брагинъ принесъ имъ на большомъ подносѣ дымящійся горячій чай въ стаканахъ и бутербродовъ. И они съ аппетитомъ ѣли ихъ, жадно смотря чрезъ окна зала на красивый, яркій кончающійся зимній день. За окнами же собранія по легкому склону были разбросаны группами вѣковыя ели и пихты. Дѣвственно чистый, мощный, снѣжный покровъ лежалъ на землѣ между ихъ крѣпкими стволами, а громадныя темнозеленыя вѣтви густо покрывали хлопья снѣга. И вся эта природа съ великой спокойной красотой могучей сѣверной зимы была такъ противоположна всему тому мелкому и жестокому человѣчеству, что было въ залѣ, что Брагину опять стало жутко смертной казни, которая, какъ показалось ему, ушла лишь на время съ судьями въ совѣщательную комнату, чтобы, выйдя оттуда, неумолимо поглотить подсудимыхъ. У него навернулись слезы. Чтобы скрытъ ихъ, Браігинъ отошелъ вплотную къ окнамъ. Взглянувъ оттуда украдкой на подсудимыхъ, онъ снова увидѣлъ, какъ они, забывъ все, пили чай и любовались черезъ окна красивымъ зимнимъ днемъ съ такимъ упоеніемъ, точно все это досталось имъ въ первый разъ въ жизни.
Чтобы не смутить ихъ своимъ видомъ, онъ незамѣтно отодвинулся въ уголъ зала и оттуда прошелъ за занавѣсъ, отдѣлявшій сцену въ помѣщеніе, гдѣ стояли кровати полковниковъ, гдѣ они играли обычно въ карты съ прокуроромъ, и гдѣ теперь никого не было.
Когда подсудимые, спокойные за свою участь, пили чай и закусывали, любуясь чрезъ окно красотой зимы въ первый разъ послѣ двухмѣсячнаго пребыванія въ смертно и камерѣ и непрерывнаго ожиданія смерти, въ это самое время въ совѣщательной комнатѣ, куда ушелъ судъ для постановки приговора, генералъ-предсѣдатель суда жестоко волновался за ихъ судьбу. Страшась судей и не рѣшаясь отбирать ихъ мнѣнія, онъ бѣгалъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ, изобрѣтая способъ спасенія подсудимыхъ. Генералъ былъ полонъ того самаго отвращенія къ смертной казни, о которомъ говорилъ Брагинъ. Еще когда онъ ѣхалъ въ командировку по этому дѣлу, оно угнетало его душу своими двадцатью четырьмя смертями и тяжестью положенія подсудимыхъ. Еще тогда, какъ онъ говорилъ себѣ, онъ мечталъ, что для суда откроется возможность перехода въ приговорѣ по этому дѣлу отъ казни къ продленію сроковъ каторги, но онъ зналъ, по особенностямъ дѣла, что осуществленіе этой мечты было почти невозможно, ибо могли не рѣшиться на это полковникисудьи. Теперь же неожиданно раскрывшаяся картина дѣла создала въ немъ убѣжденіе въ невинности подсудимыхъ и давала прямой выходъ изъ положенія въ оправдательномъ приговорѣ. Но необходимо было согласіе полковниковъ. По грустному открытому лицу пѣхотнаго полковника съ близорукими глазами, по его отзыву о показаніяхъ Черницкаго въ перерывѣ засѣданія, генералъ навѣрное зналъ, что тотъ стоитъ за оправданіе. Но два здоровыхъ казачьихъ полковника заставляли его прямо трепетать за исходъ дѣла. Хотя они молчали при немъ, но отъ пытливаго вниманія генерала не укрылось ихъ отношеніе къ подсудимымъ. И онъ понималъ, что они съ упорствомъ будутъ требовать для всѣхъ девятерыхъ смертной казни, что казачьи полковники относятся къ нимъ, какъ къ коварнымъ и жестокимъ врагамъ, повиннымъ въ тяжелой смерти солдата Тараненко, къ врагамъ, готовымъ всегда мстить за свою неволю, по отношенію къ которымъ недопустимо никакое милосердіе, что всякое проявленіе гуманности здѣсь со стороны военныхъ судей они оцѣнятъ какъ малодушіе, какъ отступленіе отъ суроваго воинскаго долга.
Такимъ образомъ, оставался еще одинъ пятый судья -- желчный и всегда недовольный, озлобленный и раздраженный полковникъ, отъ мнѣнія котораго цѣликомъ зависѣла жизнь и смерть подсудимыхъ. Взглядывая въ его возбужденные глаза, генералъ никакъ не рѣшался отбирать голоса. Чтобы выиграть время и углубить работу и своей и ихъ совѣсти, онъ предложилъ всѣмъ молча еще разъ въ одиночку перебрать и оцѣнить всѣ данныя дѣла, а самъ снова зашагалъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ. Подавленный яснымъ и жестокимъ хладнокровіемъ казаковъ онъ, наконецъ, рѣшилъ выторговать у нихъ жизнь подсудимымъ за продленіе имъ сроковъ каторги. Это ему казалось единственнымъ способомъ спасенія ихъ отъ казни. Онъ собралъ судей вокругъ стола и прямо заявилъ имъ, что, какъ военный и вѣрноподданный, въ виду того, что подсудимые убѣжали съ этапа изъ страха передъ конвоемъ, онъ считаетъ необходимымъ всѣхъ оправдать по 279 статьѣ, и въ то же время считаетъ нужнымъ всѣмъ, безъ исключенія, продлить сроки каторги, какъ за простой побѣгъ, ибо они не явились затѣмъ къ властямъ.
-- Да что вы, генералъ,-- заговорилъ первымъ желчный полковникъ.-- Хорошо! ихъ на каторгу, а тѣхъ куда?-- Тутъ въ первую голову, надо судить солдатъ за нарушеніе службы.
Генералъ мягко замѣтилъ, что судъ не можетъ этого обсуждать, но въ то же время понялъ, что онъ жестоко ошибся въ этомъ судьѣ, что будетъ полное оправданіе.
-- Если нельзя, то не надо, я буду молчать, какъ всегда молчу,-- и онъ, дѣйствительно, замолчалъ, принявъ свой обычный, протестующій недовольный видъ.
Оба казачьихъ полковника спокойно высказались за казнь для всѣхъ подсудимыхъ.
-- А я бы хотѣлъ ихъ совсѣмъ оправдать,-- сказалъ старшій изъ всѣхъ пѣхотный полковникъ въ очкахъ. Генералъ присоединился къ двумъ пѣхотнымъ полковникамъ и голосами трехъ судей изъ пяти -- подсудимые были избавлены отъ смертной казни, которая долго и настойчиво готовилась для нихъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло два часа ожиданія, пока судъ вышелъ, и генералъ объявилъ приговоръ.
Стоны, рыданія и крики наполнили залъ, радостные, рвавшіеся изъ души, освободившейся отъ кошмара нависшихъ казней.
Успокоивъ публику, генералъ сказалъ подсудимымъ, что они оправданы по обвиненію по 279 статьѣ, и приказалъ солдатамъ немедленно снять съ нихъ ручные кандалы.
Въ слѣдующую затѣмъ минуту Брагинъ и Черницкій, встрѣтившись взглядами, бросились другъ къ другу, обнялись и поцѣловались, смотря другъ другу въ счасливые влажные глаза. Тотчасъ же ихъ окружила и стиснула публика, и незнакомые имъ совсѣмъ люди по-братски цѣловались съ ними, тоже счастливые и радостные, какъ они.
Держась вмѣстѣ, они изъ зала ушли прощаться въ маленькую угловую комнату подсудимыхъ. Тамъ стоялъ веселый шумъ, и солдаты снимали наручники. У всѣхъ сверкали радостью глаза, сіяли лица.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часовъ въ десять вечера того же дня, когда состоялся судъ, въ казармѣ резервнаго полка, гдѣ служилъ Лобановъ, солдаты, бывшіе въ его конвоѣ, собравшись вокругъ него, вспоминали всѣ подробности показаній Черницкаго на судѣ и, робѣя за себя, спрашивали его, не будетъ ли теперь и надъ ними всѣми суда.
Лобановъ, блѣдный и злой, весь дрожалъ и ругалъ своихъ солдатъ за ихъ страхи.
-- А Черницкому я покажу... Онъ узнаетъ, какъ уличать меня Стасемъ,-- тараща глаза, шепталъ Лобановъ.
Ночью же, когда въ казармѣ все стихло,-- онъ вскочилъ, подкрался тихо къ пирамидѣ ружей, схватилъ винтовку, закричалъ, дико завизжалъ и бросился въ столовую, гдѣ въ серединѣ длинной стѣны помѣщался кіотъ съ большимъ образомъ Христа на тронѣ въ голубой одеждѣ, благословляющаго міръ, и предъ нимъ стояло паникадило съ лампадою. Лобановъ съ разбѣгу подлетѣлъ къ кіоту, сбилъ прикладомъ паникадило и, дико визжа, началъ бѣшено колоть штыкомъ ликъ на иконѣ Христа.
Въ домѣ умалишенныхъ Лобановъ повѣсился.
"Современникъ", кн. V--VII, 1913 г.