Уже неделя, как Марья Львовна и Ненси — в деревне. Ненси скучает, а потому решили, посоветовавшись с доктором, провести зиму снова за границей. У Ненси не остыла страсть к рисованию, и она думает возобновить свои уроки живописи у парижской знаменитости. А здесь Ненси скучно, «ужасно скучно», и бабушка не знает, как и чем занять ее. Как-то утром, от нечего делать, бродя по пустынным комнатам большого старинного дома, Ненси забрела в библиотеку, где отыскала несколько интересных исторических книг на французском языке. Историю Ненси любила, и теперь у нее было занятие — по утрам она могла читать, но остальное время дня, по прежнему, тянулось скучно и однообразно.
— О, нет, пусть лучше меньше пользы для моего здоровья, но в Париж! в Париж!.. — твердила Ненси. — Тут даже и природы нет разнообразной — все луга, луга да лес… Ни холмика, ни горки…
Однажды вечером бабушка велела заложить кабриолет.
— Поедем покататься, Ненси.
— Отлично! Отчего тебе давно это в голову не пришло? Я буду сама править.
— Ну, хорошо, но грума мы все-таки возьмем.
Ненси быстро убежала и почти тотчас же вернулась, одетая в шляпку и толстые перчатки, вся пунцовая от нетерпения.
— Что уже, скоро?
— Да сейчас, сейчас!
Кучер Вавила, жирный, обленившийся старик, смотрел, однако, по-видимому, на дело несколько иначе и совсем не торопился, несмотря на слезные просьбы мальчика-грума, который, желая изо всех сил угодить барышне, молил его запрягать как можно скорее.
— Постой… постой, — медленно приговаривал Вавила, — не егози… Что поспешишь — людей насмешишь!..
— Вавила… — раздался, наконец, у конюшни нетерпеливый голос Ненси. — Я приду, право, сама помогать!
Вавила усмехнулся себе в бороду и покачал головой.
— Ишь ты, какая прыткая, что твой гренадер!.. Шустро-больно — поспеешь… Сей-ча-с, барышня! — протянул он, закидывая чересседельник.
Наконец запряжка была кончена, и кабриолет подкатил в крыльцу.
— Лошадь смирная? — спросила опасливо Марья Львовна.
— И-и-и… овца!.. — отвечал Вавила.
Ненси вскочила и ловко взялась за возжи. Бабушка уселась рядом, а сзади поместился грум, сын заведующего молочным хозяйством, черноглазый расторопный подросток Васютка. Он был грамотный, отлично учился в школе и, услыхав о приезде господ, сам побежал к управляющему просить, чтобы его сделали грумом.
Лошадь, потряхивая ушами, резво бежала по проселочной, хорошо накатанной дороге. Вправо и влево потянулись луга, с разбросанными кое-где деревьями: там стройный, высокий дуб стоит одиноко, подняв горделиво свою кудрявую голову; здесь, в стороне от него, близко лепясь одна в другой, молодые березки скучились небольшой рощицей и между ними завязалась злосчастная осинка, с вечно трепещущими, не знающими покоя листьями. За лугами пошли вспаханные поля. Какой-то запоздалый мужик, почти у самой дороги, допахивал на бурой, тощей клячонке свою полоску, спеша окончить долгий рабочий день. Навстречу кабриолету, поднимая целую тучу ныли, шла домой с поля скотина; пастух с длинным-предлинным кнутом и двое босых мальчишек-подпасков, перебегая с места на место, подгоняли отстававших коров и овец. Большая, косматая овчарка, как бы с сознанием серьезности возложенной на нее обязанности, важно выступала впереди стада.
Ненси опустила возжи, и лошадь пошла шагом. Проезжали мимо небольшой усадебки, стоящей на границе бабушкина имения.
Новый, в русском стиле, с резным крыльцом и таким же балкончиком, дом приютился под сенью темных развесистых лип и зеленых кленов. Перед домом, на небольшом открытом лужке разбита круглая пестрая клумба, с очень искусным подбором цветов. Дверь на балкон, откуда спускалась лестница в сад, была раскрыта настежь. Тихие, меланхолические звуки Шопеновского ноктюрна неслись оттуда и как бы замирали, дрожа и плача в окрестном воздухе. Кто-то играл не столько искусно, сколько увлекательно. Чья-то душа изливалась в звуках. Под пальцами играющего они пели, рыдали, они говорили.
«Nocturne» был кончен. И вот, то требуя и угрожая, то плача и изнемогая, понеслись могучие вопли Бетховенской сонаты «Pathétique»[44]. Таинственный некто играл удивительно, с поразительной силой, передавая муки великого духа, томящегося бытием.
Как очарованные сидели в своем кабриолете бабушка и Ненси, сдерживая дыхание, боясь пошевельнуться.
Рояль замолк, но через минуту он зазвучал новой, на этот раз бесконечно грустной мелодией. То было «Warum?»[45] Шумана. Томящие звуки неотступной мольбы лились тоскливо-тревожно. Они нарастали больше и больше, а все та же неизменная музыкальная фраза настойчиво повторяла тяжелый, неразрешимый вопрос… Напрасно все!.. Как он устал, как изнемог он, в тщетных поисках — истерзанный творец, он гаснет, умирая. И вопль последнего, предсмертного «Warum?» хватает за душу и рвет на части сердце.
— Как хорошо!.. — тихо прошептала Ненси, когда замерла последняя нота.
— Поедем. Неловко, могут заметить, — убеждала бабушка.
— Ах, нет, мы должны послушать еще!
Но слушать больше было нечего. Артист кончил. Ненси подождала с минуту, потом, вздохнув, тронула лошадь, но поехала шагом, все еще надеясь, что волшебные звуки опять раздадутся из уютного деревянного домика.
— Как хорошо!.. Кто там живет и кто так очаровательно играл?
— Барчонок… — предупредительно откликнулся Васютка.
Ненси обернулась.
— Какой барчонок? Неужели он маленький?
— Нет, какой маленький, — фыркнул Васютка, — длиннейший. А только он молодой совсем еще… В гимназию вот только перестал ходить.
— А!.. да, я теперь припоминаю: это вдова с сыном. Она недавно, лет пять тому назад, купила эту усадьбу. Я как-то видела ее один раз в церкви, — сказала Марьи Львовна.
— Ах, бабушка, голубушка, — засуетилась Ненси, — позови их к нам! Он будет играть нам, играть много-много, сколько захотим.
— Полно, дитя! Ну, как же я позову? Мы незнакомы.
— Ну, милая… ну, ради Бога!.. Напиши записку — они и приедут… Ну, я хочу! — капризно настаивала Ненси.
— Нет, этого нельзя. Может быть, представится случай, тогда — другое дело.
Ненси нетерпеливо дернула лошадь, и она побежала рысью. Дорога пошла хуже; кабриолет, поминутно, то подбрасывало на кочках, то совсем накренивало на бок, на глубоких неровных колеях.
Ненси не обращала ни малейшего внимания на это обстоятельство. Понукая и торопя лошадь, она ехала, не разбирая дороги, сердитая и мрачная.
— Ненси, — взмолилась наконец Марья Львовна. — Ты с ума сошла… Да пожалей меня!.. Едем назад!
Ненси молча повернула лошадь и поехала шагом. Бабушка чувствовала себя виноватой перед своей любимицей.
— Ненси, успокойся. Я как-нибудь устрою. Раз ты хочешь — конечно, я сделаю…
Личико Ненси моментально озарилось беззаботной улыбкой. Она чмокнула старуху в щеку.
— Бабушка, как это будет весело!.. Он будем играть много, много…
Когда кабриолет снова поравнялся с домиком, дверь балкона оказалась закрытой; но ее большие, широкие стекла позволяли видеть уютную комнату, освещенную лампой с красивым абажуром, и сидящих у стола: пожилую, благообразной наружности женщину, с работой в руках, и бледного, худощавого юношу, наклонившегося над книгой.
— Вот это верно он — наш музыкант, — шепнула Ненси. — Посмотри, это и есть барчонок? — спросила она Васютку.
— Они… они… он самый! — почему-то ужасно обрадовавшись, Васютка привстал даже на своем сиденье, заглядывая в стеклянные двери балкона.
С этого вечера Ненси не переставала надоедать бабушке относительно данного ей обещания. Старуха не знала, как быть? Ехать самой она считала неловким и для себя унизительным. Одна оставалась надежда — встретиться в церкви, находившейся в имении Марьи Львовны, куда съезжались в обедне все более или менее богомольные соседи-помещики. Хотя пришлось бы идти на знакомство первой и в этом случае, но церковь как-то примиряла с этою мыслью Марью Львовну. В церкви все-таки будто не так неловко; тем более, что церковь принадлежала ей.
Но судьбе было угодно распорядиться иначе, и желанию Ненси суждено было исполниться совсем не по плану, намеченному бабушкой.