...Нет, нет, довольно. Довольно этой проклятой канители. Доклады... справки... отношения... заключения...
Семен Иванович Брусницкий проснулся поздно. Был праздник. В столовой голоса детей, жены Танечки, тещи Марьи Петровны. Там пили кофе. Семену Ивановичу не оторваться от мягкой постели. Весь он такой тихий, усталый, но в голубых глазах мерцает тревога, вот как далекие, далекие зарницы.
Думал он о своей жизни, о надоевшей ему канцелярии, о сослуживцах. Бледные, некрасивые, усталые, кислые собираются они в установленный час. За столами строчат бумаги, сменяя папиросу за папиросой. Иной так себе слоняется по комнате и тоже курит без передышки... Анекдоты рассказывают, старые, известные и никто не улыбается. Шелестит бумага, перья скрипят, дым ходит белыми клубами... Хочется есть... Бегут в главный коридор, к буфету жены сторожа Панкратия... Едят бутерброды с сыром, с ветчиной, запивают жидким чаем с лимоном. Опять по местам. Из года в год длинные, зимние месяцы все то же, все то же. Лето... скорее, в окрестности, на вольный воздух. Взгромоздятся высокие воза, покроют грязные рогожи полуизломанную мебель. Люди отправятся за отдыхом и солнцем. На даче опять из года в год те же радости, те же печали. Маленький балкончик, где пьют чай и обедают, круглая клумба на палисаднике, на ней по бордюру маргаритки... береза под окном... сирени куст...
Питье молока по утрам "прямо из-под коровы". Лавочник, разносчик, молочница откроют широкий кредит. Воздух свежий... сыро немного, но воздух свежий: виднеется поле и вдалеке лес.
В середине лета настроение тускнеет. Молоко выпивается неохотно. Чмокнуть жену скорее в щеку и бежать на конку, на пароход.
-- Куда? Постой... Привези из города...
Смрад в Петербурге... духота... строят дома, чинят мостовые. Душно в канцелярии, зверями все смотрят, какие-то взъерошенные...
... Фу, нет, скорее домой... Там все-таки уютно. На балконе горячая миска супа... Сиреневые кусты пахнут приятно. Забежать на зимнюю квартиру исполнить поручения жены -- сделать покупки... жарко, тяжело... Вернулся домой... суп перекипел и невкусен, домашние не в духе.
... Спать, спать, спать... Спать скорее...
Поздним вечером подуться в картишки... отправиться в театр... Там местные любители... Пожалуй, не рискнуть ли в кафе-шантан? Да денег нет...
День кончился, опять скорее спать. Сделать подсчет расходам. О, ужас... Долги, долги, долги. Нет, нет, нет, к черту проклятую дачу. Обернуться, сделать заем, забрать у казначея деньги вперед, в рассрочку и скорей перебраться на зимнюю квартиру. Там спокойнее. Вставятся зимние рамы... Там тише, спокойнее.
Но как все это скучно? И родиться не стоило. Устал... устал...
-- Сеня, скоро ли ты? Кофе простыл, -- Таня кричит сердито из столовой.
-- Сей-час.
Оно началось вчера. Вчера он был у своих знакомых на серебряной свадьбе. Один, без жены.
Давно не бывал он на многолюдье, и показалось оно любопытным. Мужчины однообразно одетые, однообразно причесанные походили на машинные изделия, сделанные по одному образцу. Молодые женщины были нарядны, среди них много красивых; старые, искусно скрыв недостатки, наложенные временем, смотрели моложаво.
-- Семен Иванович, не порадуете ли нас? -- вдруг просяще проговорила хозяйка.
-- Спойте вы, как бывало в доброе старое время, когда вы были холостым.
Семен Иванович сконфузился.
-- Что вы! Я ничего не знаю, -- что я раньше пел, забыл.
-- А мы попробуем.
Она пошла мягкой качающейся походкой с перевальцем, а за нею волнами ложился серый извилистый шлейф. Она нагнулась над кипой старых полуистрепанных нот и стала откладывать некоторые в сторону.
-- Вот, вот, вот. Начнем с этого, хотите? -- и она передала ноты Семену Ивановичу.
Он развернул их, развернул старую с желтыми, истрепанными, с загнутыми углами тетрадь. От старой бумаги пахло затхлостью, а он почувствовал себя вдруг молодым, Неудержимо захотелось петь и он запел...
Собственный голос сразу показался чужим, незнакомым и странно раздвоилась личность: точно пел прежний молодой Семен Иванович, а теперешний слушал и недоумевал, не сливаясь е прошлым. Была в этом боль странная, тихая, не раздражающая. Окончив романс, Семен Иванович сам уже потянулся за другим -- выбрал глинковский старинный и запел:
Уймитесь волнения страсти,
Засни беспокойное сердце...
Слова и музыка как бы вошли в глубь настроения, коснулись самого дна.
Я жа-жду --
Да, все проходит бесследно... Как дым рассеивается -- и нет следа... Прошла бесследно молодость, пройдет и вся жизнь.
-- А вы с чувством, с чувством поете. Браво, браво, -- зааплодировал толстый с бритым, как у актера, лицом осанистый человек... Немножко подоврали, хе, хе, но с чувством...
-- Давно не певал!.. Грехи молодости, -- произнес как бы в свое оправдание Семен Иванович.
-- Нет, отчего же? Очень приятное занятие! Да я сам в некотором роде manguer la vocation, хе, хе. Мне бы с палочкой, с палочкой где-нибудь на эстраде помахивать оркестру, а я, хе, хе -- начальствую в департаменте... Что поделаешь -- жизнь!.. А музыку люблю!.. И вы не унывайте, нет, нет!.. "Я стра-жду..." -- запел он вполголоса, и плутовато подмигнул Семену Ивановичу маленькими, заплывшими глазками.
Хозяйка отошла от рояля. Ушел к играющим в карты толстый чиновник. Семен Иванович один. Он перебирал тетради нот и, когда попадался знакомый романс, перелистывал его с смешанным чувством детской радости и тихой трепетной грусти. Так бывает, когда встретишь старого, когда-то близкого, ставшего чужим, приятеля. Говоришь радостно, много и быстро, как бы от лица своего прежнего обновленного "я", но это недолго: настроение тухнет, бывшее "я" не воскресает, связь порвана. Смолкаешь,
-- Споете что-нибудь еще? Хотите я проаккомпанирую?
Подняв голову, задумавшийся Семен Иванович увидел стоящую возле себя у рояля невысокого роста стройную молодую женщину с густыми каштановыми волосами. Глаза ее смеялись задорно, говорила голосом властным, радостно повелевающим.
-- Что же?
-- Благодарю, я больше не буду.
-- Я бы сама спела, но Тельяри противный не позволяет нам в обществе петь. Меня зовут Наталия Николаевна Вергина. Скажите свое имя и будем знакомы. Она протянула руку.
Семен Иванович назвал себя.
-- А вы поступайте-ка к нам в школу, Тельяри отлично учит. Право поступайте. Вам сколько?
-- 36.
-- Ну, еще не поздно.
Удивленный, он слегка обиделся. В дни своей ранней юности, он слыхивал Тельяри на сцене, знал о его школе, но поступить учеником... Теперь? При его возрасте и семейном положении? Что за нелепость...
Вергина продолжала разговаривать бойко и дружески просто. Ее, как стеклянный звон и приказывающий, голос щелкал бичом по увядшим нервам. Рождалось любопытство. Ему стало весело по молодому, он позабыл, что перед ним женщина, он как бы братался с славным парнем-товарищем. Юное, беспечное, бездумное... еще не умерло оно, нет!
-- Видите, вы вовсе не такой дикарь, каким кажетесь. Пума -- белый медведь -- он славный, и вы на него похожи, -- смеялась она.
Они провели остаток вечера вместе. За ужином Вергина взяла слово с Семена Ивановича отправиться к Тельяри.
-- Если решитесь, приходите ко мне за благословением, пума, хорошо?
Дома все спали. Он осторожно открыл американским ключом дверь. Прошел в спальню. Танечка ворчала и вздыхала в полудремоте, Семен Иванович лег, крепко закрыл веки, уснуть не мог. Тревожные, неясные ощущения волновали душу, реяли вокруг...
... Нет, нет, это нелепо, это невозможно, -- твердо приказывал себе Семен Иванович и успокаивался, но через минуту снова какой-то шаловливый чертенок забирался под ухо и упорно шептал: "а почему, почему, почему?"
Старый дурак... и время давно прошло, поздно, эх, кабы раньше! А упрямый чертенок, надсаживаясь, твердил: "Не поздно, не поздно, не поздно"!..
Семен Иванович уснул только под утро. Ему приснились горы и леса, пустынный остров на большом, большом синем озере... Потом он попал в театр, там Вергина была Тамарой, а он пел с ней дуэт... Потом пришли какие-то солдаты и громко играли в трубы и опять выплыл пустынный дикий остров, а волны синего озера бесстрастно бились о берега...
За потухшим самоваром сидели Танечка и теща Мария Петровна. Обе были не в духе. Мария Петровна сердито терла чайным полотенцем чашки, стуча ими о поднос. Семен Иванович робко поцеловал Танечку и так же робко приложился к руке Марьи Петровны. Все молчали.
-- Очень хорошо! -- вдруг вспыхнула Танечка. Точно вся ощетинилась. Скалила белые мышиные зубки, а тень от пушка над губой еще более сближала ее с обозленным зверьком-грызуном.
-- Обещал прийти рано! Сказал не позже часу -- очень хорошо! Час бьет -- жду -- нет! Два -- нет, три -- нет! Я разозлилась и легла спать. У меня голова болит... Я вся разбитая!.. Тебе все равно!..
"И верно виноват", -- мысленно обвинял себя Семен Иванович, дергая конфузливо шелковистую светлую бородку. -- "Обещал прийти рано, слово держать надо, за что измучил женщину?.. Виноват".
Но он все-таки рассердился на Танечку за то, что она не сдержалась, не подождала, пока они остались бы вдвоем.
-- Захотела, матушка, от мужчин неэгоистичного отношения! -- Марья Петровна отшвырнула в сторону полотенце. -- Все, все эгоисты!.. Только бы о себе, остальное хоть провались!.. На что любил меня твой отец и тому никогда не верила. Умоляет бывало: поверь!.. Вот даже перед иконой, а я не верю, не верю, не верю. Так и умер -- все не верила! Эгоисты проклятые! -- Она шумно двинула стулом. Ушла. Семен Иванович молча размешивал нетающий сахар в чуть теплом кофе. Танечка молчала гордо и оскорбленно, ожидая его покаяния. Всхлипнула, сорвалась с места и побежала сердитая.
-- Не смей после этого приходить ко мне, не смей! -- крикнула возле двери. Семену Ивановичу хотелось броситься за ней, просить прощения, рассказать все, что с ним было, но тот же лукавый, упрямый бес, что искушал его ночью, остановил и теперь: "не надо, не надо!".
И правда, -- согласился Семен Иванович, -- еще отговорит. Он чувствовал, что отговорить его легко, даже очень легко, и надо скорей действовать, пока не остыло решение.