В тот же день вечером он звонил у входной двери. На двери визитная карточка: Наталия Вергина.
В совершенно темной передней Семен Иванович внезапно оробел, задумал уйти. Зашевелилась портьера, показалась тонкая белая рука в кольцах. В дверях появилась хозяйка.
-- А-аа! Славный, милый, белый медведь. Пума! Отлично, что надумали! Не сердитесь, что я вас так прозвала -- не могу без кличек: моя слабость!.. Здравствуйте, очень рада. -- Они вместе прошли в комнату.
Была ранняя осень. В комнате огонь еще не зажигали. От тусклых призрачных теней сумерек она казалась уютной. В ней было мало мебели: простой стол, окруженный буковыми стульями, старая оттоманка с раскиданными по ней мягкими подушками, рояль, заваленный нотами.
На качалке в углу, возле оттоманки, лениво раскачивался молодой, некрасивый человек с волосами, упрямо торчавшими в стороны и густой темной бородой. Лицо смуглое, бледное, несмотря на некрасивость, привлекало. Глаза, как бы окаменевшие в печали, тянули к себе. Он улыбался, говорил оживленно и весело, глаза оставались неизменными в тоске. Но она была особенная, волнующая, животворящая. В ней таились чары его лица.
-- Художник Ягелло, мой большей приятель, читает у нас в школе о гриме, -- сообщила Вергина. -- Господин Брусницкий.
Художник, не оставляя качалки, протянул руку Семену Ивановичу.
-- Ну, что же, решились? -- спросила хозяйка, усаживаясь с ногами на оттоманку и, указав художнику на Семена Ивановича, пояснила: -- вербую.
-- Вот как! И удается? -- проронил совершенно безучастно Ягелло.
-- Что же вы не садитесь? -- вдруг спохватилась Вергина, -- садитесь, ради Бога, милый Пума, белый медведь!..
-- Уж и кличка готова? -- усмехнулся Ягелло.
-- А как же, без этого нельзя, ха, ха, ха! Но у него и христианское имя есть, Семен Иванович, да?.. Ведь, так кажется, -- не ошиблась?
-- Совершенно верно! -- Семен Иванович в смущении бухнулся на стул.
-- Ха, ха, ха! -- рассмеялась Вергина. Художник продолжал невозмутимо раскачиваться.
-- Даша! -- Даааша! Самовар и все прочее.
-- Сейчас! -- донесся из глубины квартиры протяжный возглас.
-- Ну, так как же? -- Вергина посмотрела с любопытством и внимательно на гостя.
-- Я собственно затем, чтобы посоветоваться...
-- A-а, ну вот и отлично! Вот вам моя рука на счастье. Я фаталистка, а вы не верите в судьбу?
Семен Иванович внезапно чему-то обрадовался и для себя самого неожиданно чмокнул маленькую ручку хозяйки.
-- Trop de zele -- лениво зевнул Ягелло. Вергина громко захохотала.
-- Не обращайте внимания -- он сам в меня влюблен!..
-- Не обольщайтесь...
-- Ууу, пожалуйста! Да влюблен, но слишком ленив для того, чтобы выражать даже так элементарно свою преданность, а потому ревнует. Ха! ха! ха!
-- Ну и пусть -- чем бы дитя ни тешилось...
-- Ах, какое самомнение! Констатирую только факт.
"Бойкая барышня", -- подумал Семен Иванович.
А Вергина, как бы желая пояснить истину, сказала:
-- Закадычный приятель моего мужа. Когда я жила с мужем, терпеть его не могла, а разошлась -- и подружилась за беспристрастие.
Семен Иванович горел желанием говорить только про свое, о себе, и его ничто не интересовало в эту минуту.
-- Так вот... -- начал он, но был тотчас же прерван.
-- Ааа! Отлично, что пришли сегодня, отлично!
Расшвыривая по дивану подушки, Вергина соскочила навстречу двум вошедшим. -- Ну, что? Хорошо сошло? Хорошо? Да? Игнатий Петрович, -- крикнула она Ягелло, -- вы слышали? Его квартет исполняют в одном концерте, а вчера была репетиция! Ну как?
-- Ннничего себе, -- кисло ответил красивый и весь точно сверкающий, еще безусый брюнет. Блестели его черные кудри, ослепительно сверкали белые зубы.
-- Неправда, неправда! Он вечно недоволен, -- вступилась его светловолосая с начесанными на уши прядями спутница. -- Первый раз и в таком большом шикарном концерте, а он недоволен. Юнец, а важничает.
-- Переоценка ценностей, -- съязвил в своей качалке Ягелло.
Музыкант, раскрыв рояль, громко стукнул крышкой.
-- Ой! -- вскрикнула Вергина, -- все-таки не ломайте, милый черт!
Он заиграл... В начале только капризные, нерешительные, звуки стали крепнуть, становились страстнее, напряженнее.
-- Импровизирует, -- тихо шепнула Вергина Семену Ивановичу. -- Он всегда так, вдруг точно рассердится и начнет. Страшно талантливый черт. Шш...Шш... шш... -- вдруг отчаянно замахала она руками навстречу несущейся с самоваром горничной.
Та также стремительно остановилась, бессмысленно и виновато заморгала глазами, поставила самовар на пол и скрылась...
-- Чудно, чудно, черт! Славно, ах как славно! -- восхищалась Вергина.
-- Trop de zele, -- процедил Ягелло.
В комнату прибывали еще и еще люди. Оживленные и молодые, встречаясь, они сразу вступали в беседу, как бы продолжая начатую раньше и не оконченную.
-- Даша, пора!..
На cтоле забурлил самовар. Рыхлой горкой возвышались бутерброды с ветчиной и сыром. В плоской фарфоровой вазе лежали яблоки и дерзко сверкал роскошной гранью хрустальный бокал с розами.
-- А-а-а, трапеза готова?! Мир честной компании!.. Бас Спиридонов пришел, получайте! На целый двугривенный...
Вошедший, -- высокий, сутуловатый и неуклюжий, с лицом добряка, с близорукими в очках глазами, размашисто шлепнул на стол связку золотистых баранок.
-- Вот так угощение! -- засмеялась одна из дам. -- Принесли бы шоколадных конфет.
-- Пур ле шоколя, же не па! Во французском не тверд, но смысл басни сей вам весьма понятен. Не се па? Что и требовалось доказать.
Он разразился добродушным смехом.
Семен Иванович чувствовал себя лишним. Он подошел проститься с Вергиной.
-- Куда? -- удивилась она, -- вы, может, думаете, что у меня званый вечер? Это наш товарищеский кружок. Мы часто собираемся, и у меня всех чаще, потому что у меня квартира больше. Постойте, -- она подхватила его под руку, -- и слушайтесь меня, белый медведь, отныне вы под моим началом. Идем, разбудим Игнатия Петровича... Игнатий Петрович!.. Игнатий Петрович!.. Эй!.. Эээй!.. Вы спите?.. -- Она дотронулась до плеча Ягелло.
Он полуоткрыл опущенные глаза и улыбнулся.
-- Нет, только скучаю.
-- Подружитесь -- с моим новым приятелем, -- хотел утекать...
-- Ну? Зачем? Посидите...
-- Вот и займитесь друг другом. Бух! -- она слегка толкнула Семена Ивановича на оттоманку, где сидела раньше, и побежала к группе, центром которой был музыкант.
Семену Ивановичу и уйти не хотелось и оставаться как будто незачем; он, глупо улыбаясь, взял одну из бесчисленных мягких подушек с бархатной широкой оборкой и стал ее гладить рукой.
Художник глядел ему в лицо и увидел Семен Иванович, как что-то ласковое, доброжелательное задрожало в глубинах зрачков незнакомого ему человека.
-- А ведь вы славный!.. -- как бы про себя сказал Ягелло. -- И тоже должно быть искатель?.. Да... Искатель? Пришли искать, как и другие? Да? -- Он говорил тихо, самоуглубляясь, сам себя спрашивая, и это частое "да" было очень характерно в его речи.
-- Я не совсем вас понимаю, -- ответил смущенно Семен Иванович. -- Вы это собственно о чем?
-- Я говорю об искании... да... О вечной неутолимой жажде... да.
На рояле опять кто-то играл, но уж другой, отдельными, редкими, грустными аккордами. Молодой актерик нараспев декламировал стихи под музыку, его никто не слушал. В противоположном углу загорался спор.
-- Неправда! Неправда! Неправда!
-- Нет, мне нравится, когда человек так безапелляционно кричит неправда, а в чем правда -- доказать не может!
-- Убирайтесь, нахал!
-- А вы все-таки милая...
-- Все ищем, -- продолжал задушевно Ягелло. -- Все... да... Своей музыки, своей песни, своего лица, своей доли... И мне кажется там... Да... Я говорю в театре... Там доступнее правда. Вы меня понимаете?..
Семена Ивановича заинтересовали странные, новые для него слова. Он напряженно слушал собеседника. Ягелло бросил раскачиваться, прислонился к ставшей вертикально спинке качалки, оперся локтем о ее ручки, сидел в твердой выпрямленной позе.
-- Вот в этом, мне думается, главная причина влечения на сцену: найти свое лицо, свое, свое, взамен случайного... Случайного слепка природы. Ведь, оно помимо моей воли, моего хотенья данное мне природой лицо. Да?.. А на сцене многообразие... Да... И каждый раз новое и в каждом вы ищете... да... Пусть никогда не найдете, все равно. Но, ведь, в том радость. В жадном, мучительном, упрямом искании. Заколдованная тоска. Не то... Опять не то... И опять, и опять... И все дальше!.. Без конца! Как вечность, как бесконечное математическое число!..
Невидимая нить взаимной близости крутилась, связывала, крепла и стягивалась в узлы. Громкие, отдельные возгласы, горячие и шумливые споры, хохот вокруг, но тишина общения все крепла и крепла. Семену Ивановичу становилось безумно весело, был он один и со всеми. Многообразен. Многолик. Хотелось петь, шуметь, тихо сидеть, созерцать и ринуться, и завертеться пляской...
Музыкант и бас сцепились в споре:
-- Нет, почему вы не хотите сознаться, ну почему вы не хотите сознаться, что вечное незыблемо все равно, различны только пути познавания, пути, пути -- формы... Ведь, вы же должны это понять.
-- А потому, -- опровергал бас, -- а потому, что на все ваши новые формы наплевать. Вот что...
-- Ха, ха, ха... Неисправим, -- хохотал молодой женский голос.
-- Да-с, повторяю и утверждаю, наплевать. А ежели колебаться из стороны в сторону: то да се, не то, да не се, какая же тут вечность? Ерунда одна!..
-- Ну и что же, что я влюблена в себя? -- обиженно кричала в другом конце комнаты Вергина: -- и не стыжусь! Да, да, влюблена! Да и кто же в себя не влюблен. Ответьте мне? Все влюблены, да только боятся открыто признаться в этом, а все! Все, как черви, кишат и, как черви, не смеют!.. Жалкие, робкие черви!..
Кто-то насмешливый и упорный продолжал ее дразнить.
-- И все-таки я там буду, да, да, непременно буду, Вы говорите у меня нет таланта! Неправда, да и как его измерить. Как измерить талант?.. Ну, пусть по-вашему, пусть нет! Буду сильна суррогатами: молодостью, энергией, темпераментом! Создам для себя и для других иллюзию таланта. Уйду от мглы, уйду от червей!.. Я буду артисткой!
-- И благо ти будет и да долголетен будеши на земли... -- зычно пробасил бас.
Засмеялись. Загомонили, зашумели... Кто-то зааплодировал. Семен Иванович совсем как бы ошалел, стал пьяным... А Вергина запела песнь Тамары.
-- Восхитительно! -- крикнул Семен Иванович. -- Моя любимая опера!..
Семен Иванович почувствовал себя неустрашимо дерзким, ему понравилось это и его охватила жажда говорить.
-- Послушайте, -- обратился он к Ягелло. -- Почему одним доля жить, вы понимаете, живут... дрожат!.. А другие, другие, как чурбаны, мертвые пни или вот, как сейчас было сказано, еще хуже, черви... Как черви кишат под землей?!. Чурбаны, мертвые пни... вам, может быть, смешно все это, ну и смейтесь, мне все равно.
-- Нисколько, это очень тонко... Потухшие светильники, -- задумчиво улыбнулся художник. -- Вы слышали когда-нибудь легенду о Дионисе? -- тихо спросил Ягелло.
-- Нет.
-- Так я вам расскажу... Да... Это происходит где-то далеко... там... в занебесных заоблачных сферах... Дионис ребенок... Боги дарят ему игрушки, и среди других забав -- зеркало. Он радуется блестящей, похожей на воду поверхности. Он любуется. Сейчас увидит он свое изображение... Но злостно стерегут его титаны... да... враги божественности... да! Растерзан дивный! Богатыри земли пожрали его божественное, небесное тело. И гневом распаленный, да, властитель мира Зевс -- бог богов -- он молнией сжигает дерзновенных! И пепел их разметан по земле. Да. И смешан пепел тот с прахом земли... И из того праха родились люди... Из пепла титанов, приобщенных Дионису... Смешались силы хаоса с божественным началом. Жертва исполнилась, смерть родила жизнь... Да... Нетленная божественная искра... И радость тем, кто раздул ее в пламя, в костры... И горе потухшим!
-- Чудно!.. -- не смог сдержать своего порыва Семен Иванович.
Грудь ныла сладкой неистовой болью. Зависть металась, царапала, грызла. Как спрут охватила клейкими лапами и тешилась.
Вергина закончила арию.
-- Тамара, -- так бы и крикнул Семен Иванович, а за спиной тихий шелест, длинный, плавный взмах крыльев, могучих, неудержимых...
-- Не сможешь, где уж тебе! -- подло, злорадно хихикнула зависть. -- Силенок и смелости нет.
И показалось Семену Ивановичу до полного правдоподобия, как бьются и бессильно трепещут и бессильно повисают его чудные крылья, и он до боли стиснул зубы, чтобы не крикнуть.
-- Живые они, живые! -- терзался Семен Иванович. -- А мертвые так и не воскреснут и не придут, чтобы сокрушить?!.
Еще пели и еще играли, читали стихи, спорили долго и упорно...
-- Но я все-таки им буду, я буду им хоть один раз, -- решил, уходя, Семен Иванович.
Зависть не верила и, как в капкане зверь, взвыла голодным воем.