Он в первый раз в жизни солгал жене, сказав, вернувшись домой, что засиделся у сослуживца по важному делу.
Утром на другой день он ждал в богато убранной приемной профессора Тельяри.
Прослушав гамму, спетую Семеном Ивановичем, профессор задумался, взмахнул седыми кудрями.
-- Дефект есть, -- сказал он, -- но моя метода -- он произнес это слово многозначительно и в нос, -- моя метода... Ооо! И не с такими справлялись. Делывали чудеса!.. -- хвастливая самоуверенность смотрела из прозрачных, больших серых глаз, змеилась самодовольная в изгибах изящного рта.
-- О да, да, всенепременно!.. Пятьсот рублей получите, батенька, в провинции, пятьсот, по нынешним временам, не меньше.
-- Ничего, ничего... courage... Где теперь, где голоса? Где метод? Школа?.. Ох, не те времена теперь! Измельчало, все измельчало... Ну, ничего, ничего! Aligns enfants de la patrie! -- запел он слабым, но еще красивого звука голосом.
-- Танечка! Танечка! -- в избытке радости с непривычной страстностью начал Семен Иванович, когда остался вечером вдвоем с женой в спальне. Ей было рассказано все, без утайки.
-- Не обижайся, Танечка, что я скрывал, понимаешь, как-то совестно: точно мальчишка, но ты не обижайся, родная!
Давно, давно он не целовал так горячо ее маленькие смуглые ручки.
Она была поражена. Обвинения и упреки застыли на губах. Она только повторяла растерянно и недоумевающе:
-- Так как же, а?.. Как же это все было? Так ты скажи, как же это? Пятьсот, говоришь ты, пятьсот! Так и сказал профессор, пятьсот жалованья?.. О, Боже мой!.. Да, ведь, это!.. -- Она смеялась детским коротким смехом.
Он вскользь упомянул об этих деньгах, для него вся сущность была, ведь, не в этом, а в том, что и он приобщится к лику "живых". Он суеверно испугался ее преждевременной радости.
-- Ведь, я же не могу так уверенно... И дело вовсе не в этом. Совсем в другом.
Она не дала ему договорить, затормошила, заласкала, как кошка, как опьяненный ребенок.
-- Ведь у нас никогда, никогда столько денег в руках не бывало... Ты только вникни... Белобрысенький, белобрысенький, уу! Белячек!.
Идущая от разных источников, но все же единая по своему существу радость объединила их, обновленный и помолодевший он отдавался ее жгучим детским ласкам, ее целомудренной чистой страсти.
Все сомнения, все разъедающее веру они прогнали прочь, они поверили, что все сбудется по их желанию. Это была их первая святая брачная ночь за все десятилетие супружества...
На другой день Танечка вела себя очень странно и таинственно.
Молчала, мурлыкая про себя разные напевы, и загадочно улыбалась.
-- Да что с тобой сегодня? -- спросила, наконец, Марья Петровна, когда Танечка осталась равнодушна даже к крупной хозяйственной неприятности: обещавший накануне принести рыбу рыбак -- обманул и надо было сызнова придумывать обед.
-- Вот и полагайся на шельмецов, -- негодовала Марья Петровна. Сообщенная дочерью новость нисколько не усмирила ее раздражения. Она всплеснула руками, широко раскрыла глаза и возмутилась;
-- Еще что придумали, извольте видеть!..
Тогда уж накинулась на нее Танечка:
-- Вам хорошо, мамочка, разговаривать, когда вы уж старая. Вам бы только тихенько, да тепленько, а я жить хочу, -- понимаете, красиво, изящно жить!.. Нарядной жизни хочу я, понимаете, без сквалыжничанья, без высчитывания грошей; беспечной, красивой! -- кричала она и в черных глазах метались молнии.
-- Когда я вижу красивых нарядных людей, улыбающихся, изящных -- мне жить хочется!.. А когда все серое, серое... Лохмотья и гроши, и все зудит и ноет... как зубная боль... бр... -- не хочу!
Она страстнее и нетерпеливее самого Семена Ивановича сошла с ума на мечтах о предстоящей славе. Она ликовала и радовалась за свою "будущность жены известного певца... О, непременно известного... Она заложила некоторые из своих дешевых золотых вещиц и сделала у хорошей портнихи платье. Она объездила всех знакомых и с особой гордостью посвятила их в свою тайну. Но везде и со всеми разговаривала только о том, о единственном, что ее интересовало. Она чувствовала себя как бы отмеченной среди этого сборища обыкновенных заурядных серых людей и говорила о Семене Ивановиче, о его занятиях и вообще о музыке, о пении гордо и авторитетно, как знаток:
-- Конечно, певец всегда должен думать о публике, но публика сама и понятия не имеет, до чего это трудно, ах как трудно...
-- Да, да, конечно, -- сочувственно кивали ей головами ее слушатели.
Отношение ее к мужу тоже изменилось. Минутами он ослабевал, взятая задача казалась непосильной и он падал духом, готовый отказаться от своих мечтаний... Тогда она являлась на помощь.
-- Этого не может бить! Это должно так быть! -- внушала она ему страстно и он, ободренный, верил снова....
Иногда по ночам ему снились какие-то сказочные образы и всегда они были с лицом Танечки и толкали его куда-то и громко кричали: иди! Иди! Иди!..
Роли переменились: избалованная Танечка сама потворствовала его капризам, ему приготовлялись особые блюда, все сколько-нибудь раздражающее горло было изгнано из домашнего обихода. Упразднены были всякие сцены, всякие упреки. Танечка обратилась в олицетворенную кротость. Она не только баловала, она одурманивалась сама и кружила мужу голову лестью.
Во время скучных и бесконечных его упражнений она любила сидеть тут же, закрыв глаза и грезить...
Ей грезились большие, сверкающие огнями залы, или переполненные публикой, похожие на темные колодцы, театры. Перед нею двигались толпы оживленных возбужденных людей... Они кричат, аплодируют, зовут: Брусницкий!.. Брусницкий!.. Нет, не Брусницкий, пусть лучше другое имя... Красивее Леопольдов... нет, Онегин... Онегин нельзя... Почему нельзя?.. Пусть лучше Онегин... Красивые, нарядные дамы подносят цветы -- это поклонницы и ревновать к ним даже смешно... Поклонницы... Чем больше их, тем лучше...
Даже недоверчиво настроенная Марья Петровна поддалась, попутно заразилась общим безумием.
-- Чем черт не шутит, -- размышляла она, укладываясь спать после хлопотливого дня... -- Может быть, и в самом деле что-нибудь выйдет из этой полоумной ерунды. Надо только в оба смотреть, денег чтобы они зря не тратили бы, билетец хоть бы один выигрышный купили... Кто знает, бывает же людям счастье -- выигрывают...
А когда, во время упражнения Семена Ивановича, дети, подражая папе, выделывали на разные голоса: аааааа... оооооо... уууууу..., Марья Петровна энергично водворяла их в своей спальне с строгим наказом играть во что угодно, только не в папу.
Самому Семену Ивановичу было хорошо и мучительно трудно. Жизнь его раскололась пополам. Чиновник старался исполнять свои обязанности, но, с внутренней брезгливой дрожью прикасаясь к бумагам, строча доклады, шептал: кандалы, кандалы. Тошнотно стало высокое, неуклюжее, казарменного вида, здание. Гладкие, толстые стены, холодные, точно злобно издевательские, окна. На тротуар напирал своими чугунными колонками брюхатый, кичливый подъезд. Высокая скользкая лестница... приемная. В ней скучающий сонный дежурный... Зеркало в углу... Телефонная будка... Коридор и комнаты, комнаты, комнаты, скучные комнаты... Столы, как эшафоты. Закапанные чернильницы, синие папки. Блестят пуговицы на мундирах надоедливо. Пыльный запах, плотный пыльный запах. Извечный. Запустить бы камнем в проклятые стекла!.. Дзинь!.. В дребезги... И рассыпались бы они по мостовой!.. И в разбитые рамы ворвется безудержно воздух!..
Начальник любил тихого, исполнительного Семена Ивановича, заметил его несколько нервное состояние.
-- Вы, может быть, заработались, переутомились, хотите похлопочу для вас об отпуске?..
Для товарищей разговоры о Семене Ивановиче служили занимательной темой. Один даже уверял, что лично знает некую особу, за которой Семен Иванович сильно приударяет, -- и, по всей вероятности, кончится дело разводом и он женится. Все жалели жену и детей...