Зато в школе -- в школе дышалось привольно. И самое жуткое, самое дорогое было, быть может, именно в том, что все там было только пока... у порога... У начала -- у пути к настоящему, а настоящее впереди -- там где-то... И в тридцать шесть лет, когда половина тусклой, однообразной жизни уже изжита, было сладко почувствовать в себе молодую неотступность желания. Там были разные по темпераменту, привычкам, воспитанию люди, но все одинаково жадные в достижении. Семена Ивановича поражала свобода, откровенность, с какой женщины говорили о своей наружности, физических недостатках.
-- Голубчик, не очень отвратительны мои скулы со сцены? -- вот ненавижу их. Вы новичок еще, не пригляделись к моему лицу, оттого я и прошу; скажите, не очень отвратительны? -- спросила у него однажды молодая хорошенькая девушка...
-- Нет, ничего, -- ответил за смутившегося Семена Ивановича другой ученик, -- нос у вас плоховат, придется горбинку подклеивать.
-- Не стыдливые какие-то, -- поделился Семён Иванович с Ягелло.
-- Нисколько, просто маска дороже собственного лица. Душа их жизни в маске... Да, в изображении... В претворении... Претворить "свое" я, в чужое... Да... Чтобы чужое, иное, стало своим, или свое чужим. И вот маска дороже своего лица... Да... А, знаете, я поражу вас сейчас парадоксом, т. е. для вас парадоксом, хотите?
Семену Ивановичу стало почему-то жутко и грустно и он не отвечал.
-- Талант -- большое слово? -- спросил как-то особенно знаменательно Ягелло.
-- Талант... -- проронил Семен Иванович и, весь исполняясь молитвенного умиления, улыбнулся самому этому слову... -- Талант...
-- И вот талант и не талант -- едино... Да... Понимаете, все едино...
В широко раскрытых глазах Семена Ивановича застыл испуг.
-- Ну, вот, как бы вам яснее сказать... Да... Мне так представляется... Да... Что у всех... Да, у всех заложена в груди единая сила самозагорания... Самозаражения... Значит, гореть могут все... Все гореть... Понимаете, но сожигать, по заражать не все... И в этом разница, а внутренне огонь един... Да. Или возьмем вот так: вулкан и в нем клокочет лава, но силы действия и воздействия нет... А только самосгорание -- и это не талант... Да... А вот другое: летят дождем пылающие камни, льется кипящая лава, сжигает своим пламенем... В воздухе -- палящий зной, и далеко гигантским факелом светит гигантский огненный столб... И озаряет ночь и не меркнет в солнечном свете -- это талант... Да!.. Так и люди. Огонь един... Единый самоогонь, понимаете? Это внутреннее -- для себя, гореть в себе... Но это не талант, только гореть!.. Жечь!.. Жечь -- вот знамение таланта. К другим, для других!.. Самоогонь все же един. И я, и все, и каждый, понимаете, каждый... Минута своя у каждого и она святая, неприкосновенная... Да!.. Пейте вино минуты... Любовь и страсть, гражданский подвиг и творчество и экстаз молитвы и жгучесть греха... и все в мире огромное и все ничтожное!.. Огнем оправдано... Пылает самоогонь!.. Рушится ткань материи!..
Они разговаривали в зале, где на сцене только что окончилась репетиция учеников последнего курса. Все разошлись, было темно. На подмостках, слабо освещенных мигающей лампочкой, сторож Антон убирал кулисы.
Тельяри был вспыльчив.
-- Дубиной надо быть, положительно дубиной, иметь ослиное ухо, баранью перепонку, -- кричал он на учеников и теребил свою гриву, топал ногами, стучал кулаком, и на него никто не обижался, его любили за эту страстность отношения.
Когда его крики гулом неслись по помещению школы из внутренних комнат мягкой неслышной походкой в сером суконном платье, появлялась его жена Аглая Сергеевна и приносила мир и тишину. Поблеклая, бледная, она напоминала старинную вышивку. Выцвели розы... Побурела зелень, полиняли краски узора... Но над ними трудились когда-то живые прекрасные руки. Они истлели. А чары души отлетевшей таились в поблеклых тонах... В то время, как муж своим красочным образом упрямо утверждал живучесть прошедшего, она как бы вся говорила: к чему? Зачем? Оно прошло... Оно было прекрасно... Прекрасное не повторяется...
Бледной равнодушной тенью бродила Аглая Сергеевна по классам, по залу, где была выстроена сцена с уродливыми по бокам зелеными кулисами, грубо изображающими лес.
Светлыми, печальными глазами разглядывала она в лорнет учеников и учениц, а при их пении скользящая по ее губам снисходительная улыбка как бы говорила: нет, нет, тогда пелось не так.
Семен Иванович сразу остановил ее внимание. Пленил родственной ей в нем тишиной. Они подружились. Он ей поведал о своей жадной мечте спеть Демона, а она часто по целым вечерам рассказывала ему, как дивно пел его Тельяри. Рассказы эти волновали, дразнили. Мечта казалась такой отдаленной. Время и случай приблизили ее приход. Призывный колокол прозвучал раньше.
Ученик Овчинников задумал устроить спектакль в свою пользу в школе.
-- Вот вы поставьте дуэт Демона с Тамарой в келье. Дайте попробовать свои силы Брусницкому, -- предложила Аглая Сергеевна.
-- Да, да, отлично, -- подхватил с живостью Тельяри, -- он, знаете, чиновник и в смысле продажи билетов -- того... Сослуживцы пойдут: притом это не школьный частный спектакль, он, как любитель, попробует силы... Я ничего не буду иметь против.
-- Ну-с, вот, я вас и обрадую, -- объявил Тельяри Семену Ивановичу, -- споете Демона, хотя это и не в моих правилах. По правилам, знаете, в последнем семестре, -- но, как любитель. Бог с вами, попробуйте... Немножко помогу, но, -- Тельяри поднял кверху указательный палец: -- работа, работа, работа, работа...
-- Каким вы видите его? -- спросил Ягелло.
Не дожидаясь ответа, он прищурил глаза и стал мысленно рисовать:
-- Волосы каштановые... да. Вот как блики ореха в солнечном свете. Не красавец он, нет!.. Зыбкость, причудливость линий. Порой даже резкость углов. Да. Безнадежность недостижимости!.. Ненасытимая жажда творчества. Он жаждет творить. Да. И не может. В этом его тоска. Поймите ужас тоски... Его траур, -- бездонность, изменчивость синего цвета. Да... беспредельность тоски...
-- Нет, нет, он не такой!
Щеки Семена Ивановича вспыхнули румянцем.
-- Он не такой. Он черный, с бледным, прекрасным лицом!..
-- Прекрасное не всегда условно красивое.
-- Нет, он красив. Он прекрасно красив. Он царь. Его царство -- свобода. Его тоска -- тоска непонятого. А сам он сильный. Его дерзость -- не дерзость раба непослушного. Нет, это смелость царя...
-- Пусть так, это не важно, -- добродушно усмехнулся Ягелло, -- как кому представляется, как чувствуется... Да...
С безумным рвением готовился к своему дебюту Семен Иванович, работал до изнеможения...
-- Ой, уж скорей бы, скорей! -- стоном вырвалось у него как-то раз.
Танечка, палимая одним с ним огнем, тоже воскликнула:
-- Скорей бы!..
-- Ну, уж скорей бы какой-нибудь конец, -- ворчала теща Марья Петровна, -- сокрушили, голова даже болит...
Детям раденье Семена Ивановича казалось очень веселым и младший сынишка уморительно распевал:
-- Цаица ми-и-и-я, Тамая...
-- Чудак, зачем вы так ожидаете конца? -- удивлялся Ягелло, -- ожидание минуты так прекрасно!..
Но все же настал день и конец наступил. Канун был проведен тревожно: ночь без сна, а в самый день спектакля Семен Иванович с утра ничего не ел и только по строгому наказу Танечки через силу проглотил чашку крепкого бульона.