Намъ суждено было встрѣтиться еще разъ, четыре года спустя.
Я проводилъ лѣто за границей. Возвращаясь изъ Италіи въ Россію, я сѣлъ на пароходъ въ Бриндизи, предпочитая морское путешествіе сухопутному. Было уже поздно, часовъ десять вечера, когда я вступилъ на пароходъ, который въ одиннадцать долженъ былъ сняться съ якоря. Занявъ койку въ каютѣ, я поднялся по узкой отвѣсной лѣстницѣ наверхъ на палубу, чтобы подышать морскимъ воздухомъ и проститься съ Италіей, которую покидалъ. Я сталъ смотрѣть на набережную крошечнаго городка, на темное южное небо, сверкающее звѣздами, на окружающую меня суетню, предшествующую скорому отплытію, какъ вдругъ меня поразила небольшая фигурка, стоящая невдалекѣ, и въ темнотѣ я различилъ некрасивую симпатичную головку Катюши.
Я подошелъ.
-- Вы какъ здѣсь?
Катюша, узнавъ меня, сильно смутилась.
-- Мы... мы путешествуемъ... Теперь изъ Венеціи... Жили сначала въ Ниццѣ... Тамъ не понравилось,-- вотъ ѣдемъ на Принцевы острова... Не знаю, что и будетъ... Тамъ тоже не понравится!
Личико Катюши затуманилось, въ большихъ глазахъ блеснули слезы, и она договорила дрогнувшимъ голосомъ:
-- Теперь нигдѣ не понравится: она очень больна!
Помимо воли, мое сердце тревожно забилось въ груди.
-- Да что же съ ней и давно ли?
-- Уже съ годъ!... Доктора не говорятъ опредѣленно, но должно быть чахотка. Натура ея, вы сами знаете, какая?
Катюша подняла на меня свои кроткіе, опечаленные глаза.
-- Горитъ!... Ахъ, какъ я рада, что васъ вижу!...-- вырвалось у нея точно изъ самыхъ нѣдръ наболѣвшей, измученной души.-- Не съ кѣмъ поговорить: все чужое вокругъ, а вы... вы меня поймете... Вѣдь она не просто человѣкъ, она -- богиня. Кто не знаетъ ея, можетъ, пожалуй, хоть ненавидѣть... И они всѣ говорятъ: "странная, странная", авто узналъ -- любитъ безъ мѣры, И вы... вы, вѣдь, тоже? Вы должны понять, какъ мнѣ тяжело. Ей нужно было царствовать, повелѣвать, а жизнь такъ зла... это ужасно!... И теперь еще болѣзнь. За что же столько испытаній, за что?... Однако прощайте,-- испуганно спохватилась Катюша,-- я заболталась... Я вышла на минутку только... подышать.
Быстро повернувшись, Катюша исчезла въ темныхъ дверяхъ рубки.
Я остался одинъ, потрясенный неожиданностью предстоящей встрѣчи и всѣмъ тѣмъ, что я только что слышалъ.
... Опять я увижу ее, эту мудреную... эту смѣсь каприза, своеволія, тщеславія и притягивающей прелести!... Все прошлое всколыхнулось въ душѣ.
-- Послушайте,-- снова раздался около меня дрожащій голосъ Катюши.
Я обернулся. Лицо милой дѣвушки было встревожено и блѣдно.
-- Я забыла васъ предупредить: она очень измѣнилась, такъ при встрѣчѣ, ради Бога, не показывайте вида, ее это испугаетъ. Говорите съ нею какъ можно веселѣе. Я затѣмъ и пришла, чтобы предупредить васъ. Прощайте.
Она исчезла опять.
Звѣзды ярко блестѣли на небѣ, луна серебрила легкую зыбь моря, пароходъ пріятно покачивало, вокругъ раздавались отрывки итальянской быстрой рѣчи, съ характернымъ подчеркиваніемъ послѣдняго слова фразы. Откуда-то неслись плачущіе, трепетные звуки мандолины... Какой-нибудь любитель пассажиръ игралъ серенаду во славу ночи и любви.
Да, я снова увижусь съ тобою!... Здравствуй, милый Геростратъ!
... Было уже половина десятаго утра,-- часъ завтрака на пароходѣ. Столы на палубѣ накрыты. Лакеи разносятъ красное вино и какъ слеза прозрачную "aqua fresca", аппетитно покрывающую пылью мелкихъ росинокъ стекло графиновъ и однимъ своимъ видомъ уже дающую прохладу и утоленіе жажды. Послѣ второго звонка пассажиры начали занимать мѣста. Ни ея, ни Катюши между ними не было. Я сталъ волноваться, даже нѣкоторый страхъ примѣшивался къ этому волненію. Я вспомнилъ разговоръ съ Катюшей наканунѣ, печальные глаза преданной дѣвушки, ея голосъ олный глубокаго горя,-- мое сердце сжалось.
-- Неужели ужъ такъ плохо?!
Сидящій рядомъ со мною пожилой красивый итальянецъ озабоченно освѣдомился у лакея о какой-то "signora russa". Я былъ увѣренъ, что рѣчь идетъ именно о ней, хотя могли быть и еще русскія дамы на пароходѣ, но когда я услышалъ отвѣтъ лакея, извѣщавшій о скоромъ приходѣ синьоры, отъ сердца отлегло. Однако уже съѣли пресловутыя maccaroni и обносятъ закусками... Вдругъ мой сосѣдъ сорвался съ мѣста. Я обернулся по тому направленію, куда онъ спѣшилъ, и въ дверяхъ рубки увидѣлъ ее. Одною рукой она опиралась на Катюшу, другую подала подскочившему къ ней итальянцу.
Правда, она измѣнилась! Блѣдное, полупрозрачное, точно восковое лицо, синія жилки, рѣзко обозначившіяся на впалыхъ вискахъ, но все тѣ же горящіе безпокойнымъ огнемъ властолюбивые глаза, тѣ же упрямыя рыжія кудри и только словно новая неуловимая печать легла на всѣ черты, придавъ имъ особую поэтическую прелесть.
Она была вся въ черномъ. Страннаго покроя платье, что-то вродѣ тоги, ниспадая съ плечъ складками, было схвачено у таліи серебрянымъ поясомъ.
Я подошелъ къ ней взволнованный, потрясенный, но, вспомнивъ завѣты Катюши, постарался придать своему лицу самое беззаботное выраженіе.
Ея исхудалыя щеки слегка вспыхнули. Выдернувъ отъ Катюши и итальянца обѣ свои руки, она протянула ихъ мнѣ, улыбаясь смущенной и, вмѣстѣ съ тѣмъ, счастливой улыбкой:
-- Ахъ, какъ я рада!...-- и тутъ же торопливо объяснила итальянцу, что я русскій и ея другъ и какъ она счастлива, встрѣтивъ вдали отъ родины соотечественника и друга.
За столомъ она заняла мѣсто итальянца, посадивъ его по другую отъ себя сторону.
-- Вы помните нашъ ужинъ, когда вы были студентъ,-- шепнула она мнѣ съ грустной улыбкой.-- Тогда была моя весна. Теперь мы завтракаемъ, опять сидимъ рядомъ, но уже теперь -- закатъ!
Замѣтивъ тревожные тоскливые огоньки въ ея глазахъ, какъ бы ожидающихъ протеста, я поспѣшилъ ее успокоить:
-- Какой же это закатъ!... Пока еще полный расцвѣтъ силъ!
Но разговаривать намъ не пришлось: итальянецъ оказался болтливымъ черезъ мѣру. Онъ болталъ заразительно и громко, увлекая за собою всѣхъ присутствующихъ. "Signora russa" весело шутила, раздавая по сторонамъ привѣтливыя улыбки. Какъ вдругъ на какомъ-то полусловѣ она, закрывъ глаза, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, склонилась головой къ плечу своего сосѣда итальянца. Всѣ засуетились.
-- Вотъ вамъ и расцвѣтъ силъ!-- сказала она мнѣ, оправясь, точно тономъ укоризны. Однако, несмотря на убѣдительныя мольбы Катюши "пойти лечь", она осталась на палубѣ и послѣ завтрака, усѣвшись на поданное ей матросомъ складное кресло, пригласила меня поболтать съ нею "какъ въ старину".
Море было совершенно спокойно. Легкій вѣтерокъ, скользя по ея блѣдному лицу, развѣвалъ пышныя золотистыя кудри.
-- Не много лѣтъ, а горя много,-- проговорила она задумчиво.-- Вамъ интересно знать, что было со мной за эти годы?
-- Конечно.
-- Я вѣдь бросила сцену тогда и рѣшила ѣхать за границу.. Мужъ, какъ всегда, пришелъ ко мнѣ на помощь, и мы съ Катюшей отправились въ Цюрихъ... О, это были самыя сладкія минуты въ моей жизни! Я точно возродилась снова... Я посѣщала лекціи, я изучала философовъ и древнихъ, и новѣйшихъ, я вся ушла въ работу мысли и въ этой работѣ потопила всѣ остальныя чувства. Вы ничего не слышали?
-- Нѣтъ.
-- Да, впрочемъ, гдѣ же?... Я написала книгу: Основы нравственнаго счастья. Die Gründe der moralischen Befriedigung. Всѣ силы положила я въ нее. Работала нервно, запоемъ. Я написала по-нѣмецки, боясь скептическаго отношенія въ Россіи къ подобному труду женщины. Я послала рукопись мужу, надѣясь найти въ немъ сочувствіе, но...-- она улыбнулась не то грустно, не то иронически. На этотъ разъ ошиблась: онъ отказался помочь мнѣ въ изданіи, находя мой трудъ никуда негоднымъ. Меня это взорвало. Я усмотрѣла здѣсь простое jalousie de metier: онъ самъ много писалъ по этимъ вопросамъ. Возмущенная его поступкомъ, Катюша предложила издать на свой счетъ, и книга появилась въ Берлинѣ. Я не могу сказать, что мы пережили, но мы были убѣждены въ успѣхѣ. И вотъ нашъ ужасъ: нигдѣ, нигдѣ ни слова о книгѣ... Только въ какомъ-то ничтожномъ уличномъ листкѣ написали нѣсколько насмѣшливыхъ строкъ о "философскомъ трудѣ нѣкой русской дамы". Такого позора я не ожидала. Я обратилась къ одному критику, умоляя написать отзывъ. Отзывъ появился, но лучше бы вовсе его не было. Почтенный мужъ не отказалъ мнѣ только въ нѣкоторой эрудиціи и... вотъ его доподлинныя слова: "крупица ума и море самомнѣнія". Но Богъ съ нимъ! Однако провалъ книги былъ слишкомъ ясенъ для меня. Перенести его не хватало силъ. Я собрала все, что было роздано книгопродавцамъ, всѣ имѣющіеся въ наличности экземпляры и, несмотря на мольбы и слезы Катюши, сожгла въ каминѣ эти проклятыя книги, а съ ними вмѣстѣ свой стыдъ и свой позоръ!...-- Лицо ея потемнѣло и, помолчавъ съ минуту, она прибавила:-- Впрочемъ, кто знаетъ, справедливы ли были мои судьи, вѣдь люди часто отрицаютъ и то, чего не понимаютъ. Однако, бросимъ это.
-- Вы... вы на меня не сердитесь?-- спросила она тихо, тихо.
-- За что же?
-- За мою выходку тогда?-- Помните?
-- За что же сердиться? Хотя не скрою, въ ту минуту я разозлился изрядно, но это только тогда!
-- А теперь?
-- Теперь я нахожу поступокъ вашъ немного страннымъ, за то оригинальнымъ, даже, пожалуй, милымъ.
-- А мнѣ... мнѣ жаль. Мнѣ очень жаль,-- добавила она смущаясь,-- хотя въ недопѣтой нашей пѣснѣ есть своя прелесть. Вы знаете, во что я теперь только вѣрю? Гдѣ ищу счастья? Она подняла на меня свои большіе грустные глаза. Въ любовь. Я жаждала славы, огромной, какъ это море, но... слишкомъ хрупокъ сосудъ, вмѣщающій вино, которое во мнѣ бродило, и я побѣждена. Пускай это мое безсиліе, но я, какъ воздуха и свѣта, жажду любви, какъ возрожденія къ жизни. Скажите мнѣ, вѣдь я не ошиблась? Вѣдь существуетъ онъ, хотя бы призракъ настоящей любви?
Подавленный потокомъ нахлынувшихъ воспоминаній, охваченный жалостью къ этой блѣдной, страдающей женщинѣ, я былъ не въ силахъ говорить, а она, прищуривъ глаза, точно всматриваясь въ синюю даль, точно пытаясь вызвать передъ собою желанный призракъ, продолжала:
-- Да, да, да, любовь. Я горько заблуждалась,-- я въ сладострастьи топила жажду любви, а это не то... совсѣмъ не то. Нѣтъ, нѣтъ, любовь -- культъ, любовь -- воображеніе... и ласка безгрѣшная... ну, какъ ласкаютъ мать, сестру. Скажите, развѣ это невозможно? Зачѣмъ связывать тѣломъ полетъ духа! Ахъ, еслибъ знали вы, какъ жажду я подобной ласки!
Движимый чувствомъ состраданія, я прижалъ ея руку къ губамъ. И показалось мнѣ, что я прощаюсь съ чѣмъ-то мнѣ страшно дорогимъ. Какъ бы частица моего собственнаго "я" отрывалась отъ меня и улетала куда-то далеко вмѣстѣ съ легкимъ, словно прощальнымъ пожатіемъ руки этой женщины, отвѣтившей мнѣ на мою ласку.
-- Когда мы въ Аѳинахъ?-- вывелъ меня изъ оцѣпенѣнія ея голосъ, она спрашивала подошедшую къ намъ Катюшу.
-- Въ субботу, въ шесть часовъ утра.
-- Мнѣ кажется, я не дождусь.
Катюша взглянула на нее испуганно.
-- Не бойся, Киска, еще мой часъ не пробилъ. Я не дождусь отъ нетерпѣнія. Вы бывали когда-нибудь въ Аѳинахъ?-- обратилась она во мнѣ.
-- Нѣтъ.
-- Я тамъ бывала. О, если вы только способны отрываться отъ земли, вы испытаете блаженство. Киска, веди меня,-- опять кружится голова,-- съ нѣжной улыбкой протянула она руку Катюшѣ.
Онѣ ушли.
Ни въ тотъ, ни въ слѣдующій день я ея не видѣлъ. Только съ другого конца каютъ-компаніи, гдѣ помѣщалась большая дамская каюта, доносились до меня, по ночамъ, надрывающіе сердце приступы отрывистаго сухого кашля, да на палубѣ раза два показывалась Катюша, съ разстроеннымъ лицомъ и, видимо избѣгая разговоровъ, немедленно исчезла, кивнувъ издали безмолвно головой.
Мы миновали Корфу и подвигались къ Пирею. Я бродилъ по палубѣ скучный, раздражительный, взволнованный. Ни чудная панорама Корфу, ни причудливые, скалистые острова Архипелага, ничто не привлекало моего вниманія. Пассажиры столпились возлѣ борта, вооружась биноклями. На одномъ изъ заброшенныхъ въ морскомъ пространствѣ, необитаемыхъ дикихъ острововъ, поселился отшельникъ, построившій своими руками микроскопическую хижину. Религіозный экстазъ заставилъ этого человѣка уйти отъ людей, отъ всего міра. А на другомъ концѣ того же суроваго, безъ признака растительности острова пріютился маякъ, и здѣсь обиталъ другой отшельникъ, навѣрно любящій жизнь и людей и волею нужды оторванный отъ нихъ. Когда пароходъ прошелъ мимо того мѣста, гдѣ у огромнаго камня прилѣпился домикъ аскета, всѣ пассажиры стали кричать, махать платками. Я былъ золъ, меня все раздражало: и крики пассажировъ, и шумъ бирюзоваго моря, и свѣтъ и блескъ южнаго солнца. Въ видѣ безмолвнаго протеста я махнулъ платкомъ, проѣзжая маякъ, желая привѣтствовать томящагося въ неволѣ человѣка, оберегающаго безопасность чужихъ жизней. Я былъ золъ и не могъ отдѣлаться отъ тоски, пожирающей сердце. Да, что же это наконецъ? Люблю я ее, что ли? Нѣтъ, это не любовь, не то нѣжное, всепрощающее чувство, когда намъ все кажется милымъ въ любимой женщинѣ. Это какое-то любопытство въ связи съ неудержимой жалостью. Я не назову ее "богиней"
Какъ простодушная Катюша, но... но (право, я теряюсь въ догадкахъ), но когда ее видишь,-- она порабощаетъ.
Не было еще и шести часовъ утра, когда уже совершенно готовый я ожидалъ нетерпѣливо нашего прибытія въ Пирей. Выйдетъ ли она или нѣтъ? Какъ только стали на якорь, она появилась на палубѣ въ сопровожденіи вѣрной Катюши. Я бросился къ нимъ навстрѣчу.
-- Вотъ видите, что значитъ Аѳины,-- сказала она мнѣ шутливо,-- я такъ дурно себя чувствовала, а стали подъѣзжать и поправилась. Ея худощавую фигуру облегало все того же страннаго покроя платье вродѣ тоги, но только на этотъ разъ бѣлое изъ легкой, полупрозрачной ткани. Волосы были подобраны большимъ узломъ на затылкѣ. Огромная бѣлая шляпа со страусовыми перьями дополняла гармонію оригинальнаго туалета.
Мы взяли лодочника, чтобы перебраться въ Пирей, затѣмъ получасовой переѣздъ по желѣзной дорогѣ, еще полчаса, и наша коляска остановилась у развалинъ Акрополя.
Я съ ужасомъ взглянулъ на крутизну полуобрушившейся лѣстницы, опасаясь за больную.
Но она была неузнаваема: на щекахъ игралъ румянецъ, глаза горѣли оживленіемъ. Она сбросила шляпу на руки Катюши и, придерживая спереди платье, стала бодро подниматься наверхъ.
Грандіозныя колонны знаменитаго Парѳенона ярко выступали въ прозрачной синевѣ воздуха, издали ласкалъ глазъ своимъ желтымъ мраморомъ, стоящій глубоко внизу, Тезеевъ храмъ, а изящный Эрехтейонъ, украшенный каріатидами, тянулъ къ себѣ неотразимо. Мы вошли въ него. И тамъ, среди обломковъ камней, поросшихъ травой, среди колоннъ, лишенныхъ своихъ вершинъ, мнѣ почудилось, что я дѣйствительно вижу передъ собой "богиню" черезъ тьму временъ взирающую на эти священныя руины. То была она въ своемъ фантастическомъ бѣломъ платьѣ, съ узломъ рыжихъ кудрей на затылкѣ, съ вдохновеннымъ, куда-то проникающимъ взоромъ.
Я тихо ее окликнулъ. Она вздрогнула.
-- Зачѣмъ вы меня разбудили?
Я посмотрѣлъ съ удивленіемъ.
-- Да, разбудили. Я была тамъ, въ мірѣ формъ и красоты, а вы безжалостно меня разбудили. Вы знаете -- прибавила она съ живостью -- я вѣрю въ трансмиграцію, я знаю, во мнѣ живетъ душа греческой женщины. Можетъ быть, знатной гражданки или гетеры, быть можетъ самой Аспазіи -- это все равно, но я чувствую себя на родинѣ. Я приносила жертвы въ этихъ храмахъ, я поклонялась этимъ богамъ!...
Когда мы пришли въ музей, въ какомъ-то, казалось, священномъ упоеніи, бродила она по его комнатамъ, среди обломковъ старины.
-- Ахъ, посмотрите, какія славныя лица!-- воскликнула она, указывая на сфинксовъ.-- Точно они все поняли и смѣются надъ бѣднымъ близорукимъ человѣкомъ. Видите: насмѣшка и увѣренность! И привлекаютъ къ себѣ!
-- А знаете, вы иногда кажетесь мнѣ вотъ именно такимъ же точно сфинксомъ.
Она самодовольно улыбнулась.
-- И вы правы. Но вотъ разница: они загадочны для посторонняго, не для себя. А я... я право же сама не знаю, кто я. Когда я была ребенкомъ, я помню, попалъ къ намъ въ домъ, какимъ-то образомъ, монахъ съ Аѳонскаго монастыря -- грекъ. Его спросили, какъ справляться съ собой въ борьбѣ противъ страсти и въ чемъ состоитъ совершенство? Онъ отвѣтилъ: могущій вмѣстить пусть вмѣститъ, а не могущій -- пусть покорится. Такъ вотъ, что я вмѣщаю въ себѣ и что могу вмѣстить, для меня самой до сихъ поръ загадка!
Какъ вкопанная остановилась она передъ мраморной головой Гермеса, глаза и губы которой еще хранили слабые остатки красокъ.
-- Красота!-- прошептала она благоговѣйно.-- Мнѣ хочется поцѣловать эти губы.
-- Мнѣ кажется, пора вернуться бы...-- робко заявила о своемъ присутствіи Катюша.
-- Ахъ, оставь меня въ покоѣ, не мѣшай жить,-- я умереть всегда успѣю. Нѣтъ, нѣтъ! Боговъ, еще боговъ,-- дѣтски-капризнымъ, болѣзненнымъ возгласомъ обратилась она ко мнѣ и велѣла везти себя въ главный городской музей, находящійся въ Новомъ городѣ.
Противорѣчить было немыслимо. Однако утомленіе начинало сказываться. Она уже почти равнодушно проходила наполненныя изваяніями залы.
Мы вошли въ самую большую. Статуи въ стройномъ порядкѣ тянулись вдоль стѣнъ, а надо всѣми ними, въ головѣ комнаты, высился гигантскихъ размѣровъ, поразительной красоты, высѣченный изъ темно-сѣраго мрамора Поссейдонъ -- весь олицетвореніе величія и несокрушимой силы.
Крикъ восторга вырвался у нея изъ груди, и едва я могъ опомниться, она лежала уже у подножія каменнаго исполина и, склонившись головой къ мраморному пьедесталу, беззвучно рыдала.
Катюша испуганно глядѣла на эту сцену.
Мы бросились поднимать "богиню".
-- Нѣтъ, нѣтъ,-- умоляла она насъ съ истерическою настойчивостью,-- дайте мнѣ чувствовать жизнь, дайте наслаждаться. Всхлипывая, точно ребенокъ, она, наконецъ, дозволила увести себя изъ музея, а по дорогѣ, улыбаясь сконфуженной улыбкой, еще съ каплями невысохшихъ на рѣсницахъ слезъ, спросила:
-- Вамъ показалась дикой моя выходка?
Два зловѣщихъ багровыхъ пятна пылали на скулахъ ея исхудалаго лица.
"Бѣдная Катюша,-- подумалъ я: -- "богиня" твоя сгараетъ и скоро, скоро сгоритъ."
-- Что же вы молчите?... Вы нашли дикой мою выходку?
Я отвѣчалъ:
-- Слишкомъ много экзальтаціи.
-- Потому что вы не артистъ, не художникъ! Вы не можете такъ чувствовать красоту. Вы неспособны отрываться отъ земли. Да и не только вы: вотъ, напримѣръ, Катюша, она живетъ мною, а и ей навѣрное показалось все это дикимъ.
-- Совсѣмъ нѣтъ,-- горячо откликнулась Катюша,-- я... я отлично понимаю, что особенный человѣкъ и чувствуетъ все особенно. Но мнѣ только страшно... я боюсь за здоровье!
Въ глазахъ бѣдной Катюши задрожали слезы. А она, взглянувъ на меня пытливымъ, безпокойнымъ взглядомъ, произнесла медленно, будто спрашивая и одновременно сама отвѣчая на тотъ же вопросъ:
-- Вѣдь, есть же во мнѣ хоть что-нибудь хорошее, если я могу внушать такую безграничную любовь!...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошелъ еще день, и красавецъ Босфоръ, играющій на солнцѣ всѣми цвѣтами радуги, принялъ насъ въ свои темно-синія воды.
Русскій пароходъ, на которомъ я долженъ былъ отплыть въ Севастополь, отходилъ на другой день только въ шесть вечера. Я могъ совершенно свободно сопровождать своихъ спутницъ до цѣли ихъ путешествія.
Прощаясь съ нею, пожилой итальянецъ окинулъ меня злобнымъ, пламеннымъ взоромъ.
Мы скоро покончили на берегу со скучными паспортными и таможенными формальностями и очутились на маленькомъ пароходикѣ, совершающемъ рейсы между Константинополемъ и Принцевыми островами.
Городъ, сверкая бѣлизною минаретовъ, купался въ солнечныхъ лучахъ. Шумъ толпы, возгласы разносчиковъ, мелькающія среди пестраго люда красныя фески, безчисленные пароходы на волнахъ Босфора, снующія взадъ и впередъ по проливу лодки -- все точно ликовало, дышало мощью жизненныхъ силъ... А мнѣ... мнѣ было грустно... Въ воображеніи почему-то вставали унылыя картины сѣверной русской природы: небольшая рѣчка бѣжитъ по лугу, плавучая ива окунула въ нее свои длинныя висячія вѣтви и словно плачетъ на самомъ дѣлѣ... двѣ-три березки, ольха, а кругомъ безъ конца болотистое поле... Вспоминались какіе-то жалобные тихіе-тихіе звуки, и я думалъ объ угасающей жизни мудреной женщины, сидящей возлѣ меня.
Она тоже о чемъ-то глубоко задумалась.
-- О чемъ вы?
-- Ахъ, какъ жить хочется...-- отвѣтила она, сама того не подозрѣвая, на мои мысли.
Миновавъ острова: Prot, Antigoni и Halki, мы пристали къ граціозному, утопающему въ зелени Principio.
Послѣ получасового отдыха я вышелъ изъ своего номера на террасу гостиницы, устроенную надъ самымъ моремъ, и нашелъ своихъ спутницъ уже сидящими тамъ.
-- Какъ хорошо, что вы пришли!-- воскликнула она съ неподдѣльною радостью.-- Катюша пойдетъ отдохнуть, а я буду болтать тутъ съ вами. Катюша, иди,-- ты не спала почти всѣ ночи.
Не смѣвшая противорѣчить, Катюша нѣжно поцѣловала свою "богиню" и немедленно исчезла.
-- Эта постоянная опека тяготитъ,-- произнесла она, по уходѣ Катюши,-- а я хочу быть свободной... даже на рубежѣ смерти.
Я смутился и поспѣшилъ было утѣшить.
-- Э, перестаньте,-- перебила она, зачѣмъ лгать.-- И главное совершенно безполезно!... Я не хочу уже больше закрывать глаза передъ дѣйствительностью, пускай даже самою суровой... Смотрите,-- она указала на солнце, спускающееся къ западу:-- видите закатъ?... Еще какой-нибудь часъ, лучи разсѣются, останется круглый огненный шаръ... онъ коснется поверхности моря... потонетъ въ пучинѣ. Такъ отчего же въ угасаніи жизни не видѣть этой красоты?-- Нѣтъ, я вижу ее и даже наслаждаюсь ею!...
Взглянувъ на меня, она усмѣхнулась.
-- Вамъ это кажется страннымъ, не правда ли?-- Вы опять скажете: "экзальтація!"... Нѣтъ, ошибаетесь, это -- спокойствіе. А знаете ли вы, какая мука вѣчно желать и въ самомъ зародышѣ желанія носить уже тоску смерти и никогда не быть счастливой и никогда не знать покоя?... Вы можете исполнить мою просьбу?
-- Конечно, все, что хотите.
-- Такъ не перебивайте меня, не противорѣчьте и дайте говорить.
Она устремила задумчивые глаза въ ту сторону, гдѣ межъ двумя островами, раздѣленными моремъ, залегла широкая прогалина, куда медленно спускалось солнце.
-- Вы знаете, бываютъ минуты особаго просвѣтлѣнія -- то минуты хорошія. Это -- самая настоящая правда. Человѣкъ глядитъ въ свою душу и правда сама открывается передъ нимъ. Это не самоуниженіе, не самобичеваніе, это -- простая правдивая исповѣдь! Вы знаете, я отыскала ключъ къ загадкѣ, я поняла себя... Да, да!... Вы знаете, я вовсе не замѣчательная женщина, а я... я просто симмулянтка... это очень горько мнѣ, повѣрьте... Но вы не удивляйтесь, я вамъ сейчасъ все объясню.
Согласно ея желанію я не прерывалъ ея взволнованной рѣчи, а она все говорила, не отрывая глазъ отъ заходящаго солнца.
-- Оглянитесь назадъ, лѣтъ за пятьдесятъ, и передъ нами женщина, вся цѣль, все назначеніе жизни которой -- въ законной любви, въ патріархальной семейной обстановкѣ. Что тамъ за этими стѣнами, ей дѣла нѣтъ!... Въ семьѣ ея счастье и радость и всѣ надежды. Она знала, чего она хотѣла, эта женщина -- не правда ли?.. Потомъ... потомъ пришла другая, требующая равныхъ съ мужчиной знанія и свободы! Она уничтожила женщину самку и создала человѣка. Она тоже знала, чего она хотѣла... Но вотъ явились мы съ неудержимою тоской въ груди, съ презрѣньемъ ко всему обыденному и съ жаждой чего-то новаго, неизвѣданнаго, а чего?-- мы не знали сами. Мы потонули въ хаосѣ собственныхъ желаній, мы потеряли пути!... Въ душѣ жило одно только ясное сознаніе: то была вѣра въ свое призваніе къ чему-то особенному, что выше простой толпы. Увлекаясь этою вѣрой, мы симмулировали до полной иллюзіи исключительныхъ женщинъ, порою не обладая даже никакими данными. Отсюда это страшное стремленіе къ славѣ, это самообожаніе и... неудовлетвореніе... Вы знаете, я даже тѣло свое обожала... И какъ ненавидѣла порой и это тѣло, и себя!
Ея голосъ звенѣлъ и обрывался. Я едва сдерживалъ въ себѣ желаніе остановить ее.
-- Когда пришелъ Христосъ, люди отвергли старыхъ боговъ, и духъ побѣдилъ тѣло. А чѣмъ же я виновата, воплемъ вырвалось изъ ея больной груди,-- если я потеряла пути, если не знала, кого исповѣдываю, куда стремлюсь, чего хочу?... Если не знала счастья и умираю не узнавъ!...
Двѣ прозрачныя слезинки медленно скатились по впалымъ щекамъ, но, улыбаясь, она продолжала:
-- Зато теперь придутъ другія, онѣ найдутъ опять пути и будутъ счастливы, а намъ...
Дрожащею рукой указала она на узенькую оранжевую полоску на горизонтѣ, и такъ и не докончила фразы. Легкій приступъ кашля прервалъ нашу бесѣду. Она откинулась головой на спинку кресла, все продолжая тѣмъ же жаднымъ взглядомъ смотрѣть туда, гдѣ скрылось солнце.
-- Смотрите... смотрите... смотрите!... Агонія дня... сладкая грусть, покой и красота... да!... Все минуетъ. Одно незыблимо и вѣчно: красота!
Вдругъ глаза ея загорѣлись страннымъ блескомъ:
-- А вѣчная слава?... Окончилась жизнь,-- толпы народа тѣснятся у гроба... несутъ вѣнки, говорятъ рѣчи, оплакиваютъ тѣло, но осталось имя, вѣчное... достояніе страны... цѣлаго міра!
Насъ окутывалъ нѣжный полумракъ южныхъ сумерекъ. Я не прерывалъ ея полугорячечныхъ и странныхъ грезъ, а сердце мое все ныло и замирало отъ безысходной тоски.