Прошло три мѣсяца. Сердитый ноябрьскій день глядѣлъ въ окна моего кабинета; мелкій дождь уныло барабанилъ по стеклу; въ каминѣ трещалъ уголь... Я работалъ у письменнаго стола. Настроеніе было самое петербургское, сумрачное и желчное, работа не клеилась. Позвонили въ передней. День и часъ были не пріемные, и я спокойно продолжалъ свою работу. Въ кабинетъ вошелъ лакей.
-- Баринъ, тамъ барышня... едакая жалкая... Я сказалъ, чтобы завтра въ пріемъ пришла -- не согласна... Ужъ такъ проситъ, такъ проситъ убѣдительно.
-- Скажи, что я занятъ, не могу.
-- Ужъ такъ проситъ, такъ проситъ... экстренно даже проситъ...
Меня разсмѣшилъ этотъ своеобразный оборотъ рѣчи, и я велѣлъ принять "жалкую барышню".
Я вышелъ въ пріемную. Въ бросившейся ко мнѣ блѣдной женщинѣ я едва могъ признать Катюшу.
-- Я... я къ вамъ,-- захлебывалась отъ слезъ,-- ее... моей богини... больше нѣтъ.
Изъ ея отрывистыхъ, прерываемыхъ рыданіями, словъ я узналъ, что тѣло "богини" находится въ часовнѣ, противъ вокзала и завтра похороны, что умерла она спокойно, все время была на ногахъ и только три послѣднихъ дня провела въ постели. Мужъ не пріѣхалъ, просилъ привезти тѣло.
Я не могъ видѣть слезъ бѣдной осиротѣлой Катюши, не въ силахъ былъ разспрашивать о подробностяхъ. Я былъ доволенъ, когда она ушла, и я остался одинъ съ моими думами, съ моими воспоминаніями.
Утромъ я направился въ часовню. Всю ночь шелъ дождь, не переставая. Сѣрое небо, мглистый воздухъ, сѣрая слякоть подъ ногами и на душѣ тоже сѣро, мглисто, уныло.
Въ часовнѣ, у большого дубоваго гроба, я засталъ высокаго господина, съ серьезнымъ, блѣднымъ лицомъ, и худощавую дѣвочку-подростка. Рыжія кудри упрямыми кольцами выбивались изъ-подъ шляпки; большіе сѣрые глаза смотрѣли сосредоточенно и не по-дѣтски серьезно. Вѣнокъ, заказанный мною наканунѣ, положенъ былъ на крышку гроба. Въ ногахъ покоившагося праха стояла на колѣняхъ Катюша, съ глазами обезумѣвшими отъ горя, и жарко молилась, не замѣчая катящихся по лицу слезъ. Пришли священники, торопливо отслужили панихиду, гробъ былъ поставленъ на катафалкъ, и грустная процессія двинулась къ кладбищу. Дождь шелъ попрежнему, липкая грязь приставала къ ногамъ, но я рѣшилъ идти пѣшкомъ за гробомъ. Я шелъ и... мнѣ казалось, что откуда-то, изъ нѣдръ невѣдомаго мнѣ міра глядятъ на меня съ благодарностью и лаской знакомые загадочные глаза.
...И вспомнилась мнѣ эффектно задрапированная шалями комната... бѣлый бюстъ господина, идущаго со мною рядомъ... приторный запахъ одуряющихъ духовъ... стройная рыжеволосая женщина, съ обнаженными бѣлыми руками... Она садится за піанино и поетъ:
"Люблю ли тебя -- я не знаю,
Но кажется мнѣ, что люблю".
Эту картину смѣняетъ другая.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца догараютъ и разсѣиваются въ воздухѣ. Бирюзовое море сладострастно ждетъ въ свои объятія медленно спускающійся огненный шаръ... Рыжекудрая женщина смотритъ задумчивыми грустными глазами на это великолѣпное зрѣлище, и я ясно слышу ея замирающій шепотъ:
"Вѣчная слава... за гробомъ толпы народа... вѣнки... рѣчи!"
Катюша держалась руками за одну изъ заднихъ колонокъ катафалка, какъ бы желая до послѣдней минуты ощущать близость дорогихъ ея сердцу останковъ "богини". На осунувшемся лицѣ точно застыло выраженіе тупого отчаянія,-- она уже больше не плакала.
Профессоръ былъ видимо взволнованъ. Рядомъ съ нимъ шла дѣвочка, поникнувъ головой. И глядя на ея гибкую, какъ молодой тростникъ, фигурку, я припомнилъ слова: "Придутъ другія -- онѣ найдутъ пути и будутъ счастливы!"...
...Мой бѣдный, бѣдный Геростратъ, прощай!
"Русская Мысль", No 9, 1897