I.
День въ кабакѣ начинается рано. Раньше всѣхъ бѣжитъ опохмѣлиться нищій, за нимъ -- рабочій и мастеровой, затѣмъ -- чиновникъ, а потомъ и остальной пьющій людъ. Но "починъ" почти всегда дѣлаетъ нищій, и счастливъ тотъ, у кого со вчерашняго дня осталось нѣсколько копѣекъ на "сотую". Кремни кабатчики не любятъ и въ другое время отпускать водку въ долгъ, "на закладъ", но на починъ -- и не дай Богъ!-- не проси лучше: заругаютъ, проклянутъ...
Пять часовъ утра.
Только-что забѣлѣлось сѣренькое осеннее утро. Мелкій дождикъ, похожій на туманъ, ужъ нѣсколько дней накрапываетъ и дѣлаетъ все жиже непролазную грязь въ немощенныхъ улицахъ и переулкахъ.
Въ одномъ изъ такихъ грязныхъ переулковъ, одного изъ захолустныхъ бѣлорусскихъ губернскихъ городовъ, находится Малкинъ кабакъ, извѣстный подъ названіемъ "Омутъ".
Въ переулокъ вошла женщина лѣтъ сорока, сгорбленная, съ фіолетовымъ отъ стужи лицомъ. Ея большіе мутные глаза были какъ-то въ упоръ, безмысленно устремлены на запертую дверь кабака. Выбившіяся изъ изъ подъ грязнаго платка скомканныя пряди жидкихъ волосъ, ниспадали въ безпорядкѣ на широкій лобъ и, частью, даже на большой, какъ бы расплюснутый, мясистый, красный носъ. Потерявшее цвѣтъ отъ множества заплатъ и слоя грязи, когда-то ситцевое платье и такая же кофта составляли всю одежду женщины, если не считать висѣвшей у нея на шеѣ холстяной торбочки. Широкія босыя ноги были покрыты толстымъ слоемъ грязи. Въ правой рукѣ женщина держала здоровую палку, выдернутую изъ метлы. Подойдя къ кабаку, она, послѣ минутнаго раздумья, начала стучать въ дверь. Она вся дрожала.
На стукъ изъ кабака не послѣдовало отвѣта. Переждавъ минуту, нищая еще нѣсколько разъ ударила ладонью въ дверь и отвернула лицо въ другую сторону.
Взоромъ, полнымъ отчаянья и тоски, окинула она низенькіе, окутанные туманомъ, дома и жидкую грязь и прошептала дрожащимъ голосомъ;
-- О!.. охъ, Боже нашъ милосердый!.. Охъ!
Она опять постучала въ дверь.
На этотъ разъ изъ кабака послышался заспанный женскій голосъ:
-- Кто тамъ?.. Сейчасъ отворю!
Лицо нищей оживилось. Она заговорила торопливо, мягкимъ, льстивымъ голосомъ:
-- Я... Я, Ханечка, я! Отвори, голубушка! Страхъ, какъ озябла. Выпить хочу... Отвори, миленькая...
-- А -- а!... Аксинья!...-- послышалось изъ кабака недовольное восклицаніе. Слава Богу, день начинается! Черти ужъ принесли ее!... Выспаться, окаянная, даже не даетъ!... Нѣтъ, хоть околѣй тамъ, не отворю!...
Аксинья отвернулась, безнадежно осмотрѣлась кругомъ, глубоко вздохнула, широко раскрывши ротъ, и опять стукнула въ дверь.
-- Ханечка, родненькая, миленькая, сжалься, отвори!... Ей-Богу, окоченѣла вся!-- промолвила она плачущимъ голосомъ.
Отвѣта не было.
-- Ха-анка, ну-у,-- протянула нищая еще тоскливѣе. Не получивъ на этотъ разъ отвѣта, она подошла къ окну Ханкиной спальни, открыла ставню и слабо забарабанила по стеклу.
-- Ханечка, ну вотъ те Христомъ-Богомъ клянусь -- окоченѣла вся!... Выпью, заплачу и сейчасъ уйду... Ну, пожалѣй же меня!...
-- Охъ, Боже мой! Что за наказанье съ этой тварью!-- послышался раздраженный голосъ Ханки.-- Но черезъ нѣсколько минутъ она все-таки пошла отворять двери.
Аксинья подошла опять къ дверямъ. Лицо ея оживилось, а по тѣлу перебѣгала переливами дрожь. Какъ только дверь отворилась, нищая торопливо юркнула въ кабакъ.
-- Охъ, Ханечка, спасибо, родненькая, что пожалѣла, отворила, промолвила она дрожащимъ голосомъ.
-- Ступай, отвори "оконицы!" -- повелительно и все еще полусердито приказала Ханка, вытирая кулакомъ заспанные глаза.
-- Сейчасъ, сейчасъ!-- отвѣтила Аксинья, торопливо выбѣжала и начала открывать ставни.
II.
Въ кабакѣ стало свѣтло. Это была большая, почти квадратная, не особенно высокая комната, съ закоптѣлыми стѣнами и поломъ, покрытымъ толстымъ слоемъ грязи. Налѣво отъ входныхъ дверей, въ углу, была стойка, а у противоположной стѣны -- лежанка съ вмазаннымъ котломъ, у которой стояла длинная, узкая скамейка. У оконъ стояли небольшіе красные до невѣроятности грязные столики. Мѣсто передней перегородки въ стойкѣ занималъ столъ, на которомъ лежали сбитыя въ куну испачканныя и обгрызанные булки, "кухоны" (коржи), а на двухъ тарелкахъ -- нѣсколько кусковъ рыбы и съ десятокъ яицъ, полуоблупленныхъ и испачканныхъ мухами. Вся эта безобразная куча издавала какой-то острый, непріятный запахъ. Между всѣми этими "закусками" красовались рюмки и жестяная "печатная" мѣра съ вдавленными донышками. У стѣны, подъ полками съ сортовой водкой стояли два трехведерныхъ боченка. За этими боченками, въ углу и вообще по всей стойкѣ, гдѣ только было свободное мѣсто, было разбросано и лежало кучами много разнаго, тряпья. Тамъ были и юбки, и кофты, и рубашки, и жилетки, и торбочки, и одинъ не совсѣмъ еще изношенный башмакъ, и солдатская шапка безъ козырька, и, наконецъ даже такія вещи, о которыхъ никакой экспертъ не могъ бы опредѣленно сказать, что это такое: кофта-ли, солдатскій сюртукъ, или что-нибудь другое. Были тамъ и разные инструменты: отъ пилы до сапожнаго утюга безъ ручки. Все это -- заклады, которые, въ тяжелыя минуты, всевозможная голь сдираетъ съ тѣла, вытаскиваетъ изъ дому и несетъ къ Малкѣ съ поклонами и мольбой дать рюмку.
У стойки стояла Ханка, внучка Малки, полная, высокая и недурная собою дѣвушка, ожидая возвращенія Аксиньи.
Аксинья вбѣжала мелкими шажками, вся дрожа. Она какъ бы хотѣла умилостивить Ханку своимъ жалкимъ видомъ и дрожью.
-- Бррр!.. Отворила кругомъ всѣ ставни... Зацѣпила тоже... Брр!..
-- Что тебѣ? Сотую!-- сухо спросила Ханка.
-- Да, Ханечка, да! Сотую... Но подбавь, милая, немного спирту: озябла я!..
Ханка отмѣрила, прибавивъ нѣсколько капель спирту, и поставила водку на столъ. Аксинья протянула ужъ за ней руку, какъ молодая кабатчица вдругъ накрыла рукой сосудъ и произнесла хладнокровно:
-- Дай деньги...
-- Во!-- воскликнула почти надменно Аксинья,-- неужто я безъ денегъ?!-- Дай! Вотъ деньги,-- добавила она и показала зажатый кулакъ, въ которомъ предполагались деньги.
-- Ханка! Безъ денегъ не давай! Слышишь?-- раздался вдругъ изъ другой "половины" тревожный старческій голосъ.-- Не давай водки! У нея денегъ нѣтъ, пусть она раньше заплатить!
-- Хорошо,-- отвѣтила громко, но спокойно Ханка.
-- Малечка, ты не бойся, я заплачу. У меня деньги -- вотъ!-- промолвила Аксинья, повернувшись въ ту сторону, откуда раздался возгласъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ! Дай раньше деньги, я тебя знаю,-- закричала изъ спальни еще тревожнѣе Малка. Ханка, слышишь? Не давай, она тебя обманетъ.
-- Конечно, не дамъ,-- отвѣтила убѣдительно Ханка.-- Не знаю ея, что-ли?
-- Ханечка, ну,-- начала было Аксинья ноющимъ голосомъ, но спохватившись, повидимому, что этотъ голосъ совершенно подрываетъ кредитъ ея зажатой руки,-- тотчасъ же заговорила хладнокровно:
-- А не дашь, не надо! Большая важность? Пойду въ другой шинокъ!.. Дай... Только что къ вашей водкѣ привыкла... Вотъ вѣдь деньги...
Она опять показала руку.
-- Никакіе фокусы тебѣ не помогутъ!-- проговорила Ханка твердо и убѣдительно.-- Дашь деньги -- дамъ водку; не дашь -- хоть околѣй здѣсь, не дамъ водки!..
По тону, какимъ были произнесены эти слова, Аксинья, наконецъ, поняла, что нѣтъ никакой надежды получить водку безъ предварительной отдачи денегъ. А денегъ-то въ зажатой рукѣ было всего на всего три копѣйки!.. Тупое отчаянье охватило нищую, сковало всѣ ея члены, и она нѣсколько минутъ простояла среди кабака, какъ окаменѣлая, съ мутными, устремленными въ упоръ на Ханку, глазами.
Наконецъ, она какъ бы очнулась и поняла, что нужно дѣйствовать, и дѣйствовать рѣшительно. Нервно, быстро сдернула она съ себя кофточку, скомкала ее и бросила черезъ столъ въ стойку на кучу тряпья. Тѣмъ же самымъ нервнымъ движеніемъ хлопнула она зажатой рукой объ столъ, разжала ее и быстро отдернула. На столѣ остались три копѣйки.
-- Ханечка, пожалѣй!!-- воскликнула она умоляющимъ и болѣзненнымъ шепотомъ.
Ханка мелькомъ взглянула на знакомую ей кофточку, брошенную Аксиньей, и съ минуту постояла въ нерѣшительности.
-- Да вѣдь ты и такъ ужъ много должна,-- прошептала она укоризненно. Сколько должна ты на юбку?-- 21 копѣйку; на теплую кофту -- 12; на башмаки -- 18... Ай, ай, ай! 51 копѣйка! На что ты столько нахватала! Когда отдашь?..
-- Вотъ, лопнуть мнѣ, если я сегодня всего не выкуплю!-- заговорила Аксинья быстро и съ лихорадочнымъ оживленіемъ, чувствуя, что еще шагъ -- и Ханка побѣждена. Знаешь, сегодня генерала хоронятъ, и я только эту сотую выпью, околѣть мнѣ! Пожалѣй же...
-- Ну, бери, только помни!-- прошептала какъ-то торжественно Ханка и подала Аксиньѣ водку, перелитую въ чайный стаканъ.
-- Д... дай тебѣ Богъ,-- начала было Аксинья, но не кончила. Дрожащими руками схватила она стаканъ и начала его медленно нести ко рту. Чѣмъ крѣпче сжимала она въ рукахъ стаканъ, тѣмъ онъ сильнѣе дрожалъ и подпрыгивалъ, а водка плескалась. Медленно-медленно донесла она водку ко рту, впившись въ нее разгорѣвшимися глазами. Рухни, кажется, въ эту минуту потолокъ надъ головою нищей, ея глаза не оторвались бы отъ стакана. Широко разинувъ ротъ, притиснула она крѣпко стаканъ къ губамъ и напала глотать быстро, лихорадочно, захлебываясь. Глаза же ея въ это время устремились съ какою-то страстностью въ одну точку въ пространствѣ. Наконецъ мучительный процессъ "похмѣлья" былъ оконченъ.
Выпивъ и обтеревъ все еще дрожащей рукой ротъ, Аксинья, утомленная и разбитая, опустилась на скамейку. Черезъ нѣсколько минутъ лицо ея приняло грустное и задумчивое выраженіе.
-- Ханка! Что, у тебя все еще тамъ торговля идетъ съ Аксиньей? Что такъ долго?-- послышался опять голосъ Малки.
-- Выпила и заплатила,-- отвѣтила Ханка.
Аксинья повернула голову къ Ханкѣ, кивнула ей, слабо улыбнулась и прошептала признательно: "Дай тебѣ Богъ здоровья!" И лицо ея опять приняло прежнее грустное выраженіе.
-- Охъ-охъ-охъ!-- глубоко вздохнула она черезъ нѣсколько минутъ съ безнадежной грустью и повернулась нѣсколько разъ тоскливо на своемъ мѣстѣ.
-- Чего ты, Аксинья?-- спросила Ханка.
-- Насчетъ этой водки... Пропади она совсѣмъ со свѣту, проклятая!-- промолвила убитымъ голосомъ нищая и поникла головой.
-- Перестань ее пить,-- посовѣтовала небрежно Ханка, уходя въ кухню умываться.
Аксинья ничего не отвѣтила, посмотрѣла ей вслѣдъ съ еще большей тоской и тихо вздохнула.
III.
Кабакъ мало-по-малу началъ оживляться. Изъ "чистой половины" вышла Малка, тощая, сгорбленная старушка, лѣтъ 70-ти, съ лицомъ, покрытымъ мелкими морщинками и похожимъ на соленый огурецъ. Глаза старушки не имѣли никакой жизни, только старческая пугливость свѣтилась еще въ нихъ.
Зашелъ высокій, худой человѣкъ въ фартукѣ, съ заспаннымъ, пасмурнымъ лицомъ, подошелъ къ стойкѣ, молча положилъ на столъ мѣдныя деньги, выпилъ молча сотую и поспѣшно вышелъ. Зашелъ еще одинъ мастеровой, промолвилъ лаконически: "вчера осталось", тоже выпилъ, закусилъ кусочкомъ хлѣба, понюхавъ его предварительно, и тоже поспѣшно вышелъ.
Вообще, утренніе посѣтители кабака всегда бываютъ пасмурны, молчаливы, даже раздражительны. И неудивительно: похмѣлье -- состояніе крайне непріятное. Кто вчера безъ заднихъ ногъ лежалъ -- тому тяжело бываетъ утромъ: и руки и ноги трясутся, и голова какъ свинцомъ налита, и во рту какая-то гадость. А на душѣ -- и того хуже: гнетущая, ноющая тоска охватываетъ сердце и мозгъ; во всемъ тѣлѣ чувствуется крайнее утомленіе, всѣ члены разбиты. А тутъ еще роковая неотвратимая потребность опохмѣлиться не даетъ покоя, напрягаетъ разбитые нервы и заставляетъ утомленный мозгъ работать. Тоска отъ этого становится еще сильнѣе и ужаснѣе.
Вошелъ служащій пожарной команды, отставной солдатъ лѣтъ 50-ти, въ старой шинели и истоптанныхъ сапогахъ. Все его лицо, изрытое оспой, было какое-то деревянное, безучастное, почти жестокое, а больные глаза походили на треугольники, тупымъ угломъ внизъ. Онъ вошелъ тихо, вяло. Поровнявшись съ Аксиньей, онъ хрипло и безучастно промолвилъ: "Аксинья" (она молчаткивнула ему головой и опять задумалась) -- и подошелъ къ стойкѣ.
-- Кварту...-- прохрипѣлъ онъ "деревяннымъ" голосомъ и началъ медленно считать деньги.
Ханка отмѣрила и поставила на столъ полную кварту водки. Положивъ деньги, солдатъ серьезно и сосредоточенно смотрѣлъ на водку; потомъ, растопыривъ немного ноги, нагнулъ дрожащую голову къ квартѣ, приложился губами къ краю и началъ ее гнуть одной рукой. Отпивъ порядочно, онъ взялъ ее въ обѣ руки и безъ передышки выпилъ остальную водку. Не поморщился онъ, не закусилъ, даже лицо не потеряло своего прежняго деревяннаго выраженія. Обтеревъ усы полой, онъ хрипло произнесъ: "Ладно"...-- и неторопливо вышелъ.
Вбѣжала молодая женщина съ заспаннымъ лицомъ, растрепанными волосами, въ колошахъ на босу ногу и въ накинутомъ платкѣ.
-- Дай, Ханечка, скорѣй -- кварту! проговорила она торопливо и бросила на столъ серебряныя деньги.
-- Что такъ некогда? спросила, улыбаясь, Ханка.
-- Мой-то совсѣмъ плохъ!-- отвѣтила женщина, разсмѣявшись, и энергично махнула рукой.-- Вчера часовъ въ 12, а то и позже, его на извозчикѣ привезли: на вечеринкѣ гдѣ-то былъ и такъ наклюкался, что и чувства всякаго лишился, такъ и повалился на диванъ. А сегодня, какъ только глаза продралъ, кричитъ: "Маланья, сбѣгай, принеси кварту, да скорѣй, скорѣй! Кончаюсь!" А самого лихорадка бьетъ. Ужъ знаю, сегодня пролежитъ день и въ канцералію не пойдетъ. Мякишь!
Ханка отмѣрила, влила водку въ бѣлую бутылку, которую женщина принесла съ собой, и хотѣла заткнуть пробкой.
-- Стой, не затыкай!-- сказала торопливо женщина, взяла изъ рукъ Ханки бутылку, отлила полрюмочки и посмотрѣла на бутылку, не будетъ ли замѣтно. Убѣдившись, повидимому, что замѣтно не будетъ, она влила въ рюмку еще нѣсколько капель, торопливо выпила и заткнула пробкой бутылку.
-- Ладно!.. хватитъ съ него!..-- пробормотала она и поспѣшно вышла.
-- Кухарка Ѳедорова,-- констатировала уныло, ни къ кому не обращаясь, Аксинья.
-- Какая тамъ кухарка! Она у него "все"... сказала, двусмысленно улыбаясь, Ханка.
IV.
Дверь медленно открылась, и въ кабакъ тихо вкатился какой-то куль тряпокъ. Это была женщина лѣтъ 60-ти, невысокая, толстая, съ круглымъ, краснымъ, лоснящимся лицомъ и широкимъ ртомъ. Глазъ почти не видно было: они заплыли жиромъ и казались двумя щелками. Одѣта была женщина въ пяти-шести юбкахъ и нѣсколькихъ кофтахъ, которыя всѣ состояли исключительно изъ однѣхъ заплатъ, тряпокъ и клочковъ грязной ваты. 3--4 торбочки висѣли у нея на шеѣ и у боковъ. Голова была обмотана нѣсколькими грязными платками, а на ногахъ были, покрытые толстымъ слоемъ грязи и лопнувшіе отъ несоразмѣрности ногъ, ластиковые полусапожки.
-- Была здѣсь дочка?-- спросила она Ханку грубымъ, хриплымъ и совсѣмъ не женскимъ голосомъ, подходя къ стойкѣ.
-- Нѣтъ.
-- Нѣтъ, Акулинушка не была,-- подтвердила тихо Аксинья.
-- Ишь, подлая! пошла уже спозаранку шляться,-- пробормотала Акулина довольно, впрочемъ, хладнокровно и, положивъ на столъ деньги, прохрипѣла повелительно:
-- Налей!
Опохмѣлившись, Акулина растянулась на скамейкѣ и заснула.
Черезъ нѣсколько времени въ кабакъ вошла дочь Акулины, Глашка, дѣвушка лѣтъ 25-ти, высокая и очень худая. Все лицо ея было покрыто красными кругами, съ которыхъ кожа облупливалась. Красно-фіолетовый носикъ торчалъ посреди лица картофелинкой, а повыше него была довольно замѣтная впадина. Большіе, окаймленные синими кругами, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ. Одѣта она была въ грязной холщевой юбкѣ, плотно обхватывавшей ноги, и истоптанныхъ калошахъ. Голова была обвязана какимъ-то подобіемъ платка, а вмѣсто кофты нищая носила старый солдатскій сюртукъ безъ пуговицъ и погоновъ.
Она дрожала всѣмъ тѣломъ. Быстрымъ взоромъ окинула она кабакъ и, замѣтивъ свою мать, спящую на скамейкѣ, тихо, на ципочкахъ, подошла къ стойкѣ и спросила Ханку шепотомъ, мотнувъ головой въ сторону матери:
-- Выпила она?
Ея голосъ былъ сиплый, надтреснутый... По всему видно было, что этой несчастной слѣдовало бы быть не въ кабакѣ, а въ больницѣ...
-- Сотую выпила...-- отвѣтила Ханка и, замѣтивъ теперь только, что Акулина спитъ, добавила недовольнымъ тономъ:
-- Гляди! Она совсѣмъ развалилась, какъ барыня, спать!
-- Ханечка, не рушь ее!-- произнесла Глашка торопливо и жалобно и подошла тихо, крадучись, къ матери. Нѣсколько минутъ смотрѣла она на нее въ упоръ помутившимися глазами и дрожа всѣмъ тѣломъ, потомъ она тихо, съ величайшей осторожностью, попробовала засунуть ей руку за пазуху -- не идетъ. Поискала она кармана -- не нашла: мать лежала именно на томъ боку, гдѣ карманъ. Нашла она небольшую торбочку, но въ ней оказалось лишь немного соли и какая-то тряпочка. Наконецъ, послѣ долгаго обшариванія, Глашка нашла конецъ платка, завязанный узелкомъ. Вся вздрагивая, начала она и руками и зубами крайне нетерпѣливо развязывать узелокъ, бормоча: "Окаянная!.. Ишь, окаянная!.." Но вдругъ на плечи Глашки опустился со всего розмаха Акулининъ кулакъ.
-- Шку-ура-аІ! Не рушь! Думаешь -- сплю, все слышу! прохрипѣла Акулина, не подымаясь и еле разжимая свои свиные глазки.
Глашка нервно вскрикнула и отскочила.
-- Пррроклятая! закричала она.-- Стащила вчера мою юбку, чтобъ тебя разорвало!
Акулина приподнялась, взяла въ руки палку, которая возлѣ нея стояла, и пригрозила Глашкѣ:
-- Смо-отри у меня!
-- Спугалась!-- проворчала Глашка, посмотрѣла съ ненавистью на мать и отошла къ стойкѣ, гдѣ стояла Ханка и съ любопытствомъ и легкой усмѣшкой слѣдила за перебранкой между матерью и дочкой.
-- Не удалось?-- полуспорсила она у Глашки.
-- Чтобъ она околѣла, каторжная!-- отвѣчала Глашка со злобой.-- Вчера стащила у меня ватную юбку и продала за 15 копѣекъ, а теперь мнѣ опохмѣлиться нечѣмъ... Ханечка, пожалѣй, повѣрь мнѣ сотую; ей-Богу, сегодня отдамъ,-- добавила она, перемѣнивъ вдругъ тонъ на плаксивый.
-- Сколько ты должна на рубашку?
-- 12 копѣекъ... Да чего боишься? Развѣ я оставляю когда нибудь свои заклады?
Ханка молча налила и подала ей сотую.
Дрожа, захлебываясь и разливая, выпила Глашка водку.
-- Ишь, шелудивка, захлебывается!-- произнесла Акулина философски-равнодушно.
Вдругъ она громко и самодовольно расхохоталась.
-- Хо-хо! Думала она, что я сплю, а я нарочно притворилась -- и бацъ! Хо-хо-хо!
Она опять залилась смѣхомъ, даже слезы набѣжали у нея на глазахъ. Не переставая смѣяться, подошла она къ стойкѣ и выпила сотую.
-- Прорва! льетъ въ себя эту водку, какъ въ бездонную бочку!-- проворчала злобно Глашка и сѣла возлѣ Аксиньи.
-- А тебѣ, дочурочка родненькая, небось жалко, что тебя не угостила:-- разсмѣялась опять Акулина и, собравъ свои торбочки, валявшіяся на полу, вышла.
V.
Аксинья, во время перебранки между Акулиной и Глашкой, сидѣла неподвижно на одномъ мѣстѣ, отвернувшись къ окну, и, казалось, ничего не слышала. Когда Глашка сѣла подлѣ нея, она медленно повернулась и устремила на Глашку долгій, задумчивый унылый взглядъ. Глашка, поднявъ съ пола какой-то окурокъ, закурила и сидѣла молча. Долго смотрѣла Аксинья на Глашку болѣзненнымъ взглядомъ. Раза два она хотѣла заговорить, но повидимому не могла, только углы губъ нервно вздрагивали.
-- Глашка!..-- вымолвила она, наконецъ, какъ-то отрывисто, быстро, какъ будто это слово стояло у нея въ горлѣ, и она чуть не поперхнулась имъ.
Глашка встрепенулась и съ удивленіемъ посмотрѣла на Аксинью.
-- Чего тебѣ?
-- Глашенька,-- заговорила Аксинья уже плаксиво,-- родненькая, миленькая, пожалѣй меня...
Она остановилась, съ усиліемъ проглотила слюну и продолжала:
-- На 3 копѣйки!.. Изныла я!.. Возьми, миленькая, тебѣ повѣрятъ... Завтра отдамъ... Умираю...
Она отерла набѣжавшія на глаза слезы и продолжала смотрѣть на Глашку умоляющимъ взоромъ.
-- Ты еще не опохмѣлилась?-- спросила Глашка тихо, съ участіемъ.
-- Похмѣлилась... Сотую... Да не могу... кончаюсь...-- пробормотала болѣзненно Аксинья.
Глашка посмотрѣла въ стойку: тамъ стояла Малка и, качая однообразно головой, тихо молилась.
-- Вотъ, подожди,-- прошептала Глашка, наклонившись къ Аксиньѣ,-- пусть вѣдьма уйдетъ; она не дастъ, Ханка, може, дастъ.
Аксинья тоскливо мотнула утвердительно головой и перевела свой взоръ на стойку.
Черезъ нѣсколько минутъ Малка ушла въ чистую половину; за стойку вошла Ханка.
Глашка подошла.
-- Ханечка, повѣрь, родненькая, мнѣ еще одну сотую...
-- Да ты вѣдь только-что выпила!-- удивилась Ханка.
-- Мало... улыбнулась болѣзненно Глашка.-- Да не бойся, Ханечка; ей-Богу, выкуплю все. Выкупила же вчера ватную юбку... чтобъ маменька ее украла,-- добавила она съ огорченьемъ.
-- Выкупила! А сегодня опять нахватаешь, и будетъ рубашка твоя валяться годы.
-- Годы! Никогда не валялась. Дай!
Ханка сердито махнула рукой.
-- Ужъ, знаю, сегодня пойдетъ такой денекъ: все безъ денегъ. Черти принесли ее утромъ, чуть свѣтъ, починъ дѣлать безъ денегъ! Сна на нее нѣтъ! А теперь ужъ цѣлый день пойдетъ торговля на "транты"...
Она злобно посмотрѣла на Аксинью, которая, повидимому, вполнѣ сознавая свою вину, тоскливо отвернулась и вздохнула.
Но Xанка все-таки налила сотую. Глашка отнесла волку къ окну и поставила Аксиньѣ. Нервная дрожь пробѣжала по всему тѣлу Аксиньи; она встрепенулась и стала возиться на мѣстѣ.
-- О... охъ, голубушка моя... спасибо!.. бормотала она.
-- Пей-же,-- промолвила почти нѣжно Глашка.
-- Всю сотую?.. Нѣтъ... не надо! Я только рюмочку... спасибо!.. Пей тоже... волновалась Аксинья.
-- Да я не хочу, вчера не была пьяна,-- отвѣтила Глашка -- пей всю сотую на здоровье.
-- Дай тебѣ Богъ здоровья, Глашенька!-- почти воскликнула Аксинья, порывисто обняла и крѣпко поцѣловала Глашку въ уста. Потомъ она схватила водку и съ жадностью выпила ее. Выпивъ, она вздохнула полной грудью и опять поцѣловала Глашку.
-- Ну, спасибо! Думала -- кончусь... О-охъ, Боже ты мой!-- промолвила она ужъ болѣе спокойно и добавила сейчасъ: -- Ей-Богу, сегодня тебѣ полкварту откуплю!
-- Нужно было очень ей водку покупать!-- проворчала сердито Ханка.-- Знала бы, что ей,-- ей-Богу, не дала бы. Теперь ужъ конецъ: выпила она вторую сотую и ужъ будетъ пить цѣлый день, а транты ея будутъ валяться.
-- Выкуплю, выкуплю сегодня!-- отвѣтила небрежно Аксинья и стала рыться въ торбочкѣ, висѣвшей у нея на шеѣ.
Съ улицы донесся глухой церковный трезвонъ.
-- Трезвонятъ!-- встрепенулась Аксинья и поспѣшно встала.-- Ходи скорѣй, Глашка, генерала выносить будутъ...
-- Помни же, Глашка, теперь ты на рубашку должна будешь 24 копѣйки,-- напомнила ей Ханка.
-- Помню, помню, Ханечка, не безпокойся!-- отвѣтила Глашка, собираясь выйти.
-- А ты, Аксинья,-- обратилась Ханка грозно къ Аксиньѣ,-- смотри: если сегодня будешь пить, не выкупишь ничего -- помни у меня!
-- Выкуплю все! Я пить сегодня больше не буду!-- отвѣтила рѣшительно Аксинья, застегнула воротъ разстегнутой кофты и поспѣшно вышла вслѣдъ за Глашкой.
VI.
Въ кабакѣ совершенно затихло. Малка, кончившая молиться и возившаяся въ кухнѣ, вынесла оттуда небольшой зеленый самоварчикъ, изъ котораго валилъ паръ, и торопливо, согнувшись, почти бѣгомъ понесла его въ далеко протянутыхъ рукахъ въ "чистую половину", крикнувъ на ходу Ханкѣ:
-- Неси стаканы!..
Ханка, захвативъ два стакана съ блюдечками, тоже ушла за бабушкой.
Не прошло и пяти минутъ, какъ въ кабакѣ появился новый посѣтитель. На встрѣчу ему вышла Ханка съ стаканомъ чая въ рукѣ.
Вошедшій былъ молодой человѣкъ лѣтъ тридцати, невысокій, худой, съ мелкими, невзрачными чертами лица, окаймленнаго рѣденькой подстриженной бородкой. Робкіе, заячьи глазки молодого человѣка, какъ бы просили пощады и придавали всему лицу какое-то странное выраженіе, которое можно было принять и за готовность расплакаться, и за улыбку человѣка, только что совершившаго какую-нибудь глупость, и за мольбу о пощадѣ. Въ общемъ оно было довольно жалкое, даже дрянновато-жалкое. Старенькое пальтишко, истоптанные и искривленные штиблеты, грязная манишка, обвязанная чернымъ шнуркомъ, и старая шапченка съ кокардой -- все это "дополняло" фигурку вошедшаго.
Робко, какъ-то бокомъ, подошелъ онъ къ стойкѣ и, поклонившись довольно неловко, произнесъ тихо и немножко картавя:
-- Сдхастуйте...
-- Издрастти,-- отвѣтила Ханка, не совсѣмъ дружелюбно взглянувъ на гостя.
Отъ этого взгляда у послѣдняго лицо сдѣлалось еще жальче. Помявшись немного, онъ, наконецъ, съ усиліемъ и дрожью въ голосѣ произнесъ:
-- В... чеха здѣсь нашихъ денегъ... не осталось?..
-- А сами будто и не помните?-- отвѣтила Ханка съ оттѣнкомъ презрѣнія.-- "Осталось"! Кажется вы еще, господинъ Кондркевичъ, остались должны за двѣ бутылки пива... Не помните? а?
-- Да-да-да! пхипоминаю, пхипоминаю!.. вѣхно!..-- перебилъ ее Кондркевичъ торопливо, и лицо его еще сильнѣе вытянулось.-- Вѣхно, вѣхно...-- повторилъ онъ тихо и чуть слышно вздохнулъ.
Онъ отошелъ отъ стойки, походилъ по кабаку, какъ-то безпокойно озираясь. Нѣсколько разъ хотѣлъ онъ подойти къ стойкѣ, но, при взглядѣ на Ханку, терялся и не подходилъ. Онъ чувствовалъ себя крайне неловко и не находилъ мѣста: то садился, то въ окно смотрѣлъ, то кашлялъ. Ханка упорно молчала, не спуская съ Кондркевича презрительнаго взгляда. Наконецъ, послѣ изряднаго усилія надъ собой, онъ подошелъ къ стойкѣ и пробормоталъ, жалко улыбаясь:
-- Повѣхьте мнѣ, пожалуйста, сотую... Пхи мнѣ тепехь мелкихъ нѣтъ... хм!.. Сегодня послѣ обѣда я непхемѣнно занесу вамъ... Будьте спокойны, бахышня...
-- Я спокойна,-- отвѣтила Ханка въ самомъ дѣлѣ довольно спокойно. Но вдругъ заговорила укоризненно:-- ну, какъ вамъ не совѣстно просить водку безъ денегъ! Рубъ семьдесятъ пять копѣекъ за вами пропали,-- ихъ ужъ и не требуютъ съ васъ. Теперь вы 38 копѣекъ нахватали и тоже не думаете, какъ видно, отдавать; вчера обманомъ взяли двѣ бутылки пива,-- а теперь пришли опять просить!..
-- Пхапали? Клянусь Богомъ, бахышня, я вамъ все до послѣдней копѣйки уплачу!-- воскликнулъ онъ трагически, приложивъ руку къ груди и вытянувъ шею.
-- Это я отъ васъ ужъ не въ первый разъ слышу,-- отвѣтила небрежно Ханка, махнувъ рукой.
Кондркевичъ ничего не отвѣтилъ, опять тихо вздохнулъ и отошелъ отъ стойки. Походивъ немного по кабаку, онъ незамѣтно ушелъ въ другую половину, откуда вернулся черезъ нѣсколько минутъ, держа что-то подъ полой пальтишка. Онъ подошелъ къ стойкѣ.
-- Бахышня,-- заговорилъ онъ тихо, почти таинственно,-- я вамъ "значекъ" оставлю... жилетку... Вы, пожалуйста, не безпокойтесь...
Онъ вытащилъ изъ-подъ полы жилетку и подалъ Ханкѣ. Она взяла ее неохотно, повертѣла въ рукѣ и промолвила недовольнымъ тономъ:
-- Ваша верхняя рубашка уже два мѣсяца...
-- Знаю! знаю!-- перебилъ онъ ее торопливо, выставивъ обѣ руки.-- Повѣхьте, все выкуплю!.. Вы, пожалуйста, спхячьте ее,-- добавилъ онъ жалобно, замѣтивъ, что Ханка намѣревается положить жилетку подъ бочку.
-- Куда мнѣ ее прятать! Цѣла будетъ и здѣсь!-- отвѣтила грубо Ханка.
-- Хохошо, хохошо,-- забормоталъ онъ испуганно и почему-то отошелъ отъ стойки съ такимъ видомъ, будто ему тамъ ничего больше не нужно было.
-- Сотую вамъ?-- спросила Ханка.
-- Да-да-да!-- отвѣтилъ онъ торопливо и быстро подошелъ къ стойкѣ.
Онъ выпилъ и, обтеревъ губы грязнымъ платкомъ, поклонился и промолвилъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ:
-- Благодарю васъ, бахышня!.. Вы, пожалуйста, не безпокойтесь,-- продолжалъ онъ черезъ минуту уже совершенно спокойно.-- Вѣхьте честному слову -- все до копѣйки упхачу вамъ. Знаете, 20-е число уже на носу, добавилъ онъ съ улыбкой.-- На носу,-- повторилъ онъ въ видѣ остроты, ударивъ себя слегка пальцемъ по носу, и хихикнулъ. Ханка тоже улыбнулась.
-- Ну, до свиданья!
Онъ поклонился, отошелъ нѣсколько шаговъ къ дверямъ, но вдругъ вернулся обратно къ стойкѣ, подалъ довольно неловко руку Ханкѣ, улыбнулся и вышелъ, немножко заплетаясь отъ неловкости.
VII.
Не прошло и часу послѣ ухода Аксиньи, какъ она опять появилась передъ стойкой. Но въ ней ужъ совершенно нельзя было узнать той самой Аксиньи, которая только что сидѣла здѣсь унылая и задумчивая. Вбѣжала она въ кабакъ веселая, живая, съ дерзкимъ взглядомъ и, повидимому, чѣмъ-то сильно заинтересованная.
-- Полкварту -- и "подбавь" (т. е. спирту подбавить)!-- крикнула она повелительно, подбѣжавъ къ стойкѣ, и тотчасъ же отскочила назадъ къ дверямъ, которыхъ не притворила за собой.
-- Розалька! Ходи-жъ! Скорѣй!-- крикнула она.
Торопливо, невѣрными шажками вбѣжала въ кабакъ Розалька, женщина лѣтъ около 35, невысокая, толстомордая, съ расплюснутымъ носомъ и осоловѣлыми, безсмысленными глазами. Съ головы до ногъ она была какъ бы окутана одними лохмотьями и клочками грязной ваты, нѣсколько пустыхъ торбочекъ болтались у нея на шеѣ. Сгорбившись, подбѣжала она, вслѣдъ за Аксиньей, къ стойкѣ.
-- Ну, Розалька, опохмѣлись!..-- крикнула Аксинья, но вдругъ остановилась въ недоумѣніи, замѣтивъ, что Ханка и не намѣревается налить водки.
-- Чего же не наливаешь? Полкварты!
-- А деньги у тебя есть?-- спросила Ханка, пытливо взглянувъ на нее.
-- Нѣтъ! Нѣту у меня денегъ! Обмануть хочу тебя!-- воскликнула Аксинья, не то съ раздраженіемъ, не то рисуясь, и показала горсть мѣдныхъ денегъ.-- Ну, повѣрила? Есть деньги?-- добавила она сердито.-- Налей!
-- Такъ дай же деньги!
-- А "дулечки" не хочешь ли, Ханечка!-- воскликнула Аксинья съ еще большимъ раздраженіемъ.-- Деньги возьмешь, а водки не дашь -- знаю!
-- Помни, Аксинья -- заговорила сердито Ханка,-- какъ будетъ въ другой разъ околѣвать, проситься -- я ужъ не повѣрю! ни на полгроша не повѣрю! Помни!... Выкупи кофту лучше на эти деньги! Слышишь? Подай ихъ сюда!-- добавила она повелительно.
-- Ой, не дамъ, не дамъ!-- запѣла вдругъ Аксинья весело и стала танцовать возлѣ стойки. Этимъ она, повидимому, желала смягчить свой поступокъ.
-- Аксинья! Я велю тебѣ выкупить кофту!-- повторила Ханка еще повелительнѣе.
-- Ну, Ханечка, и не проси лучше!-- отвѣтила Аксинья съ мольбой, но вмѣстѣ съ тѣмъ и энергично,-- Ей-Богу, не дамъ! 20 копѣекъ у меня есть -- Розалькѣ поднесу и сама выпью... Дай, родненькая!... А не дашь -- пойду въ другой шинокъ!-- добавила она рѣшительно.
-- Ну, помни,-- сказала только Ханка и налила водку.
Аксинья торопливо бросила на столъ 12 копѣекъ, разлила водку поровну въ два стакана и подала одинъ Розалькѣ.
-- Пей! А-ахъ, Боже жъ мой, до сихъ поръ не опохмѣлилась!-- произнесла она съ соболѣзнованіемъ и быстро, залпомъ выпила свой стаканъ.
-- О-охъ, и говорить... родненькая, не могу!..-- простонала болѣзненно Розалька.-- Дай ужъ... ты мнѣ сама, охъ, не донесу...
-- Стой! садись! скомандовала Аксинья повелительно и суетливо. Ей, очевидно, эта роль очень нравилась.-- Садись! я волью тебѣ въ ротъ. Сама не донесешь, знаю!-- добавила она съ авторитетностью спеціалиста.
И она влила Розалькѣ въ ротъ водку, въ самомъ дѣлѣ, съ видимымъ знаніемъ дѣла. Одной рукой она ей слегка придерживала голову, а другой лила изъ стакана въ ротъ Розальки водку медленно, съ перерывами. Розалька глотала нервно, быстро захлебываясь и вздрагивая всѣхъ тѣломъ... Картина была ужасная!
-- По гробъ жизни, Аксиньюшка, не забуду тебя!..-- пробормотала разбитымъ голосомъ Розалька, отдохнувъ немного.
-- Будешь пить еще?-- воскликнула Аксинья, совершенно разнѣжившись.-- Говори! куплю: у меня 8 копѣекъ еще есть!
-- Нѣтъ, Аксиньюшка, спасибо... Охъ, спасибо тебѣ, сестра моя родная!-- отвѣтила Розалька сантиментально, обняла Аксинью и долго сочно цѣловалась съ нею.
-- Пойдешь со мной въ субботу по лавкамъ?-- спросила Аксинья, высвободившись изъ объятій Розальки и, не дождавшись отвѣта, воскликнула:-- Ну, не будешь пить -- сама выпью.-- Ханка, налей сотую спирту! воскликнула она, подскочивъ къ стойкѣ и бросивъ на столъ деньги.-- Кухонъ на закуску еще!
Ханка молча, но съ протестомъ во всей фигурѣ и движеніяхъ, налила и подала водку. Это тронуло Аксинью, которая ждала опять протеста и упрековъ и, она заговорила, нѣжно и мягко:
-- Ханечка, миленькая, не сердись! Ей-Богу все до послѣдней транты выкуплю...
Она взяла водку и стала ее подносить ко рту, но вдругъ остановилась и поставила водку обратно на столъ:
-- Ханечка!-- заговорила она искренно,-- вѣдь генерала еще не выносили! Лопнуть мнѣ на мѣстѣ, не выносили! Эти двадцать копѣекъ далъ мнѣ баринъ одинъ! Охъ!-- Воскликнула она вдругъ патетически, слезливо, повернувшись лицомъ къ окну, въ которое видна была церковь.-- Охъ, дай ему Богъ и здоровья, и счастья!.. Боженька!-- воскликнула она еще громче и начала набожно креститься,-- пошли Ты ему, и его женѣ, и его дѣткамъ всякаго, всякаго, вся-акаго благополучія!! Боженька-а!..
Она, повидимому, приготовилась долго продолжать, глаза ея ужъ были влажны, но въ эту минуту въ кабакъ влетѣлъ мальчишка лѣтъ восьми, оборванный, грязный, и, запыхавшись, прокричалъ:
-- Аксинья! Розалька! Выносъ сейчасъ будетъ!.. Аксинья поспѣшно выпила водку и выбѣжала вмѣстѣ съ Розалькой.