I.
Полдень.
Въ "Омутѣ" мертвая тишина, тяжелая и непривычная. Грязное и неуютное помѣщеніе кажется еще болѣе мрачнымъ, болѣе запущеннымъ..
За стойкой сидитъ, сгорбившись, Малка, вяжетъ привычной рукой чулокъ и беззвучно шевелитъ губами. Она погружена въ глубокую думу. Думаетъ она о томъ, что день выдался тихій, неудачный. Кажется, и починъ былъ сдѣланъ на наличныя деньги, и рука легкая -- а выручки съ самаго утра не наберется и полтины. Думаетъ она еще о томъ, что изъ спиртового боченка водка течетъ уже не полной, а винтообразной струей. Старуха хорошо знаетъ причину этого явленія: водка въ боченкѣ подходитъ ко дну...
Въ кабакъ вошла неторопливо, дѣловитой походкой, Аксинья, трезвая и серьезная. Подойдя къ стойкѣ, она выложила на прилавокъ 17 копеекъ и проговорила рѣшительно и нѣсколько сурово:
-- Дай ватную кофту и платокъ...
Малка съ нѣкоторымъ удивленіемъ взглянула на нее, достала изъ-подъ прилавка кофту и платокъ, подала и проговорила одобрительно и ласково:
-- Вотъ за это я тебя люблю, когда выкупаешь свои транты!..
Аксинья была польщена похвалой, но сохранила на лицѣ выраженіе суровой рѣшимости и проговорила твердо:
-- Сегодня пить не буду. Вечеромъ выкуплю юбку и башмаки.
Она одѣла кофту, накинула на плечи платокъ, постояла посреди кабака, не зная, что дѣлать. Наконецъ она проговорила ласково:
-- Дай, Малечка, и вымою полъ у тебя въ спальнѣ..
-- Вымой... Я тебѣ три копейки дамъ...
-- Я даромъ, Малечка...-- отвѣтила какъ-то особенно нѣжно Аксинья.
II.
Не успѣла она закончить фразы, какъ въ дверяхъ появилась довольно странная фигура: человѣчекъ съ растопыренными и выгнутыми ногами, горбатый и кривобокій. Эта уродливая, какъ бы скомконная, фигурка на секунду остановилась въ дверяхъ и, увидѣвъ Аксинью, быстро, нѣсколько по обезьяньи, заковыляла къ ней, поворачиваясь всѣмъ тѣломъ и работая коротенькимъ костылемъ съ желѣзнымъ наконечникомъ.
Это былъ одинъ изъ привилегированныхъ нищихъ, Михаликъ, или, какъ его звали нищія,-- "кривозадый".
Встрѣча съ Аксиньей, очевидно, сильно обрадовала Михалика. На его моложавомъ лицѣ, съ правильными чертами и клинообразной свѣтлой бородкой, заиграла довольная и нѣсколько лукавая улыбка. Доковылявъ до Аксиньи, онъ остановился передъ нею и, устремивъ на нее пристальный испытующій и нѣсколько ироническій взглядъ своихъ сѣрыхъ глазъ, спросилъ заигрывающе-насмѣшливо:
-- Опохмѣлилась?
Аксинья какъ-то сразу съежилась подъ пристальнымъ испытующимъ взглядомъ Михалика, смѣшалась и, поперхнувшись, проговорила съ нѣкоторымъ трудомъ:
-- Да... похмѣлилась.
По лицу Михалика, разлилась широкая улыбка, онъ мелькомъ взглянулъ съ какой-то веселой жестокостью на Аксинью и заковылялъ къ стойкѣ.
-- Ходи -- выпьешь еще,-- бросилъ онъ ей на ходу. Аксинья, не трогаясь съ мѣста, провожала Михалика тяжелымъ, почти скорбнымъ взглядомъ Михаликъ потребовалъ полкварты и, обращаясь къ только что вошедшей Ханкѣ, проговорилъ игриво-весело:
-- Не везетъ мнѣ, Ханка, хоть ты что! Вчера два раза приходилъ -- и все не засталъ ее (онъ указалъ на Аксинью), а сегодня, какъ нашелъ ее, она трезвая и кислая... Совсѣмъ отвыкнетъ она отъ меня, ха-ха-ха!
-- Ты -- хорошъ!-- отозвалась сурово Ханка.-- Развѣ можно человѣка такъ бить, какъ ты ее бьешь? Вѣдь на той недѣлѣ ты ее чуть не убилъ!
-- Да я-жъ хочу отъучить ее отъ водки,-- отвѣтилъ все съ той же улыбкой Михаликъ и разсмѣялся.
-- Отъучишь.... отозвалась не громко и съ болѣзненной грустью Аксинья.-- Вышибешь душу -- и отъучишь!
-- Изъ тебя ея скоро не вышибешь. Ужъ я, кажется, какъ стараюсь,-- а все не вышибается душа. Должно крѣпко сидитъ, ха-ха!.. Ну, ступай, пей!-- закончилъ онъ повелительно, разливъ полкварты въ два стакана.
-- Я не буду.... отвѣтила сухо и не громко Аксинья.
-- Ишь, святая, ха-ха!-- разсмѣялся радостно Михаликъ.-- Видишь, Ханка, я уже отъучилъ ее отъ водки...
И, повернувшись къ Аксиньѣ, онъ прибавилъ строже:
-- Ну, ступай, пей, коли говорятъ!
Аксинья не трогалась съ мѣста.
Михаликъ пристально взглянулъ на нее и въ его глазахъ сверкнуло что-то хищнически-жестокое. Стукнувъ костылемъ объ полъ, онъ проговорилъ угрожающе:
-- Ак-синь-я!
Аксинья вздрогнула и съ поникшей головой, какъ осужденная, подошла къ стойкѣ.
-- Ишь, стерва! проговорилъ съ возмущеніемъ Михаликъ.-- Ломается еще! Коли велятъ пить, такъ пей. Давно костыля не пробовала?
Аксинья взяла стаканъ и молча выпила. Выпилъ и Михаликъ.
-- Доиграешься ты, Михаликъ, костылемъ своимъ до острога!-- отозвалась вдругъ Ханка.
На лицѣ Михалика снова появилась счастливая улыбка и глаза засвѣтились лукавствомъ.
-- Чѣмъ-же доиграюсь?-- спросилъ онъ съ напускной наивностью и съ любовью взглянулъ на костыль.
-- Вонъ, Машку ты искалѣчилъ,-- продолжала Ханка.-- Она была здѣсь вчера. Еле ходитъ. Нога вся распухла, рана страшная. Ты ей жилу пересѣкъ на ногѣ...
-- Я и ее отъ водки отъучалъ, ха-ха!-- отвѣтилъ Михаликъ по прежнему радостно.
-- Отъучалъ. А вотъ пойдетъ Машка въ полицію пожалуется -- и достанется тебѣ.
-- Не пожалуется,-- отвѣтилъ съ увѣренностью Михаликъ и въ глазахъ у него снова блеснуло что-то жестокое.
И, повернувшись къ Аксиньѣ, онъ проговорилъ хищнически-игриво:
-- А ты еще не ходила въ полицію на меня жаловаться?
Аксинья раскрыла ротъ, хотѣла что-то сказать, но только глубоко вздохнула.
-- Ишь, вздыхаетъ, какъ сильно!-- разсмѣялся Михаликъ.
Вынувъ изъ кармана кошелекъ, онъ досталъ оттуда 6 копеекъ и подалъ Аксиньѣ.
-- На! помолишься за мою грѣшную душу надъ сотою ха-ха!.. А вечеромъ къ Ивановнѣ приди... Только не поздно, а то смотри у меня!
И показавъ ей костыль, онъ заковылялъ къ выходу.
Нѣсколько минутъ въ кабакѣ царила глубокая тишина.
-- Дура! чего ты не развяжешься съ нимъ,-- отозвалась наконецъ, Ханка.-- Вѣдь онъ тебя когда-нибудь до смерти убьетъ...
-- Извѣстно, убьетъ... отозвалась уныло Аксинья.
-- Такъ чего жъ ты не бросишь его?
-- Да онъ развѣ отстанетъ?.. Какъ бы я водки не пила...
И, проглотивъ подступившія къ горлу слезы, она прибавила подавленнымъ голосомъ:
-- Звѣрякѣ этому все равно, живешь съ нимъ или нѣтъ... Вонъ Машка и не жила съ нимъ, а онъ ее искалѣчилъ.
-- А ты почему въ полицію не пойдешь?-- спросила опять Ханка и, не дожидаясь отвѣта, вышла.
Аксинья безнадежно махнула рукой и глубоко вздохнула.
III.
Въ кабакъ вбѣжала женщина лѣтъ тридцати блѣдная, простоволосая съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ и помутившимися глазами.
-- Ай, Малка, ратуй!! Спрячь скорѣй!!.-- воскликнула она задыхаясь,-- Гонится! убить хочетъ!.. И она заметалась, какъ подстрѣленная, ища куда укрыться.
-- Гдѣ?.. кто?.. что?.. воскликнули въ испугѣ Малка и Аксинья и стали искать глазами невидимаго преслѣдователя.
-- Антонъ!!-- выкрикнула съ отчаяньемъ женщина -- Боже мой! скорѣй, скорѣй!!
-- Бѣги въ спальню, стань за шкафомъ!-- отозвалась поспѣшно старуха и увлекла растерявшуюся женщину во внутреннія комнаты. Вернувшись, она осталась посреди кабака, глядя съ ужасомъ на входную дворь.
-- Малечка! За стойку иди -- сядь, а то замѣтитъ!-- проговорила шепотомъ и торопливо Аксинья и сама тоже усѣлась у лежанки.
Съ полминуты въ кабакѣ царила глубокая тишина, зловѣщая, какъ передъ бурей.
Вдругъ, дверь шумно и сильно распахнулась отъ яростнаго пинка снаружи и въ кабакъ стремительно влетѣлъ мужчина лѣтъ 40, высокій, здоровый, съ изрытымъ оспой лицомъ и сѣрыми полупьяными глазами, которые горѣли теперь бѣшеннымъ гнѣвомъ. Подстриженная жесткая рыжая бородка, щетинистые усы и выдающіяся скулы придавали лицу особое выраженіе чувственности и жестокости. Одѣтъ былъ вбѣжавшій съ иголочки: въ новомъ пальто, шляпѣ и штиблетахъ. Чистая манишка была повязана цвѣтнымъ галстухомъ. Вообще, на всей этой выхоленной фигурѣ лежала печать чего-то истасканнаго и порочнаго.
Окинувъ кабакъ быстрымъ взглядомъ, онъ проговорилъ дрожащимъ отъ ярости голосомъ:
-- Гдѣ Прасковья?
-- Почемъ мнѣ знать, гдѣ твоя Прасковья?.. отвѣтила плаксивымъ голосомъ, дрожа отъ испуга, Малка.
-- Антонъ Максимычъ!-- воскликнула шепотомъ и полутаинственно Аксинья.-- Она только что къ аптекѣ побѣжала... Я изъ окна видѣла, лопнуть мнѣ! Должно къ сестрѣ побѣжала!
Антонъ, метнувъ въ нее гнѣвнымъ взглядомъ,-- со всего размаху ударилъ кулакомъ по столу и закричалъ съ яростью:
-- Пр-р-расковью подай!! Слышишь, жидовка проклятая, что тебѣ говорятъ?! Пррасковью подай!
Отъ удара кулака по прилавку, вся посуда подскочила и одна бутылка упала на полъ и разбилась.
-- А-ай, онъ меня раззоряетъ!-- закричала въ ужасѣ Малка.
-- Раззорю!! Жену мою подай!!-- продолжалъ неистовствовать Антонъ.
-- А-ай, куда всѣ разошлись? А-ай, бѣгите кто нибудь въ полицію!-- стонала старуха.
-- Въ полицію?! Вотъ тебѣ моя полиція!!
И схвативъ со стола лохань съ рыбой, Антонъ съ размаху швырнулъ ее на полъ.
-- А Парашу -- самъ найду! изъ подъ земли вырою!!
И онъ бросился во внутреннія комнаты.
Малка осталась на одномъ мѣстѣ въ оцѣпенѣніи съ застывшимъ ужасомъ на глазахъ. Аксинья стояла растерянная, съ разведенными руками и не знала, что дѣлать.
Изъ внутреннихъ комнатъ сперва послышалось паденіе мебели, затѣмъ раздался пронзительный крикъ Прасковьи.
-- Ратуйте!! Губятъ!!
И выскочивъ въ кабакъ, она бросилась къ двери. Но Антонъ ее настигъ, схватилъ и съ размаху отбросилъ отъ дверей съ крикомъ:
-- Ключъ, стерва, съ хаты подай!!
Прасковья упала, но тотчасъ же вскочила на ноги и заметавшись по кабаку, закричала съ отчаяньемъ и слезами:
-- Не дамъ ключа!! Не дамъ тебѣ, разбойникъ, чужаго бѣлья пропить! У-убей -- не дамъ!
Антонъ бросился за ней, схватилъ ее за волосы и, поваливъ ее на полъ, началъ бить. Но въ драку вмѣшалась Аксинья -- и съ ея помощью, Прасковьѣ удалось вырваться изъ рукъ мужа.
Антонъ, вскочивъ на ноги, хотѣлъ было снова броситься на Прасковью, но вдругъ раздумалъ.
-- Ну, ладно! Не дашь ключа -- дверь вышибу, а свое возьму!
И онъ бросился къ дверямъ. На порогѣ онъ остановился и угрожающимъ голосомъ воскликнулъ:
-- П-помни, Параша! Не быть тебѣ живой! Зарѣжу! Какъ Богъ святъ -- зарѣжу!
И выбѣжалъ изъ кабака.
Прасковья было бросилась за нимъ, но Малка въ ужасѣ вцѣпилась въ нее.
-- А-ай, куда ты бѣжишь! а-ай, онъ тебя убьетъ!! А-ай, онъ меня раззорилъ!..
-- Вѣдь онъ замокъ сорветъ, чужое бѣлье унесетъ!-- простонала Прасковья съ отчаяньемъ, но осталась. И вдругъ она въ безсиліи опустилась на скамейку и истерически заплакала.
Аксинья, получившая въ дракѣ нѣсколько тяжеловѣсныхъ ударовъ, бросилась къ дверямъ и крикнула вслѣдъ убѣжавшему Антону:
-- Каторжникъ! разбойникъ! Душегубъ! Ду-шегубъ!!!
И переведя духъ, она вернулась къ стойкѣ, бросила на прилавокъ полученныя отъ Михаила 6 копеекъ и потребовала сотую.
IV.
Въ кабакъ вошелъ высокій и нѣсколько сутуловатый мужчина лѣтъ 40, съ добродушно наивнымъ лицомъ и свѣтлой, точно вылинявшей козлиной бородкой. Въ его блѣдно-голубыхъ глазахъ выражалось не то дѣтская посредственность, не то вопрошающее недоумѣніе.
Остановившись посреди кабака онъ оглянулся съ наивнымъ недоумѣніемъ и проговорилъ какъ бы вопросительно:
-- Э?.. Бабы что-то того?..
-- Разбойникъ тутъ былъ! Каторжникъ! чтобы ему провалиться!-- отвѣтила съ волненіемъ Аксинья
-- Э?.. продолжалъ недоумѣвать вошедшій.
-- А-ахъ, Левонъ, Левонъ,-- почему ты раньше не пришелъ!-- заговорила плаксиво Малка, подбирая съ пола рыбу.-- Насъ тутъ чуть не убили... Всю посуду разбили... рыбу! Видишь?
-- Ея мужъ...-- пояснила полушепотомъ Аксинья, указывая глазами на Прасковью, сидѣвшую съ понурой головой.-- Прибѣжалъ, избилъ ее -- и мнѣ досталось...
-- А-ахъ, ѣдятъ его мухи съ комарами!-- воскликнулъ вдругъ Леонтій не столько, впрочемъ, съ возмущеніемъ сколько удивленно -- Жену побилъ?.. Во-о!
И подойдя къ стойкѣ, онъ проговорилъ съ широкой улыбкой.
-- Дай, Малка, сапоги! Деньги принесъ!
И вытащивъ, изъ кармана горсть мѣди и серебра, онъ, не считая, положилъ на прилавокъ.
-- Во, сколько денегъ, ха-ха!-- проговорилъ онъ съ радостнымъ смѣхомъ.-- Сколько тебѣ слѣдуетъ?
-- 63 копейки за девять сотыхъ спирту... отвѣтила Малка.
-- Ну-ну, ладно! Вотъ тебѣ деньги. Считай сама -- и бери сколько слѣдуетъ... Я-я не знаю, ха-ха! Ѣ-ѣдятъ тебя мухи съ комарами!
И махнувъ безпечно рукой, онъ залился тихимъ, радостнымъ смѣхомъ.
Малка, польщенная такимъ безграничнымъ довѣріемъ со стороны Леонтія, сочла нужнымъ доказать, что заслуживаетъ его. Она принялась считать деньги, растопыривъ протянутыя впередъ руки, и заговорила тономъ оскорбленной невинности:
-- Я чужого не возьму... Хоть золото клади... Мнѣ чужого не надо... Слава Богу, не первый годъ торгую... Вотъ, смотри самъ... Тутъ рубъ сорокъ шесть копеекъ... Останется еще 88 копейки... Оставить ихъ или дать тебѣ?-- закончила она тономъ полнаго безкорыстія.
-- О-оставь себѣ! водкой наберу!!-- отвѣтилъ по прежнему благодушно Леонтій, и вдругъ, какъ бы спохватившись, добавилъ съ тревогой:
-- А Ѳедосьи не было тутъ? Не приходила?
-- Не-не! не была! не приходила!-- успокоили его сразу и Малка и Аксинья.
Леонтій потребовалъ полкварты, усѣлся у отдѣльнаго столика и спросилъ благодушно:
-- Такъ говоришь: мужъ побилъ? А-ахъ, ѣдятъ его тараканы!
Онъ налилъ себѣ стаканъ водки и съ удовольствіемъ выпилъ.
-- И ее побилъ, и меня, и Малкѣ бѣдной досталось: лохань съ рыбой на полъ бросилъ!-- отвѣтила горячо Аксинья -- и вдругъ, неожиданно прибавила:
-- Левонъ Гаврилычъ! Поднесите сотую! Будьте отцомъ роднымъ! По гробъ жизни!..
-- А-ахъ, ѣдятъ тебя!.. разсмѣялся добродушно Леонтій.-- Ну, выпей! Малка, налей ей сотую... Только смотри, Аксинья, Ѳедосьѣ того... ни-ни! прибавилъ онъ серьезно.
-- Ни-ни! и ни Боже мой! Рази я не знаю! замахала рукой Аксинья.
Выпивъ сотую, она изловила руку, поцѣловала и проговорила съ чувствомъ:
-- Дай вамъ Богъ здоровья и всякаго благополучія!
V.
Прасковья, сидѣвшая все время въ сторонѣ съ понурой головой и убитымъ видомъ, глубоко-глубоко вздохнула и, приподнявъ голову, заговорила тихо, ни къ кому не обращаясь:
-- Боже мой, Боже мой! И зачѣмъ я такая безталанная на свѣтъ народиласы и зачѣмъ меня мать родная маленькой не задушила! Не знала бы я такой муки каторжной... Дня вѣдь нѣтъ, чтобы онъ меня не тиранилъ... Какъ пришелъ со службы, такъ моя каторга и началась... Пять лѣтъ уже... Снюхался съ благородными... съ губернаторскими лакеями дружбу завелъ... Ночи всѣ до утра гуляетъ съ ними. Тамъ балы, танцы и всякое другое... Охъ, охъ, охъ! Работу бросилъ...
-- А какого мастерства?-- спросилъ Леонтій.
-- Сапожникъ. И мастеръ какой! золотыя руки. Могъ бы первымъ сапожникомъ быть... Такъ вотъ!.. Ну, мало мнѣ было его пьянства, такъ прошлымъ лѣтомъ онъ сталъ бѣгать за Марѳой -- она тогда у меня стирала. Потомъ совсѣмъ бросилъ меня и сталъ съ нею жить... Съ нею живетъ, а какъ деньги нужны, ко мнѣ приходилъ: "подавай!" Терпѣла я, выносила все... Годъ тому захворалъ онъ. Оспа прилѣпилась... Три мѣсяца пролежалъ. Перебралась ко мнѣ на квартиру и Марѳа, стали мы оба за нимъ ухаживать, ночи не спали, до кроваваго пота работали. Докторовъ, рецептовъ -- все! Выходили его. Выздоровѣлъ онъ -- и опять за свое... Еще хуже сталъ. Пьетъ безъ просыпу... Вчера всю ночь пьянствовалъ... Сегодня въ полдень приходитъ: "Дай три рубля!" А у меня ни гроша. Я ему это говорю. "Ну, говоритъ, дай бѣлье, заложу!" Вижу -- не отстанетъ онъ, Марѳы тоже дома не было, я на хитрость пустилась. "Поди, говорю, на чердакъ за корзиной". Онъ пошелъ, а я тѣмъ часомъ хату на замокъ -- и бѣжать, охъ, охъ, охъ!
-- Да ты бы пожаловалась на него... проговорила нерѣшительно Аксинья, вспомнивъ совѣтъ Ханки.
Прасковья посмотрѣла на нее долгимъ скорбнымъ взглядомъ.
-- Ро-одненькая моя! какая мнѣ жалоба поможетъ? Засадятъ его на недѣлю въ холодную, развѣ карахтеръ его этимъ передѣлаютъ? Только больше ожесточится.
Она глубоко вздохнула.
-- Господи!-- продолжала она съ выраженіемъ болѣзненнаго отчаянія.-- И какой вѣдь человѣкъ, когда трезвъ! умный, образованный. Всякое обхожденіе знаетъ. Заговоритъ -- заслушаешься его. Танцора такого во всемъ городѣ нѣтъ! И все прахомъ идетъ, пропадомъ пропадаетъ отъ водки проклятой!..
VI.
Быстро, нервной походкой, вошла въ кабакъ стройная дѣвушка лѣтъ 25, рыжеволосая, съ миловиднымъ лицемъ, вызывающимъ взглядомъ и нѣсколько вздернутымъ носомъ.
-- Паша, онъ тебя билъ? спросила она дрожащимъ етъ гнѣва и волненія голосомъ, подойдя къ Прасковьѣ.
-- Билъ, Марѳуша... отвѣтила съ жалобной рыдающей ноткой въ голосѣ Прасковья..
-- Да что онъ, окаянный, себѣ думаетъ!!-- воскликнула съ глубокимъ возмущеніемъ Марѳа. Разбушевался-то какъ! Замѣсто благодарности, что его кормятъ, поятъ, одѣваютъ -- онъ бить! Вчера онъ вѣдь и мнѣ глазъ подбилъ! а? Н-ну! Я ему -- не ты! Я ему -- этого не прощу, во вѣки не прощу!!
Аксинья, слушавшая рѣчь Марѳы съ возрастающимъ волненіемъ, вдругъ подскочила къ ней, ударила сильно кулакомъ правой руки по ладони лѣвой и воскликнула съ негодованіемъ:
-- По-одбилъ тебѣ глазъ -- и стоишь! Сто-оишь! Не отбивай чужихъ мужей! Вотъ тебѣ и награда! Сто-оишь.
-- Ха-ха-ха!-- залился радостнымъ смѣхомъ Леонтій.-- В-вотъ отлупила! вотъ откатала! Ха-ха-ха! Н-ну, и баба! Ло-овко! А-ахъ, ѣдятъ тебя!..
Марѳа вздрогнула, рѣзко обернулась къ Аксиньѣ, измѣрила ее гордымъ презрительнымъ взглядомъ и проговорила со сдержаннымъ гнѣвомъ:
-- Ты-ка, фигура, молчи, не разговаривай! Не мѣшайся не въ свое дѣло, слышишь?
И взявъ заботливо Прасковью за руку, она прибавила ласково:
-- Пойдемъ, Пашенька...
Прасковья молча и покорно, съ понурой головой поплелась за нею.
Аксинья между тѣмъ не унималась:
-- Молчать буду? Важная барыня! И всегда скажу! Не отбивай чужихъ мужей!
И, подбѣжавъ къ дверямъ, она крикнула вслѣдъ ушедшей Марѳѣ:
-- Потаскушка! Шкурка! дрянь!
Леонтій, успѣвшій охмѣлѣть отъ выпитой водки, пришелъ въ полный восторгъ отъ обличеній Аксиньи.
-- Ну, и баба!-- восклицалъ онъ, ударяя себя по бокамъ.-- Ну и Аксинья!.. А-ахъ! И ѣдятъ тебя! Ха-ха-ха!..-- Аксинья!-- крикнулъ онъ вдругъ.-- Выпьешь еще сотую?..
VII.
Онъ вдругъ осѣкся на полусловѣ. На порогѣ, грознымъ призракомъ, появилась его жена, Ѳедосья, коренастая женщина, съ здоровымъ, энергичнымъ лицемъ и самонадѣяннымъ выраженіемъ базарной торговки.
Оставаясь у порога, Ѳедосья устремила на Леонтія взглядъ глубокаго возмущенія и заговорила ядовито-ласковымъ, тоненькимъ голоскомъ.
-- Вы-ыпьетъ она, Левонъ Гаврилычъ, вы-ыпьетъ! ты только поднеси,-- а она ужъ вы-ыпьетъ! Будь спокоенъ!
И, ринувшись къ Леонтію, она закричала своимъ естественнымъ голосомъ:
-- А-ахъ, ты дубина проклятая! улучилъ ужъ минутку, когда меня не было, улучилъ? Выгребъ изъ столика всю выручку, выгребъ? А теперь всякую сволочь водкой поишь? а?.. Подай сюда деньги!!-- закончила она, властно топнувъ ногой.
Леонтій, совершенно растерявшійся, безпомощно и недоумѣвающе оглядывался по сторонамъ и, неловко улыбаясь, бормоталъ заплетающимся языкомъ.
-- Ну-ну!.. ну, чего ты, ну? Ну, ѣдятъ тебя мухи...
-- Не строй дурака!-- прикрикнула грозно Ѳедосья -- Деньги подай!! Гдѣ они у тебя?
И не дожидаясь отвѣта, она разстегнула ему пальто и принялась шарить по карманамъ. Леонтій не только не оказывалъ сопротивленія, но еще, вытягивалъ грудь, и разведя руки, предоставилъ въ полное распоряженіе жены всѣ карманы, повторяя самымъ невиннымъ тономъ:
-- Ну, на, на! ищи, ищи! Говорю: не бралъ...
-- Не бралъ?.. А на какія деньги ты и самъ пилъ и другихъ поилъ, а? А изъ столика полтора рубля куда дѣлись, а?
-- Баба... ну, ну, ну! Ну, чего дуришь!... Ну, выпей сотую...-- бормоталъ совершенно растерявшійся Левонъ.
Не найдя денегъ въ карманахъ у Леонтія, Ѳедосья вдругъ обратилась къ Малкѣ и крикнула ей повелительно:
-- Малка! деньги подай! Слышишь, что тебѣ говорятъ -- подай сюда деньги!
Малка, совершенно не ожидавшая такого требованія, искренно удивилась:
-- Что ты, сдурѣла сбѣсилась, или что? Какія деньги?
-- Не ломай комедій, слышишь? Онъ тебѣ отдалъ деньги!... И не смѣй ему больше водки продавать!-- закончила она неожиданно и топнула ногой.
Послѣднія слова окончательно возмутили Малку. Глядя на Ѳедосью выкатившимися глазами, она заговорила сердито.
-- Ай, ай, ай, какая ты строгая барыня! "Не смѣй водку продавать!" -- Буду тебя спрашивать! А за что я патентъ плачу? Слава Богу, не безъ патента торгую!
Особенно сильное впечатлѣніе послѣдній окрикъ Ѳедосьи произвелъ на Аксинью. Онъ показался ей до того нелѣпымъ и комичнымъ, что она громко расхохоталась:
-- О-ой, Малечка! о-ой, родненькая! ой, помру со смѣху!-- кричала она покатываясь.-- О-ой, "не смѣй водки продавать"! Ха-ха-ха!
Хохотъ Аксиньи сильно задѣлъ Ѳедосью. Она рѣзко повернулась къ Аксиньѣ, взглянула на нее вызывающе и воскликнула:
-- Молчать, старцовка вонючая! Морду всю побью!!
-- Мурло!-- отвѣтила ей въ упоръ Аксинья.-- Думаешь, какъ богата -- испугалась тебя? Мурло! ну, побей ка мнѣ морду, побей! А ну?..
Ѳедосья, не помня себя кинулась съ кулаками на Аксинью, но получила вѣскій ударъ по лицу -- и черезъ минуту, обѣ женщины, вцѣпившись другъ другу въ волосы, уже катались по полу.
-- Левонъ! Ле-вонъ!-- кричала задыхаясь Ѳедосья.-- Бей ее! отдирай! Ле-вонъ!
Леонтіи окончательно растерялся. Гдѣ-то, въ глубинѣ, души онъ испытывалъ большое удовлетвореніе, что его Ѳедосья получаетъ возмездіе, но чувство это заглушалось сознаніемъ, что на немъ, какъ на супругѣ, лежитъ обязанность заступиться за Ѳедосью. Какъ то вяло, нехотя и неумѣло принялся онъ разнимать дерущихся, бормоча:
-- Ну, бабы, бабы!... Одурѣли... Довольно! Подрались -- и будетъ, ну!
Такъ же нехотя подошла и Малка -- и общими усиліями удалось разнять разошедшихся женщинъ.
-- Сто-ой, окаянная! я тебѣ еще покажу-у!-- кричала въ изступленіи Аксинья.
Ѳедосья, едва освободившись изъ рукъ Аксиньи, бросилась къ Леонтію и закатила ему двѣ пощечины:
-- В-вотъ тебѣ! вотъ тебѣ! Меня бьютъ, а ты -- ничего?... И не смѣй домой приходить!
И она вылетѣла изъ кабака.
Леонтій, ошеломленный ударами, съ минуту стоялъ растерянный, недоумѣвающій. Затѣмъ, машинально отеревъ щеку, онъ оглянулся кругомъ. И вдругъ онъ выпрямился -- и глаза его заискрились гнѣвомъ.
-- А-ахъ, стерва проклятая!! Я-я жъ тебѣ покажу!!-- воскликнулъ онъ съ яростью и выбѣжалъ вслѣдъ за женой.
VIII.
Ханка вернулась съ базара въ сопровожденіи Глашки, которая несла за нею корзину съ овощами. Едва онѣ переступили порогъ, какъ Малка и Аксинья бросились разсказывать имъ про все происшедшее въ ихъ отсутствіи. Старуха жаловалась -- и въ то же время насчитала нѣсколько чудесъ, которыя совершились для нея: Антонъ могъ ее убить -- и не убилъ; онъ могъ разбить всю посуду -- и разбилъ только бутылку и лохань (рыбу Малка подобрала съ пола); Ѳедосья могла придти раньше чѣмъ Леонтій отдалъ Малкѣ деньги и т. д. Аксинья распространялась главнымъ образомъ о моральной сторонѣ событій: обличала Антона, Марѳу, Ѳедосью и съ удовольствіемъ разсказала, какъ она побила "толстую мурло".
Дверь медленно раскрылась. Показалась сперва шарящая палка, а затѣмъ, съ осторожностью слѣпого, вошелъ человѣкъ лѣтъ 45, въ старенькой заплатанной солдатской шинели, въ галошахъ, обутыхъ лаптями и съ торбой хлѣба черезъ плечо. На головѣ его была, старая солдатская шапка съ толстымъ засаленнымъ и расщепленнымъ козырькомъ. Моложавое лицо было окаймлено небольшой, черной, курчавой бородкой. Круглые глаза съ желтоватыми бѣлками и бѣлесоватымъ гноемъ въ углахъ казались совершенно здоровыми, но поражали своимъ страннымъ выраженіемъ. Взглядъ ихъ съ одинаковымъ безучастіемъ скользилъ и по стѣнѣ и по человѣческому лицу и останавливался на какой нибудь случайной точкѣ въ пространствѣ,-- и это придавало лицу выраженіе особенной сосредоточенности. Вообще, можно было сразу замѣтить, что эти ясные глаза только отражаютъ внутреннее настроеніе, но не воспринимаютъ впечатлѣній извнѣ. Это выраженіе глазъ еще болѣе оттѣнялось той напряженностью въ чертахъ лица, которая присуща всѣмъ слѣпымъ и глухимъ.
Вслѣдъ за слѣпымъ въ кабакъ вошла женщина лѣтъ 35-и, съ глуповатымъ лицомъ и сѣрыми безсмысленно-веселыми глазами. Небольшая раздвоенная бородавка, торчавшая у нея подъ самымъ носомъ, испачканная нюхательнымъ табакомъ, придавало лицу старческое выраженіе, что совершенно не гармонировало съ выраженіемъ глазъ. Одѣта была женщина въ лохмотьяхъ и обвѣшана торбочками. Она держала на рукахъ, крошечнаго ребенка, закутаннаго тоже въ лохмотьяхъ.
Нищіе вошли въ кабакъ неторопливо, продолжая ранѣе начатый разговоръ.
-- Здрастуй, Малка?.. Ханка? Какъ здоровы?-- проговорилъ слѣпой въ пространство, отъ чего голосъ его казался звонче. Широкая добродушная, но "слѣпая", безъ связи съ окружающимъ, улыбка разлилась по его лицу. Медленно, но увѣреннымъ шагомъ подошелъ онъ къ стойкѣ.
-- Ива-анъ! здраствуй!-- привѣтствовала его радостно Аксинья.
Иванъ чуть замѣтно вздрогнулъ, повернулъ голову на голосъ и, глядя поверхъ головы Аксиньи, проговорилъ съ удовольствіемъ.
-- А-а, и Аксинья тутъ! Здрастуй!
Потребовавъ полкварты, онъ вытащилъ изъ за пазухи тряпочку съ узелкомъ, развязалъ его и началъ считать деньги, ощупывая каждую монету.
Пришедшая съ нимъ женщина стояла возлѣ него, впившись жаднымъ взглядомъ въ деньги.
-- Дай, Иванушка, я пе-ле-счита-аю!.. заговорила она плаксиво кокетливо, какъ говорятъ избалованныя дѣти. Вдругъ она повернулась къ Малкѣ, замигала ей таинственно глазами, высунула языкъ -- и тутъ же посмотрѣла Ивану въ глаза, такимъ наглымъ хищническимъ взглядомъ, который свидѣтельствовалъ, что открытые глаза съ ихъ безсильными зрачками уже нисколько не смущали ее.
-- Стой, Ларька!-- встрепенулся тревожно Иванъ и отстранилъ ее рукой.-- Украдешь!
Малка разлила водку въ два стакана и дала одинъ Ивану въ руки. Другой взяла Ларька.
Заплативъ и спрятавъ узелокъ съ оставшимися деньгами за пазуху, Иванъ съ полминуты держалъ стаканъ въ рукѣ, глядя въ землю съ застывшей улыбкой на лицѣ.
-- Будь здорова, Малка, Аксинья!
-- Кушай на доброе здоровье, Иванушка,-- отвѣтила Глашка, глядѣвшая все время на Ивана съ нѣжной грустью.
Слѣпой быстро повернулъ голову въ сторону Глашки и разсмѣялся.
-- А я чую: еще кто-.то въ хатѣ дышетъ, а кто -- не знаю. Ажъ это ты, Глашка!.. Ну, будь здорова.
-- Ты гдѣ жъ это сегодня сидѣлъ?-- спросила его Аксинья.-- На мосту тебя не было.
Иванъ поспѣшно выпилъ свою водку и заговорилъ съ удовольствіемъ:
-- А я свое мѣсто на сегодня горбатому уступилъ за пяточекъ, а самъ у Дворянскаго собранья сидѣлъ... Мнѣ и тамъ подаютъ!-- добавилъ онъ горделиво и радостно.
-- У-у слѣпенькій мой! тебѣ всюду подаютъ!-- просюсюкала сантиментально Ларька.-- Ходи, мой слѣпенькій, ходи, я тебя на лавочку посажу -- добавила она еще сантиментальнѣе, взявъ Ивана за руку.
Иванъ мягко отстранилъ ее, хотя ему, повидимому, нравилась ея заботливость,-- и безъ ея помощи подошелъ къ скамейкѣ. Усѣлась было возлѣ него и Ларька, но у нея заплакалъ ребенокъ -- и она отошла къ другой скамейкѣ, вытащила изъ тряпокъ худенькаго, болѣзненнаго 6--7 мѣсячнаго ребенка, кругомъ мокраго. Ребенокъ слабо всхлипывалъ, не раскрывая сгноившихся глазокъ. Ларька положила его въ тѣ же мокрыя тряпки и принялась его пеленать, поворачивая его то въ одну, то въ другую сторону. Вдругъ она сильнымъ и неловкимъ движеніемъ сбросила ребенка съ узкой скамьи на полъ. Ребенокъ рѣзко вскрикнулъ.. Иванъ вздрогнулъ, привсталъ и въ его глазахъ выразились и тревога и негодованіе.
-- Опять уронила дите!-- воскликнулъ онъ въ отчаяніи.-- Убьешь ты когда нибудь, стерва!
Ларька не спѣша подняла ребенка и безучастно что-то залепетала ему. Потомъ она распахнула свою кофту, положила ребенка у груди, запахнулась и крѣпко подпожалась, такъ что ребенокъ держался у ея груди безъ помощи ея рукъ.
Иванъ сидѣлъ нѣсколько минутъ молча, съ опущенной головой, какъ бы силясь что то припомнить.
-- Будетъ война!-- произнесъ онъ вдругъ авторитетно и, поднявъ голову, обвелъ кабакъ своими слѣпыми глазами. И скоро, должно, будетъ: въ банѣ говорили...
Глашка, очень интересовавшаяся политикой, оживилась.
-- Кто же на насъ пойдетъ?-- спросила она.
-- Англичанка, кто больше! отвѣтилъ пожавъ плечами Иванъ.
-- Все она одна и мутитъ?
-- Да-а!-- протянулъ глубокомысленно Иванъ.-- Только какъ бы ей теперь не промахнуться!
И помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
-- Тоже финтила, финтила -- и дофинтилась! Пока сынъ малъ былъ, она что хотѣла то дѣлала, а какъ подросъ, онъ и говоритъ: "Не хочу, говоритъ, противу Бѣлаго Царя иттить. Отдай, говоритъ, мнѣ мою половину царства". Ну, она туда, сюда, вертѣла хвостомъ, да отдала. А сынъ тогда возьми и поддайся къ нашему Царю на службу.
-- Ловко!-- обрадовалась Глашка.
-- А теперь, какъ война будетъ, онъ съ нами пойдетъ противъ матки.
-- Противу матки?-- удивилась Глашка.
-- А ты съ маткой не дерешься, когда она у тебя что нибудь воруетъ?-- вставила, усмѣхнувшись, Ханка.
Ларька, которую политика мало интересовала, присѣла къ Ивану, обняла его и стала къ нему ластиться. По лицу слѣпого разливалась счастливая улыбка, но онъ скромно отстранилъ отъ себя Ларьку.
-- Сту-упай!-- проговорилъ онъ нѣжно, разсмѣявшись. Ему хотѣлось продолжать начатый разговоръ о политикѣ.
-- А я не отстану!-- воскликнула кокетливо Ларька, и перемѣнивъ тонъ на протяжно плаксивый, продолжала:
-- И-уа-нушка! купи своей Ларюшкѣ еще сотую! Ку-пи, мой слѣпенькій!
-- Будетъ!-- встрепенулся Иванъ,-- надо хозяйкѣ за квартиру 30 копеекъ заплатить.
Но Ларька не отставала: она и упрашивала Ивана, и на колѣни къ нему садилась, и въ то же время мигала глазами и дѣлала какіе то таинственные знаки Глашкѣ и Ханкѣ. Иванъ, наконецъ, сдался на ея просьбы и потребовалъ полкварты.
Вдругъ у Ларки ребенокъ заплакалъ. Не распоясываясь, она вытащила его изъ за пазухи и засюсюкала:
-- Глю-нецька! Доцинька! Тирр! тирр! Хоцесь водоцки?
-- Не давай ей много!-- отозвался съ тревогой Иванъ.
Ларька набрала въ ротъ водки, нагнулась къ ребенку и передала ему водку въ ротикъ. Ребенокъ громко всхлипнулъ, раза два отрывисто вскрикнулъ и высунулъ язычекъ, задыхаясь.
-- Ишь, подлая! Вѣрно полсотой ребенку въ ротъ вхлябала!-- воскликнулъ Иванъ.-- Ей говори, не говори -- все одно!
Ларька спокойно допила свою водку и стала качать на рукахъ ребенка.
-- Тепелъ засьнесь! тепелъ засьнесь!-- лепетала она.
-- Заснетъ она...-- началъ Иванъ и, не кончивъ фразы, махнулъ безнадежно рукой и выпилъ свою водку.
IX.
Въ кабакъ вошелъ священникъ, въ подрясникѣ и новыхъ опойковыхъ сапогахъ. Пріостановившись нерѣшительно у дверей при видѣ нищихъ, онъ поспѣшно, мелкими шажками, съ опущенной головой, направился къ стойкѣ. Перегнувшись черезъ прилавокъ, онъ проговорилъ почти шепотомъ:
-- Дайте въ отдѣльную комнату на 15 копеекъ водки и калачикъ.
Онъ хотѣлъ поспѣшно пройти въ "чистую половину", но къ нему подскочила Ларька съ ребенкомъ на рукахъ и загородила ему дорогу.
-- Батюшка!-- залепетала она.-- Благословите мою дѣвочку родную! Бла-го-словите!
И стала ловить руку священника.
Послѣдній, въ сильномъ смущеніи, пряталъ руку и бормоталъ растерянно:
-- Послѣ... въ другомъ мѣстѣ... Богъ благословитъ!
И поспѣшно скрылся.
-- Дура! Рази въ кабакѣ благословляютъ!-- проговорила съ упрекомъ Глашка.
-- Она, проклятая, всюду суется!-- воскликнулъ гнѣвно Иванъ и схватилъ палку. Но его успокоило философское замѣчаніе Аксиньи, сидѣвшей все время въ углу въ мрачномъ настроеніи.
-- И попы водку пьютъ! Охъ, охъ, охъ, Господи помилуй!
-- И какъ еще пьютъ-то!-- оживился Иванъ. Когда нашъ полкъ въ Вильнѣ стоялъ, я зналъ попа одного, что по четверти въ день выпивалъ.
-- А самъ ты пробовалъ четверть выпивать?-- полюбопытствовала Глашка.
Иванъ подумалъ.
-- Пробовалъ,-- отвѣчалъ онъ успокоительнымъ тономъ.-- Какъ на войнѣ былъ, пробовалъ.
-- А ты много воевалъ?
-- Я-то?-- воскликнулъ радостно Иванъ.-- Я, братъ, подъ самой Плевной былъ! За что-бъ мнѣ унтера дали, какъ не за битвы! Подъ Плевной я и ослѣпъ,-- добавилъ онъ съ грустью.
-- Какъ же ты ослѣпъ?-- спросила Ханка, хорошо впрочемъ знавшая его исторію.
-- А какъ! очень просто. Колдуны турецкіе слѣпого туману на насъ напустили -- и готово квитъ! Много-нашихъ ослѣпло тогда!
-- Колдуны, значитъ, въ Плевнѣ сидѣли?
-- А то гдѣ-жъ? Самое гнѣздо ихъ тамъ было. Проклятое мѣсто -- погани этой тамъ по всѣмъ дырамъ было... Они и Скобелева хотѣли обслѣпить, да дудки!
Онъ радостно разсмѣялся.
-- У Скобелева на шеѣ крестъ былъ изъ Почаевской лавры, а на крестѣ тамъ наговоръ былъ противъ всякой пули и колдовства...
Ларька, возившаяся нѣсколько минутъ съ ребенкомъ, опять подошла къ Ивану. Взглянувъ на него хищническимъ взглядомъ, она, крадучись, сдѣлала шагъ, схватила торчавшую у Ивана изъ-за пазухи тряпочку съ деньгами, отскочила въ уголъ и прижалась тамъ.
Иванъ схватился рукой за грудь, точно ему нанесли ударъ, схватилъ палку и закричалъ съ яростью:
-- Ларька -- деньги!!
И, не ожидая отвѣта, онъ бросился за нею, точно видѣлъ, куда она отскочила. Ларька ускользнула въ другой уголъ. Иванъ слѣдовалъ за нею, какъ зрячій, съ поднятой палкой. Всѣ отстранились, слѣдя со страхомъ за палкой слѣпого. Задѣвъ, вмѣсто Ларьки, ребенка, Иванъ пришелъ въ изступленіе, глаза его налились кровью -- и онъ сталъ метаться по кабаку, размахивая палкой и проклиная Ларьку. Глашка и Аксинья было бросились ему на помощь, но Ларькѣ въ эту минуту удалось прошмыгнуть въ дверь и убѣжать.
-- Ушла!..-- воскликнулъ Иванъ съ безсильной злобой. Вдругъ онъ опустилъ палку и остался посреди кабака, безпомощный и блѣдный. Лицо его нервно передергивалось.
-- 23 копейки было...-- проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ, и по его лицу разлилась тонкая, болѣзненная улыбка.
Еще съ минуту простоялъ онъ посреди кабака, глубоко вздохнулъ и молча, съ поникшей головой, вышелъ, шаря передъ собой палкой.
1883--1886.