Прошла весна; за ней быстро пролетѣло короткое, петербургское лѣто, тамъ потянулась осень, сѣрая, неприглядная сѣверная осень, и снова наступила зима, наступилъ декабрь съ его непрерывными туманами, снѣгомъ и непогодой.
На платформѣ вокзала варшавской желѣзной дороги столпилась толпа народа и съ напряженіемъ слѣдила за приближающимся поѣздомъ. Онъ медленно, пыхтя, стуча колесами, подходилъ къ платформѣ, обильно обдавая ее густыми бѣлесоватыми клубами пара, сквозь которые, словно два налитые кровью глаза, едва мерцали красные фонари. Поѣздъ остановился. Все засуетилось; толпа съ шумомъ двинулась впередъ; носильщики бросились въ вагонамъ. Появились пассажиры съ саками и подушками. Немилосердно тиская другъ друга, поспѣшно спускались они съ площадокъ и растерянно оглядывались вокругъ, стараясь разглядѣть сквозь туманъ и тусклый свѣтъ фонарей знакомыя, близкія лица.
Прислонясь въ периламъ у выходной двери, стоялъ Прокофій Даниловичъ и равнодушно посматривалъ на спѣшащій мимо него людъ. Но временамъ онъ подавался впередъ и заглядывалъ подъ шляпки протискивающихся мимо него дамъ. Большею частью результатъ этихъ мимолетныхъ наблюденій оказывался неудовлетворительнымъ; онъ выпрямлялся и снова лѣниво оглядывалъ платформу. Толпа начала уже значительно рѣдѣть, когда въ нѣсколькихъ шагахъ отъ перилъ показался Вильдъ. За нимъ шелъ носильщикъ съ мѣшкомъ, пледомъ и тому подобными дорожными принадлежностями. Прокофій Даниловичъ отодвинулся отъ перилъ.
-- Ну, вотъ и ты!-- произнесъ онъ, подходя къ Вильду и пожимая ему руку.-- Благополучно доѣхалъ?
-- Благополучно,-- возразилъ коротко Вильдъ.-- Что, у тебя карета?
-- Нѣтъ, зачѣмъ же? Омнибусъ изъ гостинницы есть.
Вильдъ отрывисто отдалъ носильщику приказаніе отнести вещи въ омнибусъ гостинницы Клея и вмѣстѣ съ Прокофьемъ Даниловичемъ направился въ выходу. Холодный, пронизывающій вѣтеръ чуть не сорвалъ съ нихъ шапки и мигомъ облѣпилъ ихъ большими хлопьями мокраго снѣга.
-- Анаѳемская погода!-- проговорилъ Вильдъ, влѣзая въ омнибусъ.-- Лишь только пріѣдешь сюда, такъ тебя и обдастъ всякою петербургскою мерзостью!
Прокофій Даниловичъ только усмѣхнулся и, съ трудомъ протискивая грузное тѣло сквозь дверцы кареты, въ свою очередь влѣзъ въ омнибусъ. Отряхнувшись отъ снѣга и громко высморкавшись, онъ оглядѣлся вокругъ себя. Кромѣ нихъ, въ омнибусѣ сидѣло еще трое или четверо пассажировъ. Всѣ ёжились, пожимались и казались сумрачными, надутыми, сердитыми, какъ сама погода. Прокофій Даниловичъ попытался-было заглянуть подъ шляпку своей сосѣдкѣ, сухощавой, длинной дамѣ, закутанной въ густой синій вуаль, но она сердито отвернулась отъ него, и его взору представился шиньонъ изъ желтоватыхъ фальшивыхъ волосъ.
"Уродъ должно быть!" -- рѣшилъ мысленно Прокофій Даниловичъ. Онъ обернулся тогда къ Вильду и, не видавъ его почти полгода, хотѣлъ-было приступить съ кое-какими незначительными вопросами, но Вильдъ отвѣчалъ неохотно. Надвинувъ мѣховую шапку низко на лобъ, онъ прижался въ уголъ кареты и угрюмо глядѣлъ себѣ подъ ноги.
Омнибусъ, несмотря на топкій, липкій снѣгъ, катилъ довольно быстро. Очевидно, кучеръ не прочь былъ укрыться отъ вѣтра, слипавшаго ему снѣгомъ глаза, поэтому не прошло и сорока минутъ, какъ къ великой радости утомленныхъ, продрогшихъ путниковъ тяжелый экипажъ съ грохотомъ подкатилъ къ освѣщенному подъѣзду гостинницы. Вильда немедленно провели въ большую комнату, заранѣе заказанную Прокофьемъ Даниловичемъ. Лакей внесъ багажъ и зажегъ свѣчи. Пріятели сбросили шубы.
-- Чего тебѣ хочется: чаю или чего-нибудь тамъ въ родѣ какой-нибудь закуски?-- спросилъ Прокофій Даниловичъ, громко снимая калоши и подходя къ жарко-натопленной печи.
-- И того, и другого,-- возразилъ Вильдъ.-- Закажи тамъ, какъ знаешь. Только поскорѣй.
Онъ медленно снялъ дорожный сюртукъ и съ утомленіемъ бросился въ кресло. Прокофій Даниловичъ, отдавъ подробныя приказанія на счетъ закуски, вернулся къ печкѣ и оттуда, молча, смотрѣлъ на пріятеля.
"Поддался-таки!" -- думалъ онъ, качая головой.-- "Постарѣлъ! опустился! Вонъ, какъ сѣдина то пробилась! а ужъ глаза какіе нехорошіе... Подвернись ему теперь жена, вѣдь онъ задушилъ бы ее, право, задушилъ!"
Прокофій Даниловичъ пытливо взглянулъ на Вильда, какъ-бы желая убѣдиться, задушилъ ли бы онъ жену или нѣтъ.
"Вѣдь какъ распускается человѣкъ!" -- продолжалъ онъ разсуждать самъ съ собой.-- "Ну, конечно, положеніе неказистое!... Главное, вотъ этого точила-то, червяка, самолюбьишко это какъ тутъ заморишь! Гложетъ оно, гложетъ... Добро бы ради кого-нибудь бросила, а то такъ себѣ, здорово живешь! На вотъ тебѣ!.. Ну, да теперь баста! Всему конецъ приходитъ! Въ нашихъ рукахъ она теперь... не увернется! Поукротимъ дикую козочку, поукротимъ!"...
Прокофій Даниловичъ съ довольной улыбочкой отошелъ отъ печки. Лакей входилъ въ комнату съ различной посудой въ рукахъ и принялся поспѣшно накрывать на столъ. Вильдъ слегка повернулся въ креслѣ, потянулся и громко зѣвнулъ. Столбнякъ, напавшій-было на него отъ физическаго и нравственнаго раздраженія, начиналъ проходить подъ вліяніемъ пріятной теплоты комнаты и дружелюбнаго шипѣнія пузатаго самовара.
-- А что Васютка?-- спросилъ Прокофій Даниловичъ, замѣтивъ, что Вильдъ отошелъ и снова получаетъ способность отвѣчать на вопросы.
-- Ничего, здоровъ. При немъ бонна-швейцарка теперь!... Александра Леонтьевна рекомендовала.
-- Александра Леонтьевна все еще у тебя гоститъ?
-- Нѣтъ, она въ Москвѣ, но скоро снова пріѣдетъ... Впрочемъ, для избѣжанія сплетенъ поселится не у меня.
Вильдъ на минуту остановился.
-- Ужъ правда,-- продолжалъ онъ съ волненіемъ,-- что истинныхъ друзей познаешь только въ горѣ! Эта женщина выказала необыкновенную, безкорыстную преданность и самопожертвованіе... Я положительно не умѣлъ цѣнить ее прежде!
Едва уловимая усмѣшка скользнула въ прищуренныхъ глазкахъ Прокофья Даниловича, однако онъ ничего не возразилъ и, перемѣнивъ тэму разговора, обратился къ Вильду съ вопросомъ касательно его новаго назначенія.
Пріятели мало-по-малу разговорились, но оба будто тайно согласились не затрогивать за ѣдой того предмета, который ихъ свелъ вмѣстѣ въ настоящій вечеръ, и довольствовались передачей фактовъ о своей служебной дѣятельности, столкновеніяхъ, предположеніяхъ и т. п. Вильдъ все болѣе и болѣе оживлялся. Онъ безпрерывно наливалъ себѣ вина въ стаканъ. Прокофій Даниловичъ нѣсколько разъ искоса взглянулъ на него.
-- Вотъ ты какъ ныньче!-- замѣтилъ онъ наконецъ, когда Вильдъ, отливъ значительную часть чаю изъ своего стакана, дополнилъ его ромомъ.
-- А что?-- спросилъ, отрывисто смѣясь, Вильдъ.
-- Да то, что ты ужъ больно много что-то подливаешь себѣ!
-- Нервы слишкомъ разслабли; искусственнаго возбужденія требуютъ... Впрочемъ, что-жъ? не больше тебя пью!...
Прокофій Даниловичъ только неопредѣленно промычалъ въ отвѣтъ. На минуту оживившійся разговоръ снова затихъ. Вильдъ послѣ сдѣланнаго ему замѣчанія оттолкнулъ отъ себя тарелку съ холоднымъ ростбифомъ и, откинувшись на спинку кресла, угрюмо сдвинулъ брови. Прокофій Даниловичъ тоже отодвинулъ тарелку, налилъ себѣ стаканъ чаю и закурилъ папироску. Это былъ вѣрный знакъ, что ѣсть онъ болѣе ее будетъ и готовъ приступить къ серьезному разговору. Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Прокофій Даниловичъ не прерывалъ его. Съ серьёзнымъ, даже нѣсколько торжественнымъ выраженіемъ лица выпускалъ онъ шю рта густыя струи дыма. Всякое подобіе усмѣшечки или подмигиванія исчезло.
-- Ну, вотъ видишь, я сейчасъ пріѣхалъ,-- началъ Вильдъ, нервно встряхивая головой и пристально взглядывая на пріятеля.-- Она здѣсь?
Прокофій Даниловичъ утвердительно кивнулъ головой.
-- Давно?
-- Съ мѣсяцъ, полагаю...
-- Какъ же это раньше мы не узнали?
-- Отъ кого же было узнать? Берновичъ за границей. Вѣрный ихъ вѣстовщикъ -- Лысухинъ -- въ командировкѣ... Кому же было справляться?
-- Съ какой стати Любовь Гавриловна написала тебѣ, а не мнѣ?
-- Пишетъ, что не хочетъ напрасно разстраивать тебя. Слухи объ отъѣздѣ Надежды Николаевны дошли до нея не изъ вполнѣ вѣрныхъ источниковъ... Надо было, чтобы я первоначально навелъ справки... Да вотъ письмо, прочти.
Прокофій Даниловичъ подалъ-было толстый пакетъ Вильду, но тотъ нетерпѣливо отклонилъ его.
-- Не надо. Разскажи просто вкратцѣ въ чемъ дѣло. Ты такую телеграмму послалъ, что я, разумѣется, тотчасъ же взялъ отпускъ. Самъ знаешь, это нелегко было сдѣлать... Два мѣсяца всего на новомъ мѣстѣ и уже отпускъ! Будемъ надѣяться, что не даромъ заварилась каша,-- прибавилъ онъ, хмуря брови.
-- Не даромъ, не безпокойся!-- промолвилъ Прокофій Даниловичъ, отхлебнувъ глотка два простывшаго чая. Онъ, казалось, взвѣшивалъ, съ чего бы ему лучше начать.
-- Такъ разсказать тебѣ, что пишетъ Любовь Гавриловна?-- спросилъ онъ, слегка поглаживая рукой свой широкій, мясистый подбородокъ.
Вильдъ утвердительно кивнулъ головой.
-- Только покороче!-- прибавилъ онъ раздражительно.
-- Я самъ многословій не люблю. Значитъ, не буду останавливаться на разстроенномъ здоровьѣ твоей нареченной маменьки и на предписаніи докторовъ во что бы то ни стало разсѣиваться и провести нѣсколько мѣсяцевъ въ Парижѣ... Все это въ сторону. Самъ прочтешь когда-нибудь, если захочешь. Перехожу къ дѣлу. Она пишетъ, что, не желая растравлять твои раны, какъ она выражается, она избѣгала упоминать въ письмахъ къ тебѣ о положеніи дѣлъ въ П. Мнѣ же она пишетъ подробнѣе. По ея словамъ, еще до отъѣзда ихъ за границу у Надежды Николаевны сильно изсякъ денежный источникъ. Петербургскій адвокатъ вытянулъ послѣдній грошъ у нея и до Берновичей дошли слухи, что Ирина Петровна тайкомъ отъ племянницы ищетъ какъ-бы заложить свой домишко. Любовь Гавриловна пишетъ, что Надежда Николаевна обращалась во многіе дома за работой, но, разумѣется, вездѣ получала отказъ. Тетка же ея просто изъ кожи лѣзетъ, набирая вязанья болѣе чѣмъ вдвое прежняго... Да ты, можетъ, все это, уже знаешь?-- спросилъ Прокофій Даниловичъ, останавливаясь.
Вильдъ не отвѣчалъ. Онъ неподвижно сидѣлъ на мѣстѣ, подперевъ рукой голову и пристально глядя себѣ подъ ноги. При упоминаніи имени жены его слегка передернуло.
-- Съ той минуты, какъ ты увезъ Васю, Надежду Николаевну никто не видалъ. Любовь Гавриловна пишетъ, что до нея дошли слухи, что будто мѣсяца три или четыре тому назадъ она была серьезно больна...
Прокофій Даниловичъ снова остановился и вопросительно взглянулъ на Вильда, стараясь узнать, извѣстно-ли ему это обстоятельство или нѣтъ. Вильдъ не пошевельнулся.
-- Мудрено было узнать нѣчто положительное,-- продолжалъ Прокофій Даниловичъ, не дождавшись отвѣта.-- Дѣло было лѣтомъ. Знакомыхъ въ П.-- никого, къ тому же, Ирина Петровна обратилась не къ знакомому, городскому доктору, а въ какому-то пріѣзжему, уѣздному врачу, который, впрочемъ, поставилъ больную на ноги. До болѣзни, какъ и по выздоровленіи, Надежда Николаевна продолжала вести затворническую жизнь. Мѣсяцъ тому назадь ее кто-то встрѣтилъ на желѣзной дорогѣ. Она ѣхала въ Петербургъ, и ѣхала одна, въ третьемъ классѣ. Это извѣстье было вторично подтверждено еще кѣмъ-то Любовь Гавриловнѣ.
-- Ну?-- произнесъ Вильдъ, когда Прокофій Даниловичъ замолчалъ.
-- Ну, она, дѣйствительно, здѣсь.
-- Ты ее видѣлъ?-- поспѣшно спросилъ Вильдъ.
-- Нѣтъ. Два раза былъ и оба раза не засталъ ее дома. Вторично былъ сегодня... Думалъ, можетъ, не дурно будетъ подготовить какъ-нибудь къ твоему пріѣзду...
-- Гдѣ она остановилась?-- перебилъ его Вильдъ.
-- Ну, не очень-то тебѣ пріятно будетъ узнать, гдѣ жена твоя остановилась! Да ужъ теперь махни рукой! Это вѣдь послѣдняя дистанція -- несомнѣнно! Остановилась она въ 15-ой линіи, въ меблированныхъ комнатахъ, весьма сомнительнаго свойства. Кто ей ихъ рекомендовалъ -- уму непостижимо!... Вѣрно, кто-нибудь изъ спутниковъ третьяго класса. Дворникъ разсказывалъ мнѣ, что хозяйка этихъ нумеровъ имѣетъ благородную привычку не брать впередъ денегъ за первый мѣсяцъ. Это, должно быть, и побудило Надежду Николаевну остановиться тамъ.
-- Зачѣмъ она пріѣхала сюда?-- жестко спросилъ Вильдъ.
-- Вотъ въ этомъ-то весь вопросъ! Зачѣмъ? Прежде всего оттого, что нечѣмъ жить стало. Думаетъ, еще здѣсь кое-какъ пробиться... Не хочется вѣдь послѣ такой катавасіи такъ скоро сдаться на капитуляцію...
-- Можетъ, она еще надѣется выиграть процессъ?-- иронически замѣтилъ Вильдъ.
-- Не знаю. Думаю, не затѣмъ пріѣхала она сюда безъ гроша денегъ... Кто знаетъ, не желаегь-ли она ужъ сама сдѣлать маленькую уступочку? Отсюда вѣдь ближе въ N., чѣмъ изъ П.
Вильдъ молчалъ.
-- Рѣшительная минута настала, Алексѣй Васильевичъ!-- съ непривычнымъ оживленіемъ произнесъ вдругъ Прокофій Даниловичъ, придвигаясь къ столу.-- Твое дѣло -- не плошать... Хочешь получить жену обратно безъ огласки, безъ скандала -- отправляйся завтра же туда. Нищета -- не свой братъ! Задолжала она своей хозяйкѣ за цѣлый мѣсяцъ... Работы ни-ни -- и помина нѣтъ! Ужъ все развѣдалъ. Словно зайчикъ загнана она въ кусты -- ни туда, ни сюда!... Одно средство -- сдаться. Все дѣло въ твоихъ рукахъ... Съумѣй только воспользоваться случаемъ, а тамъ -- ужъ припомни мое слово,-- послѣ такой школы шелковая будетъ.
Вильдъ не тотчасъ возражалъ. Сѣро-оловянные глаза его сохраняли во все время одушевленной рѣчи Прокофья Даниловича холодное, жесткое выраженіе.
-- А ты думаешь, я могу простить ее?-- спросилъ онъ.
Прокофій Даниловичъ неопредѣленно шевельнулъ бровями.
-- Ты думаешь, я могу забыть? Ты думаешь, я могу забыть весь этотъ годъ мученій, униженій, терзаній? Ты думаешь, что все это не врѣзалось каленымъ желѣзомъ въ меня? Ты думаешь, что во мнѣ осталась хоть капля любви въ ней? Нѣтъ! Она убила, съ корнемъ вырвала послѣдній зародышъ любви!... Рѣшительная минута настала, говоришь ты, разумѣется, рѣшительная! Не безпокойся, медлить я не стану! Я ѣхалъ сюда, чтобы положить всему конецъ... Я не хочу, чтобы, ради своего безумія, она таскала имя мое по всякимъ меблированнымъ комнатамъ сомнительнаго свойства! Не хочу я, чтобы на нее указывали пальцами, какъ на жену мою!... Еще подъ охраной этой полоумной, но все-таки уважаемой всѣми тетки, я могъ терпѣть, чтобы она продолжала жить по-своему... Но здѣсь!... Почему я знаю, до чего ее доведетъ упрямство и страхъ подчиниться своему долгу?
Вильдъ вскочилъ и зашагалъ по комнатѣ.
-- Ты можешь быть спокоенъ,-- продолжалъ онъ черезъ минуту, останавливаясь передъ Прокофьемъ Даниловичемъ,-- къ огласкѣ я не прибѣгну. Не мало ужъ вся эта комедія испортила мнѣ мою карьеру! Я исполню свой долгъ относительно ея; я приму ее въ домъ свой... Я не забуду, что она мать моего сына, не забуду, что она носитъ мое имя! Ни криковъ, ни угрозъ она не услышитъ! Нѣтъ! я съумѣю сдержать себя... Но она узнаетъ по опыту, что это была за жизнь, которую она отвергла; она узнаетъ, что значитъ топтать ногами любовь человѣка, который всецѣло отдавался ей! она узнаетъ...
Онъ остановился. Волненіе мѣшало ему говорить. Мысль о томъ, что онъ наконецъ достигъ минуты, когда будетъ имѣть возможность отмстить ей за всѣ муки, за всѣ раны, нанесенныя его чувству, его самолюбію,-- мысль эта захватывала ему дыханіе и заставляла сердце его неистово колотиться въ груди. Тяжело дыша, отошелъ онъ отъ стола и зашагалъ по комнатѣ.
Прокофій Даниловичъ съ живѣйшимъ интересомъ слѣдилъ за нимъ. Онъ прекрасно видѣлъ и понималъ все, что происходило въ немъ -- и вполнѣ сочувствовалъ ему. Онъ мысленно рисовалъ себѣ тотъ моментъ, когда Надя вернется въ домъ мужа -- робкая, униженная. Онъ ясно представлялъ себѣ тактику Вильда. Не грубость встрѣтитъ она, не угрозы, а вѣжливое, холодное пренебреженіе, постоянное нѣмое недовѣріе. Ее поразитъ, что къ ней относятся какъ будто великодушно, не попрекаютъ, не угрожаютъ, а она еще тѣмъ сильнѣе будетъ страдать и убиваться за свою прошлую вину... Всѣ вѣдь женщины скроены на одинъ сокрой! Увѣщанія, угрозы, крики поднимаютъ ихъ на дыбы, а лишь только отнестись въ нихъ съ пренебреженіемъ, онѣ готовы на колѣняхъ стоять и молить о прощеніи!.. Настанетъ минута, когда и къ Прокофію Даниловичу обратятся...
Прокофій Даниловичъ подмигнулъ глазкомъ и невольно громко разсмѣялся.
-- Чему ты?-- спросилъ его Вильдъ съ изумленіемъ.
-- Да такъ! конецъ всей этой траги-комедіи приходитъ!-- весело проговорилъ Прокофій Даниловичъ.-- По правдѣ сказать, вотъ гдѣ она у меня сидитъ!
Прокофій Даниловичъ указалъ на затылокъ.
-- Что-жъ, если рѣшаться, то скорѣй! Я сейчасъ поѣду,-- отрывисто замѣтилъ Вильдъ.
Онъ не могъ дождаться минуты, когда она снова будетъ въ его рукахъ.
-- Сейчасъ! Что ты! одиннадцатый часъ! Куда ты поѣдешь такую далъ?.. Нѣтъ, ужъ лучше завтра. Какіе могутъ быть переговоры въ ночное время!.. Не бойся, не ускользнетъ теперь.
"Куда ей уйти!" -- думалъ Прокофій Даниловичъ.-- "Рада радёшенька будетъ, что ей какъ-нибудь удастся выдти изъ петли, избавиться отъ своей хозяйки, которой она задолжала! Да ужъ и укатали, вѣрно, сивку крутыя горки!"
-- Лучше отдохни, выспись хорошенько,-- проговорилъ онъ громко.-- Завтра, такъ-сказать, генеральное сраженіе; надо быть, слѣдовательно, въ полномъ вооруженіи!
Прокофій Даниловичъ разсмѣялся. Вильдъ даже не усмѣхнулся. Предстоящая развязка слишкомъ захватывала его. Блѣдный, взволнованный, съ судорожно сжатыми за спиной руками -- ходилъ онъ по комнатѣ. Вся кровь приливала ему въ голову, виски стучали, во рту пересохло. Онъ подошелъ къ столу, налилъ себѣ полный стаканъ воды и залпомъ выпилъ его.
"Прокофій Даниловичъ правъ! Лучше подождать до завтра... Онъ слишкомъ взволнованъ... Пожалуй, злоба, ненависть къ этой женщинѣ вырвется наружу и вырвется не такъ, какъ онъ этого хочетъ! Нѣтъ, надо больше спокойствія, больше самообладанія! Да, да, надо!" -- повторялъ онъ мысленно, опираясь дрожащей рукой на столъ.
Жалобный, протяжный стонъ раздался вдругъ, въ это время у окна. Вильдъ нервно вздрогнулъ.
-- Экъ вѣтеръ воетъ,-- замѣтилъ Прокофій Даниловичъ, вставая и потягиваясь.
"Завтра! Какъ еще долго завтра?" -- подумалъ Вильдъ, съ какимъ-то непонятнымъ страхомъ подходя къ окну.
Декабрьская непогода не на шутку разгулялась. Вѣтеръ такъ и вылъ въ форточку, такъ и рвалъ все, что ему ни попадалось на пути; мокрый снѣгъ непрерывно хлесталъ по стекламъ.
Вильдъ неподвижно стоялъ у окна, борясь съ самимъ собой. Непонятный страхъ разростался все болѣе и болѣе... Онъ столько мѣсяцевъ ожидалъ этой минуты! Неужели она ускользнетъ отъ него!
-- Ну, что ты наводишь на себя меланхолію сей безотрадной картиной!-- весело произнесъ Прокофій Даниловичъ, хлопая его по плечу.-- Пойдемъ лучше спать. Пріободритесь, Алексѣй Васильевичъ, пріободритесь! Наступаетъ и на вашей улицѣ праздничекъ!
Вильдъ, молча, отошелъ отъ окна.
-- А я, братецъ ты мой,-- продолжалъ все въ томъ же тонѣ Прокофій Даниловичъ,-- не намѣренъ отправляться домой въ такую вьюгу. Я вотъ здѣсь на диванчикѣ сосну.
"Лишь бы только поскорѣй!" -- думалъ Вильдъ, не слушая развеселившагося пріятеля, но собираясь, однако, послѣдовать его совѣту, то-есть по возможности терпѣливо ожидать наступленія утра въ постели, гдѣ волненіе, онъ зналъ ужъ это заранѣе, не дастъ ему всю ночь глаза сомкнуть.
-----
А вѣтеръ такъ и гулялъ по улицамъ, разгоняя всѣхъ, кому не было крайней необходимости, по домамъ. Снѣгъ валилъ хлопьями, рѣдкіе фонари разливали тусклый, дрожащій свѣтъ на мокрые тротуары. По колѣно вязли извощичьи одры въ густой, слизистой массѣ, образовавшейся изъ снѣга и грязи, и съ трудомъ тащили за собой сани. Извощики по возможности облегчали имъ трудный, непосильный трудъ. На самыхъ изъѣзженныхъ мѣстахъ они сходили съ козелъ и шлепали по грязи около саней. Но напрасно ободряли они кнутомъ своихъ несчастныхъ россинантъ; сани оттого не подвигались скорѣе впередъ и сѣдоки, закутанные по уши въ шубы, принуждены были стоически выносить скрипъ полозьевъ по обнаженнымъ каменьямъ и терпѣливо выжидать, пока извощику удастся своротить куда-нибудь въ сторону и провезти ихъ сносно нѣсколько шаговъ.
На Большой-Мѣщанской скрипъ полозьевъ, понуканіе извощиковъ, плескъ воды подъ ногами лошадей раздавались болѣе чѣмъ гдѣ бы то ни было. Порой, кареты съ грохотомъ пролетали мимо Ванекъ, обдавая грязью сѣдоковъ; громкія проклятія раздавались имъ вслѣдъ; затѣмъ снова слышался скрипъ, хлестъ кнута и шлепаніе по лужамъ валенокъ извощиковъ.
Пусто было на тротуарахъ, пусто передъ освѣщенными магазинами. Обыденные ротозѣи и праздношатающіеся попрятались по угламъ, и рѣдкіе прохожіе шли не оглядываясь и не останавливаясь, очевидно, выгнанные только неотложной необходимостью на улицу. Между этимъ бѣгущимъ и спѣшащимъ за дѣломъ народомъ выдѣлялась фигура женщины. Она медленно подвигалась впередъ. Драповое, короткое пальто, черный башлыкъ, накинутый на маленькую шапочку, отороченную барашкомъ, плохо оберегали ее отъ мокраго снѣга и вѣтра, во она, казалось, не чувствовала ни холода, ни сырости. Тихо шла она, опустивъ голову на грудь и пристально смотрѣла себѣ подъ ноги, ничего, повидимому, не видя, такъ какъ не избѣгала ни лужъ, ни толчковъ прохожихъ. Яркій свѣтъ колбасной обратилъ ея вниманіе. Она подняла голову и машинально взглянула на освѣщенныя окна, затѣмъ также машинально подошла и остановилась передъ магазиномъ. Газовые рожки полнымъ свѣтомъ озарили теперь худое, болѣзненное лицо, и нелегко было узнать въ этой блѣдной, изнуренной женщинѣ прежнюю Надю Берновичъ. Только годъ прошелъ съ той ночи, когда въ ней зародилась рѣшимость распорядиться собой самовольно, но уже замѣтные слѣды оставилъ этотъ годъ на ея впалыхъ, исхудалыхъ щекахъ. Она, казалось, постарѣла на десять лѣтъ. Преждевременныя морщины появились въ углахъ крѣпко сжатаго рта и вокругъ тонкихъ ноздрей. Темные глаза ввалились и безучастно смотрѣли передъ собой; все лицо ея поражало полнымъ отсутствіемъ жизни. Нѣкоторое время простояла она у окна колбасной, машинально разсматривая жирные окорока, сыры, колбасы, разставленные въ симметрическомъ порядкѣ на окнѣ, но мало-по-малу безжизненные глаза оживились, губы разжались, тонкія ноздри расширились, какъ-бы вдыхая запахъ съѣстного; она невольно придвинулась къ окну. Видъ всѣхъ этихъ яствъ пробудилъ въ ней, наконецъ, нѣкоторое сознаніе-сознаніе голода. Со вчерашняго дня она ничего не ѣла.
-- Хорошенькая какая!-- произнесъ вдругъ около нея мужской голосъ.
Надя обернулась. Рядомъ съ ней стоялъ рослый мужчина, закутанный въ большую енотовую шубу, покрытую чернымъ сукномъ; изъ-подъ большой бобровой шапки смотрѣли масляные, сѣрые глаза на выкатѣ; жирныя, розовыя щеки дышали здоровьемъ; красная, влажныя губы, украшенныя небольшими темными усиками, раскрылись въ приторную улыбку, выставляя на показъ рядъ большихъ безукоризненныхъ зубовъ. Судя по выговору, господинъ этотъ былъ изъ купеческаго званія. Надя, бѣгло осмотрѣвъ его съ ногъ до головы, отвернулась и снова стала смотрѣть въ окно. Но на минуту оживившійся взглядъ ея потухъ и лицо приняло прежнее безучастное выраженіе.
-- Поѣдемъ ко мнѣ,-- вкрадчиво прошепталъ мужчина, придвигаясь въ ней.
Слабый румянецъ вспыхнулъ на впалыхъ щекахъ Нади. Она быстро отошла отъ колбасной и, не оглядываясь, зашагала впередъ.
-- Какія же вы спѣсивыя!-- говорилъ мужчина, нагоняя ее.-- Иль ты боишься? Не бойся, не съѣмъ тебя! Такой хорошенькой нечего бояться!.. Ну, полно, полно жеманиться... Дай ручку, а не то...
Онъ наклонился къ ней и хотѣлъ-было обнять ее, но Надя отшатнулась и перебѣжала на другую сторону улицы. Онъ послѣдовалъ за ней.
-- Дудки, барышня!-- Отъ меня не убѣжишь! Вишь, какая вострая, не угонишься за ней!
Надя со страхомъ оглянулась вокругъ. Какъ нарочно, улица была совершенно пуста; только вдалекѣ мелькали двѣ-три фигуры.
-- И къ чему жеманиться! Смотри, какая хорошенькая, а на плечикахъ пальтишко уксусомъ подбитое! Видно ужъ въ карманѣ вѣтеръ ходитъ, а у меня деньги куры не клюютъ! Поѣдемъ только со мной, моя кралечка! Такихъ тебѣ нарядовъ надарю, какихъ ты и въ жисть не видала, такими сластями угощу, что глазки разбѣгутся во всѣ стороны!
Онъ говорилъ это скороговоркой, быстро шагая около Нади. Она, не оглядываясь, бѣжала впередъ. Видя, что попытки перебѣгать съ одной стороны улицы на другую ни къ чему не ведутъ и онъ все слѣдуетъ за ней, она остановилась.
-- Оставьте меня, какъ вамъ не стыдно?-- рѣзко произнесла она.
-- Стыдно! чего стыдиться? Любоваться такой хорошенькой ни-чуть не стыдно!-- возразилъ онъ съ приторной улыбкой, стараясь обнять ее.
Она попыталась вырваться; но онъ крѣпко держалъ ее за руки.
-- Пустите меня; я закричу!
-- А вотъ мы сперва кликнемъ извощика и посадимъ нашу королевну!
Онъ, дѣйствительно, кликнулъ ѣхавшаго невдалекѣ извощика. Въ это время изъ-подъ воротъ сосѣдняго дома вышли два мужика и направились къ Невскому. Надя быстрымъ движеніемъ освободилась изъ объятій мужчины и мгновенно очутилась около мужиковъ.
-- Ради Бога,-- умоляла она,-- позвольте мнѣ идти съ вами.
Мужики съ удивленіемъ посмотрѣли на нее.
-- Иди, барышня, кто-жъ тебѣ не велитъ!
Краснощекій мужчина, увидавъ ее подъ защитой, а главное замѣтивъ вдали городового, ворча, перешелъ на другую сторону улицы.
-- Ради Бога, не оставляйте меня,-- съ испугомъ прошептала Надя.
-- Не оставимъ. Энтотъ баринъ, что-ль, тебя обидѣлъ?
Надя утвердительно кивнула головой и, молча, пошла рядомъ съ ними.
-- Ты не бойся; теперь не тронетъ. Тебѣ на Невскій, что-ль?
-- На Васильевскій,-- прошептала Надя.
-- Ну, до Адмиралтейства проводимъ. Намъ по дорогѣ.
Краснощекій шелъ параллельно съ Надей и ея защитниками по другой сторонѣ Мѣщанской. Онъ дошелъ съ ними до Невскаго, но видя, что Надя повернула и мужики послѣдовали за ней, остановился, посмотрѣлъ имъ вслѣдъ и круто повернулъ направо.
-- Ну, ушелъ баринъ, не бойся, барышня,-- успокоивающимъ голосомъ проговорилъ одинъ изъ мужиковъ.
Она не отвѣчала. Молча дошли они до Адмиралтейскаго бульвара; здѣсь она минуту остановилась и проговоривъ: "спасибо вамъ!" опередила мужиковъ и, не оглядываясь, пошла по бульвару. Мужики посмотрѣли ей вслѣдъ.
-- Болѣзная, должно быть!-- замѣтилъ одинъ изъ нихъ, почесывая голову.
Надя бѣгомъ прошла Адмиралтейскій бульваръ и Николаевскій мостъ. Войдя на набережную Васильевскаго Острова, она остановилась и перевела дыханіе.
Снѣгъ шелъ все сильнѣе и сильнѣе; точно саваномъ покрылъ онъ ее сверху до-низу. Прислонясь къ мокрымъ, гранитнымъ периламъ, неподвижно простояла она нѣсколько минутъ. Сердце ея сильно билось отъ скорой ходьбы; судорожно прижимала она руку въ стѣсненной груди, не чувствуя, что худенькіе пальцы покрываются снѣгомъ и коченѣютъ отъ холода. Нева, словно бѣлая, безконечная скатерть -- разстилалась у ея ногъ. Матовая, однообразная бѣлизна ея свѣтилась въ темнотѣ, прерываемая мѣстами черными, расползающимися пятнами большихъ полыней. Вѣтеръ стихъ. Глубокая тишина царствовала на набережной; нерѣдка тащились санки ночного извощика, или проѣзжала одинокая карета, затѣмъ все снова стихало. На тротуарахъ было пусто; только на противоположной сторонѣ набережной стоялъ городовой около своей будки и лѣниво посматривалъ вокругъ себя. Надя тихо сдвинулась съ мѣста и ступила шага два впередъ. Тусклый свѣтъ фонаря освѣтилъ гранитныя ступени, ведущія въ рѣкѣ. Большая, темная прорубь тянулась у подножія этихъ ступеней. Надя остановилась.
-- Двѣ минуты страданья -- и все было бы кончено!-- прошептала она и невольно подалась впередъ.
Зіяющая, черная пропасть неотразимо притягивала ее въ себѣ. Она перегнулась черезъ перила и не въ силахъ была отъ нея глазъ оторвать. Отдаленный скрипъ саней заставилъ ее вздрогнуть и отодвинуться.
"А если вдругъ во-время вытащатъ!" промелькнуло у нея въ головѣ.-- И тогда снова жить! Нѣтъ, нѣтъ! то лучше, скорѣе... И потомъ надо написать...
"Надо написать!" прошептала она машинально нѣсколько разъ сряду, и снова принялась глядѣть въ прорубь. Ей казалось, что прорубь эта принимаетъ громадные размѣры; она растягивается, растягивается безъ конца, и все ближе, ближе тянется въ ней. Вотъ ужъ она у самыхъ ногъ ея... Ст о итъ сдѣлать шагъ одинъ -- и черная холодная влага охватитъ ее со всѣхъ сторонъ. Судорожная дрожь пробѣжала по всему тѣлу ея.
"Нѣтъ, нѣтъ!" прошептала она, отшатываясь отъ перилъ.
Громкій кашель нарушилъ вдругъ мертвую тишину. Надя съ испугомъ оглянулась. Городовой все еще стоялъ у будки, но ей показалось, что онъ всматривается въ нее, отходитъ отъ будки и идетъ въ ней. Крѣпко запрятывая окоченѣлыя руки въ рукава пальто, она порывисто отошла отъ перилъ и быстро пошла вдоль набережной. Не оглядываясь, прошла она значительное пространство, все болѣе и болѣе ускоряя шаги. Повернувъ въ 15-ю линію, она вдругъ остановилась и оглянулась вокругъ, какъ-бы желая убѣдиться, что она не сбилась съ дороги. Затѣмъ снова почти бѣгомъ пустилась она шагать и остановилась только на самомъ концѣ линіи, передъ большимъ каменнымъ домомъ. Ворота были заперты. Она постучала.
-- Кто тамъ?-- отозвался заспанный голосъ дворника.
-- Жиличка, изъ нумера шестого.
-- О, чтобъ васъ! Шляются по ночамъ!.. Только и дѣла, что отпирай имъ!-- ворчалъ дворникъ, ощупью ища задвижку.
Калитка скрипнула. Надя молча проскользнула мимо ворчащаго дворника. Торопливо перешла она первый дворъ, вошла во второй и поднялась по темной, грязной лѣстницѣ. Ощупью поднималась она по ней до четвертаго этажа; здѣсь она остановилась и, найдя ручку звонка, позвонила. Глухо задребезжалъ звонокъ. Дверь не раскрывалась. Надя снова дернула звонокъ, снова задребезжалъ онъ и снова все смолкло. Схватившись за ручку звонка, она нетерпѣливо дернула ее нѣсколько разъ сряду.
"Нарочно не отпираетъ!" злобно подумала она.
-- Иду, иду!-- раздался, наконецъ, за дверью сдобный женскій голосъ.-- Экъ трезвонитъ! Всѣхъ жильцовъ перепугаетъ! Кто тамъ?
-- Отоприте же, наконецъ, Авдотья Алексѣевна!
Дверь отворилась, и на порогѣ появилась высокая, толстая, сорока-пяти-лѣтняя женщина съ лампой въ рукѣ. Кое-какъ наброшенный чепецъ сомнительной чистоты, обрамлялъ толстое, набѣленное лицо, носившее еще слѣды красоты. Накинутый просто на рубашку красный платокъ не скрывалъ жирныхъ плечъ и пышной груди. Этотъ -- довольно-легкій костюмъ сверху, оканчивался снизу затасканной зеленой шелковой юбкой, съ бархатной отдѣлкой. Черные волосы были заплетены на лбу въ мелкія косички и запрятаны въ чепецъ.
-- Это вы, Надежда Николаевна?-- проговорила Авдотья Алексѣевна, остановись въ дверяхъ и зорко осматривая Надю съ ногъ до головы.-- Что это вы такъ поздно? Я думала, ужъ ночевать не придете.
Надя, молча, прошла мимо нея и вошла прямо изъ передней въ крошечную, темную комнатку. Притворивъ за собой дверь, она пошарила въ одномъ углу и, найдя спички, зажгла маленькую лампочку.
-- До утра хватить,-- прошептала она, внимательно осмотрѣвъ резервуаръ съ керосиномъ.
Тусклый свѣтъ лампы освѣтилъ бѣдную обстановку конурки. Порванный, обитый волосяной матеріей диванъ, служившій вмѣстѣ съ тѣмъ и постелью, небольшой о трехъ ножкахъ комодъ краснаго дерева, два-три деревянные стула; на одномъ изъ нихъ глиняная чашка и рукомойникъ съ отбитой ручкой; небольшой письменный столикъ, покрытый черной, драной клеёнкой,-- составляли все убранство комнаты. Надя сняла башлыкъ и шапочку, сбросила промокшее пальто и, нагнувшись надъ диваномъ, вытащила изъ-подъ него пару суконныхъ туфель. Въ это время дверь отворилась и въ комнату безцеремонно вошла Авдотья Алексѣевна. Надя обернулась и съ неудовольствіемъ взглянула на нее, но Авдотья Алексѣевна не обратила вниманія на этотъ взглядъ, сняла со стула мокрое пальто, положила его на окно и сѣла, облокотись жирнымъ локтемъ на столъ.
-- Что вамъ угодно?-- раздражительно спросила Надя.
-- Угодно мнѣ, душечка,-- возразила Авдотья Алексѣевна, насмѣшливо взглядывая на нее,-- сами знаете что! Угодно мнѣ знать, когда же это мнѣ заплатятъ за квартиру! Даровые-то жильцы мнѣ не по карману.
-- Я ужъ вамъ сказала, что завтра заплачу.
-- Завтра? завтраками сытъ не будешь! Не разъ ужъ это слышала!
-- Что-жъ вы хотите? теперь у меня денегъ нѣтъ!
-- Знаю, что нѣтъ, моя душа,-- со смѣхомъ возразила Авдотья Алексѣевна,-- не только денегъ,-- и вещей-то нѣтъ! Сегодня весь комодъ перешарила, и окромя какихъ-то тетрадокъ, да бѣлья ничего нѣтъ... Все, значитъ, спустили!
Надя вспыхнула.
-- Вы шарили въ моихъ вещахъ! да какъ вы смѣли!-- крикнула она дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.
-- Потише, моя красавица! Какъ я смѣла? Да, вотъ, такъ и посмѣла! Ужъ извините меня, неразумную: не спросясь вашей милости, осмотрѣла ваши богатства! Не бойтесь, матушка, ничего не утащила! Таскать-то нечего! Вишь ты, фря какая! За душой ни гроша, а туда же носъ задираетъ!
Авдотья Алексѣевна съ каждымъ словомъ возвышала голосъ и послѣднія слова почти прокричала. Надя молчала. Темные глаза мрачно смотрѣли на хозяйку, тонкія ноздри вздрагивали и губы крѣпко сжались. Ея пристальный взглядъ особенно раздражалъ Авдотью Алексѣевну. Выкрикивая послѣднія слова, она приподнялась съ мѣста, подбоченилась и съ вызывающимъ видомъ сдѣлала шагъ впередъ.
-- Что же вы хотите?-- глухо произнесла Надя, продолжая смотрѣть на неё.
Вопросъ удивилъ Авдотью Алексѣевну; она всплеснула руками.
-- Отцы мои! Никакъ она рехнулась! Чего я хочу? Денегъ моихъ хочу, вотъ что! Мѣсяцъ на исходѣ, а за квартиру и столъ ничего не заплачено!
-- Откуда же мнѣ взять? Нѣтъ у меня денегъ! Завтра будутъ, говорю вамъ,-- съ отчаяніемъ произнесла Надя.
-- Денегъ нѣтъ! а когда нанимали, видно, были деньги, или такъ, на даровщинку хотѣлось пожить?
Надя снова вспыхнула; слезы готовы были брызнуть изъ глазъ. Она быстро повернулась и сѣла на диванъ. Авдотья Алексѣевна слѣдила за каждымъ ея движеніемъ, какъ кошка за мышью.
-- Нѣтъ денегъ!-- повторила она какъ-бы про себя.-- Будто ужъ такъ трудно достать деньги такой красавицѣ!
Она посмотрѣла на свою жиличку. Надя неподвижно сидѣла на диванѣ; глаза ея пристально смотрѣли на полъ; брови сдвинулись и вздулись, какъ отъ физической боли. Казалось, она не слыхала замѣчанія хозяйки.
Авдотья Алексѣевна, послѣ минутнаго колебанія, придвинула свой стулъ ближе къ Надѣ и попыталась взять ее за руку. Надя отклонила эту попытку и съ нескрываемымъ отвращеніемъ отодвинулась отъ нея. Авдотья Алексѣевна не обидѣлась. Подвинувъ свой стулъ еще ближе къ дивану, она нагнулась къ Надѣ и, стараясь придать особенно нѣжное выраженіе лицу своему, заговорила таинственнымъ голосомъ:
-- Давно ужъ хотѣлось мнѣ поговорить съ вами по душѣ, моя милочка, и дать вамъ добрый совѣтъ. Вы не смотрите, что я такая моложавая... Всѣ думаютъ, что мнѣ всего тридцать лѣтъ.-- Авдотья Алексѣевна при этомъ самодовольно улыбнулась.-- Пусть думаютъ! Это мнѣ не въ убытокъ! Но, между нами будь сказано, я ужъ не молода и, пожалуй, годилась бы вамъ въ матери!
Надя съ изумленіемъ посмотрѣла на толстое, самодовольное лицо Авдотьи Алексѣевны, которой ни въ какомъ случаѣ нельзя было дать менѣе сорока-пяти лѣтъ.
-- Что мнѣ за дѣло до вашихъ лѣтъ,-- съ сердцемъ проговорила она, приподнимаясь съ дивана.-- Прошу васъ оставить меня... Я спать хочу. Деньги...
Авдотья Алексѣевна удержала ее за платье.
-- Одну минуточку! Какія же вы, право, строптивыя! Ужъ я вѣдь не робкаго десятка, а вотъ сколько времени смотрю на васъ и все не рѣшаюсь поговорить по душѣ! А отчего же не поговоритъ? Вашего же добра желаю! Я горячая; иной разъ и наговорю ни вѣсть что, только не со зла, а такъ, знаете, языкъ безъ костей!.. Ну, и сердце у меня отходчивое, мягкое, и къ вамъ, ужъ не знаю съ чего -- особенно клонитъ меня... Такое у меня къ вамъ сочувствіе, такое сочувствіе, что я вамъ и сказать не могу!
Надя нервно повернулась на диванѣ.
-- Господи! неужели ужъ я у себя въ комнатѣ не госпожа! съ тоской прошептала она.
Но Авдотья Алексѣевна вошла въ паѳосъ и пропустила мимо ушей это замѣчаніе.
-- Смотрю я на васъ и жалко мнѣ, какъ вы губите молодость свою и красоту!.. Я, вѣдь, тертый калачъ; съ-разу увидала, что вы не нашего поля ягодка!.. Не въ такой конурѣ жили вы прежде... Вонъ бѣлье-то у васъ все тонкое, барское, да и сами-то ужъ больно брезгливы Привыкли, значитъ, къ другой жизни... Что-жъ, будто ужъ невозможно снова зажить припѣваючи?..
Авдотья Алексѣевна откашлялась.
-- Бѣгаете вы цѣлое утро; видно, все уроки иль другую работу какую ищете... А что эти уроки дадутъ вамъ? Дурнушкѣ, уроду какому-нибудь на роду написано безъ денегъ сидѣть и рыскать по городу за грошовой работой, а красавица въ сорочкѣ на свѣтъ рождается, и только съумѣй подставлять карманы, деньги сами посыплются!.. И я была молода и хороша была, и еще какъ хороша-то! Ну, ужъ и цѣну себѣ знала! Пожуировала-таки въ молодости! Въ тѣсной коморкѣ не сидѣла, а деньги такъ и сыпались, такъ и сыпались!..
Авдотья Алексѣевна перевела духъ, и пытливо, искоса, посмотрѣла на свою жиличку. Надя не шевелилась; блѣдное лицо ея точно окаменѣло, рука судорожно стиснула уголъ подушки и будто замерла въ этомъ движеніи. Принявъ эту неподвижность за напряженное вниманіе, Авдотья Алексѣевна пересѣла на диванъ и фамильярно положила руку на платье Нади. Придерживая другой рукой платокъ на груди, она понизила голосъ и продолжала еще болѣе таинственно:
-- Мужъ хозяйки нашего дома, знаете, генералъ. Живутъ они въ бель-этажѣ, что выходитъ на улицу. Ну-съ, вотъ видите, генералъ этотъ мнѣ знакомъ! Богатый онъ; за женой кучу денегъ взялъ. Такъ вотъ намеднись призываетъ онъ меня и говоритъ: "Авдотья Алексѣевна, у васъ новая жиличка?" -- "Да, говорю, ваше превосходительство".-- "Очень, кажется, хорошенькая?" -- "Ничего, говорю, недурна".-- "Какое, говоритъ, недурна,-- красавица! Я ее уже раза три видѣлъ и, какъ честный человѣкъ говорю вамъ, Авдотья Алексѣевна, такой красоточки давно не видалъ! Вы знаете меня, Авдотья Алексѣевна, я не скряга, и еслибъ она согласилась на знакомство, я озолочу ее съ ногъ до головы и буду вамъ...
Авдотья Алексѣевна внезапно остановилась и отдернула руку съ колѣнъ своей слушательницы. Темные глаза впились ей въ лицо; синія губы дрожали, напрасно силясь заговорить. Надя вдругъ встала, подошла въ двери и настежь растворила ее.
-- Извольте выдти отсюда!-- проговорила она глухимъ голосомъ.
-- Что-съ!-- вскрикнула Авдотья Алексѣевна, вскакивая съ дивана.-- Чтобъ я вышла отсюда? Скажите, пожалуйста? Да та рехнулась, что-ли! Заплати мнѣ прежде, да потомъ и гони меня изъ моей квартиры. Ужъ если кого гнать, такъ тебя, голубушку, выгнать слѣдуетъ, вотъ что! Что ты выпучила глаза-то,-- думаешь, испугаюсь!-- кричала Авдотья Алексѣевна, дѣйствительно испуганная страннымъ взглядомъ Нади.
-- Вы говорите, вашъ генералъ женатъ на хозяйкѣ этого дома. Я знаю эту хозяйку -- и если за тотчасъ не выйдете изъ моей комнаты, я завтра же пойду и разскажу ей о предложеніи ея мужа и разскажу, какія дѣла за для него устраиваете. Вы можете быть увѣрены, что она повѣритъ мнѣ.
Авдотья Алексѣевна смутилась.
"Съ нея станетъ,-- подумала она,-- а генеральша не овечка!"
-- А что мнѣ за дѣло!-- произнесла она громко, вызывающимъ голосомъ.-- Экъ, чѣмъ испугала! Пойди, разскажи! да такую потаскушку и въ переднюю не пустятъ!
Она двинулась къ двери. Надя, молча, все также пристально глядя на разъяренную бабу, отошла нѣсколько отъ порога.
-- Если ты завтра же не заплатишь, тебя въ шею выгонятъ, слышишь?-- крикнула Авдотья Алексѣевна, съ сердцемъ натягивая красный платокъ, сползшій въ пылу негодованія съ толстыхъ, голыхъ плечъ.
Въ передней и въ сосѣднемъ корридорѣ слышался скрипъ дверей и робкій шопотъ. Жильцы высыпали изъ своихъ комнатъ, привлеченные крикомъ хозяйки.
-- Урокъ же мнѣ, отдавать комнаты всякой дряни!-- кричала Авдотья Алексѣевна, выходя въ переднюю.
Надя поспѣшно подошла въ двери и заперла ее на ключъ.
-- Завтра, слышишь? а не то къ мировому!-- прокричала Авдотья Алексѣевна за дверью.
Надя не отвѣчала. Неподвижно простояла она нѣсколько минутъ среди комната. Мертвенная блѣдность покрывала ея лицо; темные глаза казались еще болѣе впалыми и горѣли неестественнымъ блескомъ. Наклонивъ впередъ голову, крѣпко сжимая грудь обѣими руками, она прислушивалась къ пронзительному крику хозяйки и говору жильцовъ. Звонкій голосъ Авдотьи Алексѣевны еще долго раздавался по всей квартирѣ. Она съ яростью хлопала дверью и швыряла что-то по комнатѣ. Наконецъ она угомонилась. Жильцы снова разошлись по своимъ комнатамъ, и мало-по-малу все стихло.
Надя медленно, будто машинально, подошла къ столу и опустилась на стулъ. Подперевъ обѣими руками голову, она пристально стала смотрѣть на лампу. Неизвѣстно, думала-ли она о чемъ-нибудь. Блѣдное лицо и пристальный взглядъ выражали только полное изнеможеніе. Она, можетъ быть, долго просидѣла бы неподвижно, еслибъ въ дверяхъ не послышался легкій стукъ. Надя подняла голову.
-- Надежда Николаевна!-- послышалось за дверью.
Надя встала, подошла въ двери и повернула ключъ въ замкѣ. Растрепанная голова высунулась въ дверь, за годовой появилась на половину ея владѣтельница, рябая, подслѣповатая женщина, въ грязномъ, изодранномъ ситцевомъ платьѣ.
-- Надежда Николаевна,-- шопотомъ проговорила она,-- я къ вамъ за письмецомъ.
Надя разсѣянно взглянула на нее, какъ-бы не понимая, что она отъ нея хочетъ.
-- За письмомъ?-- озабоченно повторила она, потирая рукой лобъ.-- Да, да, помню... я его еще не написала... Ты подожди, Марѳуша... иль нѣтъ, я лучше сама тебѣ принесу его...
Марѳуша совсѣмъ пролѣзла въ комнату.
-- Я еще за однимъ дѣломъ,-- проговорила она, тревожно поглядывая на дверь.
Надя заперла ее. Марѳуша переминалась съ ноги на ногу; косые глаза ея тупо смотрѣли на Надю.
-- Давеча былъ тутъ господинъ одинъ,-- прошептала она таинственно.
-- Гдѣ тутъ?
-- Тутъ, у васъ. Позвонилъ, а ея дома не было. (Марѳуша мотнула головой по направленію двери).-- Дома, говоритъ?-- Нѣтъ дома, говорю.-- Когда же онѣ будутъ?-- А я не знала... Вы не сказали, я и не знала.-- Гдѣ-жъ, говоритъ, ихъ комната? Мнѣ бы очень любопытно посмотрѣть. Я, говоритъ, имъ сродственникъ. А сами мнѣ цѣлковый въ руку... Что-жъ, думаю, баринъ, кажется, добрый... отчего не показать комнату?.. Грѣха въ этомъ нѣтъ... Ну, я и провела ихъ сюда...
Надя съ напряженіемъ слушала Марѳушу.
-- Какой баринъ?-- спросила она лихорадочно.-- Высокій? худой?
-- Нѣтъ, не худой! Высокій, точно-что высокій, но толстый такой, плотный... Голова большущая и говоритъ точно сипитъ.
-- Прокофій Даниловичъ!-- чуть не вскрикнула Надя. Холодный трепетъ пробѣжалъ по всему ея тѣлу; она судорожно прижала руки въ груди.
-- Что онъ сказалъ?-- съ усиліемъ произнесла она.
-- Что-жъ, говоритъ, ихъ никогда дома нѣтъ. Я ужъ второй разъ прихожу... Постояли, посмотрѣли и пошли себѣ. Какъ, говорю, доложить о васъ? Не надо, говбритъ, я опосля зайду. Сегодня, говорю, зайдете?-- Нѣтъ, говоритъ, завтра.
Марѳуша остановилась.
-- Когда-жъ онъ былъ?-- пробормотала она.-- Я, кажись, его впервые вижу... Видно, кто изъ жильцовъ отпиралъ ему!..
-- Завтра!-- Надя перевела дыханіе.-- Завтра ничего! Только бы не сегодня, только не сегодня!..
Она растерянно глядѣла на Марѳушу. Та неподвижно стояла, прислонясь къ двери и не спуская тупыхъ глазъ съ Нади. Она напрасно силилась сообразить, кто бы это изъ жильцовъ могъ отпереть дверь барину. Послѣдовало довольно продолжительное молчаніе.
-- Я бы письмецо взяла,-- начала-было Марѳуша.
-- Да, да,-- проговорила Надя, приходя въ себя.-- Ты пойди, Марѳуша.-- Я принесу... Вотъ что, ты не жди. Ложись спать. Я тебѣ въ карманъ положу... Не забудешь въ ящикъ положить?..
Марѳуша отрицательно покачала головой.
-- Вотъ,-- продолжала Надя, поспѣшно вынимая изъ кармана тощій porte-monnate.-- На, возьми... вмѣсто денегъ... Можешь продать... Дадутъ навѣрное рубля четыре, а можетъ и пять...
Она вынула изъ пустого porte-monnate маленькое аметистовое колечко и подала его. Косые глаза Марѳуши загорѣлись. Она вцѣпилась въ колечко, захвативъ при этомъ пальцы Нади, и судорожно стиснула свою руку.
-- Ну, теперь ступай!-- нетерпѣливо замѣтила Надя, освобождая свои пальцы изъ грязныхъ рукъ Марѳуши.-- Смотри, не забудь... Чуть свѣтъ, брось въ ящикъ!...
Восторгъ помѣшалъ Марѳушѣ отвѣчать. Она двинулась въ порогу.
-- Она-то ужъ не узнаетъ!-- съ усиліемъ проговорила она, протискиваясь въ дверь и пытаясь лукаво подмигнуть косыми глазами.
Надя, молча, заперла за ней дверь.
"Положитъ! не забудетъ!" -- прошептала она, опускаясь на стулъ передъ столомъ.-- "Зачѣмъ онъ приходилъ?" -- думала она съ тоской".-- "Что имъ нужно отъ меня? что имъ нужно?"
Она судорожно стиснула похолодѣвшими руками голову.
"Не пойду я туда! не пойду!... Не могу я туда идти! Какъ это они не понимаютъ?... Завтра!-- прошептала она, пристально глядя передъ собой.-- Что-жъ я испугалась!... Завтра все ужъ будетъ кончено... Все, все будетъ кончено! И страданіе, и муки... Все, все кончено!"...
Она медленно разжала руки и, подперевъ ими голову, снова принялась смотрѣть на лампу.
Все было тихо вокругъ. Противъ обыкновенія, жильцы Авдотьи Алексѣевны улеглись рано спать. Ни единаго звука не доносилось изъ сосѣднихъ комнатъ; только по временамъ лай дворовой собаки, да стукъ выходной двери нарушали глубокую тишину. Въ передней забили часы. Ихъ громкое, медленное шипѣніе зловѣщимъ образомъ раздалось по всей квартирѣ. Надя подняла голову.
"Двѣнадцать!" -- прошептала она при послѣднемъ ударѣ. Опустивъ руку въ карманъ, она вынула небольшой револьверъ.
"Этотъ способъ лучше, вѣрнѣе!" -- подумала она, внимательно осматривая курокъ. Минутное вниманіе снова смѣнилось полнымъ отсутствіемъ мысли и лицо ея приняло равнодушное выраженіе. Она положила револьверъ около себя и, казалось, совершенно забыла о немъ, такъ же какъ забыла и о Прокофьѣ Даниловичѣ, и обо всемъ, что ее такъ встревожило за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Въ передней снова зашипѣли часы. Надя вздрогнула и встала. Тихо подошла она къ комоду и вынула небольшую тетрадь почтовой бумаги изъ верхняго ящика. Не закрывая его, она вернулась къ столу; но въ то время, какъ она хотѣла положить бумагу на столъ, изъ тетради выскользнула фотографическая карточка и упала на полъ. Надя нагнулась и машинально подняла карточку съ пола. Лицо ея вдругъ оживилось; она опустилась на стулъ и поднесла портретъ къ губамъ.
"Вася!" -- прошептала она.-- "Дитя мое! ангелъ мой!"
Горячіе поцѣлуи сыпались на карточку. Отдаливъ ее отъ себя, она съ любовью осматривала пухленькое, дѣтское личико.
"Прелесть моя!" -- шептала она.-- "Вася! радость моя, дитя мое, не осуди меня!"
Горячія слезы закапали на столъ. Уронивъ голову на руки, она горько зарыдала. Долго раздавались судорожныя, отчаянныя всхлипыванія; худенькое тѣло вздрагивало и трепетало отъ рыданій, и ручьями струились жгучія слезы по тонкимъ, прозрачнымъ пальцамъ. А вокругъ все было по прежнему тихо; только изъ передней доносился медленный, равномѣрный стукъ маятника, да въ углу подъ диваномъ шуршали мыши бумагой. Громкій, внезапный трескъ разсохшейся половицы заставилъ ее вздрогнуть и поднять голову. Взглядъ ея упалъ на револьверъ.
"Боже мой, что же я дѣлаю!-- почти громко проговорила она.-- Время летитъ, а я еще не написала!"
Торопливо отеревъ слёзы, она отодвинула карточку и револьверъ и положила передъ собой листовъ бумаги. Обмакнувъ перо въ чернила, она задумалась.
"Тётя моя" -- начала она медленно, будто машинально, выводить перомъ буквы. Брови ея судорожно сдвинулись; перо выпало изъ рукъ. Съ глухимъ стономъ уронила она снова бѣдную, больную голову свою на руки. Ей вдругъ представился тотъ моментъ, когда Ирина Петровна получитъ это роковое письмо. Блѣдное, искаженное ужасомъ лицо промелькнуло мимо нея и заставило ее содрогнуться и еще крѣпче прижаться головой къ столу, какъ-бы желая этимъ физическимъ дѣйствіемъ оттолкнуть отъ себя терзающій ее образъ. Но неотступно преслѣдовалъ онъ ее, и съ болѣзненною прозорливостью слѣдила она за всѣми проявленіями недоумѣнія, страданія, отчаянія на этомъ дорогомъ ей лицѣ.
"Это убьетъ ее!-- думала она.-- Что-жъ съ Васей тогда? Господи, я такъ была уже покойна, такъ все ужъ рѣшила! И вотъ, снова страданія, снова сомнѣнія!... Когда же конецъ всѣмъ этимъ мукамъ!"...
Ломая руки, прошлась она по комнатѣ. Но движеніе, казалось, еще болѣе волновало ее. Она бросилась на диванъ и запрятала лицо въ подушки. Несвязными, отрывистыми клочками носились мысли въ пылающей головѣ ея. Воображеніе уносило ее въ маленькій желтый домикъ, и какъ вихрь проносились передъ ней давно забытыя, свѣтлыя картины ея дѣтства и юности. Напрасно пыталась она отогнать ихъ, онѣ будто на зло выплывали передъ ней и неотступно мелькало доброе, сморщенное лицо Ирины Петровны, а рядомъ съ нимъ образъ прежней Нади.
...Зачѣмъ, зачѣмъ всѣ эти терзанія въ эту послѣднюю ночь? Будто она уже недостаточно измучена, истерзана! Зачѣмъ эта послѣдняя капля во всей той чаши горечи, которую она уже до дна испила! Мысль объ отчаяніи дорогого, любимаго существа ежечасно, ежеминутно преслѣдовала ее и заставляла откладывать рѣшеніе свое со дня на день, и вотъ, теперь, когда ужъ ей казалось, что все кончено, мысль эта снова врывается и разрываетъ ей душу на части.
Съ тяжкимъ стономъ подняла Надя голову и судорожно сжала руками сильно бьющіеся виски.
"Развѣ она можетъ жить? Господи! еслибъ она только заглянула ей въ душу, она сама поняла бы, что жизни нѣтъ и не можетъ быть!... нѣтъ и не можетъ быть!" -- повторила она нѣсколько разъ, продолжая сжимать голову руками.
Неподвижно просидѣла она нѣсколько минутъ; глаза ея пристально вперились въ противоположную стѣну. Тихій дѣтскій плачъ раздался въ это время. Какъ безумная вскочила она съ дивана.
"Что это? Вася?" -- мелькнуло у нея въ головѣ. Вся кровь прилила ей къ сердцу; глаза расширились.
"Ахъ, нѣтъ!" -- прошептала она, съ усиліемъ переводя дыханіе и проводя дрожащей рукой по лицу.-- "Тамъ, въ концѣ корридора, женщина одна... У нея ребенокъ! Онъ у нея... Его не отняли..."
Надя медленно, будто въ забытьи, подошла къ столу.
"Вы своимх безумнымъ поступкомъ,-- слышится ей голосъ Вильда,-- довели меня до того, что я принужденъ употребить силу... Вася останется у меня... Отъ васъ зависитъ быть при немъ. Возвратитесь въ мой домъ. Я постараюсь простить, загладить сдѣланный вами скандалъ"...
И онъ унесъ его, унесъ съ собой все, что составляло ея жизнь! Какъ долго раздавался плачъ ея мальчика! И какъ тихо вдругъ, какъ пусто стало внутри, когда послѣдній звукъ этого плача замеръ вдали. Будто что-то оборвалось тамъ, оборвалось на-вѣки! Бѣдная тетя! Какъ безумно рыдала она всю ночь! какъ молила ее не отчаяваться! Она надѣялась, что все еще уладится, главное -- надѣялась, что она вернется къ нему! Сколько мѣсяцевъ ради нея пыталась она сдержать, заглушить безъисходное отчаяніе, которое овладѣло ею съ той минуты, когда у нея отняли ребенка! Откуда у нея силъ хватило на это! Откуда у нея силъ хватило пытаться просуществовать, когда ей явно было доказано, что ждать ей нечего, что онъ не возвратитъ ей ребенка, и что она не имѣетъ права на него.
"Неужели ей оставаться жить?" Холодная дрожь пробѣжала по всему тѣлу ея.-- "Нѣтъ, нѣтъ! это невозможно! Невозможно жить, когда все уже умерло! Жить -- значитъ вернуться къ нему!
Надя встряхнула головой и порывисто взяла перо.
"Она не знаетъ, что требуетъ!" -- съ отчаяніемъ подумала она, снова садясь къ столу.-- "Не понимаетъ она, что такъ еще хуже!"
Вся кровь прилила къ ея блѣднымъ, ввалымъ щекамъ. Рука быстро, лихорадочно задвигалась и горячимъ, неудержимымъ потокомъ полились слова на бумагу. Долго писала она, не останавливаясь; глаза ея блестѣли, губы судорожно шевелились, будто она про себя повторяла все, что писала. Мало-по-малу, однако, румянецъ отхлынулъ отъ щекъ, глаза потухли, взволнованное, встревоженное лицо приняло серьезное, сосредоточенное выраженіе, рука двигалась медленнѣе и почеркъ становился все тверже и тверже. Тяжело перевела она дыханіе, когда послѣднее слово было, наконецъ, написано и перо положено настоль. Тщательно свернула она письмо, твердымъ почеркомъ написала адресъ Ирины Петровны на конвертѣ и, наклеивъ марку, встала. Ни минуты не медля, взяла она маленькую лампочку и рѣшительно направилась къ двери.
Мертвая тишина царствовала въ передней. Надя неслышно ступала, задерживая дыханіе и напряженно прислушиваясь. Все спало. Одни только часы своимъ однообразнымъ стукомъ нарушали всеобщій сонъ. Надя мелькомъ взглянула на нихъ и судорожно стиснула лампу. "Половина четвертаго! Какъ поздно!" Она ускорила шаги, растворила одну изъ дверей передней и вошла въ темную кухню. Съ безпокойствомъ озиралась она вокругъ.
"Марѳуши нѣтъ! Гдѣ же она?"
Надя тревожно подняла лампу надъ головой и, напрягая зрѣніе, увидѣла, наконецъ, за плитой что-то свернутое въ комокъ. Она подошла ближе. На полу, на грязномъ, изодранномъ кускѣ войлока покоилась Марѳуша, заснувшая, какъ была, въ платьѣ. Положивъ голову на какой-то узелъ, исполнявшій должность подушки, она громко храпѣла. Надя поставила лампу на плиту, нагнулась въ Марѳушѣ и осторожно стала искать ея карманъ. Съ немалымъ трудомъ удалось ей найти его, но лишь только хотѣла она опустить въ него письмо, какъ Марѳуша вскочила какъ встрепанная, сѣла, поджавъ ноги, на свой войлокъ и громко что-то забормотала.
-- Тише, Марѳуша, тише! это я!-- шептала испуганная Надя, зажимая ей ротъ рукой.-- Я письмо въ карманъ положила.
Марѳуша тупо взглянула на нее.
-- Письмо?... перстенёкъ!... Да, да, чуть свѣтъ!-- забормотала она, и, пожевавъ тубами, снова повалилась на свою импровизованную подушку.
Надя тщательно вложила письмо въ ея карманъ и, взявъ лампу, внимательно осмотрѣла Марѳушу, но та уже спала и снова громкій храпъ замѣнилъ ея бормотаніе.
Тихими, неслышными шагами вышла Надя изъ кухни, крѣпко притворивъ за собою дверь. Поспѣшно, не оглядываясь, прошла она переднюю и подошла къ своей комнатѣ. Взявшись за ручку двери, она на минуту остановилась, какъ-бы въ нерѣшимости. Легкая судорога пробѣжала по лицу ея; оно вытянулось, глаза расширились и пристально уставились въ дверь, какъ-бы вглядываясь во что-то страшное, непонятное. Колебаніе длилось одно мгновеніе. Дверь раскрылась и тотчасъ же закрылась за Надей. Глухо щелкнулъ заржавленный замокъ -- и все стихло.
-----
Сѣрое, туманное утро смѣнило вечернюю непогоду. Несмотря на не ранній уже часъ, казалось, будто еще не совсѣмъ разсвѣло. Свинцовыя облака обложили небо, и не то снѣгъ, не то дождь сыпался на землю. Былъ уже одиннадцатый часъ утра, когда Вильдь и Прокофій Даниловичъ въѣхали въ каретѣ въ пятнадцатую линію и остановились у высокаго, каменнаго дома. Въ воротахъ его и на тротуарѣ столпилось нѣсколько человѣкъ. Двѣ женщины наперерывъ что-то разсказывали окружавшимъ ихъ слушателямъ; громкіе голоса ихъ и жесты выражали волненіе. Слушатели охали, пожимали плечами, качали головой и, видимо, принимали живѣйшее участіе въ ихъ разсказѣ.
-- Я вотъ тутъ въ трактирчикѣ подожду,-- проговорилъ Прокофій Даниловичъ, вылѣзая вслѣдъ за Вильдомъ изъ кареты и мелькомъ взглядывая на оживленную группу у воротъ. Онъ указалъ при этомъ на противоположную сторону улицы, гдѣ на подъѣздѣ довольно представительнаго дома бросалась въ глаза ярко-синяя вывѣска съ надписью "Малороссія".
-- Тамъ изъ окна будетъ видно, одинъ-ли ты поѣдешь, или нѣтъ?-- Онъ весело подмигнулъ глазомъ.-- А можетъ, что и нужно будетъ!... Ты запомнилъ, какъ идти? На второмъ дворѣ, первая дверь направо, а тамъ въ четвертомъ этажѣ -- налѣво.
Вильдь, молча, кивнулъ головой и, не оглядываясь, вошелъ въ ворота. Прокофій Даниловичъ, слегка поёживаясь отъ прохватывающей его сырости, перешелъ улицу и вошелъ въ трактиръ. Посѣтителей было немного. Только у одного окна сидѣли двѣ-три личности въ длиннополыхъ сюртукахъ, не то купцы, не то мѣщане и, усердно опоражнивая огромный самоваръ, перебрасывались отъ времени до времени односложными словами. За прилавкомъ сидѣлъ хозяинъ, весь поглощенный въ какіе-то счеты; толстые, красные пальцы съ усиліемъ выводили перомъ цифры на грязномъ клочкѣ бумаги. Два половыхъ безъ дѣла сновали изъ угла въ уголъ.
Прокофій Даниловичъ бѣгло осмотрѣлъ всѣхъ присутствующихъ, заказалъ себѣ стаканъ чаю и усѣлся у окна за столъ, покрытый грязною скатертью. Вынувъ изъ кармана газету, онъ принялся-было читать, но чтеніе не ладилось. Онъ безпрерывно, съ любопытствомъ, поглядывалъ на противоположную сторону и охотно бы посмотрѣлъ, что дѣлается тамъ, на второмъ дворѣ, въ четвертомъ этажѣ, тамъ, въ маленькой конуркѣ, гдѣ вчера въ немъ укрѣпилась полная увѣренность, что насталъ конецъ всей комедіи, настала пора явиться примирителемъ двухъ враждующихъ сторонъ. Веселая усмѣшечка свѣтилась въ его прищуренныхъ глазкахъ, и безмятежно посматривалъ онъ на улицу.
"Не ранѣе, какъ черезъ часъ кончится ихъ мирная бесѣда", подумалъ онъ, подсмѣиваясь и вытаскивая часы изъ кармана. "Иль ужъ нужда такъ ее стѣснила, что она тотчасъ же пойдетъ за мужемъ! Нѣтъ, тотчасъ же не пойдетъ! Не похоже что-то! Ну, ужъ характерецъ!" прибавилъ онъ мысленно. "Ну, да теперь шелковая будетъ, и на Прокофья Даниловича авось милостивѣе взглянетъ".
Онъ невольно разсмѣялся, но, увидѣвъ изумленный взглядъ проходившаго мимо полового, заслонилъ лицо газетой, какъ-бы весь поглощенный въ чтеніе. Черезъ минуту, однако, онъ снова смотрѣлъ на улицу.
Въ воротахъ каменнаго дома происходило теперь замѣтное движеніе. Группа, столпившаяся на тротуарѣ, все увеличивалась и увеличивалась. Въ ней присоединялись то прохожіе, то мастеровые, дворники, кухарки изъ сосѣднихъ домовъ. Одни поспѣшно входили въ ворота, но въ свою очередь смѣнялись другими, выходящими изъ воротъ. Любопытство, волненіе все болѣе и болѣе охватывало толпу.
-- "Что тамъ такое случилось"? подумалъ Прокофій Даниловичъ.-- "Кража, вѣрно? Ну да, вѣрно, кража! Вотъ и полиція появилась... Что-жъ только одинъ городовой? Можетъ, частный приставъ уже тамъ... Послалъ его только за чѣмъ-нибудь!" соображалъ Прокофій Даниловичъ, слѣдя за выходившимъ изъ-подъ воротъ каменнаго дома городовымъ.
-- A y насъ тамъ, дяденька, неладно!-- проговорилъ въ это время за спиной Прокофья Даниловича мальчишка-мастеровой, посланный размѣнять рубль на мелкую монету.
Прокофій Даниловичъ обернулся.
-- Да что тамъ у васъ такое?-- спросилъ лѣниво хозяинъ, отсчитывая пятаки.
-- Тамъ, на второмъ двору, женщина одна порѣшила съ собой.
Прокофій Даниловичъ замеръ на мѣстѣ. Черныя пятна замелькали у него передъ глазами, въ ушахъ загудѣло такъ, что онъ съ трудомъ могъ разслышать то, что говорилось въ двухъ шагахъ отъ него.
-- Повѣсилась?-- равнодушно спросилъ хозяинъ, вкладывая въ руку мальчишки пятаки.
-- Нѣтъ, застрѣли...-- отвѣчалъ-было мальчишка, но голосъ его оборвался; онъ съ испугомъ повернулъ голову. Прокофій Даниловичъ держалъ его за воротъ и изо всей силы трясъ его.
-- Женщина? какая женщина?-- хрипѣлъ онъ.-- Да говори же, чортъ, говори!
-- Тамъ въ нумер...-- началъ-было перепуганный мальчикъ, выпуская изъ рукъ пятаки; но Прокофій Даниловичъ не слушалъ уже. Съ силой оттолкнувъ его, онъ машинально схватилъ со стула шляпу и выскочилъ на улицу. Сырой, холодный воздухъ обхватилъ его пылающую голову, но не освѣжилъ ее. Держа шляпу въ рукахъ, перебѣжалъ онъ улицу, растолкалъ толпу галдѣющаго народа у воротъ и, самъ не помня какъ, очутился на лѣстницѣ, ведущей въ нумера. На всей лѣстницѣ и на площадкахъ квартиръ собрались жильцы, и всѣ они говорили, толковали о томъ происшествіи, которому онъ не хотѣлъ, не могъ вѣрить. Несвязныя слова долетали до него, онъ ничего не понималъ, ничего не слыхалъ. Не переводя дыханія, спихивая все и всѣхъ, кто попадался ему на пути, не обращая вниманія на ругательства и проклятія, онъ летѣлъ по лѣстницѣ. Передняя извѣстныхъ ему нумеровъ была биткомъ набита жильцами и посторонними.
-- Да, вотъ, пускай всѣхъ!-- раздавался сдобный голосъ Авдотьи Алексѣевны.-- Огласка теперь пойдетъ на всѣ нумера! Какой чортъ ея комнату найметъ!... Да вы куда прёте?-- крикнула она гнѣвно на Прокофья Даниловича, который пробирался къ знакомой ему комнатѣ, мощной рукой раздвигая всѣхъ на своемъ пути.
-- Нельзя туда!-- проговорила она, хватая его за руку.-- Видите, заперто! не велѣно пускать!
-- Прочь!-- прохрипѣлъ Прокофій Даниловичъ, оттолкнувъ ее такъ, что она отлетѣла шага на два. Схватившись за ручку двери, онъ ворвался въ комнату.
-- О, Господи!-- прошепталъ онъ, прислоняясь въ стѣнѣ.
На диванѣ лежала Надя. Голова ея была откинута на подушки, платье разстегнуто на груди. На рубашкѣ и на простынѣ около лѣвой руки запеклись небольшіе потёки крови. Все вытянутое тѣло ея сохраняло еще судорожное движеніе, и какое-то горькое недоумѣніе выражало блѣдное, молодое, безжизненное лицо.
Въ двухъ шагахъ отъ нея сидѣлъ Вильдъ. Его, должно быть, посадили на стулъ. Голова его опускалась на грудь, руки безпомощно висѣли между колѣнъ. Онъ, казалось, вдругъ постарѣлъ на двадцать лѣтъ. Неподвижно сидѣлъ онъ, вперивъ глаза въ полъ. По временамъ холодная дрожь пробѣгала по немъ; онъ хватался за голову и тихо шепталъ:
-- Надя! зачѣмъ же это? зачѣмъ?
У стола сидѣлъ частный приставъ и письмоводитель, и составляли протоколъ. Частный приставъ съ любопытствомъ осматривалъ револьверъ.
-- Плохенькій,-- говорилъ онъ.-- Вотъ что значить случайность!... Изъ десяти случаевъ одинъ выдастся, что такъ мѣтко попадетъ, прямо-таки въ сердце...
-- Вѣдь я никого не велѣлъ пускать!-- началъ-было онъ грозно, но, взглянувъ на багровое, искаженное лицо Прокофія Даниловича, остановился и переглянулся съ тутъ же сидѣвшимъ докторомъ. Оба они перевели глаза на Вильда и затѣмъ снова взглянули на Прокофья Даниловича.
-- Можетъ, тоже изъ близкихъ,-- прошепталъ приставъ, обращаясь къ доктору.-- Все это очень странно!-- прибавилъ онъ, качая головой.
Прокофій Даниловичъ не двигался. Инстинктивно сдернулъ онъ душившій его галстукъ и не спускалъ глазъ съ блѣднаго лица Нади.
Въ дверяхъ полурастворенной двери столпились между тѣмъ зрители. Они тихо перешептывались, поглядывая на Надю.
-- Молодая еще какая!-- говорила одна женщина.-- И какъ это ее Господь Богъ допустилъ!
-- Жизнь-то, видно, не сладка была... Долго-ль до грѣха! Что-жъ что молода! Въ иной часъ и молодой смерть краше жизни!
-- Замужняя, говорятъ, была!... Можетъ, дѣточекъ оставила...
-- Гдѣ-жъ мужъ?... Вѣрно бросилъ ее...
-- А вонъ, можетъ, и онъ сидитъ... Что-то ужъ очень убивается...
Нѣсколько головъ вытянулись въ дверь.
-- Дверь закройте!-- крикнулъ приставъ.
Приказаніе его было немедленно исполнено.
-- Здѣсь письмо,-- замѣтилъ докторъ, подходя къ Прокофью Даниловичу.-- Можетъ, вы родственникъ?... захотите взглянуть...
Прокофій Даниловичъ отвелъ глаза отъ Нади и машинально взялся за письмо. На конвертѣ былъ твердой рукой написанъ адресъ и имя Вильда. Конвертъ былъ не запечатанъ. Онъ медленно вынулъ вдвое сложенную записку; въ ней заключались слѣдующія слова:
"Исполни мою послѣднюю просьбу: позволь Иринѣ Петровнѣ быть при Васѣ. Прости меня.
Надя".
Прокофій Даниловичъ дрожащей рукой сложилъ снова письмо.
-- Это мужу,-- съ усиліемъ проговорилъ онъ, указывая головой на Вильда.-- Можетъ еще что-нибудь есть?-- прибавилъ онъ, съ трудомъ переводя дыханіе.
-- Нѣтъ,-- возразилъ докторъ,-- только вотъ еще два слова, что никто въ смерти не виновенъ.
Частный приставъ, собравъ всѣ бумаги, всталъ и тоже подошелъ къ Прокофію Даниловичу.
-- Тутъ хозяйка нумеровъ заявляетъ претензіи. Затѣмъ, надо было бы нѣкоторыя формальности исполнить... Если вы родственникъ самоубійцы, то...
-- Дѣлайте какъ знаете,-- перебилъ его Прокофій Даниловичъ, нетерпѣливо махая рукой.-- Исполняйте всѣ формальности... За все будетъ заплачено!.. Скажите тамъ хозяйкѣ, что все будетъ выплачено, все, все... Только чтобъ она не смѣла сюда лѣзть!...
Частный приставъ пожалъ плечами и хотѣлъ-было возражать, но докторъ дернулъ его за рукавъ.
-- Послѣ,-- прошепталъ онъ, съ состраданіемъ указывая на Вильда.
Частный приставъ и письмоводитель вышли. Докторъ послѣдовалъ за ними.
Глубокая тишина воцарилась въ комнатѣ.
"Не смирилась!" думалъ Прокофій Даниловичъ, не спуская пристальныхъ глазъ съ лица Нади.-- "Вотъ до чего мы ее довели! Голодъ не свой братъ!" повторилъ онъ машинально, какъ-бы заученную фразу.
Глухой стонъ, раздавшійся въ эту минуту, вывелъ его изъ тяжелаго забытья. Онъ взглянулъ на сгорбленную фигуру Вильда. Молча подошелъ онъ къ нему и положилъ ему руку на плечо. Вильдъ вздрогнулъ и быстро поднялъ голову.
-- Вотъ,-- проговорилъ онъ прерывистымъ, сдавленнымъ голосомъ.-- Говорилъ -- завтра!.. Видишь, что она сдѣлала! видишь!..
Съ глубокимъ стономъ повалился онъ на колѣни на полъ и съ громкимъ, судорожнымъ рыданіемъ прижался головой въ ногамъ Нади.
Слабый, зимній лучъ солнца пробился въ это время сквозь свинцовыя облака и, поигравъ на стеклѣ, скользнулъ на подушку и на лицо Нади. Будто какой-то трепетъ пробѣжалъ вдругъ по немъ. Легкая судорога сжала блѣдныя губы, болѣзненно сдвинулись брови, и все молодое, измученное лицо, казалось, спрашивало:
-- Къ чему все это? Зачѣмъ столько страданій? Зачѣмъ, зачѣмъ?
Лучъ солнца исчезъ и снова спокойно, недвижима лежала она, навсегда избавленная отъ всѣхъ мукъ и страданій, а у ногъ ея отчаянно рыдалъ Вильдъ, оплакивая свою такъ жестоко сломанную, разбитую жизнь.
Ардовъ.
"Вѣстникъ Европы", NoNo 7--8, 1877.