По дорогѣ въ отрядъ.-- Первыя впечатлѣнія.
Я прибылъ къ арміи въ то время, когда система "терпѣнія" начала уже входить въ свою силу и проявилась рядомъ кровавыхъ событій. Мы "стерпѣли" уже Тюренченъ, "стерпѣли" высадку на Квантунъ японскихъ армій и потерю Цзиньчжоужской позиціи, отрѣзавшую насъ отъ Портъ-Артура,-- "стерпѣли", наконецъ, и Вафангоу, эту робкую, ученическую попытку наступленія, чтобы протянуть руку помощи осажденнымъ товарищамъ... И теперь мы терпѣливо ждали, что будетъ дальше дѣлать врагъ, отдавая въ его руки все болѣе и болѣе иниціативу дѣйствій.
Для войскъ, вѣрившихъ еще въ своихъ вождей и въ свою силу, и оскорбленныхъ въ своей старой славѣ отступленіемъ предъ маленькимъ врагомъ и рядомъ неудачъ, наступило томительное затишье...
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
"Что жъ мы? На зимнія квартиры?
Не смѣютъ что ли командиры
Чужіе изорвать мундиры
О русскіе штыки"?
О томъ, въ какомъ душевномъ напряженіи, усугубленномъ неизвѣстностью, откуда и когда ждать врага, жили въ то время наши войска, свидѣтельствуетъ слѣдующій, еще кажется, не оглашенный, фактъ.
Въ началѣ мая подпоручикъ 21-го Восточно-Сибирскаго стрѣлковаго полка Рѣзвый, "будучи увлеченъ идеей розыска японской арміи", самовольно ушелъ ее разыскивать вмѣстѣ съ своимъ вѣстовымъ, Иваномъ Дубиновымъ, и -- "пропалъ безъ вѣсти" {Рапортъ командира полка отъ 9 мая 1904 г. No 1816.}...
Жить въ ожиданіи боя въ Ляоянѣ, въ области слуховъ о противникѣ, будничныхъ сплетенъ и дрязгъ, было томительно... Я пресытился ими въ Мукденѣ, гдѣ судьба заставила меня прожить почти двѣ недѣли... Хотѣлось скорѣе боевыхъ ощущеній, хотѣлось испытать себя, видѣть войска и подслушать біеніе ихъ сердца, чтобы знать, что сулитъ намъ грядущее. Хотѣлось, наконецъ, скорѣе увидѣть и врага, этого невѣдомаго, еще таинственнаго, маленькаго, но дерзкаго заморскаго пришельца.
Но куда ѣхать? Гдѣ можно скорѣе всего осуществить эти наивныя, горячія желанія новичка?
-- Если хотите скорѣе увидѣть войну и получить боевое крещеніе,-- отвѣчали мнѣ,-- поѣзжайте въ отрядъ генерала Мищенко. Тамъ каждый день дерутся.
Отрядъ генерала Мищенко являлся, такимъ образомъ, уголкомъ той старой "Кульневской Россіи", гдѣ люди вѣчно жили среди поэзіи и ужасовъ войны. Онъ былъ передовымъ отрядомъ цѣлой Руси въ дни ея "худого мира" на Дальнемъ Востокѣ; на его долю пришелся первый выстрѣлъ въ Кореѣ и, ставъ передовымъ отрядомъ манчжурской арміи, онъ оставался имъ до конца войны. И если на долю его выпала львиная доля трудовъ и лишеній, то и львиная доля славы.
Имя генерала Мищенко пользовалось въ арміи уже огромною популярностью. Его произносили съ уваженіемъ и любовью и не безъ гордости говорили:-- "я былъ въ отрядѣ Мищенко", "нашъ полкъ у Мищенко".
Солдаты, тѣ въ каждомъ успѣхѣ готовы были видѣть руку этого храбраго и умно настойчиваго генерала. Позднѣе, на бивакѣ войскъ у Дашичао, я подслушалъ такой разговоръ.
Передавались новости, схваченныя на лету, о потопленіи нашею владивостокскою эскадрою японскихъ транспортовъ "Садомару" и другихъ. По солдатской молвѣ, и это сдѣлалъ Мищенко, который "нигдѣ японцу спуска не даетъ" {Впослѣдствіи, когда я передавалъ генералу содержаніе этого солдатскаго разговора, онъ разсказалъ мнѣ, что получилъ письмо отъ маленькаго своего племянника.-- "Напиши, дорогой дядя, много ли вы взяли въ плѣнъ японскихъ кораблей"... спрашивалъ мальчуганъ, наслушавшійся и "во глубинѣ Россіи" разсказовъ о подвигахъ дяди.}.
Конечно, я послушался добраго совѣта и первый свой визитъ рѣшился нанести ему. Къ тому же у меня находился и спутникъ, веселый и остроумный человѣкъ. Лѣтъ восемь или девять онъ былъ въ запасѣ, жилъ за границею, хозяйничалъ, служилъ и теперь, призванный въ ряды арміи, покидалъ все это легко и весело, мечтая объ одномъ -- скорѣе попасть въ бой.
Но выбраться изъ Ляояна оказалось не такъ просто. Почтовый поѣздъ на югъ, съ которымъ мы рѣшили ѣхать, по расписанію долженъ былъ отойти около 5 часовъ дня. Прошелъ, однако, часъ, другой, третій, четвертый, весь вечеръ, вся ночь, а поѣзда съ сѣвера все не было. Мы провели безсонную, мучительную ночь, слоняясь по тѣсному, грязному ляоянскому вокзалу. Нѣсколько усталыхъ офицеровъ вынесли стулья на перронъ, не имѣвшій для публики ни одной скамейки, и спали тамъ сидя. Мы попробовали было послѣдовать ихъ примѣру, но это намъ не удалось -- сонъ не шелъ -- и мы рѣшили пойти въ товарный вагонъ, гдѣ, готовыя къ отправкѣ, стояли наши лошади. Но у лошадей не было сѣна, и намъ не на что было прилечь. Мы прикорнули на тормозной площадкѣ сосѣдняго товарнаго вагона, но не спали и четверти часа. Стукнулись буфера -- и вагоны куда-то покатили. Это были, конечно, обычные маневры, которые принято здѣсь дѣлать по ночамъ, но мы вовсе не желали очутиться на десятомъ запасномъ пути. Соскочивъ торопливо съ площадки, мы опять поплелись на вокзалъ, опять стали слоняться по его перрону, доказывая другъ другу, что "время -- деньги" только въ дни мира: опять стали требовать себѣ и не допивать стаканы безвкуснаго жидкаго чая и опять тревожить дежурнаго по станціи вопросами: "когда же мы заѣдемъ?!"
Это случилось только на другой день, въ восемь часовъ утра 9 іюня, и понятно, что едва мы попали въ вагонъ, какъ пыльныя подушки дивана показались намъ обольстительно роскошными. Мы потянулись къ нимъ -- и черезъ мигъ уснули. Спали часовъ пять и проснулись, когда нашъ поѣздъ подходилъ къ Дашичао.
Не знакомясь съ Дашичао, уже пріобрѣтавшимъ въ эти дни извѣстность и значеніе, какъ главная квартира дѣйствующей арміи, мы отправились отыскивать обозъ 1-го Читинскаго полка, чтобы узнать, есть ли тамъ "оказія" въ отрядъ Мищенко и когда она пойдетъ.
Обозъ стоялъ на скатѣ высокой горы, у подножія которой лежитъ Дашичао; на вершинѣ ея былъ наблюдательный постъ и торчала сигнальная вѣха.
Подъ "обозомъ" въ данномъ случаѣ не слѣдуетъ разумѣть повозокъ. Обозъ, это -- пунктъ, замѣняющій полку штабъ-квартиру, гдѣ на время выхода полка въ лагерный сборъ или на маневры остается офицеръ съ командами слабосильныхъ и мастеровыхъ.
Такъ и тутъ. Въ палаткѣ жилъ офицеръ, и подъ его надзоръ собирались выписанные изъ госпиталей казаки и высланные изъ полка на отдыхъ слабосильные люди и лошади. Онъ исполнялъ разныя порученія полка -- получалъ, закупалъ и отправлялъ въ полкъ все, что на долю полка приходилось и что ему было нужно.
"Обозъ" напомнилъ мнѣ лермонтовскія строки изъ "Валерика":
Кругомъ бѣлѣются палатки;
Казачьи тощія лошадки
Стоятъ рядкомъ, повѣся носъ...
Всюду груды ящиковъ и пачекъ прессованнаго сѣна. Казаки бродили по обозу, варили чай, спали, читали обрывки газетъ и справляли свои дѣлишки.
Хозяина обоза въ палаткѣ не было, но на землѣ, подостлавъ подъ себя бурку, сладко спалъ другой офицеръ.-- Урядникъ объяснилъ намъ, что именно это "ихъ благородіе" что спитъ, и ѣдетъ въ полкъ сегодня. Это былъ полковой адъютантъ, подъесаулъ Иванъ Федоровичъ Шильниковъ.
Жалко было намъ его будитъ, но дѣлать нечего.-- Казакъ потянулъ "его благородіе" за ногу, и оно сейчасъ же открыло глаза. Мы извинились, представились, познакомились и черезъ минуту намъ уже казалось, что съ Иваномъ Федоровичемъ мы были вѣкъ знакомы.
Есть люди, до которыхъ поговорка о пудѣ соли не относится. Это хрустальной чистоты и искренности люди. Иванъ Федоровичъ Шильниковъ сразу показался намъ простымъ, искреннимъ человѣкомъ, деликатнымъ, хорошимъ товарищемъ, скромнымъ, но дѣльнымъ боевымъ офицеромъ -- и мы не ошиблись, ничего не взяли потомъ назадъ изъ этой характеристики и ничего къ ней не прибавили, такъ какъ ничего другого и не слыхали.
Явился и хозяинъ обоза, гостепріимный сотникъ Измайловъ и, сдѣлавъ Ивану Федоровичу дружескій упрекъ за то, что тотъ не воспользовался его койкою, а спалъ на землѣ,-- сталъ готовить намъ чай въ черномъ отъ копоти большомъ мѣдномъ чайникѣ.
Напившись чаю и узнавъ въ штабѣ арміи, гдѣ въ данный моментъ можетъ находиться отрядъ, постоянно двигающійся, постоянно мѣняющій мѣста своихъ стоянокъ, мы стали готовиться въ путь и выступили въ шесть часовъ вечера.
Нашъ маленькій отрядецъ составляли: подъесаулъ И. Ф. Шильниковъ, корнетъ В. К. Шнеуръ, кадетъ хабаровскаго кадетскаго корпуса Миша Бодиско, бойкій, славный мальчуганъ, пріѣхавшій на каникулы въ армію къ отцу, чтобы "побывать на войнѣ", и потому не разстававшійся съ большою и тяжелою для его лѣтъ пѣхотною винтовкою, которую онъ таскалъ на ремнѣ за плечомъ и которая набивала ему его хрупкія дѣтскія плечи,-- я и шесть человѣкъ казаковъ.
Двое изъ нихъ высланы были впередъ, какъ дозорные и вожатые.
Мы шли не по дорогѣ, а напрямикъ, черезъ вспаханную и уже зазеленѣвшую равнину, къ высившимся впереди голубоватымъ горамъ.
Вечеръ былъ чудесный, тихій, теплый,-- и Божій міръ былъ такъ хорошъ, что исчезало представленіе о войнѣ, и самому себѣ казалось страннымъ, что ѣдешь воевать, видѣть смерть другихъ и встрѣтить ее гдѣ-нибудь для себя.
Мы пересѣкали обширную долину, замкнутую съ двухъ сторонъ цѣпями горъ,-- воздѣланную, зеленѣвшую, съ разбросанными тамъ и сямъ группами деревьевъ, отдѣльныхъ фанзъ и селеній.
Тысячелѣтнимъ мирнымъ трудомъ вѣяло отъ этихъ полей) которыя теперь, по праву войны, безжалостно топтали наши кони. Длинный рядъ поколѣній хозяевъ этихъ полей утучнилъ ихъ почву своимъ потомъ при жизни и своимъ прахомъ по смерти. Объ этомъ молчаливо свидѣтельствуютъ передъ нами небольшіе холмики-могилки, осѣненные листвою нѣсколькихъ деревьевъ, а тамъ, гдѣ холмъ осѣлъ -- маленькіе каменные столбики и плиты.
Мнѣ нравится этотъ китайскій народный обычай: погребать человѣка въ той землѣ, которую онъ воздѣлывалъ при своей жизни,-- отдать ей и по смерти всѣ свои соки, свою плоть и кровь. Онъ трогателенъ, этотъ обычай, онъ практиченъ, ибо создаетъ необычайную въ народѣ "крѣпость землѣ" -- идеальное единеніе съ нею человѣка.
И вотъ мы добрались до горъ, втянулись въ лабиринтъ ихъ и кажется, что затеряемся въ немъ, въ этомъ хаосѣ голыхъ вершинъ, каменистыхъ глубокихъ ущелій и переваловъ, по которымъ узкой лентой вьется наша дорожка. На вершинѣ ихъ, въ благодарность ли чуждому намъ богу за благополучный путь, въ умилостивленіе ли его, кто-то настроилъ эти кумирни,-- маленькіе домики, похожіе подчасъ скорѣе на скворешники, изъ оконъ и дверей которыхъ выглядываетъ грубое, страшное лицо божества. Предъ нимъ маленькая чашечка, когда-то полная риса. Но рисъ растащили птицы, а вѣтеръ занесъ ее до краевъ сѣрой пылью.
Мы выѣзжаемъ снова на равнину, минуемъ бивакъ пѣхотнаго полка,-- шумный, говорливый, полный жизни и движенія,-- минуемъ тихую китайскую деревню, въ которой все, кажется, вымерло, и снова втягиваемся въ широкое на этотъ разъ ущелье. День былъ близокъ къ концу -- и дали уже были неясны. Навстрѣчу намъ отъ сѣрой горы отдѣлилась фигура и, подойдя, приложила руку къ козырьку фуражки.
-- Вы что тутъ подѣлываете?-- спрашиваемъ мы его, пожимая руку.
-- Да вотъ стою здѣсь на заставѣ съ полуротою. Хунхузы, говорятъ, тутъ водятся. На-дняхъ семерыхъ нашихъ солдатъ на посту ночью вырѣзали. Ну, и поставили полуроту. Стою цѣлыя сутки. Скука. Одинъ. Съ солдатами наговорился, папиросы всѣ выкурилъ, не одолжитъ ли кто-нибудь изъ васъ? Приходится обирать проѣзжающихъ,-- говоритъ онъ, смѣясь.
Ему сейчасъ же отсыпали десятка полтора.
-- А вамъ не пора ли спустить часового внизъ?-- спрашиваетъ дѣловитый Иванъ Федоровичъ, кивая головой на часового, фигура котораго рѣзко проектировалась съ вершины сопки на фонѣ неба, тогда какъ подошва ея тонула уже въ сумракѣ.
-- Да, пора. Теперь совсѣмъ смерклось.
И поручикъ, слегка свистнувъ въ сторону часового, махнулъ ему рукою идти внизъ. Мы распрощались, пожелали ему спокойной ночи и поѣхали.
Мракъ сгущался. Сливались въ одну сплошную стѣну очертанія безлѣсныхъ горъ, громоздившихся въ безпорядкѣ, безжизненныхъ, безмолвныхъ. Только топотъ нашихъ коней, только шумъ скатившагося изъ-подъ ногъ ихъ камня нарушаетъ тишину этой ночи въ горахъ. Мы подавлены ею, ѣдемъ гуськомъ и молчимъ. Каждый думаетъ про себя свою думу. Какъ загадочна жизнь человѣка! Какъ играетъ судьба имъ! Какіе неожиданные и прихотливые узоры вышиваютъ Парки, прядущія нить жизни по ея канвѣ! Кто могъ бы изъ насъ думать, что судьба заброситъ насъ въ глушь этихъ горъ, подъ это чуждое небо... Мы кажемся себѣ оторванными отъ всего міра, отъ всего, чѣмъ жили раньше -- семьи, родины, друзей, обычнаго труда... Оторваны настолько, что, что бы тамъ ни случилось, какъ ни нужна была бы нашимъ близкимъ наша помощь, мы безсильны помочь имъ... И они намъ также... И если завтра, въ бою, или отъ пули хунхуза, пущенной откуда-нибудь, изъ-за выступовъ этихъ темныхъ и голыхъ камней, мы падемъ -- никто намъ не дастъ "послѣдняго цѣлованія"...
Гонишь прочь отъ себя эти мысли и начинаешь усиленно слушать цикадъ, что звенятъ кругомъ по горамъ и ущельямъ. Кони пошли осторожнѣе. Начинается спускъ, узкій, крутой и извилистый. Спустились въ лощину,-- пошли веселѣе. Рысимъ... Кажется, близко селеніе. Да, вотъ деревья, вотъ фанзы, и въ одной -- огонекъ. Это странно. Китайцы въ деревняхъ безъ огней вечеряютъ. Должно быть, постъ летучей почты. Такъ и есть! Вотъ темная фигура часового.
-- Далеко ли до Танчей?
-- Версты четыре.
И мы рысимъ дальше по извилистымъ улицамъ деревни. У запертыхъ воротъ одной фанзы странныя темныя пятна. Вглядываемся пристальнѣе,-- это китайцы. Собрались, присѣли на корточки, притаились, сидятъ и молчатъ. Головы намъ вслѣдъ не повернули. Застыли, какъ изваянія. О чемъ они думаютъ? О чемъ говорили они до тѣхъ поръ, какъ услыхали топотъ нашихъ коней? О чемъ заговорятъ теперь, когда мы исчезнемъ изъ вида?
О войнѣ, конечно. О войнѣ, нарушающей тысячелѣтній покой ихъ Китая,-- о войнѣ, гонящей ихъ изъ насиженныхъ гнѣздъ, обращающей въ ничто эти прекрасныя, плодоносныя пашни и въ пепелъ ихъ фанзы.
Кого они винятъ въ своемъ несчастій, ихъ или насъ? Мы совсѣмъ не знаемъ психологіи этого народа. Онъ чуждъ намъ языкомъ, міровоззрѣніемъ, бытомъ. А факты жизни такъ разнорѣчивы. Вотъ китайцы, сигнализирующіе въ бою японцамъ. Вотъ китайцы, стрѣляющіе въ русскаго солдата или офицера безъ всякаго повода съ ихъ стороны, подстерегающіе ихъ на сопкахъ, на дорогахъ. И вотъ китайцы, безкорыстно выводящіе нашихъ отсталыхъ на наши аванпосты. Вотъ китайцы, сами несущіе нашимъ казакамъ чумизную кашу и хлѣбъ. Вотъ китайцы, наконецъ, прячущіе отъ японцевъ нашихъ раненыхъ и выносящіе ихъ по ночамъ въ нашъ отрядъ!
Танчи -- не то небольшой городокъ, не то большая деревня. Жизнь здѣсь еще не замерла. Кое-гдѣ въ лавчонкахъ торгуютъ. По кривымъ, грязнымъ и тѣснымъ улицамъ двигаются люди, освѣщая себѣ путь большимъ бумажнымъ фонаремъ. Людей не видать за ними, они слились со мракомъ, и кажется, что только эти свѣтлые шары катятся по темнымъ улицамъ.
-- Дальше дорога мнѣ не совсѣмъ хорошо извѣстна,-- говоритъ Иванъ Федоровичъ.-- Есть участокъ -- ущелье одно, гдѣ легко можно сбиться. Надо взять проводника.
-- Эй ты, ходя!-- кричитъ онъ китайцу и, когда тотъ подошелъ, кидаетъ ему нѣсколько фразъ по-китайски.
Китаецъ машетъ рукой и, болтая что-то по-своему, ведетъ нашъ отрядъ за селеніе. Выведя насъ на широкую песчаную равнину, онъ останавливается передъ мелкимъ и узкимъ ручьемъ и, видимо, не хочетъ идти дальше.
Но отказываться уже поздно. Повелъ,-- веди до конца. И Иванъ Федоровичъ грозитъ ему нагайкой. Китаецъ дѣлаетъ рукой смѣшные и жалкіе жесты. Его подталкиваютъ впередъ, и онъ ступаетъ въ воду.
Перейдя ручей, онъ снова останавливается. Все напрасно. Тогда онъ оборачивается въ сторону темнѣющихъ Танчей и что-то кричитъ на своемъ непонятномъ намъ языкѣ.
Черезъ нѣсколько времени въ темнотѣ вырастаетъ предъ нами фигура другого китайца.
-- Это -- братъ мой. Онъ васъ поведетъ, онъ знаетъ дорогу. Я -- купецъ, мнѣ домой надо, мнѣ въ лавку надо,-- объясняетъ китаецъ ломанымъ русскимъ языкомъ.
Мягкій, добрый Иванъ Федоровичъ на этотъ разъ неумолимъ.
-- Ты умѣешь мало-мало по-русски говорить, а твой братъ знаетъ дорогу -- вотъ и хорошо. Вы оба насъ и поведете,-- сказалъ онъ спокойнымъ, не допускавшимъ болѣе возраженій, голосомъ и приказалъ казаку взять упиравшагося китайца за косу и двигаться съ нимъ впереди. Нечего дѣлать -- пошли наши проводники, но долго еще одинъ изъ нихъ причиталъ: "Капитанъ! шанго капитанъ! моя нога болитъ, моя ходи не можетъ".
И онъ плакалъ и хромалъ. Но это была уже явная симуляція, и потому, не обращая болѣе вниманія на его причитанія, мы двигались впередъ по широкой долинѣ, залитой теперь луннымъ свѣтомъ.
-- Вы знаете, они ужасные притворщики и хитрецы, эти китайцы,-- говоритъ Иванъ Федоровичъ, придерживая коня, чтобы поравняться со мною.-- Помню одинъ такой случай. Съ разъѣздомъ пришли мы въ одну деревушку, зашли въ фанзу и просимъ китайца быть нашимъ проводникомъ. Обѣщаемъ хорошо заплатить. Да они и сами знаютъ, что безъ платы мы ихъ услугъ не принимаемъ. Китаецъ отказывается. Пригрозили тогда полушутя, полусерьезно, что заставимъ вести себя его старуху мать. Это подѣйствовало. Какъ добрый сынъ, онъ соглашается и идетъ съ нами -- до перваго ущелья... А тамъ юркнулъ въ него, какъ мышь, и исчезъ въ темнотѣ. Знаемъ только, что гдѣ-нибудь тутъ притаился, поблизости. Но пойди, разыщи его въ этой тьмѣ кромѣшной. Опять рѣшаемся тогда воздѣйствовать на его сыновнее чувство. Отправляемъ казаковъ взять и силою привести къ намъ старуху. Тѣ, конечно, черезъ десять минутъ приволокли "бабушку". Объясняемъ ей, что такъ какъ сынъ ея насъ обманулъ, то поведетъ насъ она. Пусть зоветъ сына на выручку. Старуха завопила, но пошла. Добрую четверть часа кричала она безъ перерыва одно какое-то слово, пронзительно, жалобно, слезно... Сына ли звала, насъ ли проклинала -- не знаемъ. Но сынъ не откликался, не шелъ. Зналъ, каналья, что мы не японцы и не умѣемъ быть строгими до конца. Они бы старуху повѣсили, а мы прогнали ее черезъ двѣ версты къ чорту!
Проводники наши шли теперь рядомъ и перебрасывались короткими фразами, изъ которыхъ мы уловили слова "ибенъ" (японцы), "Артуръ", "Ляоянъ". Рѣчь шла, очевидно, о войнѣ, и такъ какъ характеръ ея, тонъ и значеніе намъ были непонятны, то имъ и приказано было молчать. Видя, что на нихъ обратили вниманіе, китаецъ опять затянулъ: "капитанъ... капитанъ... капитанъ"... и опять сталъ хромать. Ему погрозили нагайкой.
Мы шли теперь широкою долиною. Справа скаты горъ покрыты были лѣсомъ, а слѣва были голы и только тамъ и сямъ вершины ихъ вѣнчали то башня, то кумирня. Луна взошла высоко и лила свой тихій, мягкій свѣтъ на живописную долину.
Ночь обворожила насъ своею прелестью, своею тишиною, а мѣрный шагъ коней, мѣрное покачиваніе въ сѣдлѣ убаюкивали наши думы. И уже не острое, жуткое чувство одиночества и безсилія, а тихая, сладкая грусть закрадывалась въ сердце.
Я и корнетъ далеко опередили отрядъ. Усталые проводники не поспѣвали за нашими лошадьми. И совсѣмъ забывъ, что мы "на войнѣ", корнетъ запѣлъ тихимъ голосомъ старый, знакомый романсъ, полный смысла и. значенія, полный стараго очарованія въ этой манчжурской дали.
Разстались мы...
Но завтрашній день могъ быть послѣднимъ -- и пережитое, вся эта гамма чувствъ, остывшихъ и кипящихъ, въ феерической обстановкѣ этой дивной лунной ночи, на фонѣ этой оригинальной природы съ памятниками чуждаго быта, получала какое-то особое значеніе и волновала насъ обоихъ, какъ сладкій сонъ, какъ волшебная, страшная сказка, конца которой мы не знаемъ, и не знаемъ, близокъ онъ или далекъ.
Къ намъ подскакалъ Иванъ Федоровичъ, чтобы сказать, что часъ уже поздній, лошади пріустали, а до бивака отряда осталось верстъ двѣнадцать.
-- Не лучше ли заночевать въ ближайшей деревнѣ?
Не все ли это было равно людямъ, жившимъ душой въ этотъ мигъ такъ далеко отъ войны и Манчжуріи...
Прошли еще версты три, перевалили небольшой хребетъ и стали спускаться въ низину. Пахнуло сыростью. Въ лощинѣ горѣли огни и надъ нею стояла пелена тумана -- неясный гулъ бивака. Длинные ряды повозокъ, длинныя коновязи, гурты скота, ряды палатокъ, тамъ и сямъ дымящіеся костры и вокругъ нихъ черные силуэты людей. Это ночевалъ какой-то обозъ.
Лавируя среди повозокъ, людей и лошадей, мы выбрались въ деревню Кутятцзы.
-- Есть тутъ хорошая фанза?-- спрашивали мы проводника-китайца.
-- Ю -- односложно отвѣтилъ онъ и повелъ въ какую-то улицу.
Остановились передъ каменной оградой, ворота которой были заперты. Стали звать -- не отвѣчаютъ, стучать -- не открываютъ. Попробовали вышибить ворота -- не поддались. Но бойкій мальчуганъ-кадетъ нашелъ лазейку-щель и смѣло забрался во внутрь, чтобъ снять засовы.
Общими, соединенными усиліями ворота растворили. Мы въѣхали во дворъ, слѣзли съ коней и пошли въ фанзу, изъ которой навстрѣчу намъ шли уже хозяева. Они не выражали протеста и, видимо, покорились факту нашествія въ ихъ домъ.
Казаки тащили уже откуда-то пучки гаоляна лошадямъ, разсѣдлывали ихъ, варили себѣ чай, а мы, назначивъ выступленіе въ пять часовъ утра, укладывались спать на каны.
-- Вы знаете,-- говорилъ мнѣ неугомонный корнетъ,-- война насъ освѣжитъ. Сонъ въ грязной китайской фанзѣ, лишенія походной жизни, голодъ, мучительная жажда, свистъ пуль, все это вернетъ намъ вкусъ къ жизни и цѣну ея благъ. Долго и безпрепятственно пользуясь ими, мы утратили пониманіе ихъ цѣнности. Все стало обычно и пошло. Все извѣдано и все пріѣлось. Но теперь, проболтавшись мѣсяца три на войнѣ, побывавъ по предыдущей своей дѣятельности въ разныхъ передрягахъ, поголодавъ и поскучавъ другою скукою, я опять начинаю любить жизнь. Я хочу вернуться цѣлымъ, но съ крестомъ, конечно, съ мечами и бантомъ, двумя, тремя крестами, чѣмъ больше, тѣмъ лучше. И я ихъ заслужу. Безъ "номера" я не уѣду. Война -- славная школа характеровъ. И я хочу взять отъ нея все, пережить всѣ труды, всѣ лишенія, всѣ опасности. Они мнѣ не страшны, ибо я знаю, что страшнѣе ихъ пресыщеніе жизнью,-- ибо я вѣрю, что если живъ останусь, то міръ, и люди и вся жизнь покажутся мнѣ краше прежняго.
И, пожелавъ мнѣ спокойной ночи, онъ натянулъ на себя короткое лѣтнее пальто, свернулся калачикомъ и черезъ минуту спалъ безмятежнымъ сномъ человѣка, разгадавшаго смыслъ и цѣль жизни.
Иванъ Федоровичъ и кадетъ, тѣ давно уже спали. Надо было и мнѣ засыпать, но множество новыхъ пережитыхъ ощущеній роилось въ головѣ, мѣшалось съ прошлымъ, и я уснулъ съ послѣднею мыслью, что завтра начнется что-то новое, великое, грозное, важное...
Между тѣмъ этотъ новый для насъ завтрашній день,-- для отряда, въ который мы ѣхали, былъ только новымъ звеномъ въ длинной цѣпи пережитыхъ имъ боевыхъ испытаній. У отряда было уже большое прошлое, съ которымъ мы теперь и познакомимъ читателя, пока нашъ небольшой караванъ ночуетъ въ грязной фанзѣ затерянной въ горахъ китайской деревушки.
