Весну я ждал с нетерпением, а зима долго не сдавалась. В апреле валил и валил запоздалый снег. Днем на солнце притаивало, к ночи поднимался северный ветер, все накрепко застывало, и на оконных стеклах, как зимой, появлялись ледяные узоры.
Давно пора бы прилететь скворцам, а их не было и не было.
Но уж потом какая дружная пришла весна! В какую-нибудь неделю поля очистило от снега, в оврагах зашумели пенистые ручейки. Днем и ночью летели с юга вереницы гусей, лебедей, уток.
Мы начали мастерить скрадки на тетеревином току. Птицы пугливы, осторожны, каждый год выбирают новые места для токованья, — надо все обдумать, чтоб не ошибиться.
Дед оглядывал полянки, шагами вымерял расстояние. На краю мохового болота, покрытого сосенками, и близ опушки березняка за день появилось до десятка наших скрадков: если потребуется, будем перебегать из одного в другой.
Ночью я думал о предстоящей охоте. Как бы что не помешало… Вдруг испортится погода и птицы будут молчать?
До рассвета пошли к скрадкам. В лесу еще был мрак, но птицы проснулись, воздух был полон какого-то странного шепота: это «чуфыкали» старые косачи.
Дед подвел меня к маленькому скрадку.
— Оставайся тут, я пойду дальше. Сиди тихо, сморкаться и кашлять — боже упаси! За битой птицей из шалаша не вылазь, жди вторую, третью. Потом зараз всех соберешь.
Он пожелал ни пуха ни пера и ушел, неслышно ступая по мокрой земле. Тьма рассеивалась, заметно светлело небо, отблески утра сверкали в лужах мутноватой весенней воды.
Коротко бормотнул на опушке косач и умолк, выжидая чего-то, вслушиваясь. Опять бормотнул, тотчас отозвался другой, и пошло! Запели десятки птиц, воздух гудел от нежных захлебывающихся звуков. Послышались взлеты, негромкое хлопанье крыльев. Где-то на земле отозвалась тетера: «Ко-ко-ко…».
Птичья песня — как голоса весны. Кажется, никогда не кончится это дивное, звенящее утро. Я вглядывался в редеющий сумрак. На голой молодой березке бормотал косач. Он приседал, вытягивал раздутую шею, выбрасывал резкие, торопливые звуки, словно боялся, что кто-то помешает ему допеть его нескончаемую любовную песню.
Я прикинул глазом — шагов семьдесят. Донесет ли дробь из моей шомполки? Не донесет — напугаю птиц, все пропало!
В стороне — гулкий выстрел. Дед начал… А я все еще думаю, колеблюсь. Взошло солнце. Первый луч скользнул по вершинам сосен, угловатые тени пали на поляну, все вспыхнуло золотыми отблесками. Я опять взглянул на ближнего косача. Его шея переливалась радужно-зеленоватым цветом. Черно-синее, в белом крапе, подхвостье колыхалось перед моими глазами, манило и дразнило: «Стреляй, стреляй!» Под березой суетились две серовато-рыжие тетеры. Они охорашивались, распускали вилообразные хвосты в черных поясках, подавали голос: «Ко-ко-ко…».
Петухи слетели с берез, окружили тетерок, начался бой. Нарядные драчуны с шипеньем налетали друг на друга, выщипывали перья. Донесся второй, третий выстрел деда. Старику хорошо с дальнобойной фузеей! Достанет любую птицу…
Больше ждать нельзя. Я поднял ружье, мушка легла на черное, и палец плавно нажал спуск. Выстрел взорвал тишину, птицы взлетели на ближние деревья, один петух трепыхался под березой. Радостно екнуло сердце — не промазал!
Я продул ствол, насыпал пороху, вогнал шомполом кудельный пыж. Как неудобно заряжать ружье в тесном шалаше. Дрожат руки, сыплется мимо дробь.
На поляну вновь опускаются петухи, затевают драку. Я торопливо насаживал капсюль, чтоб сделать второй выстрел, но старая тетерка подбежала к скрадку, увидела меня, тревожно «кокнула» и взвилась на крыло. За ней улетели петухи.
Наступила такая неприятная тишина. Потянул ветерок. Надо мной тихо шумели сосны, с задорным карканьем пролетали вороны. Шилоклювка села вблизи, стала ковырять длинным носом кочку. От земли шел холодок, но солнце пригревало, воздух был чист, прозрачен и нежен. Хотелось лечь на землю, слушать веселые птичьи голоса, следить за пролетными стаями. Скоро поднимется трава, запестреют цветы, целые дни я буду ходить по душистой земле, охотиться, ловить рыбу. Хорошо жить молодому!
Подошел дед с четырьмя косачами в ягдташе, стал добродушно-ворчливо пробирать меня.
— Что мало добыл? Подшумел, наверно?
Я рассказал, как было дело. Мы двинулись домой. По дороге дед отдал мне двух косачей.
— На-ко, держи, а то неловко деревней идти. Соседи скажут: старик больше молодого несет.
Я немножко обиделся, хотел отказаться. Дед упрямо настаивал:
— Бери, бери! Знаю, что делаю.
Глаза его искрились весельем.
Пришлось взять. Я привязал теплых птиц к ягдташу, хотелось сказать деду, что он добрый, хороший, лучше всех кочетовских стариков, но я знал — он «нежностев» не любит, и молчал.
Бабушка, увидев нас, всплеснула руками.
— Матвейко деда обстрелял! Ну, молодец!
Я чувствовал себя неловко. Дед лукаво посмеивался.
За ужином, когда ели жареных косачей, дед сказал:
— В ночь пойдем на глухариный ток, завтра поохотимся с деревянными профилями на пролетных гусей, потом выйдем на заливы с подсадной уткой — бить селезней. Преподам тебе, Матвей, всю премудрость. Ежели случаем помру, один управишься.