Днем растягиваемся по реке на версту. К вечеру собираемся в одно место. У костров поем песни. Иногда зимогоры пускаются в пляс. Удивительна их стойкость, выносливость. Они как-то умеют беречь свои силы.
Ефим предлагает разбирать затор с берега: вбить костыль в бревно, закинуть петлю и тянуть веревкой. Вытащим одно, берем другое.
Павел Хмелев не согласен.
— Целый день на одном заторе сидеть? — возмущается он. — Убытки посчитай, изобретатель.
— Людей сбережем, — не сдается Ефим. — Река свирепа, народ собран хлипкий, молодняк. Долго ли до беды?
— Дурак в банной кадке утонуть способен, — возражает Павел Хмелев. — На дураков равнение делать? Нет, хозяин отродясь не дозволял и не дозволит.
Зимогоры согласны с Ефимом. Мужики тоже считают, что сподручнее тянуть с берега, но боятся перечить Хмелеву. Степан Иваныч, как староста, получает от доверенного десять рублей в месяц надбавки. Это заставляет и его молчать.
Ефимов способ отвергнут.
А через день погиб Колюнька Нифонтов. Я не видел, как это случилось. Он работал на другом заторе. Хоронили Колюньку утром, на холмике под кудрявыми соснами. Степан Иваныч мастерит из валежника крест, втыкает его в могилу, притаптывает ногами. Люди обнажают головы. Звенят ручьи. Над горами — марево. Солнце греет землю, распускается лист на березах. День легкий, радостный, и вот похороны…
Ах, зачем я отговорил Колюньку бежать со сплава? Как понесу эту скорбную весть в деревню? Что скажу дяде Нифонту?
Зимогоры стоят угрюмые, подтянутые. Доверенный подходит к могиле, вытирает платком лысину.
— Мир праху твоему, раб божий Николай!
Ефим расталкивает людей, взбирается на могилу. Всех обжигает его резкий голос.
— Друзья мои! Что такое? Почему одни всю жизнь едят дохлятину, гибнут для того, чтобы другие жили в хоромах, обжирались? Где он, этот наш хозяин, Казимир Карлович Ратомский?
Лицо Ефима бледнеет.
— Говорят, есть бог, — продолжает Ефим. — А я спрашиваю: что он смотрит, бог? На моих глазах каждый год гибнут люди, а бог молчит.
— Бога не тронь! — кричит кто-то из мужиков. — Бог сам по себе!
— Замолчь! — орет доверенный. — Не смей народ смущать! Агитатор выискался. Вот приедем в город…
— Ага, правды боишься? — смеется Ефим. — Чуть что — полиция. Не-ет, не запугаешь.
Кашевар хватает Ефима за плечи.
— Да что вы, как зверье, друг на друга? Над могилой-то!
Ефим смотрит на него сердито, доверенный скрывается в палатке. Лесогоны выходят на затор. В обед Ефим говорит:
— Вредный мужичонка Ерема. Не люблю таких слизняков. Ударь по одной щеке, другую подставит. Черт блаженный. Утешитель! Людей сердить надо, а он елеем в раны капает.
Слова Ефима запали в душу, не дают покоя. И у Ефима и у Еремы своя правда. Оба любы, и я думаю: где настоящая правда? Что лучше: любовь или ненависть? Подкладывая полешко с порохом в печь Семена Потапыча, я делал то, к чему зовет Ефим, и не раскаиваюсь. Но почему Ерема покоряет своей сердечностью?
Степан Иваныч говорит о Ефиме:
— Смелый варнак. За такие дела в Сибирь посылают. Не миновать ему кандалов.
Мужики поддакивают Степану Иванычу. Ефим напоминает деда Спиридона.
«Как живется дедушке в остроге?»
Хорошо бы послать старику денег. Но как? Спрашиваю Ефима. Он рассказывает об острожных порядках, о передачах. После сплава он будет в городе, зайдет к деду. Я пошлю письмо и пять рублей.
За артелью тянется плот с запасной одеждой, продуктами, инструментами. Павел Хмелев окрестил его резиденцией. Непонятное слово понравилось лесогонам, и все называют плот «резиденция». Артель идет ходом, очищая берега. Резиденция осталась далеко позади. Саламатов посылает меня и Ефима в помощь Ереме. Мы снимаемся с прикола.
Ефим пристально смотрит на канат, свернутый в кольцо на корме.
— Веревка-то гнилая, Ерема. Как ты ездишь с ней?
— Канат изношен, — согласился кашевар. — А хозяева другого не дают. Не на свои же покупать.
Тяжело загруженный плот выбивается на стремнину. Ефим управляет шестом. Перегибаясь за борт, свистит сквозь зубы:
— Под табак[9], якуня-ваня. — Острые маленькие глаза его весело улыбаются. — Эка прет вода, эка прет!
— Да-а, не маячит, — говорит Ерема.
Солнце в зените. Тонкие облака сходятся и разбегаются по небу. Ерема оглядывает из-под руки мерцающую даль, шамкает беззубым ртом:
— Здорово наши молодцы лупят — не догоним.
— Есть о чем думать, — говорит Ефим. — Обедать захотят, остановятся. От реки, брат, не уйдешь.
Высоко в небе над нами кружит ястреб. Острые крылья его неподвижны. Он, поднимаясь к облакам, становится маленькой точкой, делает петлю и камнем падает вниз, сверкая белым подкрыльем. Иногда он опускается над самым плотом, долго провожает нас. Вижу скрюченные когти, желтые выпуклые глаза.
Ерема ворчит, следя за полетом птицы:
— Вот житье: ни работы, ни заботы — день-деньской хвост чистит. Ты гни спину зимою и летом, а толку что? Маята! Давай-ка споем, ребята, на душе легче будет.
Ефим запевает:
Уж ты, радость, ты, моя радость,
Ты куда же, радость, девалась?
Где весельице потерялось?
Не в лесу-то ли заблудилось?
Вначале звуки чуть слышны, сливаются с плеском воды. Постепенно они нарастают, захватывают. Мы с Еремой тоже поем:
Не в лесах-то ли в дремучих,
Приболотинках да зыбучих?
Из того же да из болота
Протекала, ой да, речка быстра,
Речка быстра, эх да, камениста.
И вот распелись, будто глухари на току. Не видали, как подлетели к порогу. Плот трясет, вертит, словно щепку.
Ныряем с гребня, выносимся на стремнину.
— Затор! — кричит Ерема. — Греби к берегу!
Ефим хватает шест. Я наваливаюсь на рулевую жердь, стараясь вывести плот к заводи. От затора по берегу бежит человек, взмахивает руками, кричит на ходу. Это Степан Иваныч. Поровнявшись с плотом, он останавливается, сжимает над головой кулаки.
— Э-э-гей-ей, молодцы! Жми, жми! Куда черти несут?
Ефим и Ерема изо всех сил работают шестами, плот нехотя идет наискось. Весло скрипит в моих руках.
Высчитываю на глазок, сколько саженей осталось до затора, и думаю: «Не совладать».
Однако прибились. Плот ударился о береговой выступ. Ефим прыгает на берег с канатом в руках, обертывает чалку вокруг толстого пня.
— Шалишь, заарканили! — орет он. — Старые морячки знают, как плоты водить.
Он смахивает рукавом пот с лица, весело глядит на меня. Вода напирает. Плот завернуло вперед кормой. Просмоленная бечева натягивается, хрустит.
— Трави! — командует Ерема. — Трави, кукушкин племянник!
Ефим, как белка, мечется вокруг пня.
— Чем травить-то?
Канат израсходован. Староста суетится рядом с Ефимом. На помощь бегут лесогоны.
— Подпирай шестом! Подпирай! — кричит староста.
Губы Степана Иваныча вытянуты вперед, словно он хочет ими ухватить кромку плота. Сжимаюсь в комок, хватаю оставленный Ефимом шест, сую за борт. Древко, хрустнув, ломается. Падаю на мешки с крупою. Ерема давит грудью рулевое весло. Плот опять дернуло, и он, оборвав, как паутину, канат, несется вперед. Ерема бросает руль.
— Пропали, малый!
Навстречу летит затор. Управлять нечем. Люди на заторе машут руками. И опять, захлебываясь ветром, что-то кричит Степан Иваныч. Слышу его крики, ничего не понимаю. В голове одна мысль: «Пропали, пропали…».
Плот поднимается на дыбы, лезет кормой под затор. Я барахтаюсь в воде меж бочонков и досок. Лесогоны вытаскивают меня баграми.
Ерему искали долго — не нашли.
Павел Хмелев у костра бранит Ефима:
— На тыщу целковых добра утопил, бродяга! Чесать языком мастер, на дело тебя нет.
Ефим вспыхнул:
— Это мы же и виноваты? А ты видел канат? На нем лодку спускать нельзя было! Хозяева! Из-за вашей жадности человек погиб!
Хмелев начал спорить. Ефим кричал на него громче и громче…
Мне жаль старика Ерему. Скрипучий голос доверенного верещит в ушах, как пила. Вспоминается смерть Колюньки Нифонтова. И сам я был не раз на волосок от смерти. Завтра, послезавтра еще кто-нибудь утонет, сломает ногу на заторе. А этот человек ходит всегда по сухому, в крепких сапогах и еще смеет выговаривать нам.
Подхожу к нему. Хочется ударить, но я только говорю:
— Гадюка!
Он таращит глаза.
— Цыц! Оштрафую.
Я поворачиваюсь, иду к палатке.
Степан Иваныч грозит мне пальцем.
Хочется побыть одному. Захожу в ельник, сажусь на валежину. Сладковатый запах перегноя, распускающейся зелени, гниющих кедров окружает меня. Птицы молчат. Мрачно и пусто кругом. В кочетовской тайге все лога и тропинки были моими друзьями. Здесь мертво, тоскливо. Неясный шум доносится с реки. Где-то вода ломает бревна. Я думаю о людях, о завтрашнем дне, о жизни.
Порой не заметишь, как пролетит неделя, месяц, а вдруг накатит такое, что день покажется за год.