Юрта была похожа на ту, в которой мы провели ночь. В чувале горели поленья, на столе — зажженные свечи. За столом сидело четверо русских, двое манси: один в меховом халате, другой в новых штанах из лосевой кожи и матерчатом пиджаке, подбитом горностаем, оба с большими косами, заплетенными красным шнурком. Вокруг стола толпились мужчины и женщины с беличьими шкурками в руках. Дед пошептался с Тосманом. Мы отошли в угол. Красноносый русский поднялся над столом, прочел бумагу, где сказано, что требуется от вогулов в кабинет государя, что нужно по раскладке на жалованье фельдшеру, отопление волости, на расходы по провиантскому магазину, на повивальную бабку, оспопрививателя и другие расходы. Выходило, по двенадцать рублей с плательщика, и, кроме того, предлагалось сдавать все, что припасли вогулы на ясак государю. У кого нет денег, может платить мехами.
— Это писарь читает, — шепнул дед. — Рядом, с бляхой на груди, старшина, а те двое, русские купцы, оценивают пушнину. Уж они оценят, песьи души.
На столе перед старшиной лежал пузатый никелированный револьвер бульдог — такой же я видел у Всеволода Евгеньевича перед его отъездом.
Старшина заметил деда.
— Кто такой будешь? Зачем сюда явился?
— По торговым делам езжу.
— Пока ясак собираем, ничего покупать у вогулов нельзя. Ежели что — этапным порядком отправлю на родину.
— Подожду, — ответил дед. — Мне ведь не к спеху. Может, после вас перепадет что-нибудь.
Начался сбор ясака.
Писарь глядел на бумагу.
— Сопр Пакин.
В толпе движение. К столу подошел пожилой манси в пестрой собачьей шубе, поклонился начальству.
— Плати ясак, — кивнул старшина.
Сопр порылся в пазухе, вытащил связку белок, встряхнул ее, кинул на стол. Купцы осмотрели шкурки, называли цену.
— Мало, давай еще, — сказал писарь.
— Нету больше, — глухо ответил Сопр. — Спина болела всю осень, в лес редко ходил.
— Ты лентяй. Придется выстегать. Кончим сбор, приготовься.
Вызвали старика Тимофея Хадсабова. Он кинул на стол чернобурую лису. По юрте пробежал шепот. Манси разглядывали богатое подношение царю. Старшина и купцы мяли шкурку в руках, вытягивали хвост, дергали через колено, гладили, ерошили ворс. От шкурки летела шерсть, пыль. Писарь чихал, бранился. Купцы пошептались, объявили цену: двадцать пять рублей.
— Жулики, — прошептал дед, — в городе за нее сотню дадут, а то и больше.
— Молчи, твоя молчи надо, — сказал Тосман.
Старшина благодарил Тимофея, обещал ему царскую грамоту за редкий ясак.
Дед спросил Тосмана, почему двое манси уселись за столом, потакают старшине и купцам. Тосман сказал, что одного звать Елбын, другого Шома, у Елбына пятьсот оленей, у Шомы — четыреста, и что они всегда помогают русскому начальству выколачивать ясак.
— А, понимаю, — кивнул дед. — Они вроде вашего Лобсиньи.
— Вот-вот, — улыбнулся Тосман, — худой люди, от царя медали получают, грамоты, а душа у них, как шайтан, злая.
За окном было шумно. Подъезжали на оленях и собаках манси из соседних паулов, подходили на лыжах. Дверь то и дело отворялась и затворялась. Сдатчики кланялись старшине. На стол падали связки горностаев, колонков, норки, рыси, куницы.
Старшина складывал дары в холщовую торбу. Кто-то сдал темного с проседью бобра. И опять все ахнули…
Вызвали Павла по прозвищу Налимий хвост. Его дед украл когда-то налимов у богатого соседа, и с тех пор за семьей утвердилась кличка «Налимий хвост».
С Павлом бились долго. Он плохо понимает по-русски. Отдал недавно все шкурки за долг знакомому купцу, не может уплатит ясак. Старшина сердился. Налимий хвост стоял перед столом, опустив глаза.
— Нет шкурок, подавай деньги. Нам все равно. Понимаешь русский язык, образина?
Налимий хвост молчал.
Писарь сказал по-вогульски:
— Молех давай ат целковай.
— Молех, — повторил старшина и поднес волосатый кулак к носу Павла. — Ребра поломаю.
Налимий хвост попятился к двери. Манси громко заговорили, что Налимий хвост бедный человек, семья у него голодает, взять нечего.
— Лодыри! — кричал старшина. — Я найду, где взять. Меня не проведешь. Писарь, заноси в постановление: выстегать Павла Налимий хвост за неуплату ясака, списать и продать с тортов имущество.
У стола высокий худой старик. От него приняли сотню белок, требуют еще. Он клянется, что больше не имеет. Его тоже заносят в постановление на порку, а потом молодой манси говорит по-русски, что старику восьмой десяток, он одинокий, по закону давно освобожден от ясака, а с него берут каждую зиму. В юрте шум. Манси шепчут что-то старику в ухо. Старшина советуется с писарем и купцами. Беличьи шкурки возвращаются старику. Старик не уходит.
— Отойди, — сказал старшина.
— Отдай назад, что десять год брал, — просит старик. — По царскому закону нельзя брать, а ты брал. Пошто брал-то? Эх, кривой душа!
— Верно! — откликнулись манси.
— Проваливай, — сказал писарь, отодвигая старика. — Что с возу упало, то пропало. Прошлогодние шкурки сданы в казну его императорского величества. Из них какая-нибудь мадама пальто сшила. Тебе похвальную грамоту на будущий год привезем.
Старик пытался еще что-то сказать. Старшина вытолкал его за дверь Сбор ясака продолжался.
Я спросил деда, чего он ждет.
— Погоди, скоро увидишь, — шепнул он.
Тосман подозвал хозяина юрты. Они пошептались. Хозяин послал куда-то жену. Она возвратилась с четвертной бутылью водки. Хозяин поставил бутыль на стол.
— Подношение для вашей милости от манси паула. Выпейте, закусите, и ясак хорошо пойдет.
Старшина, писарь и купцы принялись за водку, пригласили деда к столу.
— Иди, купец, выпей стаканчик.
Я думал, дед откажется. Но старик будто этого и ждал. Он сел между писарем и старшиной, опрокинул в рот чашку с водкой, крякнул, принялся за рыбу. Бутыль быстро опоражнивалась. Дед вторую чашку пить не стал. Приложив к ней губы, он выплеснул водку под стол. Никто не заметил этого. Старшина, писарь, купцы чокались, пили, галдели. Тосман тихо разговаривал с манси. Дед положил руку на револьвер старшины, кивнул Тосману. Манси бросились к столу. Старшину, писаря и купцов повалили на пол, связали ремнями. Купцы только мычали, а старшина ругался. Ему заткнули рот рукавицей.
Манси на руках вынесли связанное начальство из юрты, заперли в амбаре.
Шома и Елбын, отбежав к окну, сперва стояли молча. Потом закричали что-то, показывая на деда руками. Елбын вытащил из-за пояса кривой нож.
— Чего глядишь? — сказал дед Тосману. — Их тоже взять надо.
Манси, охотно связавшие русских, теперь стояли посреди юрты: не решались хватать богатых сородичей. Елбын, невысокий жилистый человек, взмахивал ножом, ругался. Шома угрюмо смотрел на всех маленькими острыми глазами. Дед навел на Елбына револьвер. Щелкнул взведенный курок.
Елбын втянул голову в плечи, бросил нож. Тосман повторил приказание вязать Елбына и Шому. И опять никто не подошел к многооленщикам. Значит, не нож пугал манси-бедняков. Тосман сам связал руки Шомы и Елбына, увел их на улицу и скоро вернулся.
Хозяйка убрала со стола недопитую водку, закуски. Дед подошел к столу.
— Слушайте меня, манси. Не надо платить ясак. Русский царь вас грабил, обижал. Теперь супротив царя восстание идет. Не будет царя совсем, и ясаку не будет. Верно вам говорю.
Со всех сторон на деда смотрели зоркие лесные глаза.
— Куда царь денется?
— Там поглядим, — ответил дед.
— Кто станет править, когда царя не будет?
— Да уж как-нибудь проживем.
Тосман что-то говорил по-вогульски, показывал на деда пальцем. Манси шумели. Улыбки на лицах. Смех.
Дед сорвал печати с казенного ящика, роздал деньги. Манси сперва не хотели брать. Тосман успокаивал всех, помогал деду. Каждый получал то, что он внес в казну. Дед развязал торбу с мехами. Все до одной шкурки были возвращены охотникам. Только Тимофей Хадсабов не принял из рук деда свою черно-бурую лисицу.
— Ты что? — спросил дед. — Богат стал, что ли? Бери, бери!
Тимофей тряхнул головою.
— Не надо. Ты — шайтан. Манси худо будет. Спину шибко стегать прутьями станут. Я хворой, убьют сапсем.
Манси были смущены. Шум затих, будто черная птица пролетела над юртой, всех напугала. Два старика вышли на улицу. Тосман уговаривал Тимофея Хадсабова: нужно побороть в душе страх, быть таким, как Мадур-Ваза. Хадсабов слушал тоскливо и, не согласившись, ушел.
— Пайтер[7], — бросил ему вслед Тосман.
Хозяин спросил:
— Что делать со старшиной и писарем?
Тосман глянул на деда, прося совета.
— Выстегать березовыми прутьями и отпустить, — сказал дед.
— А купцов?
— И купцов.
— Эмас! Сделаю, как велит русский охотник.
Обо всем договорились. Нам подали оленью упряжку. Мы сели в нарты.
Тосман остался в Салбантале. Нас повез широколицый старик в огромной беличьей шапке.
На пути мы встретили охотника манси. Он бежал на лыжах; За спиной — ружье, за поясом — лиса сиводушка. Охотник попросил закурить. Дед насыпал ему горсть махорки.
— Из Салбантала?
— Из Салбантала.
— Не видали там русского охотника Спиридона?
— Не видали, — смеялся дед.
Манси глядел недоверчиво, заговорил с каюром на своем языке. Каюр что-то отвечал, тряс головой.
— Как же так? — вздохнул охотник, переходя на русский язык. — Мне сказали: в Салбантал приехал русский охотник Спиридон, снял с манси ясак, беднякам даром дает свинец, порох, новые берданки. Вы, наверно, неправду говорите. Вот схожу, сам узнаю.
Он простился и ушел.
Каюр поправлял постромки на оленях, смеялся. Дед тоже улыбнулся.
— Ишь ты, какие сказки по тайге пошли.
В Яргуни мы запрягли своих собак. Манси провожали нас до реки. Дед взмахнул хореем. Собаки натянули постромки.
— Доброе дело, Матвеюшко, сделали, — говорил дед и, довольный, смеялся счастливым смехом.
И я тоже радовался, что мой дед такой человек и что все так ладно у него получается.
Над нами свистел ветер, мороз щипал щеки, а мне было тепло-тепло.