ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

"Господи! Господи!" твердила Василиса, метаясь на подушкѣ въ лихорадочной безсонницѣ. Она потушила свѣчи и ночную лампадку, думая скорѣй забыться въ темнотѣ. Но темнота и глухое безмолвіе, окружающее ее, только усиливали волненіе, отъ котораго ей хотѣлось убѣжать. Она не могла думать послѣдовательно, одни отрывки мыслей мелькали въ ея головѣ.

"Надо будетъ сказать ему", думала она, вспоминая о мужѣ. Ей представлялось, какъ приметъ это объявленіе Константинъ Аркадьевичъ. Онъ, вѣрно, станетъ потирать себѣ руки и попробуетъ, прежде всего, выгородить свою личную отвѣтственность въ этомъ дѣлѣ. Упреки его будутъ пошлы, оскорбительны. "Я вамъ говорилъ, скажетъ онъ,-- я предупреждалъ васъ, что всѣ эти умствованія ни къ чему хорошему не приведутъ,-- вотъ и результаты! Съ мужемъ жить вамъ казалось безнравственно, а взять себѣ любовника, по вашему, болѣе нравственно?..." И этотъ бездушный человѣкъ, который всю свою жизнь не вѣдалъ страсти, а зналъ лишь мелкій развратъ и разсчетъ, станетъ надъ ней судьей. "Богъ съ нимъ, думала она, пусть судитъ! Съ нимъ мои счеты кончены. Не это больно"...

Настоящая боль крылась въ самыхъ тайникахъ души. Это было сознаніе нравственнаго паденія, которое жгло ее, словно накаленнымъ желѣзомъ, и не щадило ни одной душевной фибры. Весь строй ея внутренняго міра лежалъ въ прахѣ, разбитый, изуродованный, лишенный всякаго смысла и значенія. "Чему я уступила?" думала Василиса. И она ясно видѣла, что ея сближеніе съ Борисовымъ было простой случайностью. Она поддалась одному настроенію нервовъ, не зная, куда оно доведетъ ее, и очутилась на днѣ пропасти, куда не имѣла духа броситься и куда скользнула противъ своей воли, жалко, безсильно,-- только оттого, что не съ умѣла удержаться! Она чувствовала, что Борисовъ это знаетъ и понимаетъ, и не будетъ цѣнить ея любовь такъ, какъ онъ бы это дѣлалъ, если бы она рѣшилась на этотъ шагъ свободно и сознательно, въ то время, когда ему было дорого добиться осмысленнаго ея согласія. Теперь ея любовь, случайно и неожиданно легко доставшаяся ему, не будетъ имѣть цѣны въ его глазахъ,-- сущность ея пропала, это уже не полная гармонія, а обезображенный отрывокъ, не имѣющій въ себѣ элементовъ жизни. Василиса сознавала это и съ ужасомъ и страхомъ измѣряла послѣдствія. "А что если разлюбитъ?... что если броситъ?... или, хуже, не бросая, просто отвернется, потому что скучно перечитывать уже давно знакомую книгу?... Тогда смерть, подумала Василиса, иного лекарства нѣтъ!" И она стала думать о томъ, какъ она умретъ.

Ей вспомнилась другая ночь, въ началѣ знакомства ея съ Борисовымъ, когда она также лежала безъ сна и въ первый разъ передумывала его слова. Кроватка дочери стояла у ногъ ея постели, она прислушивалась къ тихому дыханію ребенка, въ сосѣдней комнатѣ раздавался протяжный храпъ няни. Господи, какъ давно! сколько измѣнилось съ тѣхъ поръ, къ какому обрыву привела ее отлогая тропинка. Мысли, волновавшія ее въ ту ночь, казались ей мучительными, но это были свѣтлыя, поэтическія мечтанія, въ сравненіи съ тѣмъ, что она испытывала теперь. Въ какую бурю разыгралась легкая зыбь, на которую было такъ заманчиво глядѣть издалека!

Она пролежала всю ночь, не закрывая глазъ. Утромъ, когда вошла горничная и отворила ставни, лицо Василисы до того измѣнилось за ночь, что простодушная швейцарка уставилась на нее и сочувственно спросила, не болитъ ли у нея голова и не желаетъ ли она напиться чаю въ постели? Но Василиса только велѣла подавать себѣ скорѣй одѣваться.

Она спѣшила, сама не зная, почему. Ей казалось, что Борисовъ сидитъ уже въ гостинной и ожидаетъ ее. Когда она вошла, Борисова тамъ не было,-- была одна Вѣра, которая сидѣла съ книгой у окна. Онѣ поздоровались.

-- Я кофе не пила,-- васъ ждала, сказала Вѣра.

Она придвинула маленькій столъ съ кофейнымъ сервизомъ къ дивану и пріютилась возлѣ Василисы.

-- Налить вамъ? Вотъ мы опять съ вами вдвоемъ, какъ хорошо! я не люблю, когда гости...

Вѣра казалась въ это утро особенно весела и разговорчива.

Василиса ласково погладила ее по волосамъ. Она ея не слушала, она напряженно прислушивалась къ легкому шороху шаговъ наверху.

-- Какая сегодня прекрасная погода, продолжала Вѣра, мы пойдемъ гулять? Пойдемте пѣшкомъ въ Шильонъ, хотите?

-- Хорошо, сказала Василиса и подумала: Черезъ часъ времени вся моя жизнь, быть можетъ, измѣнится!...

Вѣра кончила кофе и, расположившись, какъ для долгой бесѣды, вынула полосу канвы изъ рабочей корзинки.

-- Начинаю новый узоръ, сказала она; какъ вы думаете, чѣмъ вышивать эту пальму, шелкомъ или шерстью?

-- Шелкомъ, мнѣ кажется, лучше.-- Отчего онъ не идетъ, думала Василиса. Развѣ послать сказать? Можетъ быть, онъ съ Константиномъ Аркадьевичемъ въ саду гуляетъ?...

Лакей вошелъ, чтобы убрать кофе, она хотѣла спросить и не рѣшилась.

-- А я вчера ушла спать очень рано, вы не замѣтили, спросила вдругъ Вѣра, склонивъ голову надъ канвой, по которой отсчитывала нитки для узора.

-- И очень замѣтила. Почему вы такъ рано скрылись, Mignon?

-- А, это секретъ....

-- Секретъ? повторила разсѣянно Василиса.

-- Но я вамъ его повѣрю, ежели вамъ очень хочется.

Вѣра бросила работу и пересѣла на табуретъ, у ногъ Василисы.

-- Вы очень любите своихъ старыхъ друзей,-- а я... я ужасно ревнива!...

Она усмѣхалась, но голосъ ея звучалъ нѣжно, и бархатные глаза смотрѣли ласково.

-- Неправда ли, какая я гадкая? побраните меня...

Василиса, улыбаясь, приласкала Вѣру, но въ душѣ ей было очень нехорошо. Она не знала, какъ отозваться на этотъ теплый порывъ. Ей казалось, что она утратила право на чистую любовь этой дѣвушки, такъ довѣрчиво къ ней относящейся. Она подождала немного и встала.

-- Пройдемся по саду, сказала она.

Воздухъ былъ свѣжій; за ночь выпалъ на горахъ первый снѣгъ; посыпанныя, точно мелкимъ слоемъ пудры, вершины ихъ блистали на безоблачномъ, блѣдно-голубомъ небѣ. Василиса и Вѣра прошлись нѣсколько разъ по аллеѣ вдоль берега озера.

-- А Сергѣй Андреевичъ теперь уже къ Женевѣ подъѣзжаетъ, проговорила вдругъ Вѣра.

-- Какъ къ Женевѣ? Развѣ онъ уѣхалъ?

-- А вы не знали? вѣдь онъ вчера говорилъ. Онъ отправился рано утромъ; maman видѣла, какъ онъ уходилъ.

-- А!... произнесла Василиса и ничего болѣе не сказала.

Онѣ прошлись еще раза два по аллеѣ.

-- Вѣра, милая, я забыла перчатки на столѣ; будьте такъ добры, принесите.

Вѣра побѣжала въ домъ. Василиса упала на скамейку, и глухой стонъ вырвался у нея изъ груди.

-- Уѣхалъ! твердила она.

Она просидѣла нѣсколько минутъ, не шевелясь, словно ошеломленная. Прозрачная волна озера прибивала къ берегу съ легкимъ плескомъ. Василиса прислушивалась къ этому плеску и, съ мокрыми отъ слезъ глазами, смотрѣла на поверхность воды, гдѣ полуденное солнце отражалось свѣтлой полосой.-- Уѣхалъ! оставилъ меня одну въ эту страшную минуту! Неужели онъ не понимаетъ?...

Вѣра вернулась. Василиса встала со скамейки, утеревъ наскоро глаза. Онѣ прошлись молча по саду и возвратились домой.

Вѣра не упоминала о прогулкѣ въ Шильонъ. Василиса ушла въ свою комнату и оставалась цѣлый день одна. Она разобрала вопросъ со всѣхъ сторонъ, попробовала, насколько ей было возможно, отнестись къ нему хладнокровно. Къ вечеру она стала ожидать извѣстія отъ Борисова. Она думала, что онъ будетъ телеграфировать, чтобы объяснить причину, заставившую его покинуть ее такъ неожиданно. Но телеграммы не пришло. Она утѣшала себя мыслью, что получитъ на другой день письмо. И эта надежда оказалась тщетною. Ни письма, ни телеграммы Борисовъ не присылалъ ни въ этотъ день, ни на другой, ни на третій.

"Что же это значитъ"? спрашивала она себя, и, вся измученная томительнымъ ожиданіемъ, рѣшила, наконецъ, что не слѣдуетъ болѣе ожидать. Тогда настала для нея горькая минута. Она поняла ясно, какъ ей казалось, какой ничтожной игрушкой она была въ рукахъ Борисова, какъ онъ, пренебрегая всѣми ея душевными волненіями, постепенно привелъ ее къ своимъ цѣлямъ и сломилъ безъ всякаго усилія. Онъ ее не обманывалъ, она отдавала ему эту справедливость; съ самаго начала онъ былъ съ нею простъ и жестко-откровененъ, какъ человѣкъ, внутренній міръ котораго не задѣтъ и которому, вслѣдствіе этого, нечего беречь. Она помнила его отъѣздъ изъ Ниццы, эгоистически-холодный и безжалостный, и далѣе вся картина развертывалась передъ ней: ихъ переписка, Женева, ея пріѣздъ туда, ея встрѣча съ нимъ, и тотъ неуклонный образъ дѣйствій, которому онъ оставался вѣренъ съ этой минуты, поддерживая въ ней незамѣтно какія-то темныя надежды и не допуская въ то же время никакихъ утѣшительныхъ иллюзій. И вотъ, она дошла до послѣднихъ предѣловъ, за которыми нѣтъ ужъ ничего недомолвленнаго, и что же? сложная загадка разрѣшалась нулемъ.

Она ходила по своей спальной и ломала себѣ руки. Все въ домѣ спало; она отворила стеклянную дверь и вышла на террассу. Полуночное небо было усѣяно звѣздами; безчисленныя миріады свѣтилъ блистали въ необъятномъ пространствѣ; одна крупная звѣзда горѣла нѣжнымъ, синеватымъ блескомъ, ея длинные лучи касались края горы, за которую она заходила. Вѣтеръ пошевеливалъ голыя вѣтви деревъ; озеро безпокойно бушевало, и плескъ его волнъ раздавался, какъ сердитый плачъ. Долго она простояла, облокотясь на перилы, бѣлая и неподвижная, какъ привидѣніе.

-- Господи, что мнѣ дѣлать!... Какъ избавиться отъ этихъ мукъ!...

Она уже не думала о томъ, какъ бы спасти какую-нибудь долю счастья, а только старалась убѣжать отъ нестерпимо жгучей боли настоящей минуты.

Наконецъ, ей показалось, что она видитъ выходъ: она рѣшилась написать Борисову.

Она вошла въ комнату, сѣла за письменный столъ и писала до разсвѣту. Письмо ея оканчивалось словами: "Я васъ прошу забыть о моемъ существованіи. Что со мною будетъ,-- не знаю; но я вѣрю и надѣюсь, что наши жизненныя дороги никогда уже болѣе не встрѣтятся."

Утромъ она послала письмо на почту и съ этой минуты стала совершенно спокойна. "Такъ-то, думала она, настаютъ вѣчный миръ и тишина для умершаго, когда опустилась крышка гроба!" Она чувствовала, что вколотила собственными руками послѣдній гвоздь въ эту роковую крышку, отдѣляющую ее теперь навсегда отъ того, что ей было близко и дорого."

И удивительная тишина нашла на нее. Не думать болѣе ни о чемъ, ничего не желать, ничего не ждать,-- ей показалось, что она достигла этого совершеннѣйшаго состоянія человѣческой души.

Она проводила цѣлые дни на кушеткѣ; по утрамъ она сидѣла на террассѣ и лѣниво что-нибудь читала. Разъ ей попалась фраза: Отчаяніе есть свободный человѣкъ, надежда -- невольникъ. Кончиками ножницъ она вырѣзала эти слова на каменной балюстрадѣ и поставила внизу крестъ и число. Надпись была похожа на эпитафію.

И точно: на берегахъ этого синяго озера, въ виду прекрасныхъ горъ, съ освѣщенными солнцемъ долинами, что-то умерло и должно оставаться на вѣки похороненное. Жизнь, въ смыслѣ сознательнаго стремленія къ счастью, кончена; ничего не остается, какъ доживать свой вѣкъ темно, безцѣльно, съ сознаніемъ утрачениной навсегда вѣры въ себя, въ свои силы, въ свою нравственную цѣльность. Можно, правда, дѣлать добро и этимъ кое-какъ наполнить свою жизнь; но вѣдь это только для самоутѣшенія; настоящей пользы не принесешь; какъ ни старайся, самое широкое сердоболіе остается только "исчерпываніемъ моря деревянной ложкой". Нѣтъ, лучшимъ утѣшеніемъ остается все-таки мысль, что жизнь не безконечна; придетъ часъ, и всѣмъ тревогамъ настанетъ конецъ, успокоишься, застынешь и исчезнешь съ лица земли.

Такъ мечтала безнадежно Василиса, и ей казалось, что прошелъ цѣлый вѣкъ,-- а прошло всего четыре дня съ тѣхъ поръ, что она послала письмо, и въ пятый день, вмѣстѣ съ утренними газетами, появился на столѣ небольшой конвертъ съ штемпелемъ изъ Женевы. Она тотчасъ почувствовала, что сколоченный на скорую руку гробъ былъ непроченъ, во всѣ скважины скользилъ и просвѣчивалъ веселый солнечный лучъ

Борисовъ писалъ:

"Посылаю вамъ No "Набата" и двѣ брошюры Лассаля. Вамъ будетъ небезынтересно прочесть.

"Вчера получилъ ваше письмо. Вы, вѣрно, передъ тѣмъ, чтобы писать его, дурно спали ночь, и нервы были у васъ разстроены; иначе я не могу объяснить себѣ его содержанія. Къ концу недѣли надѣюсь справиться съ работой, которой навалило нежданно-негаданно очень много, и прибуду къ вамъ. Тогда потолкуемъ, а покуда имѣю къ вамъ небольшую просьбу.

"Одинъ мой товарищъ -- вы его помните, его зовутъ Рѣдичемъ -- заболѣлъ. Нажитой имъ еще на родинѣ, вслѣдствіе всякаго рода лишеній и невзгодъ, хроническій катарръ въ легкихъ грозитъ превратиться въ чахотку, женевская биза крайне вредна при такихъ обстоятельствахъ. Докторъ совѣтуетъ перебраться на зиму въ Веве; но пріятель мой человѣкъ безъ средствъ, живетъ исключительно своимъ трудомъ; желательно было бы доставить ему въ Веве средства къ существованію. Онъ хорошій учитель, можетъ преподавать математику, физику, исторію и т. д., всѣ предметы высшаго гимназическаго курса. Ежели у васъ есть знакомые, нуждающіеся въ русскомъ учителѣ, рекомендуйте его. Вамъ это не будетъ затруднительно. Юноша онъ вполнѣ доброкачественный и благонравный; за это могу я поручиться. Вопросъ, стало быть, въ томъ: есть ли возможность достать уроки въ Веве и, возьметесь ли вы милостиво покровительствовать моему товарищу въ этомъ дѣлѣ?

"Буду ждать отъ васъ отвѣта."

Василиса подошла къ окну и долго стояла въ раздумьи, играя письмомъ, завертывая его и развертывая въ своихъ пальцахъ.

-- Такъ вотъ какъ слѣдуетъ смотрѣть на вещи! думала она. Неужели онъ правъ?... Неужели отчаяніе, которое душило меня, ничто иное, какъ кошмаръ больныхъ нервовъ?

Она не могла усомниться въ Борисовѣ и потому должна была сомнѣваться въ самой себѣ.

Послѣ завтрака она поѣхала дѣлать визиты. Она знала два-три семейства, въ которыхъ были дѣти, и въ одномъ изъ нихъ ей удалось выхлопотать для учителя четыре урока въ недѣлю.

Вечеромъ она написала Борисову короткую записку, въ которой отдавала отчетъ о своемъ ходатайствѣ. О другомъ она ничего не говорила; она знала, что это было ненужно.

Черезъ нѣсколько дней явился Рѣдичъ. Василиса помнила долговязаго, конфузливаго юношу, съ гривообразной копной русыхъ волосъ на головѣ и съ некрасивымъ, симпатичнымъ лицомъ. Онъ былъ крайне застѣнчивъ и неуклюжъ. Она приняла его ласково и представила мужу, какъ стараго знакомаго. Константинъ Аркадьевичъ поморщился, однако подалъ два пальца, которые Рѣдичъ, конфузясь, энергично сжалъ въ своей рукѣ. Снабженный карточкой Василисы, онъ отправился въ домъ, гдѣ долженъ былъ давать уроки, и, когда дѣло было улажено, пришелъ поблагодарить ее.

Загорская усадила его около себя на диванъ и съ дружескимъ участіемъ стала разспрашивать о здоровьи, о томъ какъ онъ устроился на квартирѣ, знаетъ ли онъ доктора въ Кларанѣ и т. д.

-- Когда вамъ будетъ скучно по вечерамъ сидѣть одному, приходите къ намъ, сказала она.

Рѣдичъ краснѣлъ, бормоталъ свою признательность и раскланивался.

Когда онъ всталъ, чтобы уйти, она повторила приглашеніе.

-- Такъ я буду васъ ожидать... Кстати, какъ васъ зовутъ? спросила она ласково.

-- Рѣдичъ.

-- Это ваша фамилія, а имя?...

-- Федоръ.

-- Федоръ... какъ?

Рѣдичъ конфузился и молчалъ.

-- Какъ ваше отчество?

-- Зачѣмъ отчество, зовите меня просто Федоромъ или Рѣдичемъ, какъ вамъ будетъ удобнѣе.

-- Это нельзя, а говорить господинъ Рѣдичъ выходитъ очень церемонно. Такъ какъ же? Федоръ... Николаевичъ?... Петровичъ?... Александровичъ?

Она перебрала нѣсколько отчествъ.

-- Пожалуй, Александровичъ, ужъ коли непремѣнно хотите... А то, право, не надо, только лишнее затрудненіе. Я не привыкъ.

-- Ничего, привыкнете. Такъ до свиданія, Федоръ Александровичъ. Смотрите, приходите.

-- Онъ ни за что не придетъ, сказала Вѣра, когда дверь затворилась за Рѣдичемъ. Ужъ очень вы его сконфузили.

Однако онъ пришелъ, и посѣщеніе его не ограничилось однимъ разомъ. Онъ сталъ бывать часто по вечерамъ. Застѣнчивый юноша оказался не скучнымъ и далеко не глупымъ собесѣдникомъ. Когда первая робость сошла съ него, и онъ сталъ поразвязнѣе, много хорошаго, теплаго, оригинальнаго вышло наружу изъ-подъ неуклюжей оболочки. Это была нѣжная, глубоко поэтическая натура. Онъ былъ преданъ вполнѣ извѣстнымъ идеямъ и говорилъ о нихъ съ увлеченіемъ. Онъ вѣрилъ въ святость своихъ идеаловъ, всѣ помыслы и стремленія его души, незлобной и дѣтски прекрасной, были направлены къ ихъ осуществленію. Онъ думалъ, что и Василиса вѣрила такъ же безусловно, и охотно дѣлился съ нею своими мечтами и надеждами.

-- Настанетъ время, говорилъ онъ, прекратится народное горе, падутъ цѣпи невѣжества и грубаго произвола. Порабощенные труженики подымутъ голову и увидятъ, наконецъ, божій свѣтъ... Это будетъ чудный день! Дружныя толпы двинутся впередъ, сзывая всѣхъ къ братской любви и всеобщему мирному труду... Ничто не будетъ болѣе раздѣлять людей между собою, всѣ сердца сольются въ общемъ ликованіи!

И когда Василиса, улыбаясь, покачивала головой:

-- Будетъ! говорилъ онъ съ увѣренностью; но для этого нужно еще много жертвъ и слезъ, и крови... Кто же пожалѣетъ своей жизни для такого дѣла!

Глаза его свѣтились, лицо выражало глубокую, неподдѣльную искренность.

-- И вы будете между нами, и впереди всѣхъ понесете въ своихъ рукахъ благословенное знамя освобожденія.

Вѣра, когда ей случалось присутствовать при такихъ разговорахъ, слушала его со вниманіемъ и нерѣдко съ нимъ спорила, чего она никогда не дѣлала съ Борисовымъ.

-- Почему такая разница? спросила ее разъ Василиса.

-- Этотъ -- восторженный поэтъ... Онъ вѣритъ горячо и просто, какъ дитя; поневолѣ увлекаешься его задушевностью.

-- А Борисовъ?

-- У него болѣе мозгами выработалось... Все логика да выводы...

-- Тѣмъ лучше; стало быть, прочнѣй...

-- Да, основательнѣе...

-- Почему же вы никогда съ нимъ объ этомъ не говорите? полюбопытствовала Василиса.

Вѣра засмѣялась.

-- Какая цѣль? Помните, что сталось съ глинянымъ горшкомъ, когда онъ вздумалъ вести товарищество съ величавымъ желѣзнымъ котломъ?-- Знаю заранѣе, что буду побита. А бесѣдовать такъ, ради одного удовольствія выслушивать его проповѣди, не чувствую потребности. Притомъ же эти вопросы для меня не особенно интересны;-- притолкалась.

Длинные осенніе вечера проходили въ мирныхъ бесѣдахъ. Василиса разспрашивала Рѣдича о его дѣтствѣ, его семьѣ, о жизни его до прибытія въ Женеву. Мало по-малу онъ сообщилъ ей всю свою біографію.

По происхожденію Рѣдичъ былъ плебей, истый сынъ народа. Круглый сирота, чуть ли не съ пятилѣтняго возраста, онъ былъ взятъ въ домъ какимъ-то благодѣтелемъ, который только и думалъ, какъ бы сбыть его скорѣй на руки одного изъ филантропическихъ училищъ. Его пристроили такимъ образомъ въ какой-то сиротскій институтъ. Житье оказалось тамъ несладкое; царствовали во всей силѣ старые порядки бурсы и кадетскихъ корпусовъ. Каждую недѣлю происходила генеральная порка всего заведенія; пороли всякаго: одного для исправленія, другого для назиданія, а по окончаніи экзекуціи, заставляли цѣловать руку директора и благодарить его за попеченія. Разъ какъ-то терпѣніе учениковъ лопнуло, и они рѣшились на сопротивленіе; въ отвѣтъ на какое-то нелѣпое требованіе директора, они бросились на него и сильно его поколотили. Исторія надѣлала много шума; директора удалили отъ должности, многихъ учениковъ повысѣкли; новый директоръ отмѣнилъ, правда, инквизиціонные пріемы, но за то ругался и унижалъ учениковъ хуже прежняго. Окончивъ курсъ наукъ, облагодѣтельствованный питомецъ вышелъ изъ заведенія, не имѣя ничего, кромѣ аттестата и казенной пары платья. Какіе-то покровители ссудили рублей пять на дорогу въ Питеръ; на эти деньги онъ добрался до столицы и жилъ на нихъ впродоженіе двухъ недѣль. Поступивъ въ Медико-хирургическую академію казенно-коштнымъ студентомъ, онъ нашелъ уроки по 50 копѣекъ за часъ и могъ зарабатывать рублей до 25 въ мѣсяцъ. Уроки эти отнимали много времени; заниматься серьезно естественными науками, какъ мечталъ юноша, не удалось; но работалъ онъ все таки добросовѣстно и перешелъ на второй курсъ. Во время лѣтнихъ вакацій фортуна улыбнулась ему, нашлась выгодная кондиція въ какомъ-то богатомъ семействѣ, съ которымъ онъ и уѣхалъ на дачу. Платили хорошо, и онъ мечталъ сдѣлать маленькую экономію, на которую можно было бы прожить часть зимы, не бѣгая на уроки; но случилось нѣчто, на что онъ не разсчитывалъ, и бѣдный студентъ бѣжалъ изъ дома своихъ патроновъ, проклиная тотъ часъ, когда попалъ въ него. Одна изъ дочерей, отъ деревенской скуки и неимѣнія другого развлеченія, пококетничала съ нимъ; неопытное сердце юноши поддалось влеченію, и, когда онъ вздумалъ раскрыть свою тайну, смѣхъ и нравоученія были отвѣтомъ. Этотъ эпизодъ сильно подѣйствовалъ на его самолюбивую и болѣзненно-впечатлительную натуру. Онъ сталъ серьезнѣе относиться ко всему окружающему, анализировать прошедшее, искать дорогу, по которой можно было бы идти прямо, не спотыкаясь. Самъ нищій и задавленный, онъ инстинктивно захотѣлъ послужить такому же бѣдному, задавленному брату. Натура, болѣе испорченная и вкусившая частичку матеріальныхъ прелестей жизни, задалась бы иною задачею; но полный еще свѣжихъ надеждъ и упованій юноша, съ неразвитыми аппетитами, думалъ только о томъ, какъ бы окончить курсъ и приняться скорѣй за полезную работу. Возвратясь преждевременно съ кондиціи, онъ взялся за книги, но неудача слѣдовала за неудачей. Серьезно заниматься не было возможности, бѣгая цѣлый день по урокамъ, а безъ нихъ пришлось бы умирать съ голоду. Что же дѣлать? Анализируя свое собственное положеніе, свои собственныя бѣды, понимая причину язвъ, разъѣдающихъ его личное существованіе, онъ нашелъ тѣ же явленія и въ общественномъ организмѣ. Личный опытъ заставилъ его сознательно отнестись къ общественнымъ вопросамъ, на которые онъ случайно наткнулся. У него сложилось убѣжденіе: Надо работать. Но какъ? Всѣ разъяснители, на которыхъ юноша попадалъ въ Россіи, не удовлетворяли его; онъ хотѣлъ знать все, отъ альфы до омеги, а ему говорили: ступай въ народъ, тамъ-то и есть вся суть, тамъ только и есть здоровые люди, слейся съ ними,-- и съ ними завоюешь міръ. Тяжело становилось въ Питерѣ. Въ одинъ прекрасный день онъ продалъ все наличное имущество и пустился въ путь. Добравшись кое-какъ до Одессы, онъ отыскалъ стараго товарища, который ссудилъ ему десять рублей и далъ золотые часы. Онъ перебрался заграницу, продалъ часы и на эти деньги доѣхалъ до Женевы, гдѣ на другой же день, имѣя пять сантимовъ въ карманѣ, явился въ типографію "Набата," прося работы.

-- Какая же была ваша цѣль, когда ѣхали заграницу? спросила Василиса, по окончаніи разсказа.

-- Хотѣлось подышать посвободнѣе, разъяснить себѣ вопросы, которые не давали покоя; отдать имъ свои силы...

-- И васъ удовлетворило то, что вы нашли?

-- Я искалъ себѣ дѣятельности и нашелъ ее, отвѣчалъ Рѣдичъ. Въ идеѣ я не разочаровался.

-- А можетъ быть, въ... ея представителяхъ?

-- Люди бываютъ всякіе, проговорилъ задумчиво Рѣдичъ. И между такъ называемыми представителями идеи много посредственности и ничтожества. Но это неважно; настоящая суть не въ отдѣльныхъ индивидуальностяхъ и ихъ превосходствѣ, а въ общей массѣ силъ. Время прошло, когда въ революціонномъ дѣлѣ признавались какіе-то авторитеты,-- и слава богу... Изъ всѣхъ товарищей я сошелся болѣе всего съ Борисовымъ. Вотъ симпатичная и недюжинная личность!

-- Да, онъ хорошій человѣкъ, произнесла тихо Василиса.

Глаза Рѣдича заблистали.

-- Такихъ, какъ онъ, мало! Характеръ, сила воли, необыкновенная способность самоотверженія, полная преданность дѣлу... Цѣльность этой натуры сказывается даже въ мелочахъ. Вѣдь онъ изъ баръ, съ дѣтства привыкъ ко всякимъ удобствамъ, а посмотрите, какъ онъ живетъ; переработалъ себя такъ, что сдѣлался, не только по образу жизни, но и въ душѣ, по вкусамъ, истымъ пролетаріемъ, не хуже нашего брата-бѣдняка. Потребности его приведены къ минимуму; гроша на свой личный комфортъ не тратитъ. А работникъ какой! за что возьмется, то, навѣрное, вынесетъ на своихъ плечахъ. Мало того, что основалъ на свои средства библіотеку и типографію, самъ цѣлый день трудится, набираетъ, держитъ корректуру, сидитъ въ библіотекѣ за кассой... А вѣдь это работа прескучная; не такая дѣятельность ему по плечу! Другой, посредственный человѣкъ и не захотѣлъ бы, а онъ, съ своими рѣдкими способностями, сидитъ день за день надъ неблагодарнымъ трудомъ,-- потому что нужно.

-- Я вижу, вы очень расположены къ Борисову, замѣтила Василиса.

-- Да, я его люблю, да и нельзя не любить его; онъ отличный товарищъ. Прошлое лѣто я заболѣлъ, онъ перетащилъ меня на свою квартиру, самъ за мной ходилъ, по ночамъ не спалъ, никакихъ издержекъ не жалѣлъ: братъ родной того бы не сдѣлалъ...

-- У него очень доброе сердце; въ этомъ нѣтъ особенной заслуги, замѣтила Вѣра.

-- Конечно, это не увеличиваетъ его значенія, какъ общественнаго дѣятеля. Тѣмъ не менѣе, способность симпатично располагать къ себѣ людей имѣетъ свою важность. Это толкуетъ, почему у Борисова, при всей его энергіи и самостоятельности, какъ человѣка партіи, нѣтъ личныхъ враговъ.

-- За то у него есть очень горячіе друзья! засмѣялась Вѣра.

Рѣдичъ не отвѣтилъ на ея замѣчаніе и, можетъ быть, не понялъ его. Онъ вообще обращалъ мало на нее вниманія и занимался гораздо болѣе тѣмъ, что дѣлала и говорила Василиса.

Въ концѣ недѣли прибылъ Борисовъ. Онъ пріѣхалъ изъ Женевы съ послѣднимъ поѣздомъ и явился поздно вечеромъ, когда никто болѣе не ожидалъ его.

Рѣдичъ собирался уходить и стоялъ передъ Василисой, комкая свою фуражку и договаривая прощальную фразу, когда вошелъ Борисовъ.

-- А, пріятель! вотъ гдѣ застаю. Заходилъ къ вамъ на квартиру... Ну что, какъ можется?

Всѣмъ стало почему-то очень весело съ появленіемъ Борисова. Подали во второй разъ чай и разошлись довольно поздно.

Борисовъ пошелъ проводить Рѣдича и спустя минутъ десять вернулся.

-- Можно? проговорилъ онъ, входя въ гостинную, гдѣ Василиса сидѣла одна.

Она знала, о чемъ онъ заговоритъ, и заранѣе собиралась съ духомъ.

Борисовъ, дѣйствительно, заговорилъ объ этомъ, улыбаясь, непринужденно, безъ всякаго предисловія.

-- Такъ какъ же, очень на меня разсердились?

Онъ сѣлъ возлѣ нея и взялъ ея руку.

-- Голубчикъ, нельзя было не уѣзжать,-- меня ждали... Я вамъ это говорилъ. И вырваться изъ Женевы раньше тоже не могъ. Одной корреспонденціи что навалило!.. Привезъ съ собой... Вы почитаете, ежели вамъ интересно.

-- Не надо, сказала она. Я на васъ не сердилась...

-- Неправда; вы и теперь еще сердитесь. За что?... Ну, да богъ съ вами; -- сочтемся. А гнѣвъ вашъ не помѣшалъ вамъ дѣло сдѣлать,-- пригрѣли и приласкали больного,-- нашли ему работу. Вотъ это хорошо! Распорядились, какъ умная барыня.

Онъ игралъ вѣеромъ, висѣвшимъ у нея на поясѣ, и смотрѣлъ на нее ласково, ожидая отвѣта.

Она молчала и отворачивала голову.-- Онъ подождалъ еще минутку.

-- Вы, вѣрно, устали и не расположены бесѣдовать. Такъ до другого разу, проговорилъ онъ.

Онъ всталъ, взялъ со стола пачку газетъ, которую принесъ съ собой, и зажегъ папироску.

-- До свиданія; удаляюсь восвояси. Дайте же руку на прощаніе.

Она не рѣшалась; онъ взялъ ее самъ.

-- Какая злопамятная!.. И, держа за руку, онъ потянулъ ее къ себѣ.-- Стало быть, пожелать вамъ доброй ночи... или, можетъ... увидимся... наверху?...

Она сначала не поняла; потомъ вся вспыхнула и съ изумленіемъ взглянула на него.

-- Что васъ такъ испугало? Мой вопросъ очень естественъ.

Она перевела духъ и съ усиліемъ проговорила:

-- А мое письмо... забыли?...

-- Какая вы странная! вѣдь я вамъ писалъ, что такое ваше письмо; -- значитъ,-- о чемъ же говорить... Я оттого зову васъ наверхъ, что меня могутъ услышать,-- нехорошо, а вы проскользнете незамѣтно, какъ тѣнь...

"Что же это|?" подумала она и, чувствуя необходимость объясниться, произнесла:

-- Вы меня не поняли. Я рѣшилась забыть прошлое... совершенно.

Борисовъ улыбнулся, спокойно и ласково.

-- Полноте пустяки говорить. Какъ можно забыть прошлое? Вѣдь это только такъ, фраза, а въ фразы играть намъ съ вами болѣе не приходится. Снявъ голову, по волосамъ не плачутъ.

Онъ помолчалъ и прибавилъ.

-- Вотъ, что я вамъ скажу: рѣшаться на какой-нибудь шагъ, не обдумавъ всѣхъ его послѣдствій,-- наивно; но еще наивнѣе и безсмысленнѣе раскаиваться въ своей ошибкѣ. Отъ этихъ ретроспективныхъ сожалѣній бываетъ очень скверно на душѣ, а прошлаго все таки не воротишь. Стало быть, прямой разсчетъ идти впередъ и стараться извлечь изъ даннаго положенія елико возможно большую для себя выгоду. Вотъ какъ разсуждаютъ практическіе люди и становятся хозяевами надъ fait accompli... Вся житейская премудрость заключается въ этомъ умѣніи приспособляться къ обстоятельствамъ.

-- Ваша логика всегда была непогрѣшима, проговорила вполголоса Василиса.

-- Что же дѣлать! я, говорю какъ понимаю. Вы не можете себѣ представить, какъ обидно для здороваго человѣка смотрѣть на такое безсиліе...

Она молчала, опустивъ голову; онъ видѣлъ, какъ руки у нея слабо дрожали.

-- Ахъ, барыня, барыня! проговорилъ онъ, постоявъ надъ ней въ раздумья. Насъ, реалистовъ, упрекаютъ въ матеріализмѣ: настоящія матеріалистки вы, нѣжныя, идеальныя созданія, съ вашими избалованными нервами... Все подавай вамъ ласки, да конфетки, да добрыя слова!... Покуда сидите въ своей тепличкѣ, какъ дорогія тропическія растенія, кое-какъ живете, а попробуешь вынести на свѣжій воздухъ, тотчасъ листики и повисли... Полно вамъ сокрушаться! Вы такая охотница читать евангеліе -- забыли вы мудрое изреченіе: "Блаженъ, кто не осуждаетъ себя въ томъ, что избираетъ?" -- Избрали, такъ не сомнѣвайтесь,-- и грѣха нѣтъ. Знаете, на кого вы похожи въ настоящую минуту? на школьника, который поймалъ паука, оторвалъ ему лапки и когда обезображенное туловище лежитъ безъ движенія, мальчикъ смотритъ на него съ испугомъ и твердитъ себѣ въ утѣшеніе: "Я не убивалъ паука!" Нѣтъ, неправда, паукъ уже не можетъ жить, и мальчишка убилъ его.-- Такъ-то, моя красавица...

Онъ сѣлъ возлѣ нея и, взявъ изъ ея рукъ платокъ, сталъ утирать ей глаза.

-- Полноте, о чемъ плачете, дитятко вы неразумное? Вѣдь прошлаго уже не вернешь... Теперь все кончено, теперь вы моя... жена.

Искусный мастеръ въ техникѣ жизни, Борисовъ зналъ, какимъ словомъ покорить волнующееся, страстное сердце.

Въ эту ночь, когда все въ домѣ спало, дверь Василисы тихонько растворилась; она вышла изъ своей благоухающей, освѣщенной блѣдной лампадой, спальни и, вся дрожа отъ ужаса и отъ страха, неслышными шагами поднялась по лѣстницѣ. Она прошла мимо кабинета мужа. Въ концѣ корридора дверь Борисова была полуотворена, она скользнула въ комнату и, прежде чѣмъ Борисовъ успѣлъ замѣтить ее, потушила свѣчу, горѣвшую на столѣ.

-- Вы? шепнулъ сдержанный, взволнованный голосъ.

Горячія объятія охватили ее, нетерпѣливая рука, путаясь въ ея волосахъ, рванула пуговицу пенюара; широкое одѣянье, съ легкимъ шелестомъ подкладки, скользнуло на полъ, и Василиса пала къ ногамъ Борисова, рыдая и цѣлуя его руки.

II.

Борисовъ остался въ Кларанѣ десять дней.

Трудно взбираться на высокую гору, по каменистому пути, подъ палящимъ зноемъ, но разъ достигнута высшая точка, усталость исчезаетъ и воспоминаніе объ осиленныхъ препятствіяхъ увеличиваетъ чувство наслажденія. Такимъ отдохновеніемъ, послѣ достигнутой цѣли, были эти десять дней въ исторіи любви Василисы и Борисова.

На высотахъ всегда тихо, на нихъ лежитъ ненарушимое спокойствіе. Даже Борисовъ, сынъ желѣзнаго вѣка и грозной житейской борьбы, чувствовалъ умиротворительное вліяніе этихъ высокихъ сферъ, и первые дни невольно поддавался ему. Полнота ощущеній, совершенное, во всѣхъ отношеніяхъ удовлетворяющее его страстное счастье, такъ рѣдко дававшееся ему въ силу сложной двойственности его натуры, выражалось въ немъ тихимъ, сосредоточеннымъ, нѣжнымъ просвѣтленіемъ всего нравственнаго существа. Реалистъ по выработкѣ,-- по природѣ эпикуреецъ умственный и нравственный, Борисовъ, можетъ быть, первый разъ въ жизни, былъ глубоко и совершенно счастливъ; избранная имъ женщина соотвѣтствовала вполнѣ всѣмъ требованіямъ его натуры. Его прельщали въ ней красота, впечатлительный, чуткій умъ, привычки изящества въ деталяхъ жизни, изнѣженность нервовъ и души,-- все, за что онъ съ ней спорилъ и въ чемъ упрекалъ ее,-- и чего не могъ бы измѣнить въ ней ни на іоту, не нарушивъ идеалъ, жившій у него въ мозгу безсознательно, помимо его воли, переданный ему съ кровью его предковъ. Идеалъ женщины, выработанный имъ самимъ самостоятельно, по чисто реальнымъ даннымъ, съ существующихъ образцовъ, былъ совсѣмъ иной, и онъ старался, насколько это было возможно, передѣлать Загорскую и приблизить ее къ этимъ формамъ; но если бы переработка эта удалась, возникнувшій такимъ образомъ новый типъ, едва ли удовлетворилъ бы его, и доказательство необыкновенной способности анализа въ Борисовѣ было то, что онъ это понималъ и совершенно сознательно относился къ затѣянному имъ процессу превращенія.

Василиса втеченіе этихъ десяти дней замѣтно похорошѣла. Успокоенная, вся проникнутая глубокимъ чувствомъ животнорящей страсти, которая наполняла ее и удаляла отъ нея на время всѣ сомнѣнія и заботы, она физически расцвѣла, какъ цвѣтокъ, пригрѣтый солнцемъ послѣ ненастья. Линіи стройнаго тѣла округлились; смуглый цвѣтъ лица порозовѣлъ и сталъ прозрачно-нѣжнымъ; глаза тихо свѣтились; румяныя губы складывались сами собой въ чарующую и вмѣстѣ съ тѣмъ строгую и; гордою улыбку, которую древніе ваятели, въ своемъ глубоко-осмысленномъ пониманіи жизненныхъ чертъ, придавали устамъ богини наслажденій. Все въ ней стало гармонично, роскошно, привлекательно; даже тонкія руки сдѣлались бѣлѣй и нѣжнѣй, согрѣтыя горячими поцѣлуями любви.

-- Красавица! говорилъ Борисовъ, лежа у ея ногъ. Онъ игралъ длинными прядями ея распущенныхъ волосъ и, обвивая ихъ вокругъ своихъ рукъ, нагибалъ къ себѣ ея голову и смотрѣлъ ей въ глаза.

-- Наконецъ, добрался я до своего счастья!... Долго стояло оно передо мною, какъ прекрасное искушеніе, манило и не давалось мнѣ. Я испытывалъ муки Тантала; -- и теперь оно мое!-- Не упущу я его. Что мнѣ за дѣло, что моя красавица холодна, какъ мраморъ, не умѣетъ любить и цѣловать! И мраморъ раскаляютъ; я съумѣю согрѣть ее... я вдохну въ нее живую страсть,-- научу эти цѣломудренныя губы отвѣчать на мои поцѣлуи...

-- Милый! говорила Василиса въ упоеніи, сжимая его руки, неужели ты только желаешь моихъ поцѣлуевъ?... Вѣдь это только часть счастья... Я хочу его всего... Порой мнѣ кажется, что есть что-то недосягаемое... какая-то послѣдняя, самая высокая ступень, на которую нужно взойти... и тамъ счастье полное... совершенное!... Я не въ состояніи объяснить, мои желанія темны и мучаютъ меня... Я хотѣла бы обнять тебя крѣпче,-- перестать жить, какъ отдѣльное существо,-- обратиться въ частичку твоей души... вѣчно съ тобой не разставаться, радость ты моя, сокровище, счастіе, богъ мой,-- мое все!...

-- Дорогая!... произнесъ Борисовъ шопотомъ.

Онъ закрылъ глаза и прильнулъ къ ея колѣнямъ, силясь овладѣть волненіемъ, которое на минуту словно сломило его.

-- И у меня такія же желанія, проговорилъ онъ; но они меня не мучаютъ, наоборотъ, они даютъ мнѣ бла женство.

-- Мнѣ приходитъ иногда на умъ, продолжала она, что я не люблю тебя простой любовью, какъ любятъ обыкновенныхъ людей. Я не знаю, какъ назвать это чувство, оно наполняетъ меня чѣмъ-то хорошимъ, святымъ. Мнѣ хочется плакать, стать на колѣни,-- молиться! Жены, которыя ходили за Спасителемъ, мнѣ кажется, любили его такъ... Когда, я думаю о счастіи, оно не представляется мнѣ, какъ длинная жизнь, проведенная съ тобою,-- а какъ одинъ короткій мигъ чего-то невыразимаго, какого-то свѣтлаго блаженства,-- и затѣмъ все темно, точно ты или я умираемъ.

-- Зачѣмъ умирать! жизнь богата и прекрасна...

-- Я смерти не желаю, я боюсь ея... Эта мысль противъ воли приходитъ мнѣ въ голову.

Она умолкла и сидѣла, играя его волосами.

-- Скажи, дорогой, о чемъ ты думалъ въ эту минуту?

-- Ни о чемъ. Голова пуста, всѣ мысли повылетѣли вонъ. Дай руку,-- слышишь, какъ сердце бьется?

-- Да, и ты страшно блѣденъ. Но я люблю твое блѣдное лицо; оно прекрасно, какъ лицо мученика... У тебя такіе ясные глаза,-- кажется всю душу видятъ насквозь. Я думаю, никакой человѣкъ не рѣшился бы лгать, когда ты смотришь на него, Дорогой мой, отчего я такъ счастлива въ эту минуту? Въ моей душѣ, словно праздникъ... Я люблю весь міръ... Я хотѣла бы, чтобы всѣ люди были счастливы... Да, ты правъ, жизнь прекрасна! Все печальное отошло прочь,-- ничего болѣе для меня не существуетъ,-- существуешь ты одинъ...

Борисовъ не отвѣчалъ. Онъ игралъ маленькимъ медальономъ, висѣвшимъ у нея на шеѣ, и задумчиво глядѣлъ не на нее, а куда-то вдаль. Она поймала его руку и прижала къ своимъ губамъ.

-- Ежели бы меня пытали въ эту минуту и мнѣ можно было бы смотрѣть на тебя, слышать твой голосъ, мнѣ кажется, я самыхъ страшныхъ мукъ не почувствовала бы!..

Она прибавила, улыбаясь:

-- Тебѣ это кажется страннымъ? ты не понимаешь?...

-- Нѣтъ, понимаю.

Онъ поднялъ голову и нѣсколько секундъ смотрѣлъ на нее въ раздумьи.

-- Васъ не поражаетъ, проговорилъ онъ, какое огромное значеніе имѣютъ для васъ отправленія вашей душевной жизни, и какъ, въ сущности, несоразмѣрны, въ настоящемъ случаѣ, дѣйствіе и его причины? Исходная точка, чисто субъективный аффектъ, а вы достигаете такого градуса энергіи, до котораго обыкновенно способны поднять лишь побужденія самаго неличнаго характера. Вотъ, когда люди вѣруютъ въ идею такъ, какъ вы увѣровали въ человѣка, они совершаютъ великія дѣла. Понятно вамъ теперь, что дѣлаетъ силу такихъ людей?

-- Да.-- Она обняла его голову и прижалась лицомъ къ его волосамъ.-- Ты -- такой человѣкъ!.. Вотъ почему я готова умереть за тебя; -- купить цѣной жизни какое нибудь высокое, неземное для тебя счастье!...

-- Я кромѣ земного счастья никакого не хочу... Оно самое прекрасное, самое желательное.-- Онъ потянулся къ ней.-- Дай мнѣ только его...

Ночныя бесѣды Борисова и Василисы длились обыкновенно поздно -- иногда до разсвѣта. Онъ сидѣлъ съ ней въ ея будуарѣ; весь домъ спалъ. Это были единственныя часы, когда они видѣлись наединѣ. Василиса жила этими часами. День проходилъ для нея вяло, въ какомъ-то сонномъ оцѣпѣненіи. До завтрака она оставалась въ своей комнатѣ; затѣмъ тянулся длинный рядъ часовъ томительно скучныхъ, впродолженіи которыхъ Загорскій, Каролина Ивановна и Вѣра безпрестанно находились съ нею. Послѣ обѣда ѣздили кататься втроемъ или вчетверомъ, и это выходило еще скучнѣе. Въ первый разъ Василиса поняла, какъ мало каждый человѣкъ предоставленъ самому себѣ въ семейномъ общежитіи и какъ незамѣтно стѣснена его личная свобода, даже при самыхъ, въ этомъ смыслѣ, благопріятныхъ условіяхъ. Она увидала, что нельзя шевельнуться внѣ установленнаго издавна порядка, безъ того, чтобы не привлечь на себя чьего либо вниманія. Прежде, при правильномъ теченіи своей жизни, она этого не замѣчала. Постоянное присутствіе кого нибудь между ней и Борисовымъ раздражало ее чуть не до слезъ; она пробовала пересилить себя и видѣла, что это было невозможно. Тогда она оставляла Борисова бесѣдовать съ Загорскимъ и Вѣрой, и уходила въ свою комнату, гдѣ лежала на диванѣ по цѣлымъ часамъ, не шевелясь, закинувъ назадъ руки, недовольная собой, нервная и несчастная. По вечерамъ приходилъ Рѣдичъ, и когда, въ одиннадцатомъ часу, онъ прощался и, всѣ, наконецъ, расходились, она вздыхала свободно; душевное ея безпокойство разомъ утихало,-- какъ стихаетъ на морѣ волненіе при вечерней зарѣ. Счастье брало ее на свое золотое крыло, и всѣ горькія ощущенія были забыты. Она садилась на низкій табуретъ у ногъ Борисова и, сложивъ руки на его колѣняхъ, смотрѣла на него глазами влажными отъ слезъ.

-- Не можетъ быть, говорила она, чтобы любовь моя къ тебѣ была преступна! Она даетъ мнѣ слишкомъ свѣтлое счастье... Я нравственно выросла и стала лучше съ тѣхъ поръ, что тебя знаю... Зачѣмъ нѣтъ у меня какого нибудь великаго таланта или дарованія,-- я служила бы твоей идеѣ!... Мнѣ кажется, я съумѣла бы выразить, что ты думаешь,-- заставила бы дрогнуть сердца... Всѣ бы увѣровали и встали за твое дѣло...

-- А вы сами вѣрите? спросилъ ее однажды Борисовъ.

-- Я вѣрю въ тебя!

Она почувствовала, какъ его покоробило отъ этого слова и прибавила:

-- Не все ли равно, откуда идетъ сила, лишь бы она достигала своей цѣли.

Но Борисовъ былъ неподкупенъ.

-- Нѣтъ, не все равно, говорилъ онъ. Чувство -- дѣло впечатлѣнія; случайность породила его, случайность можетъ и уничтожить. Идея же -- продуктъ холоднаго разума и не можетъ быть подвержена колебаніямъ. Вообразите, что въ силу какого нибудь посторонняго обстоятельства чувство нечаянно пострадало,-- тотчасъ и идея утрачиваетъ свое значеніе, убѣжденія исчезаютъ, цѣль дѣлается неясна, являются сомнѣнія,-- все обратилось въ хаосъ,-- хоть божиньку призывай на помощь!-- Что, развѣ неправда? прибавилъ онъ, смѣясь.

-- Какой ты ужасный! сейчасъ все анализировать...

Она вспомнила, что происходило въ ней самой нѣсколько дней тому назадъ, и пойманная, какъ виноватый ребенокъ, не хотѣла признаваться.

-- Вотъ, ежели вы въ самомъ дѣлѣ задумали служить дѣлу, сказалъ Борисовъ, такъ намѣреніе это благое. Примитесь же за него настоящимъ манеромъ, и мы скажемъ вамъ спасибо.

-- Я рада; только какъ?

-- Сколько времени мы съ вами толкуемъ, а вы еще спрашиваете: какъ? Имѣющіе уши да слышатъ...

-- Милый, сказала Василиса и придвинулась къ нему; я давно собиралась съ тобою поговорить... Надо чѣмъ нибудь рѣшить; нельзя оставаться въ настоящемъ положеніи... Какъ ни увѣряй себя и ни оправдывайся въ собственныхъ глазахъ, все таки это обманъ, и очень унизительный. Надо изъ него выйти. Вотъ я и рѣшила...

Она вглянула на Борисова, желая заранѣе заручиться его сочувстіемъ.

-- Что же вы рѣшили?

-- Я рѣшилась переговорить съ Загорскимъ, окончательно съ нимъ разойтись и переѣхать въ Женеву.

-- Иными словами: бросить все и совершить великій подвигъ! Далѣе?

-- Въ Женевѣ я думала нанять маленькую квартиру... самую скромную... вмѣстѣ съ тобой. Я работала бы, занималась бы твоимъ хозяйствомъ. Я труда не боюсь; я буду шить, убирать комнату, дѣлать все, что нужно... Словомъ, я стану соучастницей твоей жизни, твоимъ другомъ, хозяйкой, товарищемъ,-- чѣмъ ты хочешь...

-- Ну-съ?

-- Ну, вотъ и все. Чего же болѣе?

-- А служеніе дѣлу? Вѣдь вы объ этомъ завели рѣчь. Оно не выражается же для васъ въ пришиваніи пуговицъ къ моимъ рубашкамъ и приготовленіи для меня котлеты?..

-- Надо же, чтобы кто-нибудь этимъ занимался, проговорила Василиса, смѣясь и немного покраснѣвъ.

-- Надо; вы и предоставьте этотъ амплуа кому подобаетъ, а сами беритесь за болѣе полезную роль.

-- Зачѣмъ же непремѣнно роль? Я буду помогать тебѣ въ твоей работѣ... Я вѣрю и сочувствую... этого довольно...

-- Такихъ, которыя вѣруютъ и сочувствуютъ и безъ васъ много; что въ нихъ толку? Дѣло не въ сочувствіи, а въ томъ, насколько человѣкъ способенъ быть полезнымъ. Проанализируйте вашъ планъ хорошенько, какой его главный объективъ? Осуществленіе того, что вы считаете лично для себя счастіемъ... Такая цѣль едва ли способна, далѣе чѣмъ на срокъ, удовлетворить даже васъ. Есть другія требованія и интересы, въ сравненіи съ которыми идеалъ взаимной любви, даже самый полный, кажется очень ничтожнымъ. Не такое теперь время, чтобы можно было человѣку, мало-мальски мыслящему, утопать въ нѣгѣ эгоистическаго счастья. Время мирныхъ идиллій когда-нибудь настанетъ,-- теперь пора страдная, гнѣзда вить не приходится, живешь короткими моментами и за нихъ спасибо!

-- Мой планъ, стало быть, не годится? спросила Василиса.

-- Не практиченъ, цѣли не вижу.

Онъ прошелся по комнатѣ, раздумывая.

-- Или я не ясно говорю, произнесъ онъ, останавливаясь передъ нею, или вы намѣренно не разумѣете моихъ словъ. Я нѣсколько разъ указывалъ вамъ дорогу, по которой вы можете идти, не дѣлая никакихъ coups de têtes и не компрометируя себя. Не могу же я взять васъ за руку и вести, какъ маленькаго ребенка!

Онъ говорилъ холодно, съ выраженіемъ неудовольствія.

-- Сергѣй! воскликнула Василиса, со слезами въ голосѣ.

Онъ взглянулъ на нее, какъ бы досадуя, однако сѣлъ на прежнее мѣсто и взялъ ея руку.

-- Не волнуйтесь, слушайте. Изъ вашего сочувствія шубы вѣдь не сошьешь; а вы можете, если пожелаете, быть полезнымъ сотрудникомъ. Ваше положеніе между нами исключительное; вы свѣтская барыня, у васъ есть связи, имя, извѣстное положеніе; какъ женщина, вы привлекательны, излишне вамъ это повторять; въ васъ бездна такту, чуткости ума; салонная жизнь выработала въ васъ умѣнье владѣть собою и до извѣстной степени угадывать людей. Все это, взятое вмѣстѣ, составляетъ силу; отъ васъ зависитъ сдѣлать изъ нея желаемое употребленіе. Понятно, что ежели вы останетесь прозябать въ этой швейцарской глуши, между четырьмя стѣнами, отъ васъ не будетъ никому ни худа, ни добра; -- и Цирцея одна, на своемъ островѣ, ничего не значила! Но вы можете ступить на болѣе широкую сцену... Кто вамъ мѣшаетъ ѣхать въ Россію и работать въ тѣхъ сферахъ общества, куда намъ нѣтъ доступа? Наше слово падало бы тамъ не разъ на богатую почву, но оно не долетаетъ; ваша рука посѣетъ его, и оно взойдетъ богатой жатвой. Неужели вамъ никогда не приходило въ голову, какое можетъ быть значеніе въ настоящую минуту такой женщины, какъ вы, ежели она пойметъ свою роль и рѣшится сыграть ее? Исторія полна примѣровъ, гдѣ женщины были душою партій, держали всѣ нити въ своихъ рукахъ. Всякая политическая эпоха нуждается въ своей Madame Roland; почему не сдѣлаться ею, когда на это существуютъ всѣ данныя? Лично вы, какъ субъектъ нервно-холерическаго темперамента, чувствуете потребность въ сильныхъ ощущеніяхъ, вотъ вамъ они. Никакія перипетіи самыхъ сложныхъ душевныхъ драмъ не въ состояніи дать тѣхъ эмоцій, съ которыми вамъ придется познакомиться. Рѣшитесь только, и тысячу разнобразныхъ интересовъ наполнятъ вашу жизнь! Уполномоченный и тайный сообщникъ нашъ, вы будете центромъ, вокругъ котораго все будетъ группироваться. Черезъ ваше посредничество совершатся сближенія, вы будете вербовать для насъ вашей улыбкой сильныхъ союзниковъ; какъ умный генералъ, посреди своего войска, вы будете комбинировать живыя силы, соединять ихъ, направлять... Какое широкое поле дѣйствія!... Если хватитъ у васъ отваги,-- а ея должно хватить, потому что вы вѣрите въ окончательную цѣль,-- игра вамъ по плечу. Въ настоящую минуту я васъ уговариваю, поживите полгода этой жизнью, придется васъ удерживать. Вы не подозрѣваете, какъ горизонтъ расширится, какія новыя силы разовьются въ васъ. Теперешніе ваши буржуазные идеалы сойдутъ со сцены. Для васъ откроются новые источники сильныхъ ощущеній, и вы поймете, какъ ничтожно-крохотны были въ сравненіи бурьки субъективнаго чувства.

Василиса глядѣла на Борисова, блѣдное лицо котораго сіяло одушевленное картиной, которую онъ рисовалъ.

-- Но для этого нужно быть тамъ, а это разлука, вырвалось у нея.

-- Не вѣкъ же вы будете сидѣть на мѣстѣ,-- и я къ Женевѣ не прикованъ; мы будемъ встрѣчаться. Общіе интересы свяжутъ насъ тѣснѣе въ нравственномъ отношеніи,-- да и во всѣхъ отношеніяхъ.

-- Цѣлая Европа, ляжетъ между нами!

Борисовъ нахмурилъ брови.

-- Я не отказываюсь, проговорила она поспѣшно. Какъ ты рѣшилъ, такъ и будетъ, Я сдѣлаю все, что ты желаешь, ко всему приложу свое стараніе... Только, право, такая роль не по мнѣ. Нужно умѣнье... находчивость, всегда готовое хладнокровіе... Я на это не способна.

-- Вы способны только сидѣть на диванѣ и хорошенькими фразочками продовольствоваться... Удобная форма сочувствія!

Она покраснѣла.

-- Ты напрасно берешь такой тонъ, я тебѣ говорю, что не отказываюсь.

-- Ну, тѣмъ и лучше, сказалъ Борисовъ. Вѣдь вы даете, а не продаете свои услуги, не правда-ли? стало быть, и торговаться нечего.

Онъ не продолжалъ этого разговора и Василиса не возобновляла его; но въ ея душѣ оставалось много невысказаннаго, что тайно волновало ее.

На другой день Борисовъ получилъ письма и телеграммы изъ Женевы, требовавшія его возвращенія. Онъ показалъ ихъ Василисѣ и рѣшилъ ѣхать на слѣдующее утро.

-- Вѣдь ты хотѣлъ остаться до четверга? проговорила она.

-- Да, но сами видите, невозможно.

Въ этотъ вечеръ Борисовъ былъ въ особенно возбужденномъ расположеніи духа. На него находили изрѣдка припадки какой-то ребяческой веселости, онъ могъ тогда смѣяться и школьничать по цѣлымъ часамъ. Послѣ чая онъ усадилъ Вѣру за фортепіано и просилъ ее сыграть что нибудь веселое. Онъ самъ выбралъ между нотами оперетку Оффенбаха, и стоялъ возлѣ нея, покуда она играла. Рѣдичъ сидѣлъ у окна и задумчиво смотрѣлъ въ темную ночь. Василиса подошла нему.

-- Что вы такъ пріуныли, Федоръ Александровичъ? Я замѣчаю, что вы стали съ нѣкоторыхъ поръ что-то очень серьезны... Здоровы ли вы? не болитъ ли у васъ опять грудь?

-- Нѣтъ, я, слава Богу, здоровъ, отвѣчалъ Рѣдичъ и всталъ.

Василисѣ пришло на умъ, что она послѣднее время совсѣмъ забыла о бѣдномъ юношѣ, она упрекнула себя за это.

-- Просмотрѣли вы послѣдній номеръ Иллюстраціи? проговорила она ласково, тамъ очень интересны виды Кавказа. Хотите, я вамъ покажу, пойдемте въ гостинную.

Рѣдичъ пошелъ за ней и они усѣлись за круглымъ столомъ, на которомъ горѣла лампа.

Василиса отыскала Иллюстрацію. Рѣдичъ сначала какъ будто дичился, но потомъ разговорился и замѣтно повеселѣлъ.

Въ сосѣдней залѣ продолжалъ гремѣть Офенбахъ, отрывками долеталъ звонкій голосъ Вѣры, напѣвающій аріетку. Голосъ и музыка вдругъ умолкли и раздались стуканье билліардныхъ шаровъ,-- Вы въ билліардъ играете? спросила Василиса у Рѣдича.

-- Нѣтъ... Я вообще ни въ какія игры не играю, не нахожу никакого удовольствія,-- развѣ только то, что можно ловкость свою показать.

-- Я сама не охотница до игръ, мнѣ отъ нихъ всегда дѣлается скучно... Мнѣ вообще часто бываетъ скучно, сама не знаю почему... Не правда ли, какъ это нехорошо?...

Она прислушивалась къ веселому хохоту въ сосѣдней комнатѣ и лицо ея имѣло какое-то тоскливое выраженіе.

-- Не такъ... слышался оживленный голосъ Борисова. Какая вы неловкая, Вѣра Павловна! Дайте, я научу васъ держать кій.

-- Не надо, я лучше васъ знаю...

Еще громче раздавался смѣхъ и началось отчаянное бѣганіе вокругъ билліарда.

-- Какъ имъ весело! промолвила Загорская.

-- Имъ не отъ игры весело...

Василису что-то кольнуло вдругъ очень больно въ самое сердце.

-- Не отъ игры, такъ отчего же? проговорила она.

-- Такъ, веселый часъ нашелъ, отвѣтилъ Рѣдичъ уклончиво.

Снова раздались звуки фортепіано. Въ гостинную вошелъ Борисовъ и бросился въ кресло, утирая себѣ лобъ.

-- Уфъ, забѣгался! проговорилъ онъ.

Его возбужденное, играющее смѣхомъ и жизнью лицо, почему-то не понравилось Василисѣ.

-- Видно, вамъ очень весело бѣгать, проговорила она холодно. Вы съ Вѣрой, какъ двое ребятъ, возились.

-- А вы тутъ сидѣли, какъ старушка, и о возвышенныхъ предметахъ толковали! возразилъ онъ. Каждому возрасту свое удовольствіе...

-- Да, я старше васъ, сказала Василиса тихо. Въ сравненіи со мною вы, Сергѣй Андреевичъ, почти...

-- Младенецъ, подсказалъ Борисовъ. Вы мнѣ въ бабушки годитесь! Ну-съ, барыня преклонныхъ лѣтъ, покажите-ка и мнѣ, что такіе за кавказскіе виды; не все для одного Рѣдича...

Онъ сѣлъ возлѣ нея и сталъ разсматривать рисунки. Голова его, нагибаясь, касалась ея волосъ. Перевертывая страницу, онъ шепнулъ:

-- Какая сердитая! сейчасъ такъ и ощетинилась...

-- Что это? произнесъ вдругъ Рѣдичъ и сталъ прислушиваться.

Въ сосѣдней комнатѣ Вѣра пѣла романсъ на нѣмецкомъ языкѣ. Удивительно нѣжно и задушевно звучала несложная мелодія.

-- Это Шумана, сказалъ Борисовъ.

-- Нѣтъ, скорѣй Шуберта, произнесъ Рѣдичъ. Для Шумана слишкомъ нѣжно и просто.

-- Ни того, ни другого, замѣтила Василиса. Слова попались мнѣ случайно въ старой книгѣ, а музыка компонирована самой Вѣрой... Слушайте, какъ это прелестно у нея получилось.

Вѣра пѣла:

"Sehnsucht ist des All's Geheimuiss!

"Alles Werden ßlühn und Glühn.

"Nach der wandellosen Einheit

"Ist's ein ewig Hinbemühen!

"Der Verschmelzung ewig Scheitern

"Ist die Qual der Menschenbrust;--

"Der Verschmelzung flüchtig Traumbild

"Ist der Liebe ganze Lust *).

*) Желанія -- тайна вселенной!--

Причина всякаго расцвѣтанія, пыла, бытія; --

Это нескончаемое стремленіе --

Къ нераздѣльному единству.--

Неосуществимость этого желанія --

Составляетъ муку любящей души; --

Мимолетная греза сліянія --

Всю радость и счастье любви.

Рѣдичъ слушалъ, и по его болѣзненному лицу разлилось выраженіе удовольствія.

-- Совсѣмъ вдохновенная музыка! произнесъ онъ. Вѣра Павловна дивно поняла мысль поэта...

-- Не правда ли? сказала Василиса.

-- Не даромъ прозвали вы ее Mignon, замѣтилъ Борисовъ. Настоящая Гетевская чародѣйка... Пойду выразить свое восхищеніе.

Онъ всталъ и, направляясь къ двери, остановился.

-- Пойдемте и вы, Василиса Никалаевна. Попросите ее спѣть еще что нибудь; мы съ Рѣдичемъ послушаемъ.

Они вошли въ билліардную. Вѣра вся розовая вскочила съ табурета и захлопнула было крышку фортепіано, но Василиса уговорила ее и она согласилась повторить свой романсъ.

-- Только, пожалуйста, безъ комплиментовъ, обратилась она къ Рѣдичу и Борисову.

Послѣ романса она спѣла русскую пѣсню, а вслѣдъ за нею неожиданно прозвучали аккорды какого-то воинственнаго гимна.

-- Вотъ это славно! воскликнулъ Борисовъ. Вы не знаете Марсельезы, Василиса Николаевна; послушайте, что за возбуждающая музыка.

-- Только я себѣ аккомпанировать не могу, сказала Вѣра.

-- Я буду вамъ аккомпанировать; настолько музыкальнаго знанія у меня хватитъ, произнесъ Рѣдичъ.

Онъ сѣлъ на ея мѣсто и неуклюжими пальцами сталъ ударять по клавишамъ отчетливо и вѣрно. Вѣра запѣла, и невольный трепетъ пробѣжалъ по нервамъ слушателей. Громкіе звуки лились полные, торжествующіе... Василиса смотрѣла на Вѣру, молодое лицо которой дышало жизнью; щеки ея разгорѣлись, темные глаза блистали; свѣжій, немного большой ротъ раскрывался правильно и красиво, показывая два ряда бѣлыхъ, какъ капли молока, зубовъ. Взглядъ Василисы перешелъ на Борисова. Онъ сидѣлъ, устремивъ неподвижно взоръ на дѣвушку, впивая всѣмъ существомъ своимъ гармоническое наслажденіе.

Въ это время раздалось громкое "браво", и въ дверяхъ показался Загорскій. Его появленіе разомъ разрушило поэтическое настроеніе. Рѣдичъ сконфузился и всталъ съ табурета, Вѣра закрыла тетрадь, а Борисовъ взялъ ее и положилъ къ остальнымъ нотамъ.

-- Развѣ вы уже кончили? Такой прелестный концертъ! проговорилъ Константинъ Аркадьевичъ. А я готовился послушать.

-- Въ другой разъ, сказала Вѣра.

На слѣдующій день вечеромъ Борисовъ уѣхалъ. Василиса съ Вѣрой довезли его до вокзала желѣзной дороги. Вечеръ былъ ненастный, моросилъ мелкій дождь. Когда подъѣхали къ станціи, Борисовъ выскочилъ изъ коляски и взялъ кипу книгъ, которыя везъ съ собою.

-- До свиданія, проговорилъ онъ, протягивая руку.

-- Нѣтъ, мы выйдемъ, сказала Загорская.

Во время дороги она не произнесла ни слова. Слезы душили ее; она боялась, если заговоритъ, что не будетъ въ состояніи сдержать ихъ.

-- Дождикъ, замѣтилъ Борисовъ; вы промочите ноги.

-- Ничего; мы проводимъ васъ, какъ слѣдуетъ.

Они вышли на небольшую площадку, гдѣ толкались носильщики и служители. Борисовъ пошелъ брать билетъ. Василиса по привычкѣ направилась съ Вѣрой въ отдѣленіе перваго класса.

-- Ужъ ежели вы хотите провожать меня, проговорилъ Борисовъ, нагоняя ихъ, такъ пожалуйте сюда. Вотъ наше помѣщеніе.

Онъ открылъ перегородку, ведущую въ отдѣленіе третьяго класса. Одинокій фонарь освѣщалъ комнату; деревянныя скамейки тянулись вдоль стѣнъ, на полу валялись окурки сигаръ, пахло копотью и дешевымъ табакомъ. Человѣкъ десять рабочихъ и женщинъ съ корзинами размѣщались на скамьяхъ.

-- Вотъ сядьте сюда, сказалъ Борисовъ.

Рабочій въ блузѣ подвинулся, Василиса сѣла возлѣ него.

Вѣра пошла разсматривать висящій у фонаря планъ швейцарскихъ желѣзныхъ дорогъ. Борисовъ закурилъ папироску.

-- И такъ, мы разстаемся, произнесла тихо Василиса.

-- Не надолго; опять прикачу.

-- Скоро?

-- Какъ будетъ возможно. Вѣдь и меня тянетъ... какъ вы думаете?

-- Да?... Она вся просвѣтлѣла.

-- А то какъ же,-- разумѣется. Чудной вы, ей богу, человѣкъ.-- Плакать? стыдъ какой! произнесъ Борисовъ, замѣтивъ, что слезы катились у нея подъ вуалеткой.

-- Не буду.

Она ободрилась и стала глядѣть кругомъ.

-- Однако, какъ здѣсь неуютно! какой спертый воздухъ,-- на тюрьму похоже.

-- Да, некомфортабельно, отвѣчалъ Борисовъ, однако этой обстановкой поневолѣ довольствуются двѣ трети путешествующаго человѣчества, покуда вы сидите на бархатныхъ подушкахъ и аристократически изолируетесь въ отдѣльныхъ купэ.

-- Но вѣдь ты не изъ-за этихъ соображеній ѣздишь въ третьемъ классѣ? спросила, помолчавъ, Василиса.

Борисовъ засмѣялся.

-- Разумѣется, нѣтъ, времена Рахметовыхъ прошли! Такъ, просто, не вижу надобности баловать себя. Я отъ роскоши отвыкъ... Да къ тому же, когда часто ѣздишь, и разсчетъ.

Вѣра, кончивъ осмотръ карты, подошла къ Василисѣ. Борисовъ всталъ, уступивъ ей свое мѣсто.

Скоро раздался звонокъ, подъѣзжалъ поѣздъ, толпа блузниковъ и женщинъ высыпала на площадку.

-- Не выходите, мы здѣсь простимся, сказалъ Борисовъ.

Онъ снялъ шляпу и пожалъ руку Вѣры.

Василиса дошла съ нимъ до двери.

-- Прощай, сказала она тихо. Какими долгими покажутся мнѣ теперь дни... По крайней мѣрѣ, напиши.

-- Хорошо. А если вы соскучитесь, пріѣзжайте въ Женеву провести денекъ съ старыми знакомыми. Въ самомъ дѣлѣ, что вамъ стоитъ,-- сѣли съ Вѣрой Павловной на пароходъ и пріѣхали. Въ тотъ же вечеръ и назадъ.

Василиса покачала головой.

-- Нельзя...

-- Отчего же? Впрочемъ, какъ знаете.-- Пора, вотъ и поѣздъ остановился. Ну, до свиданія.

Василиса и Вѣра стояли въ дверяхъ и смотрѣли, какъ Борисовъ, неся книги, поднялся по наружной лѣсенкѣ вагона,-- раза два фигура его промелькнула въ освѣщенныхъ окнахъ, поѣздъ тронулся и покатился.

III.

Прошло три мѣсяца. Весна въ этомъ году настала рано. Въ концѣ марта на горахъ сошелъ снѣгъ, внизу зацвѣли фруктовыя деревья, садъ зазеленѣлъ и разросся густой тѣнью, длинные зимніе вечера смѣнились розовыми сумерками, вся картина проснулась и зажила.

Василиса и Вѣра засиживались на террассѣ, смотря, какъ солнце садилось въ пурпурныхъ облакахъ, какъ тихая поверхность озера переливалась опаловыми цвѣтами, изъ прозрачномъ, еще голубомъ небѣ зажигалась лучистая Венера. Рѣдича съ ними не было. Съ появленіемъ первыхъ фіялокъ, онъ уѣхалъ въ Женеву, чтобы опять приняться за работу. "А то совсѣмъ деморализируешься, говорилъ онъ. Созерцаніе природы привлекательно, но вредно, оно слишкомъ успокаиваетъ и отчуждаетъ отъ жизни. Пора распроститься съ прекрасными видами и вернуться къ болѣе полезной, хотя и некрасивой реальности."

Впродолженіи зимы Борисовъ пріѣзжалъ раза два въ Кларанъ, на недолгое время. Оба раза онъ останавливался у Рѣдича; его просила объ этомъ сама Василиса. Съ тѣхъ поръ, что ихъ отношенія измѣнились, ее возмущало принимать его у себя дома, подъ кровомъ мужа, какъ гостя. Она не высказала ему этого прямо, но онъ понялъ и усмѣхнулся, пожавъ плечами.

-- Взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ, произнесъ онъ. Сговорчивая же у васъ совѣсть, если такая пустая деталь въ формѣ можетъ успокоить ее.

Въ концѣ декабря онъ совершилъ большое, кругосвѣтное, какъ онъ выражался, путешествіе по Европѣ, длившееся нѣсколько недѣль. Въ началѣ мая, онъ собирался ѣхать опять. Это была весна 1876 года; политическій горизонтъ застилался на востокѣ и туча грозила разразиться великими событіями.

Константинъ Аркадьевичъ поговаривалъ объ отъѣздѣ въ Россію. Василиса не рѣшалась, чего-то ожидала, жила изо дня въ день, темно надѣясь на что-то въ близкомъ будущемъ, что должно было разрѣшить для нея вопросъ. Во время своихъ странствованій Борисовъ писалъ къ ней. Послѣднее письмо было изъ Парижа и получено нѣсколько дней до его возвращенія. Онъ писалъ:

"Что сказать вамъ о себѣ? хорошаго мало. Время проходитъ, дѣла устраиваются плохо; скроенныя и сшитыя на скорую руку, они распарываются и разлѣзаются все больше и больше. Un coup dе main, и все пойдетъ по старому; да ничего не подѣлаешь; чтобы заштопать и заплатать -- матеріала нѣтъ. Причаливай къ берегу и дожидайся благопріятной погоды. Но вѣдь мы пираты, намъ нужно ѣхать сейчасъ или отдаться въ руки врагу. Лови моментъ! Кругомъ апатія, мелкія буднишнія дѣла, революціонное диллетанство для самоутѣшенія. Нѣтъ настоящаго дѣла, такъ и молчи, а не лѣзь изъ кожи, чтобы произнести шумную рѣчь на безцѣльномъ собраніи Интернаціонала, которое, отъ нечего дѣлать, вырабатываетъ статуты и программы, для того, чтобы пересочинить ихъ на слѣдующій мѣсяцъ. Нечего дѣлать, такъ шей сапоги и называйся сапожникомъ; разрабатывай науку и причисляй себя къ ученымъ; развратничай и пьянствуй,-- имя тебѣ повѣса.-- Но нельзя заниматься пустяками и называть себя дѣловымъ человѣкомъ.

"Что дѣлалъ я? Ничего. У меня есть цѣль въ жизни, я къ ней не иду прямо, слѣдовательно, я ничего не дѣлаю. Апатія,-- это страшная язва, бѣда заболѣть ею. Было бы мнѣ восемнадцать лѣтъ, я бы увлекся прелестями парижской жизни, страсти успокоились бы матеріальными наслажденіями, но такъ какъ пришлось прожить не много больше, то нервы притупились, явились другія требованія. Читаешь газеты и книги, писанныя умными людьми, слушаешь конференціи такихъ же умныхъ людей: въ итогѣ, какъ при первомъ, такъ и при второмъ препровожденіи времени -- ничего. Ничего, потому что не идешь прямо къ цѣли.

"Проклятая славянская апатія! Тамъ спятъ, и мы должны спать, или ѣхать будить ихъ. Когда же проснется Русь отъ этого тяжелаго сна, переполненнаго кошмарами? Илья Муромецъ тридцать лѣтъ сидѣлъ сиднемъ и, наконецъ, всталъ! Съ татарскаго нашествія заснула Россія, повалилась, какъ снопъ и своей грузной массою загородила путь монголамъ дальше на западъ. Просыпалась нѣсколько разъ, охваченная какимъ нибудь страшнымъ кошмаромъ и опять засыпала. Когда же она проснется? Надо думать, что скоро.-- Вы скептично улыбаетесь? Скажите, неужели мы развиваемся внѣ всякихъ историческихъ условій? Вѣдь вы признаете законы въ развитіи страны... Всѣ народы завоевывали себѣ свободу; славяне не могутъ! Неужели это такое особенное племя, которое можетъ обойтись безъ нея? Когда же мы сбросимъ этотъ татарскій деспотизмъ?...

"Дописалъ до конца страницу; болѣе нѣтъ мѣста. Извините великодушно за это словоизверженіе,-- перо попалось хорошее."

Въ одно жаркое апрѣльское утро Василиса сидѣла въ бесѣдкѣ, густо обросшей съ трехъ сторонъ акаціей и съ четвертой стороны, открывавшей широкій видъ на озеро. Рамка живой зелени окаймляла чудную картину: синяя масса воды блистала на солнцѣ; огромныя скалы, отвѣсныя; какъ стѣны, окаймляли горизонтъ; налѣво тянулся широкій изгибъ берега съ зеленѣющими виноградниками, съ разбросанными по скаламъ дачами и съ замкомъ Шильонъ, подымающимся изъ самыхъ водъ; далѣе у устья Роны, островокъ съ растущими на немъ тремя деревьями, и въ самой глубинѣ долины зубчатая масса Dent du Midi, въ своемъ еще зимнемъ бѣлоснѣжномъ одѣяніи; -- замкнутый, отдѣленный отъ остального міра уголокъ, только немного расширяющійся въ направленіи Женевы, "откуда идутъ тучи и грозы", подумала. Василиса.

Прошелъ пароходъ въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ сада, шумя колесами и колыхая поверхность воды; запѣнилась длинная волна и, набѣжавъ, съ плескомъ разбилась о берегъ. Василиса ожидала Борисова и подумала, что онъ, можетъ быть, пріѣхалъ съ этимъ пароходомъ. Она думала это часто во время долгихъ его отсутствій, всякій разъ, что проходилъ пароходъ или мчался поѣздъ желѣзной дороги по насыпи, сзади дома. Ея надежды рѣдко осуществлялись; но эти короткія минуты ожиданія періодически оживляли ее. Она незамѣтно привыкла дѣлать изъ этихъ минутъ главные моменты своего, наполненнаго мечтами и ничѣмъ незанятаго дня. Просвисталъ поѣздъ -- двѣнадцать часовъ. Можетъ быть!... думаетъ она и внезапно оживленная, вставала съ своей кушетки, поправляла цвѣты въ вазахъ, входила въ свою комнату и умывала руки въ свѣжей водѣ, потому что она привыкла душить ихъ, а Борисовъ всегда морщился и не любилъ, чтобы руки ея пахли духами. Отъ желѣзнодорожной станціи до дачи было минутъ десять ходьбы; проходило полчаса, часъ; самыя упорныя ея надежды, наконецъ, сдавались, кратковременное оживленіе исчезало и она опять лежала на диванѣ сумрачная и молчаливая. По вечерамъ, какая бы ни была погода, она выходила на террассу и стояла, часто подъ дождемъ и вѣтромъ, ожидая, когда пройдетъ послѣдній поѣздъ изъ Женевы. Съ конца террассы была видна насыпь; поѣздъ огибалъ поворотъ и огненной змѣей промелькивалъ въ темнотѣ. Она возвращалась въ гостинную и смотрѣла на часы: "не дойдетъ стрѣлка до десяти, какъ онъ будетъ здѣсь... ежели пріѣхалъ" и она ждала, разговаривая съ Вѣрой и прислушиваясь къ каждому звуку. Но стрѣлка доходила до десяти, проходила эту цыфру и никто не являлся... Все, что Василиса выносила изъ этихъ безполезныхъ ожиданій было чувство сугубой тоски и капли дождя, повисшія, какъ слезы, въ ея волосахъ.

-- Отчего я все жду и такъ несказанно мучаюсь, этимъ ожиданіемъ? спрашивала она себя, сидя въ этотъ день въ бесѣдкѣ и перебирая въ своемъ умѣ все ту же думу, которой была постоянно и непрерывно занята. Въ послѣднее время, передъ ней, иногда, возникали итоги.

"Что обрѣла я, что выиграла? Довольна и спокойна я?-- нѣтъ. Стала я добрѣе и лучше?-- нѣтъ. Расширился мой умственный горизонтъ?-- нѣтъ; наоборотъ, онъ съузился, такъ какъ я вся поглощена однимъ мучительнымъ вопросомъ... Во внѣшней жизни неправда и разладъ, въ душѣ постоянная тревога; -- гдѣ же счастье?..."

Василиса провела рукою по лбу, чтобы отогнать эти мысли. Ей представилась другая сторона картины. Существуетъ міръ идеи,-- міръ высокихъ, самоотверженныхъ идеаловъ, провозвѣстникомъ которыхъ явился ей Борисовъ. Вотъ спасительный якорь, вотъ могучій, чудотворный палладіумъ, подъ сѣнью котораго все личное исчезаетъ и самая слабость обращается въ силу; -- вотъ, во что можно вѣрить, на что упираться, чему отдаться! Она всматривалась въ утѣшительный образъ и вдругъ со стыдомъ опускала голову. Неужели не идея была ей дорога,-- а человѣкъ? неужели она въ него вѣрила, его любила и только ради этого своего личнаго случайнаго чувства, вѣрила и въ остальное?

Въ такія минуты невольнаго анализа ей становилось страшно горизонтовъ безплоднаго эгоизма и безсилія, которые вдругъ раскрывались перёдъ ней. "Онъ виноватъ! думала она. Зачѣмъ онъ поставилъ все такъ, что я должна постоянно недоумѣвать и мучиться? Вижу его лишь урывками; его жизнь для меня скрыта... Постоянныя неизвѣстность и сомнѣнія,-- вотъ что развращаетъ..."

Она сидѣла, сдвинувъ брови; пальцы ея машинально перебирали тоненькія пластинки китайскаго вѣера, который она держала въ рукахъ. "Одинъ выходъ, думала она,-- уѣхать поскорѣй! но нѣтъ силъ оторваться..."

Въ это время ей послышался, недалеко отъ бесѣдки, легкій шорохъ. Повернувъ голову, она увидала сквозь листву Константина Аркадьевича, сидѣвшаго на скамейкѣ, въ бѣломъ парусинномъ платьѣ, съ опрокинутой на затылокъ соломенной шляпой. Его поза и вялое, недовольное выраженіе лица говорили о самой неподдѣльной скукѣ. Вдругъ онъ оживился.

-- Вѣра Павловна, куда вы? крикнулъ онъ.

-- Ищу Василису Николаевну, отвѣчалъ голосъ Вѣры.

-- Ея здѣсь нѣтъ; она въ домѣ на кушеткѣ лежитъ, по обыкновенію... Подите сюда, сядьте.

-- Времени нѣтъ.

-- Подойдите же. Какая вы дикая, ей Богу!...

-- Я не дикая,-- звѣрьки бываютъ дикіе, произнесла Вѣра, подходя. Что вамъ нужно?

-- Сядьте... вотъ тутъ... Побесѣдуемъ...

Онъ подвинулся на скамейкѣ.

-- Благодарю; я садиться не желаю...

Она прислонилась спиной къ стволу платана, подъ которымъ стояла; дрожащая тѣнь падала на ея нѣжное лицо и скользила перебѣгающими пятнами по длиннымъ, блестящимъ косамъ.

-- Какая вы хорошенькая въ розовомъ платьѣ, подъ этимъ зеленымъ деревомъ, сказалъ Загорскій.

-- Можно безъ плоскостей? отрѣзала коротко Вѣра.

-- Ужъ сейчасъ и плоскости, какая вы проворная! Впрочемъ, я могу и не говорить, ежели вамъ не нравится. Вы и безъ меня знаете, что вы хорошенькая и миленькая...

-- Знаю.-- Это все, что вы имѣли сказать мнѣ?

Она повернулась, чтобы идти.

-- Подождите... Неужели васъ не интересуетъ этотъ видъ? Вы не любите наслаждаться природой?...

-- Люблю,-- но не въ компаніи.

Загорскій засмѣялся. Когда онъ смѣялся, его затылокъ двигался вверхъ и внизъ, а пухлые пальцы быстро перебирали толстой бирюзой, которую онъ носилъ на мизинцѣ.

-- Вы удивительно откровенный человѣкъ... такъ и рѣжете голую правду.

-- Зачѣмъ же мнѣ украшать ее?

-- Я не говорю... Но этимъ вы даете и другимъ право высказываться также откровенно, безъ всякихъ перифразъ.

-- Я не запрещаю, сказала Вѣра.

-- И хорошо дѣлаете... Въ наше время, вообще, нужно смотрѣть на вещи очень просто... больше съ дѣловой, такъ сказать, точки зрѣнія. Ваша маменька понимаетъ это отлично. Умная женщина, ваша матушка!

-- Чѣмъ же именно она вамъ доказала свой умъ? спросила Вѣра и съ большимъ вниманіемъ взглянула на Загорскаго.

-- Во всемъ; а, главнымъ образомъ, въ томъ практическомъ здравомъ смыслѣ, съ которымъ она относится къ вашей будущности.

-- Къ моей будущности?... усмѣхнулась Вѣра. Это дѣлается очень интересно; продолжайте.

-- Да-съ; ваша маменька женщина опытная, всю житейскую премудрость до совершенства постигла. Она просила меня, когда вы будете въ Петербургѣ, замолвить за васъ словечко въ театральной дирекціи... Я очень радъ, почему же нѣтъ... Отъ васъ будетъ зависѣть, чтобы доказательства моего къ вамъ расположенія не ограничились одной этой ничтожной услугой.

Онъ смотрѣлъ на Вѣру съ хищнымъ и нѣсколько боязливымъ выраженіемъ лица.

-- Съ какихъ же поръ рѣшено, что моя мать и я ѣдемъ въ Петербургъ? спросила Вѣра.

Загорскому этотъ вопросъ не понравился.

-- Я не знаю, отвѣчалъ онъ холодно; это ваше дѣло,-- не мое.

Онъ помолчалъ и прибавилъ:

-- Вы, пожалуйста, не обижайтесь... Вы очень умны; васъ, я знаю, фразами не проведешь; поэтому я буду говорить съ вами прямо,-- на чистоту. Вы -- будущая артистка. Нѣтъ причины, чтобы ваша участь различалась отъ участи другихъ артистокъ. Если у васъ окажется талантъ, вы достигнете извѣстности и тогда, пожалуй, увидите свѣтъ у своихъ ногъ. А до той поры вы нуждаетесь въ поддержкѣ и въ средствахъ къ существованію... Все это, вѣроятно, для васъ не ново... Покровителей на вашей дорогѣ встрѣтится немало. Я не хуже и не лучше тысячи другихъ... Примите мою дружбу -- и я обязываюсь обезпечить ближайшую будущность вашу.

Вѣра не перемѣнила своей позы, и выраженіе лица ея не измѣнилось; только губы чуть-чуть дрогнули. Загорскій, ожидавшій взрыва, былъ озадаченъ и непріятно смущенъ.

-- Оскорбительнаго тутъ для васъ ничего нѣтъ, и я полагаю, что сердиться вамъ не за что.

-- Я не сержусь; вы оскорбить меня не можете, проговорила Вѣра, ударяя немного на слово вы.

Загорскій этого не замѣтилъ.

-- А ежели вы имѣете другія намѣренія, продолжалъ онъ притворно равнодушнымъ тономъ, такъ это съ вашей стороны, позвольте вамъ сказать, чистое ребячество. Ваша матушка, имѣвшая сначала сама виды, уже давно разочаровалась...

-- На счетъ чего? спросила Вѣра.

-- На счетъ этого многообѣщающаго юноши, Борисова.

-- Борисова?

-- Вы очень хорошо знаете, что ваша матушка прочила его вамъ въ мужья... Выборъ былъ политичный. Онъ хорошей семьи, богатъ; революціонная дурь съ него не сегодня, завтра соскочитъ, а покуда можно заняться управленіемъ его доходовъ въ Россіи... Условія немомнѣнно благопріятныя... Да на бѣду, не тѣмъ совсѣмъ повѣяло. Какая ужъ тутъ женитьба! Попалъ молодецъ въ кабалу; самъ, можетъ, не радъ,-- да уже не вырвется.

Вѣра покраснѣла. Она ничего не сказала и только пристально и строго взглянула на Загорскаго.

-- Вы не думайте, что я подразумѣваю что-нибудь дурное, поспѣшилъ онъ увѣрить ее. Ежели бы я имѣлъ поводъ сомнѣваться хотя одну минуту, вы понимаете, что я не допустилъ бы. Я допускаю потому, что знаю, что противозаконнаго, въ извѣстномъ смыслѣ, ничего нѣтъ. Не такая женщина... Принципы больно возвышены... Супружеская моя честь въ сохранности.

Онъ засмѣялся иронически и язвительно.

-- Стыдились бы! произнесла Вѣра.

-- Отчего? я ничего обиднаго не говорю... Хочу только доказать вамъ, что даже такое идеальное и возвышенное созданіе, каковымъ вы считаете Василису Николаевну, и то при случаѣ можетъ снизойти на очень практическую сдѣлку. Вотъ вы меня, я знаю, осуждаете за холодный разсчетъ; а не было это разсчетомъ, и даже очень умнымъ, съ ея стороны, сойтись со мною? Въ силу чего она сошлась? не изъ нѣжности же ко мнѣ... Это былъ торгъ, которымъ она покупала себѣ право продолжать тѣшиться своей игрушкой. Я ей и не мѣшаю, пусть потѣшается; а настанетъ время, уѣдемъ домой, все это позабудется, канетъ въ прошлое... Курьезнѣе всего, что самъ герой отлично это понимаетъ -- и держитъ себя en conséquence. Обмѣниваться возвышенными чувствами и идеями, сколько угодно! а попробуй Василиса Николаевна въ горячую минуту предложить ему, напримѣръ, съ ней бѣжать; -- ни подъ какимъ видомъ не согласится.

-- Вы очень прозорливы, сказала Вѣра.

-- Опытенъ-съ, барышня; недаромъ на свѣтѣ пожилъ. Теперь, возьмите мое положеніе... Вотъ я не монахъ... Жены у меня нѣтъ; значитъ, я вправѣ смотрѣть на себя, какъ на человѣка свободнаго. Такъ или нѣтъ? рѣшите по справедливости.

-- Не знаю, сказала Вѣра; можетъ и вправѣ.

-- Пожалуйте за это ручку, произнесъ Загорскій и всталъ. Какая она у васъ бѣленькая, нѣжненькая!..

Онъ взялъ руку Вѣры и сталъ цѣловать.

-- Нѣтъ, ужъ это зачѣмъ, сказала Вѣра. Приберегите ваши нѣжности и комплименты для тѣхъ, которыя съумѣютъ оцѣнить ихъ, а мнѣ, я вамъ скажу прямо, они противны, не навязывайте мнѣ ихъ болѣе.

Она повернулась и ушла, не проговоривъ болѣе ни слова.

Константинъ Адкадьевичъ постоялъ нѣсколько минутъ въ раздумьи и тоже удалился.

Василиса сидѣла въ бесѣдкѣ, не шевелясь, словно окаменѣлая. Ей казалось, что ее давилъ какой-то страшный кошмаръ. Она очнулась, когда услыхала шаги въ аллеѣ. Это былъ былъ Борисовъ, онъ пріѣхалъ и искалъ ее.

-- Что вы здѣсь сидите одна, и такая блѣдная? спросилъ онъ. Нездоровы?

-- Нѣтъ, ничего... Я устала; пойдемте въ домъ.

Страннымъ и чудовищнымъ показалось Василисѣ сидѣть за столомъ со своими домочадцами и смотрѣть на ихъ спокойныя лица. Вотъ Константинъ Аркадьевичъ, немного струсившій и сконфуженный, и вѣрующій въ ея добродѣтель! вотъ Вѣра строгая, чистая и разсудительная! а вотъ Каролина Ивановна смотритъ на нее своими лукавыми глазками и думаетъ, что она отняла у нея мужа для дочери!... Драма превращается въ пошлую комедію... "Нѣтъ, такъ нельзя жить, думаетъ Василиса; это слишкомъ ужасно! Надо изъ всего этого выйти, покончить какъ нибудь..."

Вечеромъ, когда Борисовъ собирался уходить, она удержала его.

-- Оставайся ночевать здѣсь; я велѣла приготовить тебѣ комнату. Вѣдь эта... форма была, съ моей стороны, пустое ребячество, аффектъ, какъ ты выражаешься; не правда-ли?

-- Конечно, отвѣчалъ онъ. Только оставаться сегодня не стоитъ. Я распорядился уже въ гостинницѣ; завтра рано утромъ мнѣ нужно въ Женеву.

-- Уже завтра?

-- На слѣдующей недѣлѣ пріѣду съ вами проститься и тогда останусь денька два-три.

-- Да, вѣдь ты отправляешься въ свое длинное путешествіе,-- я чуть не забыла. Какъ быстро время проходитъ!

-- Вѣдь вы тоже уѣзжаете, сказалъ Борисовъ, и прибавилъ: скоро ѣдете, или еще не рѣшено?

Она выпустила его руку.

-- Какъ ты это равнодушно говоришь. Неужели тебѣ не жаль разставаться со мною, даже на время?...

-- Жаль, но что же дѣлать.

-- Очень жаль? спросила она.

-- Какая вы смѣшная. Развѣ такія вещи можно измѣрять? Мнѣ кажется, что очень жаль, а вамъ, можетъ быть, показалось бы, что мало,-- или наоборотъ.

-- Я хотѣла съ тобою поговорить, сказала она, объ одномъ очень нужномъ дѣлѣ... Но ты такой сердитый... я не рѣшаюсь.

-- Напрасно; я всегда готовъ толковать съ вами. О чемъ же будетъ рѣчь? спросилъ онъ, усаживаясь и свертывая сигаретку.

Она подумала и произнесла медленно:

-- Помнишь, въ Ниццѣ, въ началѣ нашего знакомства, ты звалъ меня ѣхать куда-то, я не припомню, въ Лондонъ, кажется; словомъ, уѣхать вмѣстѣ съ тобой?...

-- Помню.

-- Тогда мнѣ это казалось невозможнымъ. Я разсуждала тогда о многихъ вопросахъ иначе, чѣмъ теперь; я вообще была тогда совсѣмъ иная, свѣжѣй... моложе...

Она не окончила и задумалась.

-- А съ тѣхъ поръ жизнь помяла? произнесъ Борисовъ Ничего, это вамъ здорово... Слабыя деревца крѣпнутъ, когда постояли подъ бурей, и пускаютъ сильные корни. Въ чемъ же дѣло?

-- Я хотѣла тебя спросить: если бы теперь не ты, а я вздумала бы уѣхать вмѣстѣ очень далеко съ тѣмъ, чтобы никогда не вернуться, ты бы согласился?

-- Куда? спросилъ Борисовъ и засмѣялся; въ Америку?

-- Хотя бы и въ Америку.

Она смотрѣла на него пристально и пытливо.

-- Въ дѣвственныхъ лѣсахъ пожить? на бизона поохотиться? отчего же, можно.

-- Я не шучу, сказала она серьезно.

-- А не шутите, такъ это очень странный вопросъ. Съ какой стати бѣжать въ Америку? да и вообще бѣжать? Я цѣли не вижу.

-- Я не говорю, что я непремѣнно этого хочу, но ежели бы я вздумала и попросила тебя, ты согласился бы?

-- Вы меня ставите, ей Богу, въ очень затруднительное положеніе... Не знаешь, что вамъ отвѣтить.

-- Согласился бы? пытала она. Вѣдь я тебѣ принадлежу, а ты мнѣ; стало быть, все остальное ничто...

-- Во первыхъ, ни вы мнѣ не принадлежите, ни я вамъ не принадлежу, а каждый принадлежитъ самому себѣ... Затѣмъ, какъ могла прійти вамъ въ голову такая дикая фантазія?... Былъ какой нибудь разговоръ? Я замѣтилъ съ утра, что вы не совсѣмъ въ нормальномъ настроеніи духа...

-- Никакого разговора у меня ни съ кѣмъ не было...

Она быстро взглянула на него и опустила глаза...

-- Я несчастлива, мнѣ болѣе невтерпежъ... Силъ нѣтъ! понимаешь ты?

Она вдругъ разразилась неожиданно для самой себя, и все, что наболѣло у нея на душѣ впродолженіи долгихъ мѣсяцевъ вырывалось теперь наружу страстно, неудержимо. Она перевела только духъ и заговорила съ небывалой энергіей, смотря прямо ему въ глаза, вся дрожа отъ волненія:

-- Я отдала тебѣ мою жизнь,-- я въ правѣ требовать, чтобы и ты отдалъ мнѣ свою! Я пожертвовала всѣмъ, вырвала изъ своего сердца всѣ другія привязанности, отдала на судъ свое доброе имя, измѣнила всему, что привыкла считать святымъ и хорошимъ... По твоему, я знаю, это были предразсудки, но для меня эти застарѣлыя формы составляли смыслъ жизни; я ничего не пожалѣла, все разбила, отъ всего оторвалась и пошла за тобой! Ты сталъ для меня богомъ, въ котораго я вѣровала, и твое слово сдѣлалось моею совѣстью. Я мыслила, думала, чувствовала, какъ ты этого хотѣлъ; -- у меня не осталось ничего своего,-- даже гордости не осталось. Ты знаешь, когда я пріѣхала въ Женеву, что я тамъ нашла? вѣдь это было страшное униженіе, но я и съ этимъ помирилась, потому что не имѣла духа отказаться отъ тебя!... Въ Женевѣ я жила въ кругу твоихъ друзей, въ средѣ для меня совсѣмъ чужой. Мнѣ было неловко, тяжело, тѣмъ не менѣе я сближалась съ этими людьми и любила ихъ, потому что это были твои товарищи, и мое мѣсто было между ними. Потомъ ты указалъ другую дорогу; я и тутъ покорилась, я согласилась играть въ твоихъ рукахъ позорную роль... Господи! да есть ли что нибудь такое, чего я для тебя не сдѣлаю!... Я на все рѣшусь, преступленіе совершу,-- только дай мнѣ думать, дай мнѣ только обманываться, что ты меня любишь!..

Она схватила его руки и смотрѣла на него умоляющими глазами; губы ея нервно подергивало, руки были влажны и холодны.

-- Вы больны, произнесъ тихо Борисовъ. Человѣкъ въ здоровомъ состояніи не можетъ доводить себя до такого возбужденія.. Что съ вами? что случилось? объясните. О дѣлахъ мы послѣ потолкуемъ, когда вы успокоитесь и мозги заработаютъ нормально.

-- Я не больна, сказала Василиса. Въ моей жизни узелъ; я стою передъ нимъ и добиваюсь его разрѣшенія... Сегодня утромъ я думала объ этомъ. Какой страшный хаосъ! гдѣ счастье? куда дѣвалось все свѣтлое и хорошее, которое оно обѣщало? Короткія минуты какого-то опьяненія и безконечно длинные, темные промежутки, впродолженіи которыхъ я жду, мучаюсь, не знаю!... Развѣ это жизнь? развѣ это любовь здоровая, нормальная, про которую ты говорилъ? Нѣтъ, это любовь ужасная, безнравственная. Вотъ что уродуетъ человѣка!

-- Я не виноватъ, что у васъ такая безпозвоночная натура, что васъ калѣчитъ то, что другимъ людямъ здорово, проговорилъ угрюмо Борисовъ.

-- Нѣтъ, у меня не безпозвоночная натура!... У меня была и сила, и энергія, и вѣра въ самую себя. Изъ меня могъ бы выработаться здоровый человѣкъ. Ты все надломилъ... ты сдѣлалъ изъ меня какое-то ничтожное существо, какую-то нравственную тряпку, которая кромѣ своихъ эгоистическихъ желаній ничего болѣе не въ состояніи понимать! Ты виноватъ: зачѣмъ ты разбудилъ то, что спало?... Зачѣмъ ты обѣщалъ счастье и не далъ мнѣ его?...

-- Оно было и теперь есть, произнесъ Борисовъ и цинически улыбнулся.

Василиса вскочила съ своего мѣста и нѣсколько секундъ стояла передъ нимъ, трясясь всѣмъ тѣломъ.

-- Знаешь ли? произнесла она, и вдругъ страшно стихла,-- знаешь, бываютъ минуты, когда мнѣ кажется, что я ненавижу тебя!... Ежели бы у меня хватило физическихъ силъ... я была бы въ состояніи задушить тебя, и съ наслажденіемъ смотрѣла бы, какъ ты умираешь...

Она обхватила его шею и сжимала свои тонкіе пальцы, глядя ему въ лицо.

-- Перестаньте, сказалъ спокойно Борисовъ и отвелъ ея руки. Не давайте ходу своимъ нервамъ. Вѣдь такъ можно на все себя настроить. Успокойтесь; сядьте.

Онъ усадилъ ее въ уголъ дивана и сѣлъ возлѣ нея.

-- Хотите, я принесу вамъ о-де-колонъ?

-- Не надо, я спокойна.-- Она закрыла на секунду глаза и тяжело вздохнула.-- О чемъ я говорила?... Да, я разсказывала тебѣ, какъ я сидѣла сегодня утромъ въ саду и думала... Я долго думала... И вдругъ мнѣ стало ясно... Я все поняла... и пришла вотъ къ какому заключенію: дорога я тебѣ, такъ бросай все и живи со мною. Я не хочу болѣе дѣлить тебя ни съ твоимъ дѣломъ, ни съ твоими товарищами, ни со всѣми этими ненавистными интересами, которые удаляютъ тебя отъ меня. Я хочу, чтобы ты принадлежалъ мнѣ совершенно, исключительно, навсегда. Принеси мнѣ эту жертву, ничтожную въ сравненіи съ моей любовью къ тебѣ, и я повѣрю, что ты не пустой мальчишка, а честный человѣкъ, который не игралъ со мною, и понималъ, что и я съ нимъ не играю...

-- Серьезно вы это говорите? спросилъ Борисовъ.

-- Неужели похоже на то, что шучу?

-- Такъ и я отвѣчу вамъ серьезно; -- пеняйте на себя, коли мой отвѣтъ задѣнетъ непріятно ваши слишкомъ впечатлительные нервы.-- Не только вы, но нѣтъ на свѣтѣ такой Клеопатры, такой соблазнительной раскрасавицы, которая была бы въ состояніи заставить меня бросить мое дѣло, пожертвовать задуманной цѣлью... Въ двадцать четыре года не отказываются отъ всѣхъ высшихъ интересовъ жизни, для того, чтобы посвятить себя всецѣло женщинѣ. Ни теперь и ни въ какое будущее время, я не намѣренъ ставить себя въ такое безсмысленное положеніе. Вотъ, что до меня касается... Что же касается до васъ, то я долженъ вамъ замѣтить, что вы ошибаетесь, думая, что пожертвовали для меня какими-то вѣрованіями и убѣжденіями. Вы не могли ими жертвовать, потому что у васъ ихъ не было. Всѣ ваши убѣжденія сводились на традиціи чисто условной морали, подъ которыя вашъ разсудокъ давно подкопался; при первомъ столкновеніи съ дѣйствительностью, гнилыя стѣны пошатнулись и рухнули сами собой. Я тутъ не причемъ.-- Вы говорите о своемъ пріѣздѣ въ Женеву, какъ бы о шагѣ, сдѣланномъ вами сознательно, вслѣдствіе строго обдуманнаго плана; и въ этомъ вы иллюзируетесь. Вы пріѣхали въ Женеву и жили тамъ, потому что вамъ нельзя было поступить иначе. Вы дошли въ своемъ анализѣ до извѣстныхъ предѣловъ, вы не могли уже довольствоваться пассивнымъ отрицаніемъ, вамъ нужны были болѣе опредѣленныя формы,-- да и обстановка жизни была неудовлетворительна. Подъ вліяніемъ извѣстнаго психическаго момента, вы рѣшились попробовать новой среды, и сдѣлали отчаянный шагъ... Опытъ не удался; остается только пожалѣть. Вотъ вамъ вѣрная картина послѣднихъ двухъ лѣтъ вашей жизни. Вамъ кажется, можетъ быть, что я высказываю очень жесткія истины? Я понимаю, что вамъ нелегко ихъ выслушивать, но я долженъ говорить прямо, не щадя васъ, чтобы вы вполнѣ уяснили себѣ сущность вопроса.-- А затѣмъ, желаю увѣрить васъ, что я вовсе не тотъ бездушный ловеласъ, которымъ вы меня почему-то считаете. Вашимъ неразумнымъ требованіямъ покоряться я не стану, дѣла своего не брошу, съ товарищами не разойдусь, но ежели, помимо этого, въ моей частной жизни есть какое-нибудь обстоятельство, которое васъ тревожитъ, дѣлаетъ васъ, какъ вы говорите, несчастной,-- я готовъ вамъ уступить. Объясните, и я сдѣлаю, чтобы васъ успокоить, все, что отъ меня зависитъ.

Василиса смотрѣла на него, еще вся взволнованная и недовѣрчивая. Лицо Борисова впродолженіе разговора постепенно блѣднѣло, двѣ складки легли около губъ, темные круги окаймляли глаза. Она видѣла эти признаки явнаго страданія, но не хотѣла замѣчать ихъ и внутренно крѣпилась, чтобы не уступить чувству справедливости и сожалѣнія къ нему.

-- Такъ какія же мои прегрѣшенія? Я жду обвинительнаго акта, произнесъ Борисовъ, помолчавъ.

Она подняла на него глаза и встрѣтила его ясный, правдивый, непокорный взоръ. Что-то сломилось въ ней.

-- Прости!... зарыдала она и бросилась къ нему.

Борисовъ обнялъ ее и гладилъ по волосамъ -- какъ ласкаютъ капризнаго ребенка, когда онъ созналъ свою вину.

-- Бѣдная вы моя, что мнѣ съ вами дѣлать? какъ помочь?... и не придумаешь... Эхъ, барыня! не по зубамъ пришелся вамъ нашъ хлѣбъ...

-- Нѣтъ, сказала она, ужъ начала, такъ какъ-нибудь дотяну до конца... Только забудь, дорогой мой!... Мнѣ страшно подумать, что я тебѣ наговорила!...

Она помолчала нѣсколько минутъ и прибавила:

-- Я очень хорошо понимаю, что то, чего я желаю, невозможно. Твои цѣли и стремленія не могутъ быть цѣли и стремленія обыкновеннаго человѣка... Ты долженъ свое дѣло дѣлать и не можешь сочувствовать моимъ мелкимъ желаніямъ... Я это знаю, и это-то и составляетъ мое мученіе! Я вижу въ тебѣ идеалъ всего сильнаго, хорошаго, прекраснаго: я люблю тебя,-- и ты остаешься для меня недосягаемымъ, какъ солнце на небѣ...

-- А вы хотѣли бы взять это солнце, запереть къ себѣ въ комнату я заставить его свѣтить вамъ ночной лампадкой, засмѣялся Борисовъ.

-- Что же мнѣ дѣлать, когда я не въ состояніи подняться до солнца, а безъ него жить не могу! Вѣдь ты не можешь себѣ представить, что я испытываю... Каждый твой отъѣздъ въ Женеву для меня страшное мученье... Покуда ты тамъ, развѣ я живу? Я, какъ лунатикъ, двигаюсь во снѣ; умъ и душа мои точно скованы; я не въ состояніи думать,-- я только жду. А когда я свижусь съ тобой, настаетъ другая пытка. Ты пріѣзжаешь, полонъ жизни; полонъ разныхъ впечатлѣній,-- а я, словно отъ обморока просыпаюсь, ничего сказать тебѣ не умѣю -- и мнѣ дѣлается ненавистны всѣ эти вопросы, которыми ты занятъ. Когда Рѣдичъ былъ здѣсь, и ты по цѣлымъ часамъ сидѣлъ, толкуя съ нимъ, мнѣ становилось досадно до слезъ, я возненавидѣла бѣднаго, ни въ чемъ невиновнаго Рѣдича.-- А при другихъ условіяхъ, я знаю, я сама интересовалась бы; вѣдь и у меня есть умственныя потребности,-- только все это ушло теперь на задній планъ, потому что нравственная атмосфера, которой я дышу, невыносима. Будь я покойна душой, имѣй я увѣренность, что непремѣнно увижу тебя завтра и послѣ завтра, и всегда,-- что ты думаешь обо мнѣ и любишь меня, какъ я тебя люблю,-- эта мысль не поглощала бы меня всецѣло, и я обратилась бы снова въ нормальнаго, мыслящаго человѣка... Понимаешь ты?..

-- Понимаю, сказалъ Борисовъ и, вставъ, потянулся, какъ усталый человѣкъ. Казусъ не такъ замысловатъ, какъ вы думаете, только тутъ ужъ никакими пластырями не поможешь.

-- То есть какъ?...

-- А такъ, что въ вашу нравственную экономію новой крови пожалуй и вольешь, но составныхъ частицъ тканей, которыя будутъ всасывать и переработывать эту кровь, не передѣлаешь,-- а потому въ результатѣ останется все то же. Какъ ни расширяй передъ вами горизонты, а ваша нравственная печень и селезенка все будутъ продолжать себѣ вырабатывать крохотные идеальчики по привычнымъ шаблонамъ, все будетъ выходить та же старая пѣсенка, только на новый ладъ.

-- Да чѣмъ же я виновата?

-- Виноваты не вы, а условія, при которыхъ вы развивались. Васъ коверкали съ пеленокъ, воспитаніе ничего въ васъ не выработало, кромѣ впечатлительности нервовъ и способности жить воображеніемъ. Жаль, матеріалъ былъ богатый, развивайся вы при правильныхъ условіяхъ, изъ васъ вышелъ бы человѣкъ, хоть куда!

-- А теперь поздно?

-- Разумѣется, поздно. Блинъ готовъ, его уже не перепечешь. А можно, ежели онъ изъ хорошей муки и только на половину подгорѣлъ, посолить его, помаслить и все таки съѣсть съ превеликимъ аппетитомъ. Это вѣрно, улыбнулся Борисовъ и, приподнявъ ея лицо за подбородокъ, хотѣлъ поцѣловать.

Василиса отвернулась.

-- Неужели желаніе счастья такое уродливое явленіе? произнесла она. Вѣдь это самая суть жизни, настоящая ея цѣль...

-- Кто же вамъ сказалъ, что личное счастіе цѣль жизни? Оно даже не есть одно изъ необходимыхъ ея условій. Всмотритесь, что происходитъ въ природѣ: подъ вліяніемъ силы, атомы матеріи комбинируются, видоизмѣняются, разлагаются и переходятъ въ другія формы. Тоже и человѣкъ -- одно видоизмѣненіе вѣчно работающей матеріи, одинъ моментъ, ничтожный фазисъ непрестаннаго движенія силъ. Гдѣ же тутъ мѣсто для счастья, какъ опредѣленной цѣли? И откуда взялъ человѣкъ предъявлять на него права? Живи, борись, удовлетворяй свои потребности, насколько это возможно въ данный моментъ, вотъ вамъ программа, за предѣлы которой никакими силами не выбьетесь. Все, что лѣзетъ дальше и выше,-- пустое фразерство или уродливо развитые аппетиты. Топорно, но вѣрно.-- А затѣмъ пожелаю вамъ доброй ночи. Надѣюсь, что будете спать хорошо.

-- Не думаю, сказала она.

-- Будете, вотъ увидите; коснетесь только подушки, сейчасъ уснете и всю ночь проспите.

Онъ забралъ газеты, шляпу, портъ-сигаръ. У двери онъ обернулся.

-- Не засиживайтесь, ступайте, проговорилъ онъ. Ничего новаго не откроете. Механизмъ большинства явленій въ нравственномъ, какъ и въ матеріальномъ мірѣ, такъ простъ... Право, не стоитъ сидѣть и задумываться.

IV.

Василиса, дѣйствительно, спала всю ночь непробудно,-- какъ спятъ люди послѣ чрезмѣрнаго напряженія душевныхъ или физическихъ силъ. Первою ея мыслью, когда она проснулась, было: что такое случилось? Ей вспомнился вчерашній разговоръ съ той отчетливой ясностью, которую имѣютъ всѣ воспоминанія въ минуту пробужденія. "Какъ я была малодушна! Какъ я обнаружила свое безсиліе!... Онъ мнѣ уступилъ; но вѣдь уступаютъ только тѣмъ, кого не уважаютъ... И онъ уѣхалъ подъ этимъ впечатлѣніемъ!..."

Она бросилась одѣваться. Посреди этого занятія ее взяло отчаяніе. "Къ чему? подумала она. Онъ уѣхалъ, теперь уже поздно, зло сдѣлано... Онъ навсегда утратилъ вѣру въ меня..."

Она просидѣла долго на стулѣ, полуодѣтая, съ распущенными волосами, не шевелясь.

Но Борисовъ не уѣзжалъ. Когда она вышла въ гостинную, онъ поднялся изъ широкихъ креселъ, въ которыхъ читалъ газету. Его лицо смотрѣло усталымъ и словно осунулось за ночь.

-- Здравствуйте, сказалъ онъ, подходя къ ней.

Она не ожидала его видѣть, сердце у нея забилось.-- Она покраснѣла и стояла передъ нимъ, опустивъ глаза, не смѣя на него взглянуть, чтобы не выдать своей радости.

Онъ взялъ ея руку и крѣпко пожалъ.

-- Такъ ты не уѣхалъ? проговорила она въ замѣшательствѣ. Отчего ты такой блѣдный? что съ тобой?...

-- Голова болитъ. А вы свѣжи, какъ цвѣтокъ! Вамъ бури здоровы...

И опять на одинъ день Василиса была счастлива.

Она провела утро въ саду съ Вѣрой и Борисовымъ. Онъ читалъ имъ вслухъ. Къ обѣду неожиданно явился посѣтитель; это былъ графъ Рѣповъ, давнишній знакомый супруговъ Загорскихъ. Онъ былъ проѣздомъ въ Веве и, узнавъ объ ихъ пребываніи въ Кларанѣ, поспѣшилъ явиться. Его круглое, чисто выбритое лицо, неистощимый запасъ свѣтскихъ сплетенъ, добродушное злословіе, даже звукъ его голоса живо напомнили Василисѣ то время, съ которымъ были связаны впечатлѣнія ея перваго знакомства съ Борисовымъ,-- весны ея любви, и поэтому она приняла графа болѣе ласково и радушно, чѣмъ, можетъ быть, сдѣлала бы это при другихъ обстоятельствахъ.

Послѣ обѣда поѣхали кататься въ Шильонъ. Вечеръ былъ теплый, тихій. Осмотрѣвъ замокъ и походивъ въ окрестностяхъ, рѣшили вернуться домой въ лодкѣ.

Василиса сидѣла у кормы. Борисовъ помѣстился, полулежа, на днѣ, прислонясь плечемъ къ скамейкѣ, на которой сидѣла Вѣра. Отчаливъ отъ берега и покачнувшись раза, два-три, лодка плавно и быстро полетѣла по гладкой поверхности воды. Въ чуткомъ воздухѣ раздавался плескъ веселъ; на западномъ небосклонѣ горѣли послѣднія розовыя тѣни заката; звѣзды появлялись чуть свѣтящимися искорками на ясномъ небѣ; по горамъ зажигались кое-гдѣ огоньки, костры блуждающихъ пастуховъ.

-- Я слышалъ, вы собираетесь въ Россію, проговорилъ графъ Рѣповъ. Скоро?

-- Да... еще не рѣшено, отвѣчала Василиса.

-- Я самъ думаю возвратиться на родину. Живешь, живешь по этимъ заграницамъ... Страшная скука подъ конецъ беретъ... А про Швейцарію ужъ и говорить нечего!... C'est usé jusqu'à la corde. Неужели вамъ не надоѣло?

-- По горло! проговорилъ, вздыхая, съ неподдѣльнымъ чувствомъ, Загорскій. Жду, не дождусь, когда тронемся.

-- Вы, вѣроятно, поселитесь на зиму въ Петербургѣ?

Загорскій кивнулъ головой.

-- Будете выѣзжать?

-- Не отъ меня зависитъ.

-- Надѣюсь, что будете, обратился графъ къ Василисѣ. Au fond, какъ тутъ ни говори, а только и есть три города въ мірѣ, гдѣ можно жить и наслаждаться жизнью: Парижъ, Вѣна и Петербургъ. Нынѣшнюю весну я былъ въ Вѣнѣ, какая прелесть! Нигдѣ я не видалъ такого множества блондинокъ съ черными глазами, совершенно черными, какъ уголь... А что за плечи!... На балѣ у эрцгерцога пришлось танцовать съ одной маленькой контессой, совсѣмъ молоденькой дѣвочкой. Долго не забуду; чуть не сдѣлалъ предложенія...

-- Въ самомъ дѣлѣ, проговорила разсѣянно Василиса.

Она отвѣчала графу и въ то же время прислушивалась къ разговору, который вели между собой Вѣра и Борисовъ.

-- Когда вы совершенно однѣ, спрашивалъ Борисовъ, о чемъ вы думаете?

-- Какой вопросъ! Мало ли о чемъ думаешь; всего нельзя припомнить и привести въ порядокъ.

-- Нѣтъ, должно. Прежде я самъ думалъ безъ всякаго метода о разныхъ предметахъ вперемежку, какъ на умъ взбредетъ. Теперь же, когда цѣль опредѣлилась, я мыслю болѣе систематично... У всякаго человѣка есть одна преобладающая мечта, одна сторона психической его жизни, болѣе развитая, чѣмъ другія... Какая ваша мечта? о чемъ вы задумываетесь всего чаще и охотнѣе?

-- Право, не знаю.

-- Не вѣрю... Каждый человѣкъ знаетъ, о чемъ думаетъ; только вы скрытны, вы не хотите сказать.

-- Вотъ ужъ меня нельзя упрекнуть въ скрытности! я иногда черезчуръ много болтаю.

-- Это не упрекъ, сказалъ Борисовъ, напротивъ: сосредоточенныя натуры не могутъ не быть скрытными. Я самъ скрытенъ до извѣстной степени; я не люблю говорить о томъ, что происходитъ во мнѣ... А вамъ я иногда говорю, потому что чувствую къ вамъ довѣріе и симпатію, какъ товарищъ къ товарищу.

-- Вы давно не имѣли извѣстій отъ князя Сокольскаго? спросилъ графъ Рѣповъ у Василисы. Прошлую зиму я встрѣтилъ его во Флоренціи... Совсѣмъ сталъ старикомъ, въ свѣтъ не ѣздитъ, за женщинами болѣе не ухаживаетъ; все по галлереямъ ходитъ, къ Рафаэлевскимъ мадоннамъ пристрастился.

Рѣповъ долго разсказывалъ о Флоренціи, о тамошнемъ русскомъ обществѣ, о послѣднихъ элегантныхъ скандалахъ, вышедшихъ на божій свѣтъ. Плескъ веселъ мѣрно раздавался по водѣ, звѣзды свѣтились все многочисленнѣе и ярче, горы одѣлись въ черную тѣнь. Василиса сняла перчатку и опустила руку въ воду. Холодная струя бѣжала быстро сквозь пальцы. Ей вдругъ почему-то подумалось: "Что я буду дѣлать завтра въ это время?" Она уже не прислушивалась къ разговору Борисова и Вѣры, а, напротивъ, старалась не слышать его. Но голосъ Борисова, помимо ея воли, заставлялъ ея ухо внимать и, тихій, сдержанный, одинъ наполнялъ для нея все пространство.

-- Вѣдь то, что называется пролетаріатомъ, не состоитъ только изъ нуждающихся въ матеріальномъ, грубомъ смыслѣ этого слова, говорилъ Борисовъ, продолжая развивать раньше начатую мысль. Подъ эту рубрику подходитъ и большинство интеллигенціи,-- мыслители, ученые, художники, которыхъ обстоятельства ставятъ въ положеніе ненормально эксплуатировать свои способности, то есть напрягать ихъ не въ смыслѣ ихъ развитія, а въ смыслѣ практической для себя выгоды. Отсюда столько неудавшихся жизней, столько неудовлетворенныхъ стремленій, не достигнувшихъ полнаго развитія талантовъ, а каждый не вполнѣ развившійся талантъ -- потеря для общества. Вы ясно видите, какъ въ этомъ случаѣ общество -- первая жертва своихъ неправильныхъ учрежденій. Нельзя исчислить, какой процентъ богатыхъ силъ и дарованій гибнетъ непроизводительно въ борьбѣ за насущный хлѣбъ, мы можемъ только приблизительно угадывать, всматриваясь въ жизнь даровитыхъ людей, которымъ удалось осилить препятствія и развиться, вопреки невыгоднымъ условіямъ, въ которыхъ они стояли. Въ каждой изъ этихъ жизней есть какая-нибудь анормальность, какая-нибудь возмутительная диспропорція между истраченной энергіей и достигнутой цѣлью... Неужели вы думаете, что геніальныя способности какого-нибудь Бальзака не достигли бы гораздо болѣе полнаго и широкаго развитія, еслибы онъ не былъ принужденъ работать изъ-за куска хлѣба, писать свои романы на скорую руку, часто нехотя, только для того, чтобы поскорѣй продать ихъ издателю и заплатить кредиторамъ? Я назвалъ Бальзака, но производящихъ въ такихъ же условіяхъ художниковъ и литераторовъ,-- масса. Въ области науки то же самое... Иной человѣкъ съ мозгами, устроенными для изобрѣтеній и научныхъ открытій, остается всю свою жизнь домашнимъ учителемъ или уѣзднымъ лекаремъ, не имѣя возможности выбиться изъ предѣловъ науки,-- науки только для того, чтобы не умереть съ голоду. Клодъ Бернаръ лучшіе годы своей молодости состоялъ провизоромъ въ аптекѣ. Недавно мнѣ попалась біографія Гаспара Фридриха Вольфа, этотъ великій біологъ и естествоиспытатель до того бѣдствовалъ, что былъ вынужденъ бросить свои ученые труды и, для добыванія средствъ къ жизни, практиковать, какъ докторъ.

-- Ахъ, стойте, воскликнула вдругъ Вѣра и, перевѣсившись черезъ бортъ лодки, стала доставать шаль Василисы, которая упала въ воду.

Василиса встрепенулась. Шаль вытащили изъ воды совсѣмъ намокшую. Вѣра предложила ей свой пледъ и, накидывая его ей на плечи, прижалась къ ней головой ласково, по дѣтски, какъ она часто это дѣлала. Василису что-то рѣзнуло по душѣ. "Неужели я ненавижу ее? подумала она. За что? она невиновата..."

Пересиливъ себя, она взяла руку Вѣры и пожала ее.

-- А propos, проговорилъ Рѣповъ, я вамъ сказывалъ, что графиня Сухорукова умерла?

-- Неужели? произнесъ Загорскій.

Передъ Василисой мелькнулъ граціозный, веселый, нарядный образъ графини.

-- Да, въ Парижѣ, мѣсяцъ тому назадъ, отъ аневризма; кто бы могъ это подумать! Она была, кажется, вамъ кузиной? спросилъ графъ съ участіемъ у Борисова.

-- Дальней родственницей. Мнѣ писали, я забылъ вамъ сказать, обратился онъ къ Василисѣ.

Лодка причалила у сада дачи. Послѣ чая Рѣповъ распростился и уѣхалъ. Все общество разошлось; въ гостинной остались Борисовъ и Василиса.

-- Прощай, сказала Василиса, вставая; я устала, я спать иду.

-- Уже?-- Онъ взглянулъ на часы.-- Еще десяти нѣтъ... Я думалъ, мы посидимъ и потолкуемъ.

-- Я не расположена, сказала она.

-- Не расположены? это другое дѣло. Въ такомъ случаѣ не буду удерживать...

Онъ забралъ книги, сигаретки и всталъ.

-- Ты когда ѣдешь? спросила Василиса.

-- Послѣ завтра утромъ.

-- Такъ мы успѣемъ еще завтра наговориться. Прощай.

-- До свиданія.

Онъ прошелъ всю гостинную, не оборачиваясь, и взялся за ручку двери.

Василиса стояла у стола и, сдвинувъ брови, глядѣла, ему вслѣдъ.

-- Въ другой разъ, произнесла она, и голосъ ея прозвучалъ такъ рѣзко, что Борисовъ невольно обернулся,-- въ другой разъ, когда ты вздумаешь кружить молодой дѣвушкѣ голову всякими изліяніями, не дѣлай этого во всеуслышанье: со стороны очень скучно слушать.

-- Въ самомъ дѣлѣ? проговорилъ онъ, и такая же рѣзкая нота зазвенѣла въ его голосѣ. Но такого рода скуку нужно умѣть, мнѣ кажется, осиливать и дѣлать простое разсужденіе, что когда въ обществѣ молодая дѣвушка и молодой человѣкъ находятся вмѣстѣ, очень естественно, что они занимаются преимущественно другъ другомъ, безъ всякаго намѣренія кружить одинъ другому голову. Для вашего же личнаго назиданія прибавлю, что обращаться съ кѣмъ бы то ни было индифферентно я вообще считаю неумѣстнымъ, а въ настоящемъ случаѣ считалъ бы даже и непрактичнымъ.

-- Вотъ какъ! произнесла она. Ты, такой строгій въ въ своихъ требованіяхъ правды и честности отъ другихъ, не боишься признаться, что ты дурачишь дѣвушку для того, чтобы отвести глаза! Я этому не вѣрю. Но положимъ, я приму эту пустую отговорку; неужели ты воображаешь, что никто до сихъ поръ ничего не знаетъ и не угадываетъ?

-- Воображать это было бы очень наивно, а я, чѣмъ другимъ, а наивностью, кажется, не грѣшу. Я очень хорошо знаю и беру въ разсчетъ, что люди не слѣпы; но допускать ихъ догадываться, или давать своей аттитюдой прямой поводъ къ заключеніямъ,-- большая разница. Въ этомъ состоитъ то, что называютъ умѣньемъ держать себя съ тактомъ,-- иными словами, техника жизни, усвоить себѣ которую побольше вамъ не мѣшало бы. До свиданія; желаю вамъ спокойной ночи и пріятныхъ сновидѣній.

Онъ открылъ дверь и ушелъ.

Его шаги раздавались еще на лѣстницѣ, какъ раздраженіе, которому поддалась Василиса, исчезло, и на его мѣстѣ явилось раскаяніе. Она бросилась было за нимъ, но, не дойдя до двери, раздумала и остановилась. Она знала, что ежели онъ вернется, ей не будетъ отъ этого легче; второе объясненіе будетъ для нея горше перваго.

Она стояла посреди комнаты, опустивъ голову. И вотъ какъ долженъ былъ кончиться этотъ день! Она съ утра ожидала минуты, когда останется вдвоемъ съ Борисовымъ; послѣ вчерашнихъ горькихъ упрековъ съ одной и съ другой стороны, она нуждалась въ мирной бесѣдѣ, въ добромъ отъ него словѣ. Цѣлый день она готовилась къ этому разговору; ея душа была полна потребности любви и примиренія, и когда насталъ, наконецъ, желанный часъ, какой-то злой духъ повѣялъ на нее, и она не побоялась коснуться еще разъ дерзкой рукою самыхъ чуткихъ и глубокихъ струнъ его души. Она, какъ расточитель, безумно тратила свое сокровище, ради мелкихъ удовлетвореній минуты. А что, если оно въ самомъ дѣлѣ отнимется отъ нея!

Въ гостинной, полной цвѣтовъ, было и жарко, и душно. Василиса вышла на террассу, и струя свѣжаго, ночного воздуха оживила ее. Она взглянула наверхъ; длинный фасадъ оконъ второго этажа, за исключеніемъ комнаты Каролины Ивановны, гдѣ виднѣлся свѣтъ, былъ теменъ; угловое окно, принадлежавшее комнатѣ Борисова, было открыто и тоже темно.

"Онъ не пошелъ къ себѣ, гдѣ онъ?" подумала она.

Ночь была тихая, звѣздная; небольшія тучки быстро плыли въ верхнихъ слояхъ воздуха, точно ихъ гналъ нечувствительный внизу вѣтеръ; края ихъ чуть серебрились отраженіемъ восходящаго мѣсяца. Въ воздухѣ разливался сильный запахъ глицины, лоза которой обвивала террассу и была теперь покрыта большими кистями цвѣтовъ; гдѣ-то очень далеко раздавались слабые раскаты грома, и отъ время до времени красная зарница мелькала за горами.

Василиса облокотилась на рѣшетку и долго смотрѣла на знакомую картину, каждый изгибъ, каждая черта которой были ей такъ извѣстны. Она знала наизусть этотъ пейзажъ, какимъ онъ представлялся утромъ и вечеромъ, при яркомъ сіяніи солнца, при блѣдномъ свѣтѣ луны, успокоительно-мирный, или мрачный и грозный во время непогоды, и она не уставала смотрѣть на него, въ какомъ бы она ни была настроеніи духа, точно эта картина, въ которой ничего не мѣнялось, кромѣ освѣщенія, была для нея образомъ собственной души, въ которой оттѣнки ощущеній мѣнялись, но главная всепоглощающая дума оставалась неизмѣнно та же.

Дня три тому назадъ она получила письмо отъ старой няни Марфы Ильинишны. Она вспомнила теперь объ этомъ письмѣ, и мысли ея- отдѣлились на минуту отъ настоящаго и перенеслись въ прошлое. Няня писала ей въ день кончины Наташи, вернувшись изъ церкви, гдѣ она отслужила послѣ ранней обѣдни панихиду. Пространно и слезно вспоминала няня о покойномъ ребенкѣ. "Уже годочекъ прошелъ, писала она, а барышня все стоитъ передо мной, какъ живая; вѣкъ не забыть мнѣ ея. Скоро ли, матушка, Господь Богъ приведетъ свидѣться съ вами, расцѣловать ваши драгоцѣнныя ручки? Жду, не дождусь, когда вы пожалуете..."

Въ день смерти дочери Василиса рано утромъ собралась было писать Борисову. Ей хотѣлось его сочувствія въ эту печальную для нея годовщину; но съ первой строки въ ней появилось какое-то необъяснимое чувство, которое мѣшало ей высказаться. Она разорвала письмо, не окончивъ его. Константинъ Аркадьевичъ не счелъ нужнымъ вспомнить о дочери, или вовсе забылъ о ней, такъ что этотъ день прошелъ для всѣхъ, кромѣ Василисы, незамѣченнымъ.

Уже годъ! думала Василиса. Пережитая въ то время боль заныла на мигъ опять въ ея сердцѣ. Но впечатлѣнія настоящаго были слишкомъ рѣзки и не позволяли забывать долго о себѣ. Ея мысли вернулись къ размолвкѣ съ Борисовымъ.

Въ эту теплую, чуткую, благоуханную весеннюю ночь одиночество, въ которомъ она постоянно находилась, при не измѣняющемся напряженіи мысли и чувства, казалось ей особенно тяжелымъ и несправедливымъ. Сколько уже такихъ ночей она простояла на этой террассѣ, одна, подъ звѣзднымъ небомъ, мучимая безполезными думами и желаніями! Борисовъ былъ постоянно далекъ отъ нея, ихъ раздѣляло матеріальное пространство, теперь же онъ былъ здѣсь, въ томъ же домѣ, гдѣ она, и все-таки его съ нею не было.

"Гдѣ онъ?" подумала она и тоскливо взглянула на темное окно наверху.

Ей представилось, какъ безплодны были всѣ эти долгіе часы, проведенные въ тоскѣ и ожиданіи. Ея лучшія душевныя силы мало по малу истощились, какъ истекаетъ незамѣтно вода изъ сосуда, на днѣ котораго образовалась чуть замѣтная трещинка. Протестъ, заговорившій въ ней наканунѣ, проснулся опять съ новой силой. Неужели оно должно продолжаться такъ всегда, и желанная цѣль никогда не будетъ достигнута? Подавленный такъ долго инстинктъ эгоизма въ любви заявлялъ свои права, и къ нему присоединялось что-то новое, еще небывалое. Василисѣ казалось, что въ ней пробуждалась и выростала другая женщина, про которую до той поры она ничего не знала, и эта женщина не была похожа на холодную весталку, про которую говорилъ Борисовъ; въ ней бились порывы горячей физической страсти, она сознавала власть и силу своей красоты и гордилась ею. Нравственная личность Борисова, какъ идеалъ ея духовной любви, исчезъ, и передъ Василисой стоялъ только образъ ея молодого любовника, къ которому влекло ее желаніе страстныхъ его объятій и горячихъ поцѣлуевъ.

"Гдѣ онъ?" подумала она уже не тоскливо, а сердито. Слабыя ея руки сжимали желѣзныя перила; она склонила голову и прильнула горячими губами къ душистымъ кистямъ глицины. Сильный запахъ опьянялъ ее; сердце билось часто и неровно; она закрыла наполовину глаза и сквозь опущенныя рѣсницы смотрѣла, какъ багровыя молніи освѣщали за горами небосклонъ. Ей казалось, что она видѣла и себя, какой она стояла въ эту минуту, склонившись надъ цвѣтами, гибкой, стройной, съ распустившейся косой, съ вызывающей улыбкой на устахъ.

Прошли ли минуты, часы -- Василиса не знала. Ее заставилъ очнуться стукъ хлопнувшей двери и шумъ раздававшихся наверху шаговъ. Комната Борисова освѣтилась, онъ подошелъ къ окну, минуты двѣ постоялъ, глядя на озеро, громко зѣвнулъ и, не замѣтивъ ея, закрылъ ставни.

Василиса словно очнулась отъ сна. Она подняла голову и съ удивленіемъ посмотрѣла кругомъ. Гроза удалилась, небо было ясно; полная луна освѣщала серебрянымъ свѣтомъ горы и озеро, на отдаленной колокольнѣ медленно пробило двѣнадцать часовъ. Она долго не приходила въ себя, потомъ вспомнила и содрогнулась.-- Я ли это? подумала она. Постоявъ еще нѣсколько минутъ, холодная и неподвижная, она медленными шагами вернулась къ себѣ въ комнату.

V.

На другое утро Василиса лежала на кушеткѣ въ своемъ кабинетѣ; Борисовъ въ креслѣ, противъ нея, пилъ чай.

-- Гдѣ ты былъ вчера вечеромъ? спросила она. Я слышала, какъ ты вернулся въ свою комнату; уже было поздно.

-- А вы еще не спали? Мнѣ нужно было видѣть Каролину Ивановну, я зашелъ къ ней и засидѣлся.

-- И Вѣра тамъ была? спросила Василиса, помолчавъ.

Онъ взглянулъ на нее; добродушная улыбка, съ которою онъ отвѣчалъ на ея первый вопросъ, исчезла съ ея лица.

-- Была, произнесъ онъ сухо.

Въ эту минуту сама Вѣра появилась въ дверяхъ, ведущихъ на террассу. Увидѣвъ Василису на кушеткѣ, она воскликнула:

-- Лѣнитесь?... А я уже гуляла, вамъ первые ландыши принесла... Пахнутъ-то какъ!

Она опустилась на колѣни около кушетки и стала выбирать изъ корзинки цвѣты.

-- Вы любите ландыши? я ихъ ужасно люблю.

Василиса смотрѣла на нее. "Нѣтъ, эта не обманетъ, не продастъ", думала она. Она взяла ее за подбородокъ и заглянула ей въ глаза.

-- Mignon, вѣдь все можетъ случиться, не правда ли?.. Ежели мнѣ когда-нибудь придетъ черезъ васъ горе, я буду крѣпко вѣрить, что вы невиноваты и этого не хотѣли.

-- Вы будете правы, сказала Вѣра. Только я надѣюсь, что горе не придетъ къ вамъ ни черезъ меня, ни черезъ никого.

Она прибавила, улыбаясь:

-- Вѣдь это часто отъ насъ самихъ зависитъ.

-- Да, правда, сказала Василиса; надо умѣть быть самостоятельной,-- какъ вы, Mignon... Пожалуй, тогда отстоишь свое счастье.

Она обняла Вѣру и черезъ ея голову смотрѣла на Борисова. Онъ усмѣхнулся, пожалъ плечами и раскрылъ журналъ.

Василисѣ стало досадно. Ей казалось, что онъ не понялъ и не оцѣнилъ усилія, которое она сдѣлала, поборовъ свои непріязненныя чувства къ Вѣрѣ. Она размышляла объ этомъ, когда Борисовъ, кончивъ газету, посмотрѣлъ на часы и всталъ.

-- Мнѣ нужно сегодня въ Веве; отправлюсь, а то будетъ жарко. До свиданія...

Но Василисѣ не хотѣлось, чтобы онъ ушелъ именно теперь.

-- Куда вы, Сергѣй Андреевичъ, погодите. Я только что готовилась сообщить вамъ и Вѣрѣ планъ, который пришелъ мнѣ въ голову.

-- Какой планъ? спросилъ онъ.

-- На меня нашла охота путешествовать... Я хочу отправиться завтра въ Мельери.

-- И отлично, поѣзжайте.

-- И вы съ нами... разумѣется.

-- Мнѣ нельзя; я долженъ завтра быть въ Женевѣ.

Она ждала этого отвѣта.

-- Что за необходимость; вы уѣдете послѣ завтра; пожертвуйте намъ завтрашнимъ днемъ...

-- Очень сожалѣю; но не могу.

-- Я васъ прошу, сказала она.

-- Не могу, повторилъ Борисовъ.

Она видѣла, что этотъ разговоръ въ присутствіи Вѣры былъ ему непріятенъ; она сама чувствовала, что онъ былъ неумѣстенъ, но не хотѣла и не могла уже вернуться назадъ. Въ отказѣ Борисова она видѣла что-то, для себя обидное, и ей казалось, что она должна была, во что бы то ни стало, заставить его уступить ей. Видя, что онъ молчалъ съ холоднымъ и недовольнымъ видомъ, она прибавила:

-- Я рѣшила, что вы непремѣнно поѣдете съ нами въ Мельери; я дала себѣ слово... Что же мнѣ теперь дѣлать?..

-- Не надо было давать себѣ такого слова.

-- Но это уже сдѣлано...

Она перемѣнила тонъ:

-- Сергѣй Андреевичъ, не отказывайте мнѣ! Я увижу въ этомъ согласіи доказательство вашей ко мнѣ дружбы.

-- Странное доказательство дружбы! Вѣдь это только капризъ съ вашей стороны.

-- Положимъ, что капризъ; но въ настоящую минуту удовлетвореніе этого каприза для меня очень важно, очень дорого, болѣе, чѣмъ вы это думаете... Неужели вы откажете?

-- Очень сожалѣю, что не могу измѣнить своему намѣренію; меня ищутъ въ Женевѣ... Я не могу отложить нужныя дѣла для удовольствія сдѣлать съ вами прогулку. Были бы какія-нибудь важныя причины, не говорю...

-- Въ настоящемъ случаѣ, важная причина -- мое желаніе, проговорила Василиса.

-- Это еще не очень важно. Случайную фантазію можно и не брать въ разсчетъ, когда вопросъ идетъ о болѣе серьезномъ дѣлѣ. Впрочемъ, я полагаю, что на этомъ можно1 и кончить... До свиданія.

Онъ протянулъ ей руку.

-- Нѣтъ, сказала Василиса. Ежели вы въ самомъ дѣлѣ отказываете мнѣ въ этой ничтожной просьбѣ, такъ между нами война, предупреждаю васъ... Я не шучу...

Она говорила это съ улыбкой, но голосъ ея дрожалъ, и въ глазахъ стояли слезы.

-- Что же дѣлать, сказалъ Борисовъ. Война, такъ война! Мало ли какіе встрѣчаются casus belli, гдѣ приходится воевать при самыхъ мирныхъ намѣреніяхъ... Но на начинающаго богъ...

Онъ взялъ ея руку, которую она ему не протягивала и пожалъ ее.

-- До свиданія, Вѣра Павловна.

Дойдя до двери, онъ промолвилъ:

-- Пожалуйста, не ждите меня къ обѣду; по всей вѣроятности, мнѣ нельзя будетъ вернуться ранѣе вечера.

Ранѣе вечера! Стало быть, весь этотъ день -- послѣдній день его пребыванія въ Кларанѣ -- его не будетъ съ нею. Василиса подавила желаніе громко заплакать; она встала съ кушетки и весело проговорила:

-- Стало быть, мы однѣ цѣлый день, Mignon. Что же мы будемъ дѣлать? Хотите, поѣдемъ кататься...

Вѣра не помнила Василису такой оживленной и разговорчивой, какой она была впродолженіе всего этого дня. Онѣ поѣхали кататься въ poney chaise; Василиса правила сама.

-- Не бойтесь, Вѣра, провезу, говорила она.

Онѣ ѣхали по узенькой дорогѣ, вдоль обрывовъ и, дѣйствительно, она такъ искусно управляла лошадьми и такъ ловко огибала крутые повороты, что легкій экипажъ, не задѣвъ нигдѣ, благополучно спустился въ долину.

Въ этотъ день Василиса сняла въ первый разъ трауръ и явилась къ обѣду вся въ бѣломъ. Кисейное платье съ широкими рукавами шло необыкновенно хорошо къ ея стройной фигурѣ. Волосы были заплетены въ косу и нѣсколько разъ обвивались вокругъ головы; нѣжная шея и круглыя плечи сквозили подъ кисеей.

-- Я никогда не видала васъ такой красивой! сказала Вѣра. Вы мнѣ очень нравитесь сегодня... Я желала бы быть въ половину такой хорошенькой, какъ вы!

-- Чѣмъ же вы плохи, Mignon?

-- Видите, долговязая какая, на полголовы выше васъ, и ротъ такой большой... А вы такая стройная, нѣжненькая!.. Мнѣ все кажется, что васъ надо взять на руки и нести, чтобы вы не касались земли...

Послѣ обѣда сидѣли на террассѣ. Константинъ Аркадьевичъ скоро ушелъ. По мѣрѣ того, какъ склонялся вечеръ, возбужденіе Василисы утихало. Утромъ она рѣшила, сгоряча, что уйдетъ къ себѣ до возвращенія Борисова и не увидитъ его въ этотъ вечеръ; на другой день онъ уѣзжалъ рано и не могъ, безъ непослѣдовательности, отложить свою поѣздку; -- стало быть, наказаніе это будетъ совершенно. Но теперь являлся вопросъ: онъ ли будетъ наказанъ, или она? Василиса пошла на компромиссъ: ежели онъ явится до половины девятаго, это будетъ значить, что онъ чувствуетъ свою вину и желаетъ ее загладить; ежели же нѣтъ, то его упорство столкнется съ упорствомъ не менѣе настойчивымъ. Посреди такихъ разсчетовъ вдругъ мелькнула мысль: какъ все это мелко, недостойно!... Но кто же виноватъ? думала она и, винила его не только въ томъ, что она теперь страдала, но и въ томъ, что эти страданія унижали ее въ собственныхъ глазахъ.

Солнце сѣло; гладкая поверхность озера заиграла радужными цвѣтами, высоко на небѣ въ блѣдно-розовыхъ отраженіяхъ заката зажигалась Венера, рядомъ появилась другая звѣздочка, крошечная и мерцающая, какъ чуть замѣтная точка въ пространствѣ, тѣни подымались все выше, взбираясь на горы, захватывая одну полосу за другой и понемногу обезцвѣчивая яркую картину; послѣднее теплое сіяніе на снѣговомъ вѣнцѣ Dent du Midi сосредоточилось нѣсколько секундъ на самой вершинѣ и, наконецъ, потухло; весь пейзажъ принялъ тусклый и сѣрый видъ.

Давно пробило половина девятаго, и девять часовъ; Василиса не замѣчала, что проходили назначенные ею себѣ сроки. Она уже не думала о томъ, уйти ли ей, или нѣтъ, въ ней оставалось одно лишь желаніе: увидѣть Борисова и примириться съ нимъ. Предыдущіе дни съ ихъ глухой борьбой лежали гнетомъ на ея душѣ, ей хотѣлось поскорѣй сбросить этотъ гнетъ, вздохнуть опять свободно.

Въ гостинной накрывали къ чаю. Появилась Каролина Ивановна и сѣла на свое мѣсто за самоваромъ. Въ это время отворилась дверь, и вошелъ Борисовъ. Василиса съ террассы увидѣла, въ освѣщенной комнатѣ, его высокую фигуру, блѣдное лицо, какъ-то необыковенно оживленное. Сердце у ней забилось.

-- Что вы такъ запыхались, словно бѣжали? спросила его Каролина Ивановна.

-- Опоздалъ на поѣздъ, изъ Веве пѣшкомъ пришелъ, отвѣчалъ Борисовъ.

Онъ окинулъ глазами комнату.

-- А Василисы Николаевны нѣтъ? ушла уже?

Каролина Ивановна указала на террассу.

Василиса встала. На порогѣ они встрѣтились, Борисовъ отступилъ на шагъ и воскликнулъ весело, съ удивленіемъ:

-- Какъ вы расфрантились! для кого это?

Она забыла о своемъ бѣломъ платьѣ. Теперь она вспомнила объ этомъ и ей стало досадно и на себя, и на Борисова, за его восклицаніе.

Послѣ чая Каролина Ивановна, а вскоръ за ней и Вѣра, ушли къ себѣ. Василиса вышла на террассу. Борисовъ послѣдовалъ за ней. Нѣсколько мгновеній онъ стоялъ рядомъ съ нею у рѣшетки, обвитой душистой глициной. Она не шевелилась, онъ нагнулся и молча обнялъ ее.

-- Нѣтъ, произнесла она и посторонилась.

Борисовъ опустилъ руки, и, отойдя, сѣлъ на скамейку. Она сѣла возлѣ него.

Ночь стояла тихая, свѣтлая; полная луна медленно двигалась, словно плыла, по звѣздному небу, на озерѣ серебрилось ея отраженіе широкой полосой, зубцы горъ вырѣзывались рѣзкимъ силуэтомъ. Та часть террассы, гдѣ сидѣли Борисовъ и Василиса, была въ тѣни, лунный свѣтъ падалъ съ боку сквозь листву широкаго орѣшника и мелкимъ серебрянымъ дождемъ разсыпался по плитамъ.

Бесѣда не клеилась. Пробило одиннадцать часовъ, Борисовъ всталъ.

-- Ты уходишь? спросила Василиса.

-- Мнѣ кажется, вы устали, отвѣчалъ онъ.

Она взяла его за руку и притянула къ себѣ.

-- Ежели тебѣ не очень хочется спать, останься со мною. Мнѣ какъ-то грустно сегодня...

Онъ ничего не отвѣтилъ и сѣлъ на прежнее мѣсто. Она придвинулась и положила голову къ нему на плечо. Неудовольствіе, мелкое раздраженіе, всѣ дрязги исчезли изъ ея души.

-- Ты завтра ѣдешь въ Женеву, проговорила она; а потомъ мнѣ предстоитъ еще болѣе долгая разлука съ тобою! я не знаю, какъ я проживу эти длинныя недѣли...

-- Ничего, проживете, сказалъ Борисовъ.

-- Разумѣется, какъ нибудь проволочу; отъ тоски еще никто не умиралъ; но будетъ очень скверно!...

Настало молчаніе.

-- Ты непремѣнно на будущей недѣлѣ ѣдешь?

-- Да. Можетъ быть въ субботу, ежели успѣю.

-- Въ субботу!... Такъ сюда уже болѣе не пріѣдешь?

-- Едва ли прійдется.

-- А ты сейчасъ хотѣлъ уйдти! Мы бы такъ и не простились...

-- Какія же прощанья!... Черезъ три недѣли буду назадъ и, по всей вѣроятности, застану васъ еще въ Кларанѣ,

-- Да мнѣ-то эти три недѣли покажутся вѣчностью. Что я буду дѣлать, чѣмъ наполню время?..

-- Я Рѣдичу скажу, чтобы онъ васъ навѣщалъ. Онъ будетъ пріѣзжать на васъ молиться. Вы это любите; вотъ вамъ развлеченіе.

-- Какъ ты можешь шутить! сказала Василиса. Мнѣ сегодня такъ тяжело на сердцѣ, словно бѣда какая надъ тобою виситъ.

-- Предчувствія!.. усмѣхнулся Борисовъ. Ежели вагонъ соскочитъ съ рельсовъ, и я буду убитъ, успѣете горевать; а теперь рано.

Василиса не отвѣчала.

-- Ты напишешь хоть разъ? спросила она.

-- Болѣе чѣмъ разъ, по всей вѣроятности.

-- Длинныя письма?

-- Какъ придется.

-- И я буду тебѣ писать... Я буду каждый день писать.

Она приподнялась со скамейки и, стоя возлѣ него, обняла его голову и прижала къ себѣ. Онъ не шевелился и угрюмо молчалъ, утирая нетерпѣливымъ жестомъ теплыя слезы, падавшія ему на лицо.

-- Не сердись, сказала Василиса. Я знаю, ты не любишь, чтобы я плакала; не буду.

-- Ежели было бы о чемъ! а то вѣдь такъ только плачете, себя тѣшите.

-- Не буду, проговорила она. Пройдемся, хочешь?

Они вышли изъ-подъ маркизы, покрывавшей половину террассы. Пройдя два-три раза, Василиса остановилась у балюстрады.

-- Какая прелестная ночь! сказала она. Когда я стою здѣсь одна по цѣлымъ часамъ и смотрю, какъ звѣзды медленно передвигаются на этомъ широкомъ небѣ, мнѣ иногда кажется, что я начинаю слышать гармонію сферъ!

-- Нашли занятіе, усмѣхнулся Борисовъ.

Онъ стоялъ спиной къ рѣшеткѣ и съ равнодушнымъ видомъ вертѣлъ между пальцами цѣпочку часовъ. Василиса уловила его взглядъ, обращенный на освѣщенное окно второго этажа.

-- Я тебя удержала, проговорила она; можетъ быть, ты хочешь уйти...

-- Ежели бы хотѣлъ, пошелъ бы, отвѣчалъ онъ коротко.

Отъ окна однако онъ отвернулся и болѣе на него не взглядывалъ.

-- Утѣшься, сказала Василиса. Это Каролина Ивановна надъ счетами сидитъ; Вѣра давно спитъ... а то бы я отъ тебя такой жертвы не попросила.

-- Я никогда никакихъ жертвъ не приношу, считаю это безполезнымъ, сухо проговорилъ Борисовъ.

Василиса отошла отъ него и сѣла въ качалку. Борисовъ занялъ свое прежнее мѣсто на скамейкѣ.

-- Иди, ежели хочешь, я тебя не удерживаю, произнесла она.

-- Чего вы пристали? сначала оставайся, а теперь иди... Захочу, самъ пойду,-- слава богу, не маленькій...

-- Мнѣ кажется, что ты сегодня со мной скучаешь...

-- Ежели бы скучалъ,-- не оставался бы; я уже говорилъ вамъ, что никакихъ жертвъ никогда не приношу...

-- Такъ будь же добръ.

-- Развѣ я золъ? проговорилъ Борисовъ и засмѣялся.

-- Ты такой нервный, точно весь нравственно съежился. Что съ тобой?

-- Со мною ничего... А вотъ вы лягте-ка лучше въ постель и примите валеріану; вишь, руки-то у васъ какія холодныя.

-- Скажи мнѣ одно доброе слово,-- и валеріану не нужно.

Онъ держалъ ея руку небрежно и такъ же небрежно поцѣловалъ ее.

-- Балованная вы, все бы вамъ цвѣточки да конфетки.

-- Конечно, сказала Василиса, повеселѣвъ отъ ласковаго тона Борисова. Ты самъ говоришь, что въ жизни надо пользоваться всѣми радостями, попадающимися на дорогѣ... Каждое твое ласковое слово -- лучъ счастья для меня... Я и цѣпляюсь за нихъ.

-- Но за лучи, вы знаете, вѣдь не зацѣпишься; они скользятъ сквозь пальцы...

-- Знаю; но я все-таки за нихъ хватаюсь и никогда не помирюсь съ мыслью, что могутъ ускользнуть отъ меня.

-- Что же вы сдѣлаете?

-- Не знаю, а что-нибудь да сдѣлаю...

Борисовъ зажегъ папироску и сталъ курить.

-- Какія женщины странныя созданія! разсуждалъ онъ. Вотъ вы, напримѣръ, кажется уже не дѣвочка, знаете жизнь, кое-что испытали, а чувствуете, ни дать, ни взять, какъ шестнадцатилѣтняя барышня... Та же непрактичность, тѣ же иллюзіи...

-- Что ты хочешь этимъ сказать?

-- Да то, что умѣнія взяться за жизнь у васъ никакого нѣтъ.

-- Что же, по твоему, я неопытна и наивна, какъ какая-нибудь Вѣрочка, да?

-- О, нѣтъ!.. Вѣрочки это совсѣмъ иного пошиба женщины. Вѣрочки, при всей своей поэтичности, относятся къ жизни точно такъ же трезво и практично, какъ нашъ братъ реалистъ; Вѣрочки ни передъ какими явленіями не растеряются, крѣпко на ногахъ стоятъ, а при случаѣ, если надо, пожалуй, и другихъ на ноги поставятъ... Дай-то намъ Богъ побольше Вѣрочекъ!

-- Чтобы можно было съ ними чаще по ночамъ сидѣть, и головы имъ кружить? вырвалось у Василисы.

-- Это вы нелѣпость сказали... Вѣрочкамъ не такъ легко вскружить голову. А что онѣ представляютъ собою тотъ типъ женщинъ, которыхъ можно полюбить, это несомнѣнно и еще какъ полюбить!...

-- И люби, кто же мѣшаетъ?...

-- Захочу полюбить, разрѣшенія не попрошу... А вотъ вы, вмѣсто того, чтобы останавливаться на однихъ поверхностныхъ впечатлѣніяхъ и сердиться, дали бы себѣ трудъ вникнуть поглубже и разобрать критически... По вашему, Вѣра Павловна -- ребенокъ, хорошенькая поэтическая дѣвочка, и только; а вы посмотрите, какъ этотъ ребенокъ умѣетъ себя держать, какъ эта дѣвочка поставила себя самостоятельно въ отношеніи всѣхъ въ домѣ, даже въ отношеніи васъ, которую она любитъ отъ всего сердца! Ея положеніе вѣдь не совсѣмъ удобное; вашъ супругъ преисправно за ней ухаживаетъ; мать готова продать; а между тѣмъ съ ея стороны никогда ни ошибки, ни малѣйшей безтактности... Поневолѣ станешь смотрѣть на такую дѣвушку, какъ на равнаго себѣ человѣка, какъ на товарища... А ко всему этому красота, молодость, непочатая свѣжесть страстей; да тутъ, чортъ знаетъ, какъ можно влюбиться!... Никакая Армида не въ состояніи такъ очаровать, какъ такая дѣвушка...

-- Скажи уже прямо, что ты ее любишь...

-- Я не могу говорить того, чего нѣтъ.-- Онъ прибавилъ какъ-то злобно: Но, что оно никогда не случится, за это я тоже ручаться не могу.

"Чего же я еще хочу!" подумала Василиса. Ей предствилось, что передъ ней внезапно раскрылась черная, огромная бездна, и ее тянуло подойти къ самому краю и смотрѣть въ нее.

-- А мои права, проговорила она медленно, ты забываешь про нихъ?...

-- Права?... какія такія права?

-- На тебя; -- или ты считаешь себя, можетъ быть, ничѣмъ не связаннымъ въ отношеніи меня?

-- Какъ я лично отношусь къ этому вопросу, мое дѣло; я не обязанъ отдавать отчета. А правъ фактическихъ у васъ никакихъ нѣтъ... Вы угождали себѣ, я дѣлалъ то же самое; этимъ ограничиваются наши обоюдныя обязательства, а затѣмъ каждому предоставляется полная свобода.

Василиса слушала эти слова въ смущеніи; она испугалась чудовища, которое сама вызвала. Она не хотѣла уже идти далѣе; теперь нужно было, во что бы то ни стало, сдѣлать шагъ назадъ, загладить сказаннное.

Она нагнулась и взяла руки Борисова.

-- Ты шутилъ, Сережа?... Тебя раздосадовали мои приставанія... ты, богъ знаетъ, что наговорилъ!... Ты самъ этому не вѣришь... Возьми назадъ свои слова...

Она старалась улыбнуться.

-- Ты знаешь, какая я малодушная... я, какъ купчиха у Островскаго, боюсь страшныхъ словъ...

-- Какія шутки? произнесъ Борисовъ. Я, можетъ быть, никогда въ жизни не былъ такъ откровененъ; я сказалъ именно то, что думаю... Вы еще потребуйте, чтобы я далъ клятву любить васъ единственно и неизмѣнно, и не только въ этой жизни, но и въ будущей, за гробомъ!... Дико, согласитесь!

-- А развѣ ты меня не такъ любишь,-- всей душей, всѣмъ существомъ, какъ я тебя люблю?... проговорила она.

-- Вы хотите слышать правду, голую, реальную?

-- Да.

-- Я васъ не такъ люблю...

Онъ подождалъ и прибавилъ:

-- Вообще, любви, какъ привыкли понимать это слово, и какъ вы его понимаете, я къ вамъ не имѣю.

Она взглянула на него съ испугомъ и чуть слышно произнесла:

-- И никогда не имѣлъ?...

-- Нѣтъ, былъ одинъ такой моментъ; увлеченіе было очень сильно и могло бы развиться въ любовь. Но это было, и быльемъ поросло. Вы тогда не поняли, не хотѣли воспользоваться... Оно, можетъ быть, и къ лучшему.

-- Къ лучшему? повторила Василиса, и голосъ ея сталъ еще тише; а то, что существуетъ между нами теперь... ты какимъ именемъ называешь?...

-- Никакимъ особеннымъ именемъ... Вы могли утратить въ моихъ глазахъ значеніе, какъ поэтическій идеалъ, но вы не переставали оставаться для меня хорошимъ человѣкомъ, которому я довѣряю и котораго люблю за его добрыя качества. Между нами не мало точекъ соприкосновенія; наши умственные интересы почти одинаковы; я могу говорить съ вами о многомъ, о чемъ съ другими не говорю; въ случаѣ надобности всегда обращусь къ вамъ съ увѣренностью за совѣтомъ или услугой...

-- И только!... сказала она. Стало быть, ради одного дружескаго расположенія ты отыскалъ меня въ Женевѣ и удержалъ, когда я хотѣла ѣхать?

-- Нѣтъ; тутъ дѣйствовали другіе мотивы, съ чувствами ничего общаго не имѣющіе. У меня есть въ жизни цѣль, къ которой я иду; все, что попадается на дорогѣ, должно такъ или иначе способствовать этой цѣли. Столкнувшись въ вашемъ лицѣ съ натурой недюжинной, способной, какъ мнѣ казалось, при извѣстныхъ условіяхъ подвинуться сильно впередъ по желаемому направленію, я, понятно, старался заручиться богатымъ матеріаломъ; я пріобрѣталъ его, какъ могъ, вовсе не имѣя при этомъ ввиду вашего счастья или несчастья. Вы, можетъ быть, скажете, что такой образъ дѣйствія не согласенъ съ правилами строгой морали; но мы вѣдь и не претендуемъ на названіе добродѣтельныхъ людей... У насъ своя нравственность: полезно и нужно какое-нибудь дѣло, мы его дѣлаемъ, не заботясь о томъ, какъ оно отзовется на нашемъ нравственномъ индивидуумѣ, удовлетворитъ ли оно, или нѣтъ, какимъ-то личнымъ потребностямъ душевнаго изящества. Въ этомъ отсутствіи самолюбія и состоитъ наша сила,-- потому что самолюбіе дурной проводникъ и изолируетъ людей, а намъ нужно то, что группируетъ и соединяетъ ихъ.

-- Неужели все было разсчетъ? и не было ни одной минуты, гдѣ ты забывалъ о своемъ дѣлѣ и принадлежалъ, мнѣ совершенно?...

Она положила руку къ нему на плечо.

-- Вѣдь были такія минуты?...

-- Были, сказалъ онъ.

-- И что же, это не любовь?...

-- На что вамъ? зачѣмъ вы допытываетесь?...

-- Я хочу знать.

Борисовъ усмѣхнулся.

-- Впрочемъ, мы договорились уже до такихъ откровенностей... Минуты, про которыя вы говорите, имѣютъ очень простое истолкованіе: вы живой человѣкъ, не кукла... У васъ роскошныя плечи, гибкая талія, выразительное, симпатичное лицо. Мои нервы не застрахованы; извѣстные моменты должны были являться; это очень естественнно.

Настало молчаніе.

Фигура Василисы, вся въ бѣломъ, облитая бѣлымъ луннымъ сіяніемъ, стояла неподвижно, съ опущенными руками, словно застывшая въ позѣ какого-то недоумѣванія.

-- Вамъ не нравятся мои слова, сказалъ Борисовъ; что же дѣлать -- это не я говорю,-- говоритъ анализъ. Какая надобность обманывать себя иллюзіями, когда дѣйствительность и такъ прекрасна? Называйте, какъ хотите,-- страстью, поклоненіемъ красотѣ,-- но фактъ на лицо, влеченіе существуетъ... и оно вполнѣ понятно. Посмотрите на себя, вѣдь вы красавица!...

Онъ отбросилъ широкій рукавъ платья и дотронулся до ея обнаженнаго плеча.

-- Такой бюстъ и такія руки видишь только на картинахъ... Вѣдь это прекрасный мраморъ, въ которомъ бьются пульсы и вращается горячая кровь... Одно прикосновеніе къ этой свѣжей, душистой кожѣ опьяняетъ человѣка...

Онъ взялъ ее за кончики пальцевъ и потянулъ къ себѣ.

-- Психея вы моя!... сердитая, прекрасная!...

-- Оставь! сказала Василиса.

Но онъ обхватилъ ея талью.

-- Мы съ вами пофилософствовали, и довольно... Теперь бросьте думать...

Онъ обнималъ ее и старался привлечь къ себѣ на колѣни.

Василиса откинулась назадъ.

-- Какъ ты смѣешь!... Неужели ты не понимаешь, что твои поцѣлуи для меня позорны?... По какому праву ты оскорбляешь меня?

Она вырвалась изъ его рукъ.

-- Или ты думаешь, что я для тебя тоже самое, что какая нибудь... Маріетка?

-- Зачѣмъ вы дѣлаете такое сравненіе? мнѣ оно и въ голову не приходило.

Онъ прибавилъ ласково и смѣясь:

-- Между вами и Mariette большая разница.

-- Какая?

-- Mariette послушна, она не смѣетъ бунтовать, а вы, вонъ какъ у меня расходились!

-- Это вся разница по твоему?...

-- Нѣтъ, есть другая... Mariette черная, а вы бѣлокурая...

Онъ пересталъ смѣяться и произнесъ дружескимъ тономъ:

-- Бросимте эти пренія, жизнь коротка, право не стоитъ терять лучшія ея мгновенія на пустые споры. Дайте руку. Ежели я высказалъ непріятныя истины, такъ это потому, что вы сами вызвали меня на это. Какъ вамъ могло прійти въ голову ревновать меня къ Вѣрѣ?.. Случалось, не спорю, что я сидѣлъ съ ней довольно долго, болтая всякій вздоръ, но это еще не значитъ, что я въ нее влюбленъ; у меня, какъ у всякаго человѣка, является потребность отдохнуть... Не все же буря, какъ ни живется въ ней полно и богато,-- и тишь порой бываетъ пріятна! Было бы что нибудь серьезное въ этомъ чувствѣ, повѣрьте, я съумѣлъ бы вести дѣло такъ, что вы никогда бы не догадались.

-- Вѣрю, проговорила она.

Помолчавъ, она промолвила, не то про себя, не то обращаясь къ нему:

-- Что же мнѣ теперь въ будущемъ остается?

-- Мало ли что, господи боже мой! Работа, дѣло, мысль... Подумаешь, въ самомъ дѣлѣ, что въ жизни только и есть одинъ интересъ -- любовь!... Это ея роскошь, случайно попавшійся на дорогѣ цвѣтокъ,-- болѣе ничего. Наконецъ, и этотъ интересъ можетъ возобновиться; мало ли съ какими личностями вамъ придется сталкиваться...

-- И ты можешь предположить?... ты можешь...

Она не договорила, и ужасъ изобразился на ея лицѣ.

-- Я не вижу... началъ было онъ. Она прервала его:

-- Не говори болѣе ни слова!... Ради бога, уйди... оставь меня одну... Мнѣ кажется, я съ ума схожу...

-- У васъ нервы устали, проговорилъ Борисовъ. Выспитесь ночь, все пройдетъ; встанете завтра утромъ свѣжей и здоровой,-- и опять жизнь потечетъ гладко, попрежнему.

Онъ всталъ и, держа ея руку на прощанье, прибавилъ:

-- Вѣдь я вамъ ничего новаго не сказалъ; все это было уже вамъ болѣе или менѣе извѣстно. Ежели до сихъ поръ вы мирились съ этимъ, я не вижу, что можетъ мѣшать вамъ дѣлать тоже самое въ будущемъ...

Когда Борисовъ вышелъ и, пройдя гостинную, закрылъ за собою дверь, Василиса знала, что она его болѣе не увидитъ; она понимала, что все было кончено! Она стояла теперь уже не на краю бездны, а попала на самое ея дно и ясно сознавала невозможность оттуда выбраться, потому что все, за что можно было ухватиться, рухнуло вмѣстѣ съ нею. Это было разореніе полное, отъ котораго не уцѣлѣло ни малѣйшей крохи, на которую могла бы продолжать жить ея мысль. Да и вообще, возможно ли теперь жить? Отъ всякой бѣды есть какое нибудь убѣжище, есть поводъ къ усиліямъ, потому что есть надежда на спасеніе; но какая надежда остается человѣку, который стоитъ передъ неприступной стѣной и, зная, что его спасеніе лежитъ по ту сторону, въ тоже время неотразимо ясно сознаетъ невозможность достичь его, потому что каменная глухая стѣна не разступится передъ нимъ, не услышитъ его мольбы, не пойметъ его отчаянія; она не можетъ этого сдѣлать, именно въ силу того, что она каменная, глухая стѣна. Такой стѣной неумолимой подымалось вдругъ передъ ней, заграждая ей дорогу, откровенное признаніе Борисова. Онъ не былъ ей невѣренъ, не обманывалъ ея, не измѣнялъ ей: онъ просто отрицалъ въ самомъ себѣ существованіе къ ней любви и не допускалъ, чтобы и въ ней эта любовь могла имѣть иное, чѣмъ проходящее и поверхностное значеніе. И это простое отрицаніе было для нея смертнымъ приговоромъ; оно уничтожало ея настоящее, ея прошлое, ея будущее. Стало быть, все, на что она полагалась, за что отдала себя, на что смотрѣла, какъ на неотъемлемое и драгоцѣнное достояніе всей своей жизни, утрачивало смыслъ, обращалось въ ничто! Слова Борисова: "Мало ли, съ какими личностями вы можете еще столкнуться," хлестнули ее по душѣ, какъ бичемъ. Она понимала, какую глубину равнодушія выражали эти слова, и знала, какъ были бы безнадежны всякія объясненія по этому поводу. Что же теперь дѣлать?... Продолжать цѣпляться за ускользающее счастье, насильно отстаивать сердца Борисова, входить съ нимъ въ борьбу за каждое его увлеченіе, заставлять его отказываться?-- какая жалкая, унизительная роль! Уступить ему, помириться на полу-любви, на полу-счастьи, отвыкнуть считать его своимъ, мало-по-малу охладѣть къ нему,-- опошлиться?... нѣтъ,-- легче въ тысячу разъ умереть!... И Василиса стала думать о смерти, о смерти добровольной, какъ о единственномъ выходѣ. Она испытывала потребность сбросить съ себя непосильную ношу, укрыться въ темноту безсознанія и небытія. Люди въ минуту окончательнаго банкротства, въ виду неминуемаго, никакими усиліями неотразимаго краха, финансоваго или душевнаго, ликвидировали свое положеніе, исчезая изъ числа живущихъ, посредствомъ яда, веревки, пистолетной пули... Почему же ей не сдѣлать того же? И она думала объ этомъ совершенно спокойно, потому что эта необходимость вытекала сама собой, вполнѣ послѣдовательно, изъ всего предыдущаго, была ничѣмъ инымъ, какъ суммою сложившихся въ ея умѣ извѣстныхъ цифръ. Вотъ если бы эти цифры, эти роковыя a, b, c никогда не попадали въ ея голову, было бы иное дѣло! Она могла бы утѣшиться, начать жизнь на новыхъ началахъ; но теперь это невозможно; ей нельзя вырвать изъ души понятія, выросшія вмѣстѣ съ этой душею, о томъ, что было для нея счастьемъ и несчастьемъ, радостью и горемъ, благомъ и зломъ...

Теперь все потеряно!

Она лежала на скамейкѣ лицомъ внизъ, какъ упала на нее послѣ ухода Борисова. Кругомъ все было тихо и стало какъ будто еще тише, когда лампа, угасавшая уже нѣкоторое время въ гостинной, начала меркнуть и совсѣмъ потухла...

"Конецъ, конецъ"!... думала Василиса, лежа на скамейкѣ.

Наверху стукнуло окно; раздался голосъ Вѣры, веселый и звонкій.

-- Вы всегда такъ, Сергѣй Андреевичъ! Говорите, что зашли на минутку, а сидите цѣлый часъ... Тьфу, какъ накурили! дышать нельзя...

-- Кончилъ, не сердитесь, отвѣчалъ Борисовъ, и не докуренная папироска полетѣла на террассу.-- Чего вы бранитесь? вѣдь я не самъ пришелъ, ваша маменька позвала, порученій въ Женеву надавала.

-- Теперь-то, по крайности, скоро ли уйдете?

-- Что вамъ такъ не терпится?

-- Я спать хочу.

-- Чего же вы раньше не ложились?

-- Читала.

-- Маколея?

-- Маколей, или "Мальчикъ съ пальчикъ", вамъ какая забота?

-- Такъ, мнѣ интересно... Вѣдь это, кажется, Василиса Николаевна руководитъ васъ въ выборѣ вашего чтенія...

Вѣра не отвѣчала.

-- Сейчасъ уйду, проговорилъ Борисовъ; только прежде надо, чтобы вы спѣли мнѣ что-нибудь.

-- Вотъ придумали! давно за полночь, весь домъ разбудишь;-- да и комната Василисы Николаевны подо мной.

Борисовъ нагнулся изъ окна и посмотрѣлъ на террассу.

-- Все темно; она давно спитъ, не услышитъ. Ну, одну, коротенькую... только ради того, чтобы эта прекрасная ночь не оставалась безъ звука.

-- Нѣтъ, это пустяки, я не буду пѣть.

-- Не будете?.. такъ мы васъ заставимъ... погодите...

Борисовъ схватилъ ножницы и, прежде чѣмъ Вѣра успѣла отойти отъ него, держалъ въ рукахъ одну изъ ея длинныхъ, тяжелыхъ косъ.

-- Ежели вы тотчасъ не запоете, ей Богу, отрѣжу кусокъ косы, вотъ такой, болѣе полъ-аршина... и будете ходить куцой, съ одной длинной и съ одной обстриженной косой.

-- Сергѣй Андреевичъ, пустите!.. Вѣдь отъ васъ все станетъ... Какой вы, право!

-- Споете?...

Василиса приподнялась со скамейки и видѣла, какъ Борисовъ, сидя на подоконникѣ,-- вся его стройная, гибкая фигура на виду -- смѣясь, тянулъ Вѣру за конецъ косы и опрокидывалъ къ себѣ ея голову. Василиса закрыла на минуту руками глаза, потомъ тихими шагами сошла со ступенекъ террассы. Она не знала, куда она идетъ, ей хотѣлось только не видѣть этой картины, не слышать болѣе этихъ голосовъ.

Она шла по узкимъ аллеямъ сада, гдѣ высокія деревья образовали черную тѣнь. У берега озера она остановилась и ей стало ясно, почему она пришла именно сюда.

"Я очи зналъ, и эти очи..."

раздался въ это время голосъ Вѣры.

Василиса подошла къ краю воды. Полуночная тишина лежала на гладкой поверхности озера, какъ заколдованный сонъ; небесный сводъ подымался высоко, усѣянный безчисленными мірами.

Она опустилась на колѣни.

-- Господи!... Творецъ!... ежели не все нѣмо и глухо въ созданной тобою вселенной, ежели горе людей доходитъ до тебя... внемли!.. услышь меня! я погибаю...

Далекія звѣзды мерцали тихо и мирно; вода слабо плескала о берегъ; въ воздухѣ пахло распускавшеюся сиренью.

Василиса стояла передъ великою разгадкою жизни. Ея смущенная душа не ощущала ужаса смерти; боль, отъ которой она рвалась, была мучительнѣе смерти.

Она взялась за желѣзныя перила и начала спускаться по ступенькамъ, ведущимъ въ воду.

-- Наташа, дитя мое милое... произнесла она вслухъ. Вода подымалась ей до колѣнъ; по тѣлу пробѣгала дрожь; она невольно ухватилась другой рукой за мокрую, скользкую стѣну. Постоявъ минуту неподвижно, она закрыла глаза и сошла еще ниже...

"И въ эти чудныя мгновенья

"Ни разу мнѣ не довелось..."

кончала Вѣра романсъ. Нѣжные, страстные звуки наполняли чуткую тишину ночи и неслись надъ поверхностью озера. Голосъ Вѣры умолкъ, и послышалось восклицаніе Борисова:

-- Ночь-то богатая какая! Жить бы да жить... и умирать не надо!

Василиса скользнула съ послѣдней ступеньки и погрузилась въ воду. Черная, тихая гладь чуть колыхнулась.

VI.

Такъ какъ Борисовъ долженъ былъ ѣхать съ первымъ поѣздомъ, онъ всталъ рано. Открывъ окно, онъ увидалъ на озерѣ, еще подернутомъ розовымъ утреннимъ туманомъ, лодку, двигающуюся медленно у самаго берега и сидящихъ въ ней садовника съ двумя работниками. Всѣ трое, перевѣсясь черезъ бортъ, вытаскивали что-то изъ воды, при чемъ лодка сильно накренивалась. Одинъ изъ работниковъ поднялъ голову и, увидавъ Борисова у окна, сталъ махать руками.

Борисовъ сошелъ внизъ. Покуда онъ не спѣша проходилъ садъ, лодка уже причалила; садовникъ бросился къ нему, въ то время, какъ работники выгружали изъ лодки что-то бѣлое и клали на траву.

-- Сударь, несчастіе случилось!

-- Какое несчастіе? спросилъ Борисовъ.

Вмѣсто отвѣта садовникъ посторонился, и Борисовъ увидалъ на травѣ безжизненное тѣло женщины въ бѣлой одеждѣ, съ распущенными волосами, покрывавшими отчасти ея лицо.

-- Madame!.. произнесъ кто-то испуганнымъ шопотомъ.

Борисовъ опустился на колѣни и, откинувъ мокрые волосы, взглянулъ утопленницѣ въ лицо. Оно было спокойно; вѣки были опущены, ротъ закрытъ, съ выраженіемъ не то покорности, не то сдержанной, горькой улыбки; между бровями образовалась прямая складка, являвшаяся всякій разъ, когда при жизни Василиса сдерживала какой-нибудь порывъ или задумывалась. Борисовъ пощупалъ пульсъ, подавилъ грудь, желудокъ; прильнулъ ухомъ къ сердцу: все тихо, холодно, мертво.

-- Когда это случилось? спросилъ онъ у садовника.

-- Не знаемъ. Часъ тому назадъ Пьеръ пошелъ къ озеру за водой и увидалъ между сваями что-то бѣлое; онъ позвалъ, мы бросились въ лодку и -- вотъ...

Садовникъ собирался сообщить свои личныя соображенія по поводу трагическаго происшествія, но Борисовъ прекратилъ дальнѣйшее повѣствованіе и велѣлъ нести тѣло въ домъ. Онъ шелъ рядомъ, поддерживая голову и бережно подбирая мокрые волосы, волочившіеся по землѣ. Тѣло внесли въ гостинную и положили на кушетку; Борисовъ покрылъ его попавшимся ему подъ руку чернымъ кружевомъ и, отпустивъ людей, отправился наверхъ будить Загорскаго.

Онъ прошелъ черезъ кабинетъ и вошелъ въ его спальную.

-- Константинъ Аркадьевичъ, встаньте, несчастіе случилось...

-- А?.. что? пробормоталъ Загорскій спросонья, и вдругъ испуганно крикнулъ: Пожаръ?... Домъ горитъ?..

-- Нѣтъ; Василиса Николаевна...

Борисовъ не могъ выговорить сразу рокового слова,

-- Занемогла? произнесъ Загорскій, уже гораздо спокойнѣе. Надо за докторомъ послать...

Онъ потянулся къ звонку.

-- Нѣтъ, ужъ вы, пожалуйста, не звоните, а одѣньтесь поскорѣй и придите сами.

-- Да что же случилось?... говорите, наконецъ... Умираетъ, что ли?

-- Умерла, сказалъ Борисовъ.

Загорскій поблѣднѣлъ отъ неожиданности такого извѣстія и испуганно уставился на Борисова.

-- Сегодня въ ночь утонула, пояснилъ Борисовъ. Вѣроятно сошла въ садъ, какъ нибудь оступилась и упала въ воду. Тѣло сейчасъ вытащили...

-- Скончалась!...

Загорскій машинально перекрестился.

Наскоро одѣвшись, онъ пошелъ за Борисовымъ.

-- Да что же это! что же! твердилъ онъ растерянно, спускаясь съ лѣстницы.

Константинъ Аркадьевичъ боялся смерти и вообще тщательно избѣгалъ всего, что могло давать поводъ къ душевному разстройству. Изъ сѣней онъ направился было въ спальную.

-- Нѣтъ, сюда, проговорилъ Борисовъ и открылъ дверь въ гостинную.

На диванѣ лежало тѣло, покрытое чернымъ вуалемъ, съ кружевной подушкой подъ головой. Утренній вѣтерокъ врывался въ открытыя окна и приносилъ съ собою запахъ цвѣтовъ, въ саду щебетали птицы, озеро сверкало на солнцѣ, весеннее утро просыпалось ясное, роскошное...

Загорскій подошелъ, взглянулъ и нервно содрогнулся, удостовѣрясь, что признаковъ жизни никакихъ не оставалось.

-- Стало быть, все кончено, произнесъ онъ какъ-то безсмысленно, глядя на трупъ. У него мелькнуло въ головѣ: А духовнаго завѣщанія никакого не существуетъ.

Онъ взглянулъ на Борисова и проговорилъ язвительно:

-- Радуйтесь!... дѣло рукъ вашихъ! Вотъ до чего вы довели...

-- Что?... что вы сказали?

Блѣдное лицо Борисова стало вдругъ до того злобно и страшно, что Загорскій отступилъ на шагъ и робко пробормоталъ:

-- Вы, пожалуйста, не взыщите, Сергѣй Андреевичъ... Я человѣкъ нервный... все это крайне меня разстроило... Я взволнованъ... самъ не знаю, что говорю...

-- Такъ старайтесь опомниться, проговорилъ угрюмо Борисовъ. Онъ прибавилъ: Жена ваша умерла, вотъ фактъ; нарочно ли она утопилась, или случайно попала въ воду,-- никто не въ состояніи разъяснить. Вы можете представить въ мерію то или другое объявленіе, какъ вамъ покажется удобнымъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, ни подъ какимъ видомъ, какъ же можно, заговорилъ поспѣшно Загорскій. Разумѣется, несчастіе... неосторожность... Иного ничего и предполагать нельзя... Да я и не...

-- Чего вы такъ перепугались? холодно перебилъ его Борисовъ. Боитесь отвѣтственности передъ полиціей, или совѣсть въ васъ заговорила?

-- Какая отвѣтственность?... Я рѣшительно ничего не знаю; возвратился вчера вечеромъ домой, легъ спать и до сегодняшняго утра ничего не видѣлъ и не слышалъ... Какъ все это непріятно! воскликнулъ Константинъ Аркадьевичъ, переходя окончательно въ слезливый и жалобный тонъ. Сколько хлопотъ!... Нужно получить свидѣтельство, дать знать священнику въ Женеву; а я рѣшительно ни на что не способенъ... совсѣмъ разстроенъ... Нужно же было случиться такой бѣдѣ!

Константинъ Аркадьевичъ былъ непритворно искрененъ и трогателенъ въ глубокомъ чувствѣ состраданія къ самому себѣ.

-- Попу пошлите телеграмму, проговорилъ Борисовъ; къ вечеру онъ можетъ быть здѣсь. А на счетъ свидѣтельства, ежели хотите, я похлопочу; я здѣшніе порядки знаю.

Въ это время вошла Вѣра. Она узнала отъ горничной о случившемся и вся въ слезахъ бросилась въ гостинную. Она упала на колѣни около дивана и стала цѣловать безжизненныя руки.

-- Пойдутъ теперь вопли и рыданія! произнесъ Загорскій, морщась съ недовольнымъ видомъ человѣка, которому приходится переносить совершенно незаслуженную обиду. Я не въ состояніи этого слушать, уйду къ себѣ... Сергѣй Андреевичъ, такъ ужъ будьте такъ добры... я на васъ разсчитываю... Кстати ужъ и телеграмму священнику пошлите; я рѣшительно ни на что негоденъ...

Когда Загорскій вышелъ, Вѣра повернула къ Борисову свое лицо, облитое слезами.

-- Сергѣй Андреевичъ, вы знаете, когда это случилось?...

-- Нѣтъ.

-- Я знаю. Это было въ то время, когда я пѣла у окна... Я видѣла что-то бѣлое мелькало между деревьями и шло къ озеру... но мнѣ въ голову не могло войти!... а теперь я совершенно увѣрена и платье узнаю...

У Борисова какъ-то болѣзненно сдвинулись брови; нѣсколько мгновеній онъ молчалъ, опустивъ голову.

-- Очень правдоподобно, глухо произнесъ онъ.

-- Я никому не говорила, продолжала Вѣра; матери не сказала, только вамъ.

-- И не нужно говорить; къ чему?

Вечеромъ пріѣхалъ священникъ и отслужилъ первую панихиду.

Тѣло лежало въ гробу, убранномъ цвѣтами. Въ комнатѣ толпились домочадцы, горничныя, лакеи; кое-гдѣ раздавались отрывистыя всхлипыванія. Прислуга любила Василису, да къ тому же скорбный напѣвъ панихиды и незнакомые обряды дѣйствовали на ея впечатлительность. Каролина Ивановна, аккуратно затянутая по обыкновенію въ черное платье, поглядывала туда и сюда быстрыми глазами, наблюдая за порядкомъ; Константинъ Аркадьевичъ въ глубокомъ траурѣ крестился и клалъ земные поклоны; Вѣра стояла на колѣняхъ у гроба и не шевелилась. Борисовъ въ дверяхъ, прислонясь плечомъ къ косяку, повидимому, весь углубился въ созерцаніе тонкаго пламени восковой свѣчи, горѣвшей у него въ рукѣ. Запахъ ладона напоминалъ ему что-то. Ему пришла на память его первая встрѣча съ Василисой; такъ же пахло ладаномъ и раздавалось церковное пѣніе. Передъ нимъ мелькнулъ ея образъ, какъ она шла въ тотъ день по ниццкой церкви, стройная, опустивъ глаза, чуть улыбаясь румяными губами. Ему вспомнилось, какъ онъ тутъ же подумалъ: "Интересная наружность! любопытно было бы побесѣдовать съ этой барыней и узнать, что въ ней такое кроется." И онъ узналъ, что въ ней крылось; онъ перетрогалъ, заставляя ихъ звенѣть, всѣ струны, здоровыя и больныя, этой души, и до пресыщенія наслушался ихъ звуковъ. Онъ взглянулъ на неподвижное, бѣлое лицо подъ прозрачной кисеей; по его собственному лицу, осунувшемуся и пожелтѣвшему, промелькнуло выраженіе не то скорби, не то жалости; онъ отвернулъ глаза и снова сосредоточилъ все свое вниманіе на пламени горящей свѣчи.

На другое утро были похороны. Кладбище Кларана лежитъ на высотѣ, откуда открывается широкій видъ на горы и озеро; аллеи плакучихъ изъ и кипарисовыхъ деревьевъ тянутся между рядами памятниковъ, обсаженныхъ цвѣтами. Въ одномъ изъ этихъ рядовъ, подъ тѣнью плакучей ивы, была вырыта могила и опущенъ гробъ Василисы. Видъ, который она такъ любила, легъ навѣки передъ нею.

По окончаніи церемоніи, когда начали расходиться, Борисовъ подошелъ къ Загорскому и пожелалъ ему всякихъ благополучій.

-- Вы развѣ не зайдете съ нами завтракать? спросилъ Загорскій.

-- Нѣтъ, благодарю. Я отсюда прямо на желѣзную дорогу.

Они холодно распростились.

У могилы на каменной ступенькѣ сидѣла Вѣра и, опустивъ голову въ руки, крѣпко задумалась.

-- Прощайте, Вѣра Павловна, сказалъ Борисовъ; мы съ вами теперь на долго разстаемся, Богъ знаетъ, когда увидимся.

-- Да, сказала Вѣра и подняла голову, Богъ знаетъ когда!...

-- Вы въ Россію ѣдете? спросилъ Борисовъ.

-- Нѣтъ; я упросила мать поѣхать со мной, какъ только сдастъ вещи и счеты, въ Штуттгартъ. Тамъ хорошая консерваторія; хочу еще поучиться, авось изъ моего пѣнія выйдетъ что-нибудь серьезное. А покуда, чтобы имѣть возможность жить, я буду давать уроки.

-- Молодецъ барышня, такъ и слѣдуетъ. По правдѣ сказать, я о васъ и не безпокоился; такія, какъ вы, не пропадаютъ.

-- А вы куда? спросила Вѣра.

-- Сегодня въ Женеву; черезъ нѣсколько дней буду въ Вѣнѣ, а куда далѣе направлю стопы свои,-- неизвѣстно. Мы, что листъ, гонимый вѣтромъ, идемъ, куда несетъ теченіе событій; дѣлаемъ свое дѣло и далѣе завтрашняго дня не загадываемъ.

Вѣра помолчала и вынула изъ подъ чернаго платка небольшой свертокъ.

-- Я хотѣла вамъ передать вотъ это, сказала она, и остановившіяся слезы закапали вновь. Я думала, вамъ будетъ пріятно... Я отрѣзала на память для себя и для васъ...

Борисовъ открылъ свертокъ; изъ него выскользнула длинная прядь мягкихъ золотистыхъ волосъ.

-- Благодарю васъ, я очень тронутъ вашимъ вниманіемъ; но это воспоминаніе не сохраню. Я отвезу его Рѣдичу. Бѣдный, мечтательный юноша! Неожиданное извѣстіе сразитъ его. Онъ видѣлъ въ ней Іоанну д'Аркъ свободы и чаялъ великихъ дѣлъ въ будущемъ...

Вѣра встала, чтобы идти; оба нѣсколько минутъ смотрѣли молча на могилу.

-- Вамъ ея очень жаль? спросила вполголоса Вѣра.

-- Жаль, какъ всякаго существа, которое погибаетъ въ полной силѣ, когда ему еще можно было поработать, испытывать и давать счастье...

-- Я ея никогда не забуду, проговорила Вѣра. Какая она была хорошая, правдивая, добрая...

Вѣра зарыдала.

-- Да, сказалъ Борисовъ; это была чуткая и нѣжная натура; задатки были богатые, но надломленность характера мѣшала идти съ увѣренностью по избранному пути и привела въ концѣ концовъ всѣ силы къ нулю. Этотъ хорошій человѣкъ былъ вполнѣ непригоденъ къ самостоятельной нравственной жизни; его заѣдалъ и заѣлъ до конца внутренній анализъ... Пора Гамлетовъ, Чайльдъ-Гарольдовъ и Обермановъ прошла; они сошли со сцены; ихъ терзанія и душевныя болѣсти, не выступавшія за предѣлы узкой субъективности, никому болѣе не кажутся интересными; трезвый критическій анализъ развѣнчалъ этихъ страдальцевъ идеализированнаго эгоизма и непомѣрной жажды счастья. Современная жизнь создала новыя стремленія, выработала новые идеалы; Гамлетамъ въ юбкахъ и во фракахъ нельзя уже пристроиться ни къ какой ея сторонѣ; дѣйствительность съ своими требованіями втягиваетъ ихъ въ общій водоворотъ и рано или поздно, окончательно сломивъ ихъ, выбрасываетъ, какъ ненужныхъ, на берегъ. Миръ ихъ праху!

Борисовъ подалъ Вѣрѣ руку на прощаніе. Они дошли до воротъ кладбища; Вѣра обернулась и еще разъ взглянула на могилу; Борисовъ скорыми шагами пошелъ по направленію къ желѣзной дорогѣ.