ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Домашній божокъ изъ воска стоялъ случайно забытый передъ огнемъ, въ которомъ обжигались драгоцѣнные кампанскіе сосуды. Онъ началъ таять и горько жаловался огню: "Смотри", говорилъ онъ, "какъ ты жестоко со мной поступаешь! Имъ ты сообщаешь прочность, меня же -- разрушаешь!" Огонь отвѣчалъ ему: "Жалуйся не на меня, а на свою природу, потому что я, что до меня касается, одинаково для всѣхъ огонь".

Ardinghello.

I.

Кончалась обѣдня въ русской православной церкви въ Ниццѣ. Пѣвчіе-итальянцы дружно гласили съ клироса: "Отче нашъ"; разряженныя горничныя и круглолицыя кормилицы, столпившись у дверей, клали земные поклоны и усердно крестились; церковный староста ходилъ между прихожанами; слышалось слабое бряцаніе падающихъ на тарелку монетъ. Съ лѣвой стороны отъ входа, у одной изъ колоннъ, стояла молодая женщина, съ дѣвочкой лѣтъ четырехъ. На ребенкѣ было синее суконное платье съ широкимъ поясомъ; свѣтлые волосы, подстриженные на лбу, спускались на плечи мягкими волнами; нѣжное личико смотрѣло умно и выразительно. Она держалась очень прямо, съ какой-то дѣтской важностью, и только по временамъ оборачивалась и взглядывала на мать, которая улыбалась ей въ отвѣтъ, и указывала глазами на царскія двери. Она была вся въ черномъ. Волосы у нея были свѣтлые, съ золотистымъ отливомъ, цвѣтъ кожи смуглый, губы свѣжія и румяныя. Какая-то неуловимая улыбка блуждала на этихъ губахъ, а тонкія брови были слегка сдвинуты и темносѣрые глаза смотрѣли задумчиво, почти строго, изъ подъ черныхъ рѣсницъ.

Когда кончилась обѣдня и священникъ вышелъ съ крестомъ, она взяла дѣвочку за руку и направилась къ выходу.

У дверей, прислонясь широкими плечами къ стѣнѣ, стоялъ молодой человѣкъ высокаго роста, съ красивымъ, нѣсколько худощавымъ лицомъ. Онъ не раскланивался ни съ кѣмъ, и, сложивъ на груди руки, равнодушно поглядывалъ на проходившую мимо него толпу.

Когда подошла къ двери молодая женщина, онъ посторонился, чтобы дать ей пройти и въ то же время поклонился, не столько ей самой, сколько шедшей съ нею дѣвочкѣ. Она слегка наклонила голову, какъ отдаютъ поклонъ незнакомому человѣку и прошла мимо, не подымая глазъ.

-- Ma chère madame Zagorsky, раздался за ней голосъ, куда вы такъ торопитесь? Дайте съ вами поздороваться.

Та, которую называли Загорской, остановилась. Къ ней подошла старушка въ обношенномъ шерстяномъ капотѣ коричневаго цвѣта, съ капоромъ, вмѣсто шляпы, на головѣ и въ вязанныхъ перчаткахъ. Это была знаменитая когда-то красавица Елкина, блиставшая лѣтъ тридцать пять тому назадъ въ Петербургѣ, являвшаяся при дворѣ и -- какъ выражались въ тѣ времена -- плѣнявшая собою всѣ сердца. Молодость прошла, красота исчезла; остались мелкія заостренныя черты лица, покрытыя морщинами и быстрые каріе глаза, которые смотрѣли бойко, пытливо и недобро.

Онѣ поздоровались. Загорская какъ-то сдержанно, словно н е хотя, отвѣчала на привѣтъ, и тотчасъ-же примолвила:

-- Мнѣ пора домой; до свиданія.

-- Куда вы спѣшите? вѣдь дома васъ никто не ждетъ! Я пройду немного съ вами; мнѣ по дорогѣ.

Не дождавшись отвѣта, она поровнялась съ Загорской.

-- Скажите, пожалуйста, начала она, стараясь поспѣвать за своей спутницей, отчего вы живете такой нелюдимой?-- старыми знакомствами пренебрегаете, новыхъ не дѣлаете... Это не хорошо; въ ваши лѣта, и особенно въ вашемъ положеніи, нужно стараться поставить мнѣніе свѣта за себя...

Загорская вспыхнула; какой-то гнѣвный огонь сверкнулъ въ ея глазахъ и мгновенно потухъ.

-- Я въ свѣтѣ не живу, сказала она тихимъ голосомъ, мнѣ до него нѣтъ дѣла, и свѣтъ, я полагаю, обо мнѣ не заботится.

-- Напрасно вы такъ думаете, вы слишкомъ спѣсивы... Свѣтъ вправѣ требовать отъ васъ извѣстнаго къ себѣ вниманія. А propos, скажите, пожалуйста, кто этотъ молодой человѣкъ, что вамъ при выходѣ поклонился?

-- Какой-то русскій...

Она прибавила въ видѣ объясненія:

-- Я его не знаю... Онъ живетъ въ томъ же домѣ, гдѣ и я... Моя дочь въ саду съ нимъ познакомилась.

-- Вы не знаете, какъ его зовутъ?

-- Его имя, кажется, Борисовъ.

-- Борисовъ! воскликнула старуха. Вы навѣрное знаете, что Борисовъ?

-- Кажется...

-- Ну поздравляю!.. Подарила васъ судьба сосѣдомъ!

-- А что?

-- Что?... Такъ вы не слыхали?... Не знаете?

-- Я ничего не слыхала, сказала Загорская.

-- Въ такомъ случаѣ считаю долгомъ просвѣтить васъ...

Елкина съ жаромъ принялась разсказывать какую-то исторію.

Загорская слушала, раскрывъ немного губы отъ удивленія.

-- Неужели? произнесла она, и подумавъ прибавила:

-- Какъ же вы, все это такъ подробно знаете?

-- Мнѣ разсказывалъ графъ Толстовъ, который это дѣло самъ разсматривалъ... Притомъ же, этотъ молодой человѣкъ довольно интересная личность, своего рода герой. Добро бы былъ Сидоровъ или Карповъ, а вѣдь онъ изъ нашего круга, человѣкъ съ состояніемъ, съ именемъ и -- вдругъ бросилъ все и пошелъ въ народъ проповѣдывать про какую-то свободу, какое-то равенство! Такого рода фанатиковъ не всякій день встрѣчаешь!

-- Это правда, проговорила задумчиво Загорская; для этого нужно много силы воли и горячую вѣру...

-- Ради Бога, не увлекайтесь!.. Какая вы восторженная! Я вамъ это разсказала для того, чтобы вы были осторожны, не знакомились бы съ своимъ сосѣдомъ; такіе люди опасны.

-- Благодарю за участіе, проговорила Загорская, невольно улыбаясь.

Елкина глянула на нее искоса.

-- Въ васъ очень много самонадѣянности... Впрочемъ, это не удивительно,-- на то вы и молоды. Опытность-то, охъ, какъ горько дается!... Но все таки повторяю: берегитесь. Вы однѣ, вамъ болѣе, чѣмъ всякой другой слѣдуетъ быть осторожной.

Они дошли до угла улицы.

-- Здѣсь, кажется, наши дороги расходятся, сказала Загорская. Извините меня; мнѣ надо домой. Прощайте.

Она поклонилась, не подавая руки, и скорымъ шагомъ пошла далѣе.

-- До свиданья, ma chère; я у васъ буду, проговорила ей во слѣдъ старуха.

По другой сторонѣ улицы, мѣрнымъ шагомъ, проходилъ красивый, высокій, среднихъ лѣтъ мущина.

-- Графъ Ѳедоръ Ивановичъ! позвала громкимъ голосомъ Елкина.

Графъ поднялъ голову, посмотрѣлъ, поклонился и хотѣлъ идти далѣе; она еще разъ позвала его.

-- Подите сюда, мнѣ надо вамъ что-то сказать.

Онъ перешелъ улицу.

-- Вотъ что, добрѣйшій графъ, вы меня звали въ прошлое воскресенье къ себѣ завтракать; я тогда не могла, а сегодня хочу воспользоваться вашимъ любезнымъ приглашеніемъ.-- Дома графиня?

-- Она изъ церкви уѣхала съ Ганскими; кажется они условились вмѣстѣ завтракать въ London-House.... Жена будетъ очень жалѣть, прибавилъ онъ вѣжливо.

-- Вы также идете въ London-House?

-- Да.

-- Такъ я съ вами пойду; приглашаю себя безъ церемоній на вашу partie de cabaret. Можно?

Графъ поклонился, ничего не отвѣтилъ, даже не улыбнулся.

Мимо ихъ проѣхала коляска, въ которой сидѣли двѣ дамы и нѣсколько дѣтей.

Елкина замахала руками; коляска остановилась.

-- Вы куда, Анна Петровна?

-- Домой, проговорила Анна Петровна.

-- Хотите взять меня съ собой? Вотъ графъ зоветъ меня завтракать съ своей женой въ London-House, но я уже давно обѣщала провести у васъ день en famille.

-- Ахъ, мы будемъ очень рады, сказала, какъ-то робѣя и краснѣя, Анна Петровна.

-- Есть для меня мѣсто въ коляскѣ?

Анна Петровна оглядѣлась въ смущеньи и еще болѣе покраснѣла.

-- Ежели вы хотите подождать немного, я отвезу дѣтей домой и пріѣду за вами.

-- Хорошо, такъ поѣзжайте же, я васъ здѣсь подожду.

Коляска покатилась. Елкина обратилась къ графу.

-- Знаете, кто была та молодая женщина, что вышла вмѣстѣ со мною изъ церкви?

-- Не знаю.

-- Загорская.

-- Какъ Загорская? рожденная баронесса Позенъ? съ оживленіемъ спросилъ графъ. Неужели это она?

-- Она самая; -- та, что имѣла, три года тому назадъ, эту скандальную исторію.

-- То есть, какъ скандальная, замѣтилъ графъ. Она развелась, или лучше сказать, разъѣхалась съ мужемъ, потому что развода, кажется, выхлопотать не могли... Она была права; я Загорскаго знаю, пустой малый и просто негодяй.

-- Какъ ихъ тамъ разобрать, кто правъ, кто виноватъ! зло замѣтила Елкина. Дѣло въ томъ, что эта бабенка а fait parier d'elle и находится теперь въ самомъ двусмысленномъ положеніи.

-- Дурнаго про нее я ничего не слышалъ, сказалъ графъ. Говорили, что она купила у мужа свою свободу и право оставить при себѣ дочь цѣною своего состоянья, и что она живетъ теперь съ самыми скромными средствами. Двусмысленнаго тутъ ничего нѣтъ.

-- Вы подкупной судья, графъ; увлекаетесь хорошенькими глазками.

Подъѣхала Анна Петровна.

Графъ помогъ Елкиной сѣсть въ коляску, раскланялся съ дамами и пошелъ своей дорогой. На поворотѣ улицы онъ встрѣтилъ свою жену, которая за нимъ ѣхала. Онъ сѣлъ къ ней въ карету. По тротуару проходила Загорская съ дочерью. Графъ поклонился.

-- Кто это? спросила графиня.

-- Загорская, Василиса Николаевна.. Вообрази!...

-- Василиса! неужели? Съ какихъ же поръ она здѣсь? Надо будетъ непремѣнно къ ней съѣздить; мнѣ ужасно хочется ее видѣть.

-- Я разузнаю сегодня же ея адресъ, сказалъ графъ.

Предметъ этихъ разговоровъ, Василиса Николаевна Загорская, подходила въ это время къ своему жилищу, находившемуся въ одномъ изъ узенькихъ переулковъ отдаленнаго квартала. Домъ, въ которомъ она жила, былъ маленькій, старенькій; онъ стоялъ посреди большаго запущеннаго сада, гдѣ олеандры и лимонныя и апельсиновыя деревья росли перемѣшанныя съ грядами капусты и артишоковъ. Квартира Загорской была во второмъ этажѣ; подымались въ нее по наружной лѣстницѣ полукаменной, полудеревянной, съ расшатанными перильцами и уставленной, въ видѣ украшенія, горшками съ алоэ. Изъ крошечной прихожей входили въ гостинную, служившую вмѣстѣ и столовою. Въ углу стоялъ диванъ и рабочій столикъ, по сторонамъ камина два большія кресла, въ простѣнкѣ висѣло зеркало надъ неизбѣжной консолью съ мраморной доской и облупившейся позолотой. Рядомъ съ этой незатѣйливой гостинной была спальная Василисы Николаевны и еще комната, которая служила дѣтской. Все было просто, немного потерто, немного старо, но смотрѣло уютно и привѣтливо. Единственной прислугой Загорской была русская няня, Марфа Ильинишна. Это была женщина или, лучше сказать, дѣвица лѣтъ пятидесяти, высокая, полная, съ умными карими глазами и всегда веселымъ выраженіемъ лица. Она любила поговорить, поподчивать, помолиться Богу; казалась простой, но была сметлива и не безъ хитрости. Предана была своей госпожѣ безпредѣльно. Поступила она къ Василисѣ Николаевнѣ еще въ лучшія времена, когда ея должность ограничивалась уходомъ за новорожденной Наташей. Съ той поры многое перемѣнилось; Василиса разсталась съ мужемъ, уѣхала за границу; няня поѣхала съ нею. Сначала онѣ жили въ гостинницахъ и пансіонахъ; потратилась порядочно Василиса Николаевна, вслѣдствіе своей неопытности; захворала было отъ мелкихъ заботъ и безпрестаннаго страха, что вотъ, вотъ не хватитъ денегъ. Докторъ посовѣтовалъ спокойствіе и тихую жизнь; Марфа Ильинишна настояла, чтобы наняли маленькую квартиру и предложила свои услуги по части хозяйства. Съ той поры она превратилась въ женскаго калеба, исполняла въ домѣ всѣ должности, замѣняла своей особой повара, дворецкаго, горничную и няньку. Хозяйство шло на славу; няня оказалась отличной стряпухой; варила русскія щи, жарила битки, пекла ватрушки и все это стоило дешевле и было лучше жидкихъ суповъ и засушенныхъ bœuf à la mode табль д'отовъ.

Первое время Василиса Николаевна читала французскіе романы, лежа на диванѣ, или просто ничего не дѣлала, молча дивилась нянѣ и благодарила судьбу; ей въ голову не приходило, что она можетъ помочь ей въ чемъ нибудь. Какъ-то разъ няня вошла къ ней съ озабоченнымъ лицомъ.

-- Вотъ, матушка, платьице барышнино все порвалось, надо бы починить, да времени нѣтъ.

-- А я, няня, сама починю.

-- Съумѣете ли? Чай шить-то не учились.

-- Какъ не съумѣть, что за пустяки!

Василиса Николаевна принялась за починку платья. Она дѣйствительно шить хорошо не умѣла и первый опытъ не удался. Но это заставило ее съ большимъ рвеніемъ взяться за работу. И продолженіи двухъ недѣль иголка не выходила у нея изъ рукъ, она пріобрѣла всѣ нужныя свѣдѣнія по части швейнаго искусства, привела въ порядокъ весь гардеробъ дочери, попробовала скроить и сшить для нея новое платье и тогда только успокоилась.

Скоро она начала присматриваться и къ хозяйству.

-- Нянюшка, я вамъ въ кухнѣ помогу, сказала она однажды.

-- Что вы, сударыня, господь съ вами, бѣлыя-то ручки пачкать!...

Но Василиса Николаевна не жалѣла своихъ бѣлыхъ ручекъ и поставила на своемъ. Избалованныя искусственной атмосферой въ которой родились и выросли, извѣстнаго рода женщины долго сохраняютъ дѣтскую наивность въ своихъ пріемахъ и не сразу понимаютъ, въ чемъ дѣло, когда жизнь обращаетъ къ нимъ свою будничную сторону; онѣ поэтизируютъ неприглядную дѣйствительность, невольно внося въ нее извѣстную долю безсознательной, совершенно искренней позы. Василиса стала ходить въ кухню и думала, что совершаетъ великій подвигъ. Ее занимало смотрѣть, какъ няня стряпаетъ; она брала въ руки то ту, то другую посуду, дѣлала кулинарные опыты и интересовалась знать, что изъ этого выйдетъ. Но это ребячество скоро съ нея соскочило; таланта къ хозяйству въ ней не оказалось; мелкая хлопотня была противна ея природѣ и скоро надоѣла ей; она перестала ходить въ кухню для развлеченія, за то понабралась кое-какихъ практическихъ пріемовъ и не безъ нѣкоторой гордости сознавала, что въ случаѣ надобности могла замѣнить Марфу Ильинишну у хозяйственнаго очага.

Няня ждала Василису Николаевну на крыльцѣ.

-- Съ праздникомъ, матушка, проговорила она, кланяясь. Хорошо Богу помолились?

-- Устала, няня. Солнце-то какъ жжетъ...

Няня отлично читала выраженіе лица своей госпожи и угадывала расположеніе ея духа по звуку ея голоса. Ея вопросъ пошелъ прямо къ цѣли.

-- Чай повстрѣчали кого нибудь? промолвила она.

-- Да... эту старуху Елкину. Какая сплетница!

-- Эхъ, матушка, что на сплетни смотрѣть-то, ихъ не оберешься! Пожалуйте-ка лучше покушать, биточки вамъ приготовила, да лапшу, какъ вы любите.

Няня взяла Наташу на руки, какъ маленькаго ребенка, и онѣ пошли на верхъ.

II.

Исторія Василисы Николаевны Загорской, хотя и имѣла свою драматическую сторону, была самая обыкновенная, и не отличалась ничѣмъ отъ исторій тысячи другихъ женщинъ ея круга и рожденія. Она принадлежала къ хорошей семьѣ, выросла и воспитывалась частью въ Петербургѣ, частью заграницей. Мать ея, очень красивая, свѣтская женщина, мало занималась дочерью, предоставивъ ее съ ранняго дѣтства на попеченіе русскихъ и французскихъ гувернантокъ, которыя мудрили надъ ней и каждая на свой ладъ додѣлывала и передѣлывала ея воспитаніе. Восемнадцати лѣтъ ее стали вывозить въ свѣтъ, а черезъ годъ ее выдали замужъ. Бракъ этотъ не оказался счастливымъ; любви между супругами не было,-- одинъ женился, потому что представилась хорошая партія, другая вышла замужъ съ полнымъ равнодушіемъ,-- не вѣдая, что творила. Она очнулась, когда уже было поздно, когда судьба неразрывно связала ее съ человѣкомъ, образъ мыслей, характеръ и нравственное и физическое существо котораго были ей ненавистны. Сначала она возмущалась, плакала, рвалась вонъ; но потомъ все это застыло въ сознаніи безпомощнаго, безвыходнаго горя.

Загорскій былъ человѣкъ дюжинный, крайне сухой и эгоистичный. Онъ скоро понялъ, что въ лотереѣ супружества на его долю выпалъ неудачный номеръ, и предложилъ Василисѣ Николаевнѣ разстаться на неопредѣленное время, съ тѣмъ, чтобы она отдала въ его распоряженіе небольшое свое приданое, въ замѣнъ, чего онъ обязывался предоставить ей воспитанье дочери, родившейся въ первый годъ ихъ супружества, и выплачивать ежегодно извѣстную, весьма незначительную сумму на ея прожитье заграницею. Василиса Николаевна приняла предложенье, и разлука ихъ совершилась безъ всякаго шума, что, однако, не помѣшало людямъ, подобнымъ Елкиной, намекать на какую-то скандальную исторію.

Заграницей Загорская вела жизнь самую скромную; она жила въ полномъ уединеньи, не выѣзжала, никого не видала. Она провела зиму въ Гейдельбергѣ; дѣвочка ея заболѣла, какъ-то не поправлялась,-- ей посовѣтовали югъ; она собралась со средствами и поѣхала въ Ниццу.

Перемѣнивъ мѣсто жительства, она не перемѣнила образа жизни. Изъ многочисленныхъ ея знакомыхъ, находящихся въ Ниццѣ, она ни съ кѣмъ вновь не сблизилась. Она бывала въ русской церкви изрѣдка, не всякое воскресенье. Домъ, въ которомъ она жила, стоялъ въ глухомъ переулкѣ, не по дорогѣ ни къ кому и ни къ чему, такъ что и попасть къ ней было довольно трудно. Дни ея проходили тихо, мирно, одиноко. Иногда это однообразіе жизни наводило на нее тоскливую скуку.

"За то я свободна!" мелькнетъ у нея въ головѣ.

"Но, на что мнѣ эта свобода," опять задумается Василиса Николаевна. "Я веду жизнь затворницы; съ утра до вечера все тѣ же мелкія заботы, однообразныя занятія. Сижу я и вышиваю; черезъ часъ Наташа вернется изъ сада, прочту съ ней страницу въ букварѣ, потомъ чай, потомъ спать ее уложу, опять сяду за работу; въ девять часовъ няня начнетъ зѣвать; мы съ ней простимся; я возьму книгу, почитаю, а тамъ и сама лягу... И такъ сегодня... завтра... всякій день!... мѣсяцы... годы!... Какая цѣль всего этого? Какой смыслъ этой жизни? Наконецъ, жизнь сама, въ чемъ она выражается? Гдѣ ея интересы и задачи?.. Какое мое дѣло? Дочь воспитывать? Да это, покуда, не работа и цѣли окончательной я все таки не вижу. Вырастетъ дочь, выйдетъ замужъ, начнетъ жить своею жизнью, будетъ сама имѣть дѣтей, будетъ ихъ воспитывать, любить ихъ, въ свою очередь съ ними разставаться... И такъ, поколѣнья за поколѣньями исчезаютъ, какъ листья, что вѣтеръ срываетъ съ дерева и уноситъ. Какъ мало значитъ судьба одного человѣка въ безконечной вереницѣ поколѣній! А все таки какъ-то хочется жить, что нибудь дѣлать -- подняться на ноги, не двигать безпомощно подъ давящимъ гнетомъ обстоятельствъ. Но какъ? За что ухватиться? Какъ взяться за жизнь, чтобы заставить ее быть полезной и счастливой?

Воротясь изъ церкви, она сидѣла послѣ обѣда, съ книгой у камина. Наташа бѣгала въ саду. Ничѣмъ не прерываемое молчаніе, какъ затишье, царило вокругъ нея. Раздался звонокъ у входной двери. Няня пошла отворять; Василиса Николаевна услышала незнакомый голосъ; послѣ недолгаго разговора дверь опять затворилась и все утихло.

-- Няня, Марфа Ильинишна! позвала Василиса тревожнымъ голосомъ. Кто тамъ былъ?

-- Ничего, не безпокойтесь, матушка; сейчасъ прійду, руки только вытру.

Няня вошла и подала письмо.

-- По ошибкѣ снесли сосѣду, русскому, что внизу живетъ; онъ и принесъ на верхъ.

Помолчавъ, няня прибавила:

-- Просила его войти, не хотѣлъ.

-- Хорошо сдѣлалъ, сказала Загорская; мнѣ не до гостей, да къ тому же еще и незнакомыхъ.

Она распечатала письмо. Няня стояла, ожидая сообщенія какихъ нибудь извѣстій.

-- Ничего, няня, новаго нѣтъ; пересылка денегъ за треть...

-- И то слава Богу! въ пору пришли, а то безпокоиться изволили бы.

Няня ушла. Минутъ черезъ десять опять послышался звонокъ. Марфа Ильинишна вбѣжала, оторопѣлая и въ попыхахъ.

-- Сударыня! лакей спрашиваетъ, дома ли вы... Графиня, какая-то, къ вамъ съ визитомъ пріѣхала.

Василиса посмотрѣла на поданную ей карточку. Легкая краска покрыла ея лице.

-- Скажите, что дома нѣтъ, проговорила она.

-- Уже поздно-съ; просила пожаловать. Вонъ и карета въ садъ въѣзжаетъ.

Слышался шумъ колесъ по усыпанной мелкимъ камнемъ узенькой алеѣ сада.

Черезъ нѣсколько минутъ вошла графиня Сухорукова съ мужемъ.

Василиса встала имъ на встрѣчу спокойная, привѣтливая; тѣни волненія не виднѣлось на ея лицѣ.

-- Извините меня, сказала она своимъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, что я имѣла нескромность принять васъ, и заставила подыматься по моей неудобной лѣстницѣ.

-- Мнѣ слѣдуетъ извиняться, что я къ вамъ явилась такъ, ни съ того, ни съ сего! перебила цѣлуясь съ нею графиня. Но я такъ желала васъ видѣть, возобновить прежнее знакомство...

Они сѣли. Разговоръ завязался оживленный. Болѣе всѣхъ говорила графиня. Она разсказывала про общихъ знакомыхъ, про Петербургъ, про самую себя, про разныя новости и свѣтскія сплетни, и съ такой же простодушной откровенностью разспрашивала Василису Николаевну про ея дѣла и упрекала ее въ отшельнической жизни.

-- Вы такая хорошенькая, такая умная! говорила она, вы всегда имѣли такой успѣхъ! кому же и жить въ свѣтѣ, ежели не вамъ...

И графъ прибавилъ:

-- Вы не имѣете права, Василиса Николаевна, лишать общество лучшаго его украшенія.

Загорская только улыбалась на лестныя рѣчи и отвѣчала уклончиво.

Когда графиня встала, чтобы ѣхать, она выразила надежду скоро опять увидѣться.

-- А не буду ждать отъ васъ формальнаго визита, сказала она; пріѣзжайте къ намъ вечеромъ. Мы почти всегда дома, а по вторникамъ у насъ собирается небольшой кругъ друзей.-- Обѣщайте, что будете.

-- Я буду у васъ, отвѣчала Василиса.

-- Вечеромъ,-- да?

-- Постараюсь; во всякомъ случаѣ благодарю за любезное приглашеніе.

Проводивъ своихъ посѣтителей, Василиса сѣла опять въ кресло у камина, и задумалась. Она сидѣла на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, какъ часъ тому назадъ, но настроеніе ея духа измѣнилось; ее что-то тревожило, у нея было непокойно на душѣ,-- словно графиня, въ складкахъ своего платья, внесла въ ея затишье духъ волненія и свѣтской суеты. Дремлющія желанія и потребность всего того, что составляетъ блескъ и наружное убранство жизни, проснулись въ ней съ небывалой силой. Она сравнивала свою участь съ участью женщины, только что отъ нея уѣхавшей, счастливой, беззаботной, проживающей свой вѣкъ въ довольствѣ, порхающей, какъ бабочка, отъ одного пріятнаго впечатлѣнія къ другому.-- А я? что моя жизнь? какія мои радости?-- Ей представлялся рядъ годовъ, проведенныхъ въ глуши, въ холодной скукѣ, въ отчужденіи отъ всякихъ живыхъ, волнующихъ умъ и сердце интересовъ... И такъ пройдетъ молодость, и вся жизнь, думала она. Отчего такая несправедливость,-- отчего я, именно я, должна покориться и прозябать безполезно, когда я чувствую силы и желаніе жить!-- Ей хотѣлось заплакать, но она стыдилась этихъ слезъ, и сжавъ руки, сдвинувъ брови, сидѣла и смотрѣла въ огонь. Красное пламя охватило дрова и разгораясь взвилось яркими цвѣтами къ верху.-- Какъ бы я хотѣла знать, думала она, будетъ ли какой нибудь просвѣтъ въ моей жизни?... Глаза ея глядѣли въ огонь, а мысли старались разгадать незримое будущее.

Графиня, между тѣмъ, сидя съ мужемъ въ каретѣ, сообщала ему свои впечатлѣнія.

-- Ахъ, Федя, какъ я довольна своимъ визитомъ! Вотъ что значитъ умная женщина! даже несчастье свое умѣла привлекательно обставить. Эти маленькія комнатки, полныя цвѣтовъ! эта няня! все это прелесть! и сама она, какая поэтичная въ этомъ темномъ платьѣ... Надо узнать, кто ея портниха. Замѣтилъ, какіе у нея прелестные глаза! Надѣюсь она будетъ часто у насъ. Только прошу въ нее не влюбляться, слышите?-- прибавила графиня, кокетливо поглядывая на мужа. Я помню, въ Петербургѣ всѣ въ нее влюблялись.

-- Только она ни въ кого, замѣтилъ графъ.-- Cela fait compensation.

-- Да, она слыла за недоступную. Какъ всѣ блондинки, она холодна, неспособна увлекаться, рѣшила графиня, имѣвшая черныя косы и темные какъ ночь глаза. Ея добродѣтель ей ничего не стоитъ; а вамъ, messieurs, по дѣломъ,-- не сходите по ней съ ума.

На другое утро Загорская гуляла съ дочерью въ саду. Подойдя къ бесѣдкѣ, она увидѣла молодаго человѣка, который наканунѣ въ церкви ей поклонился. Онъ сидѣлъ возлѣ стола на скамейкѣ и запустивъ обѣ руки въ густыя пряди темнорусыхъ волосъ, весь погрузился въ чтеніе раскрытаго передъ нимъ журнала. Наташа подбѣжала къ нему. Первымъ движеніемъ Загорской было отозвать ее и пройти мимо; но она упрекнула себя за это чувство, въ которое входило, какъ ей показалось, столько же гордости, какъ и неумѣстной застѣнчивости. Она остановилась у входа бесѣдки. Въ это мгновеніе Борисовъ поднялъ голову и взглянулъ на нее. Она сдѣлала шагъ впередъ, и очень просто, безъ излишней привѣтливости, но и безъ холодности, сказала:

-- Вы были такъ добры, принесли мнѣ вчера письмо. Позвольте поблагодарить васъ.

Онъ привсталъ и поклонился.

-- Не за что, проговорилъ онъ.

Въ звукѣ его голоса, въ его поклонѣ, въ непринужденной улыбкѣ, съ которою онъ смотрѣлъ на нее, было что-то мягкое и открытое, что довѣрчиво къ нему располагало. Василиса почувствовала мгновенно, какъ всякая натянутость была бы тутъ неумѣстна. Передъ ней стоялъ вполнѣ простой человѣкъ, съ которымъ и обращаться слѣдовало просто.

-- Мы, кажется, сосѣди, сказала она.

-- Да, я живу въ этомъ домѣ.

Наташа ласкалась къ нему, онъ гладилъ ея длинные волосы.

-- Какая у васъ славная дочка...

-- Вы любите дѣтей?

-- Да, когда они не избалованы. Съ вашей дѣвочкой мы друзья.

-- Она мнѣ разсказывала, какъ вы къ ней добры... Однако, мы вамъ помѣшали, вы были заняты. До свиданія.

-- До свиданія, отвѣчалъ онъ.

Прошло нѣсколько дней. Василиса Николаевна возвращалась разъ домой, по Rue de France. Утромъ шелъ дождь, узенькіе тротуары были покрыты скользкой грязью; она шла, подбирая одною рукою платье и держа въ другой нѣсколько свертковъ. Ей встрѣтился Борисовъ. Они поздоровались.

-- Вамъ неудобно нести всѣ эти пакеты, позвольте, я вамъ помогу, сказалъ онъ.

Она передала ему одинъ изъ свертковъ.

-- Однако, какой тяжелый! замѣтилъ Борисовъ. Какую вы это такую полновѣсную покупку совершили?

Василиса засмѣялась.

-- Не мудрено, что тяжелая; это кусокъ свинца.

-- На что же вамъ свинецъ?

"Какой онъ странный, зачѣмъ это онъ спрашиваетъ", подумала Василиса. Однако, она объяснила ему, что этотъ кусокъ свинца обвернется въ вату, обтянется чахломъ и будетъ служить рабочей подушкой.

-- Это практично. Что же вы такое шьете?

-- Мало ли что; платья для дочери, для себя разныя вещи...

Василиса дивилась своей сообщительности. Послѣ небольшого молчанія она спросила:

-- Васъ какъ будто удивляетъ, что я шью?

-- Нисколько. Отчего же не шить, если это занятіе кажется вамъ полезнымъ и пріятнымъ.

Они дошли до дому. Загорская поблагодарила своего спутника и пошла на верхъ.

-- Какъ онъ простъ въ обращеніи, опять подумала она; какой онъ долженъ быть добрый... Неужели это тотъ ужасный революціонеръ, про котораго говорила Елкина!...

У нее промелькнуло въ головѣ: Онъ еще такъ молодъ. Неужели невозможно отвлечь его отъ опаснаго пути?

Недѣли двѣ спустя, няня, подавая обѣдъ, замѣтила:

-- А Сергѣй Андреевичъ вѣдь больны.

-- Какой Сергѣй Андреевичъ?

-- Сосѣдъ нашъ; уже три дня изъ комнаты не выходитъ. Бывало, какъ встанетъ, бѣжитъ себѣ голубчикъ... Знать, не хорошо ему.

-- Бѣдный! Онъ, должно быть, одинъ, некому за нимъ ходить. Сойдите къ нему, няня, спросите, не надо ли ему чего нибудь. Не хочетъ ли онъ русскаго чаю?

Няня пошла и принесла отвѣтъ, что Сергѣй Андреевичъ приказали благодарить, имъ немного лучше; русскій чай у нихъ есть, а только просили няню заварить.

Марфа Ильинишна занялась этимъ дѣломъ очень усердно, и слѣдующіе дни то и дѣло, возилась съ самоваромъ и бѣгала къ больному. Въ концѣ недѣли она доложила Василисѣ Николаевнѣ, что онъ совсѣмъ поправился и велѣлъ спросить, можно ли прійти поблагодарить за участіе.

Василиса хотѣла было отклонить это посѣщеніе,-- няня настояла..

-- И, матушка, что за бѣда!... Прійдетъ, посидитъ, поговоритъ съ вами; онъ говорить гораздъ. Ему, сердечному, не такъ будетъ скучно, и вамъ веселѣй; а то все однѣ, да однѣ...

Борисовъ пришелъ на слѣдующій день. Василиса приняла его привѣтливо.

-- Я очень рада, что вамъ лучше; вы вѣрно простудились?...

-- Должно быть простудился, вышелъ безъ пальто, и прихватило. А ваша нянюшка ужъ совсѣмъ собралась отходную надо мною читать! Все чаемъ поила, пробовала даже подчивать липовымъ цвѣтомъ, но я отказался.

-- Эхъ, баринъ, молоды! здоровьемъ шутить изволите? А здоровье что птаха,-- улетитъ, не вернешь.

-- Ваша правда, Марфа Ильинишна. Вотъ ежели меня когда нибудь не на шутку прихватитъ, я васъ въ сердобольныя возьму.

-- А что, я пойду, право пойду... коли барыня пустятъ.

Василиса Николаевна засмѣялась.

-- Вотъ что, няня, дайте-ка намъ чаю. Вы не откажетесь, Сергѣй Андреевичъ?

-- Я отъ хорошаго дѣла никогда не отказываюсь.

Загорская придвинула широкое кресло къ камину и усадила въ немъ своего гостя. Она въ первый разъ видѣла Борисова такъ близко. Ей показалось симпатично его худощавое лицо съ тяжелыми прядями волосъ, повисшихъ на широкій лобъ, и съ ласковымъ, немного пытливымъ выраженіемъ темныхъ глазъ. Онъ держалъ себя очень просто, говорилъ свободно, смѣялся добродушно и какъ-то по дѣтски.

Выпивъ чашку чая, онъ спросилъ:

-- Можно закурить?

Василиса замялась. Онъ положилъ портъ-сигаръ обратно въ карманъ.

Ей сдѣлалось вдругъ почему-то совѣстно.

-- Пожалуйста курите, промолвила она.

Онъ воспользовался позволеніемъ такъ же просто, какъ принялъ сначала отказъ.

Заговорили о погодѣ.

-- Вотъ хорошіе дни опять настали, сказала Василиса, славу Богу, а то безъ солнца какъ-то скучно.

-- Да, солнце вещь хорошая; да вообще Ницца безъ солнца немыслима; на то она и Ницца.

-- Вы Ниццу любите?

-- Такъ себѣ, край ничего; жить можно. А вы, любите?

-- Я?... нѣтъ. Мнѣ вообще южная природа какъ-то не симпатична.

-- Почему же вы тутъ живете?

-- Для дочери; климатъ здѣшній для дѣтей, говорятъ, полезенъ.

-- Ну, ваша дочь смотритъ вове не тщедушной! трудно вообразить себѣ болѣе здороваго ребенка.

-- Не правда ли! сказала Василиса и все лицо ея просвѣтлѣло.-- Она такъ выросла, такъ развилась; никто не вѣритъ, что ей только четыре года.

-- Богатырь барышня, говорить нечего.-- Но она на васъ не похожа.

-- Она лицомъ похожа на своего отца... А вы давно уже здѣсь? спросила Василиса.

-- Съ начала зимы. Пріѣхалъ повидаться съ больнымъ товарищемъ, да и зажился.

Василиса придвинула къ себѣ рабочую корзинку и развернула шитье по канвѣ. Борисовъ, имѣвшій привычку постоянно вертѣть что нибудь въ рукахъ, когда говорилъ, взялъ раскрытую на столѣ книгу.

-- Можно полюбопытствовать?

Онъ посмотрѣлъ на заглавіе.-- Это былъ недавно появившійся русскій романъ. Рядомъ лежала другая книга, онъ и въ нее заглянулъ;

-- "Les Neveux de Rameau",-- протестъ здраваго смысла, замѣтилъ онъ. Которую же изъ этихъ двухъ книгъ вы предпочитаете?

-- Какой странный вопросъ! подумала Василиса и отвѣчала:

-- Разумѣется -- Дидро.

-- Для чего же вы читаете этотъ пошлый романъ, произведеніе свѣтскаго хлыща, не имѣющее даже достоинства быть написаннымъ порядочнымъ слогомъ? Ежели вамъ понятенъ и вообще симпатиченъ смѣлый образъ мыслей Дидро, васъ не можетъ занимать описаніе великосвѣтскихъ гостинныхъ.

-- Я взяла эту книгу для того, чтобы почитать что нибудь по русски...

-- Русскихъ книгъ я принесу вамъ сколько хотите, у меня съ собой есть, да и здѣсь можно достать. Угодно?

-- Я буду очень благодарна.

Посидѣвъ еще немного, Борисовъ простился и ушелъ.

На другой день онъ принесъ цѣлую кипу русскихъ книгъ и брошюръ: Бѣлинскаго, Добролюбова, Некрасова, нѣсколько современныхъ романовъ и повѣстей.

-- Вотъ хорошая вещь, прочтите, ежели васъ интересуетъ этотъ вопросъ, сказалъ онъ, указывая на небольшую брошюру.

-- Прочту. А вы, Сергѣй Андреевичъ, заходите къ намъ иногда, въ свободную минуту; -- развлеченья большаго я вамъ предложить не могу, я сижу всегда одна съ дочерью и няней... Ежели вамъ это не покажется скучнымъ, милости просимъ.

-- Какого же надо веселья. Я буду очень радъ,-- вотъ иной разъ вечеркомъ,-- ежели позволите.

-- Отлично; мы пьемъ чай въ девятомъ часу,-- приходите.

Онъ обѣщалъ и пришелъ на другой же день.

Загорская была ему рада. Она показала это просто и безъ всякихъ лишнихъ извиненій въ томъ, что онъ засталъ ее въ расплохъ. Она сидѣла на диванѣ и занималась вечернимъ туалетомъ своей дочери.-- Дѣвочка полураздѣтая, въ длинной ночной рубашкѣ, съ туфлями на голыхъ ножкахъ, сидѣла на табуретѣ у ея ногъ и весело болтала; мать расчесывала ея длинные волосы и заплетала ихъ бережно въ косу.

-- Вотъ вы застали насъ въ какомъ négligé! сказала она весело. Но въ четыре года можно не конфузиться.-- А посмотрите какая у насъ коса! прибавила она съ гордостью.

-- Да, коса первый сортъ; три шиньона изъ нея можно сдѣлать. Наталья Константиновна, подарите мнѣ вашу косу.

-- Нѣтъ; -- я поцѣловать васъ хочу, сказала дѣвочка.

Она взобралась къ нему на колѣни; онъ сталъ съ ней играть, она шалила, смѣялась и совсѣмъ разгулялась. Василиса принималась нѣсколько разъ ее унимать, наконецъ, позвала няню, которая взяла шалунью на руки и понесла спать. Она заплакала, но не противилась и только черезъ плечо няни, съ порога спальни, посылала Борисову поцѣлуи.

-- Вы, я вижу, совсѣмъ не строги, замѣтилъ онъ; барышня няни боится гораздо болѣе, чѣмъ васъ.

-- Да я и не хочу, чтобы она меня боялась. Прійдетъ время, она будетъ понимать мои совѣты, а до той поры, безусловное послушаніе было бы только пустою формою.

-- Это вѣрно; богъ съ ней, со всякой формальностью.

Василиса прибрала разбросанныя игрушки, подвинула; на мѣста кресла и табуреты, поправила лампу, горящую подъ бѣлымъ абажуромъ и тогда только усѣлась съ своей работой. Она любила порядокъ; ея маленькая квартира была во всякое время прибрана какъ игрушка; крошенная гостинная, съ незатѣйливой меблировкой, смотрѣла какъ-то свѣжо и нарядно; въ ней пахло всегда свѣжими цвѣтами, огонь весело горѣлъ въ каминѣ, на столахъ лежали мелкія бездѣлушки, придающія комнатѣ тотъ видъ осѣдлости и уютности, безъ которыхъ какъ-то непріятно живется.

-- Прочли вы брошюру, на которую я вамъ указывалъ? спросилъ Борисовъ.

-- Прочла.-- Сергѣй Андреевичъ, я хочу у васъ спросить, въ чемъ, по вашему, заключается то, что называютъ соціальнымъ вопросомъ?

-- То есть вы хотите знать, въ чемъ заключается вообще соціальный вопросъ?

-- Нѣтъ; -- я желала бы знать какъ именно вы къ нему относитесь.

-- Да тутъ, Василиса Николаевна, не можетъ быть различныхъ точекъ зрѣнія. Вопросъ очень простъ; -- онъ основанъ на самомъ неопровержимомъ законѣ природы: когда вы голодны, вамъ слѣдуетъ кушать. Вотъ чтобы во всякій голодный желудокъ попалъ кусокъ хлѣба, необходимый для существованья, эта задача и составляетъ соціальный вопросъ.

-- Отчего же онъ представляется иногда такимъ сложнымъ?

-- Онъ самъ по себѣ не сложенъ; -- непониманье его настоящей сути, незнанье фактовъ, человѣческій эгоизмъ дѣлаютъ его такимъ. Знаете поговорку, "сытый голоднаго не разумѣетъ?" Пріобрѣлъ человѣкъ, или получилъ отъ своихъ праотцевъ, готовое состоянье,-- сытъ, одѣтъ, обутъ, живетъ въ свое удовольствіе,-- онъ этимъ и удовлетворяется, жмуритъ глаза, не хочетъ глядѣть далѣе, по ту сторону черты его личнаго благоденствія, гдѣ простирается, широко и угрюмо, поле роковой и безвыходной нужды. Голодающій людъ -- большинство человѣчества, громадное большинство; онъ многочисленъ, какъ песокъ на днѣ морскомъ; онъ состоитъ изъ тружениковъ и темныхъ созидателей нашего комфорта, изъ черни, что въ трущобахъ живетъ, изъ фабричныхъ, которые за двадцать копѣекъ работаютъ двѣнадцать часовъ въ сутки и должны прокормить семью; изъ безчисленнаго количества женщинъ, которыхъ голодъ толкаетъ въ развратъ, изъ пятилѣтнихъ дѣтей, работающихъ на фабрикахъ и въ угольныхъ копяхъ -- изъ всѣхъ неимущихъ, безпомощныхъ, согнутыхъ подъ бременемъ непосильнаго труда, которыхъ современная цивилизація клеймитъ общимъ именемъ пролетаріата.

Василиса слушала, устремивъ на Борисова внимательный взоръ; когда онъ кончилъ, она сидѣла нѣсколько милутъ молча.

-- Неужели, проговорила она, это все правда, и нужно допустить, что огромное большинство человѣчества терпитъ голодъ и умираетъ отъ него? Я всегда думала, что такіе страшные случаи -- исключенія.

-- Нѣтъ, Василиса Николаевна, не исключенія; масса человѣчества мретъ съ голоду,-- это фактъ, который ежеминутно совершается вокругъ насъ, только мы про это не знаемъ, не хотимъ знать. Историческія событія разрываютъ иной разъ занавѣсъ и указываютъ на настоящее положеніе дѣлъ въ минуты рѣшительнаго кризиса. Мы тогда ужасаемся и называемъ это смутными временами. Такимъ моментомъ было во Франціи возстаніе іюньскихъ дней, въ сорокъ восьмомъ году. Въ голодающей Ирландіи до сихъ поръ раздаются слабые вопли подавленнаго протеста; въ свободной Америкѣ ведется отчаянная борьба труда и капитала, въ Китаѣ цѣлыя народонаселенія продаютъ себя за кусокъ хлѣба!... Да зачѣмъ ходить такъ далеко. Посмотрите, что дѣлается у насъ на родинѣ; прочтите простые статистическіе отчеты. Если хотите, я принесу вамъ завтра журналъ. Онъ издавался прежде въ Цюрихѣ, теперь издается въ Лондонѣ; программа журнала не совсѣмъ подходитъ къ цѣли практическаго примѣненія, а редакція дѣльная. Но объ этомъ успѣемъ потолковать въ другой разъ. Мнѣ хочется, чтобы вы выслушали повѣсть о народномъ горѣ, къ которому вы такъ скептически отнеслись; по этому вопросу журналъ богатъ матерьяломъ.

На другой день Борисовъ принесъ полугодовой сборникъ журнала и прочелъ нѣсколько бойкихъ, горячо написанныхъ статей. Василиса слушала со вниманіемъ; она впервые внимала свободно льющемуся слову на родномъ языкѣ. Новая область мысли открывалась передъ нею. Все въ этомъ мірѣ протеста и безпощаднаго анализа было ей чуждо: смѣлость теорій, критическое изложеніе фактовъ, самый оборотъ рѣчи, гдѣ встрѣчались незнакомыя ей выраженія... Невольное чувство сомнѣнья возникало въ ней; въ то же время какая-то струна въ глубинѣ ея души была затронута и внятно отзывалась. "Правда ли все это?" думала она. Она боялась увлечься тѣмъ впечатлѣніемъ, которое испытывала, или вѣрнѣе, ей было больно довѣрять ему.

-- Вотъ вамъ яркая картина народныхъ бѣдствій, сказалъ Борисовъ. И не думайте, что это преувеличено; факты почерпнуты изъ разныхъ оффиціальныхъ газетъ, иной разъ самаго буржуазнаго содержанія; -- въ ихъ дѣйствительности стало быть сомнѣваться не приходится. Все это существуетъ, а ежели оно существуетъ, то можетъ ли и должно ли такъ остаться? Вотъ вопросъ.

-- Какъ же перемѣнить настоящій строй общества? Мнѣ кажется, это невозможно; при одной мысли о такой задачѣ, голова кружится.

-- Гдѣ же невозможность? Человѣкъ побѣдилъ природу и сдѣлался надъ ней полнымъ хозяиномъ; неужели же онъ не можетъ устроиться въ общественной жизни такъ, чтобы пользовалось, наслаждалось той природой, которую онъ себѣ побѣдилъ, не извѣстное меньшинство, а вообще все человѣчество? Вокругъ васъ, по всей вѣроятности, часто произносили, да и вы сами не разъ употребляли громкія слова: цивилизація, культура, прогрессъ. Въ чемъ же суть этихъ словъ?-- Въ движеніи впередъ, къ лучшему, не такъ ли? А въ чемъ выражается это лучшее, ежели не въ томъ, чтобы человѣчество имѣло бы какъ мощно болѣе потребностей и какъ можно легче удовлетворяло бы ихъ; именно человѣчество, а не извѣстное сословіе, классъ, группа, меньшинство. Вы какъ объ этомъ судите, Василиса Николаевна?

Она не тотчасъ отвѣчала.

-- Не спрашивайте, сказала она; все это очень ново для меня; мнѣ нужно вдуматься, отдать себѣ отчетъ. Мы въ другой разъ съ вами поговоримъ.

Когда Борисовъ уходилъ, она попросила его оставить ей журналъ до слѣдующаго дня.

Долго за полночь Загорская сидѣла у горящаго камина, перелистывая страницу за страницею и задумываясь. Самъ по себѣ предметъ, о которомъ трактовалось въ длинныхъ, тѣсно напечатанныхъ столбцахъ, казался ей сухъ и даже скученъ; но въ ея ушахъ звучалъ еще голосъ Борисова; она вся была подъ впечатлѣніемъ его живаго слова.

-- Счастливецъ, думала она; какъ онъ вѣруетъ искренно, горячо!-- Эта вѣра казалась ей самымъ завиднымъ счастьемъ.

III.

Василиса стала видать своего новаго знакомаго довольно часто. Онъ приходилъ обыкновенно по вечерамъ, сидѣлъ часъ, или два, они дружески бесѣдовали, толковали о разныхъ предметахъ, иной разъ читали; но къ концу вечера разговоръ почти всегда принималъ одинъ и тотъ же оборотъ: то есть, переходилъ на тему соціальныхъ и политическихъ переворотовъ. Для Загорской, какъ болѣе или менѣе для всѣхъ женщинъ ея среды и воспитанія, эти вопросы принадлежали до сей поры къ самой отвлеченной области мысли; она имѣла о нихъ очень смутныя понятія. Ея симпатіи тянули ее на сторону движенія впередъ, теоретически она признавала надобность протеста и смѣлыхъ преобразованій; но въ тоже время въ ней существовалъ развитой средою инстинктъ консерватизма, который давалъ отпоръ. Она возражала Борисову въ силу предвзятыхъ, но далеко не усвоенныхъ идей, которыя окружали мысль искусственной атмосферой и мѣшали ей вникать съ перваго же взгляда глубоко въ извѣстные вопросы. Ей казалось, что Борисовъ увлекался; она считала какъ бы долгомъ доказывать ему, не столько по убѣжденію, сколько ради принципа, несостоятельность его теорій. На видъ образъ ея мысли отдѣлялся рѣзко отъ образа мыслей Борисова; она съ нимъ спорила, горячилась,-- и становились тогда два міросозерцанія, совершенно различныя, другъ противъ друга и обмѣнивались тѣми абсолютными аргументами, которые, именно въ силу своей абсолютности, ни къ какому заключенію никогда не приводятъ, а только служатъ къ тому, чтобы ознакомить два противоположные взгляда съ свойственными каждому изъ нихъ пріемами. Притомъ же способы борьбы были у нихъ неравные; Борисовъ владѣлъ словомъ, его сжатая діалектика, строго-логическая послѣдовательность въ выводахъ, сбивали Василису съ ногъ и часто заставляли ее умолкать. Сознаніе какого-то внутренняго разлада рождалось въ ней тогда.-- Неужели онъ правъ, думала она, и я это сознаю; такъ зачѣмъ же я спорю? Иногда ей становилось стыдно, точно она не совсѣмъ добросовѣстно играла словами тамъ, гдѣ онъ выходилъ на честный бой. Они толковали о Дарвинѣ, о Стюартѣ Миллѣ, о Спенсерѣ; Борисовъ отстаивалъ школу утилитаризма, онъ старался уяснить основные ея принципы; Василиса соглашалась съ нимъ въ отдѣльныхъ предложеніяхъ, но, когда Борисовъ пытался доказать, что все стоитъ на этихъ началахъ и что утилитаризмъ есть альфа и омега человѣческаго прогресса, она возмущалась и, въ свою очередь, приводила, не всегда удачно, тѣ доводы, которые черпала отчасти просто въ нравственномъ чувствѣ, отчасти въ тѣхъ авторахъ, мнѣніе которыхъ она привыкла считать авторитетомъ.

-- Это все старая пѣсенька, отвѣчалъ Борисовъ. Я привожу вамъ факты, а вы отвѣчаете мнѣ выдержками изъ прописной морали.-- Докажите.

-- Есть истины, не нуждающіяся въ доказательствахъ. Какъ доказать, напримѣръ, безнравственность лжи? а эта безнравственность существуетъ, потому что лгать стыдно и унизительно.

-- Кто вамъ это сказалъ? А я, вотъ напротивъ, нахожу, что лгать въ иныхъ случаяхъ можетъ быть даже очень возвышенно и благородно!... Гдѣ тотъ кодексъ нравственности, который между нами рѣшитъ,-- кто его писалъ?

-- Его никто не писалъ, но онъ существуетъ, онъ живетъ въ совѣсти. Возьмите въ доказательство хотя то, что человѣкъ краснѣетъ, когда онъ говоритъ неправду.

-- Не всякій краснѣетъ. Я первый не покраснѣлъ бы, ежели бы мнѣ пришлось соврать и я считалъ бы это нужнымъ и полезнымъ. Но положимте, что краснѣютъ; -- что же изъ этого? Краснѣть есть дѣло темперамента, слѣдствіе впечатлительности нервовъ, и обусловливается тѣми привычками ума, которыя выработались изъ поколѣнія въ поколѣніе и посредствомъ атавизма перешли на индивидуума. Вотъ вы бы, напримѣръ, непремѣнно покраснѣли, ежели бы у васъ съ плечъ упала косынка,-- а на островахъ Отаити самыя цѣломудренныя дѣвицы ходятъ безъ всякаго одѣянія, кромѣ пояска изъ павлиныхъ перьевъ. И вы правы, и онѣ правы, потому что всѣ, въ этомъ случаѣ, чувствуютъ сообразно съ тѣми понятіями о скромности, которыя вселила въ нихъ среда.

Загорская молчала, покоренная, но не убѣжденная. Такіе споры возобновлялись при каждой встрѣчѣ.

Борисовъ еще ни разу не говорилъ ни о своемъ прошломъ, ни о своей семьѣ; Василиса тоже не касалась, въ разговорѣ съ нимъ, этого предмета.

Разъ вечеромъ, сидя у чайнаго стола, онъ вынулъ изъ кармана фотографическую карточку и показалъ ее Василисѣ.

-- Письмо сегодня отъ своихъ получилъ; посмотрите, какая у меня хорошенькая сестренка.

Загорская взглянула на карточку и съ удивленіемъ подняла глаза на Борисова.

-- Это ваша сестра? спросила она.

-- Да; вамъ не вѣрится? Она красавица; мы вовсе другъ на друга не похожи.

Василиса не отвѣтила и продолжала глядѣть на фотографію. Борисовъ замѣтилъ ея смущенье.

-- Вы, можетъ быть, знавали мою сестру? спросилъ онъ нерѣшительно.

-- Да; я встрѣчала княгиню Анну въ свѣтѣ; мы часто съ ней видались... но я никакъ не могла предполагать, что вы ея братъ... Стало быть, ваше настоящее имя...

Она остановилась.

Борисовъ нахмурилъ брови; выраженіе не то досады, не то смущенья, пробѣжало по его лицу; но это продолжалось не долго; онъ разсмѣялся веселымъ, беззаботнымъ смѣхомъ.

-- Ну, тѣмъ лучше... Вотъ вамъ теперь и извѣстны моя семья и мое легальное прозвище... Да я и не намѣревался скрывать. Зову себя за границею Борисовымъ, потому, что такъ удобнѣе, проще выходитъ, не по барски; -- да и для сестры: имя отца, дескать, компрометируешь -- фамильная честь терпитъ. Ну, и сложилъ съ себя это имя.-- Не все ли равно, какъ называться?

Неожиданное открытіе взволновало Василису.

-- Неужели это вы, тотъ младшій братъ, про котораго княгиня Анна мнѣ такъ часто говорила? твердила она, съ любопытствомъ вглядываясь въ Борисова. Теперь я вспоминаю; я видѣла у нея вашъ портретъ; вы были тогда гимназистомъ. Она васъ такъ любила... такъ о вашей будущности мечтала!... Да Боже мой, вырвалось у Загорской, какъ же вы попали на эту дорогу?

-- Какая дорога? произнесъ съ неудовольствіемъ Борисовъ. Не по какой особенной дорогѣ я не иду, да и нѣтъ такихъ дорогъ; все это слова одни. Человѣкъ сбросилъ съ себя барство, выработалъ себѣ здоровый взглядъ на жизнь и дѣйствуетъ въ силу своихъ убѣжденій. Все это очень просто, очень нормально, ничего тутъ особеннаго нѣтъ.

-- Да какъ же это случилось? спросила Василиса. Она чувствовала, что ступила на тряскую почву и не знала, хорошо ли дѣлаетъ, что спрашиваетъ.

-- То есть, что случилось?.. Что не вышло изъ меня салоннаго хлыща, или -- какъ желала того моя сестра -- порядочнаго молодаго человѣка, съ блестящей карьерой впереди?

-- Зачѣмъ же непремѣнно сдѣлаться салоннымъ хлыщемъ? Какъ будто человѣкъ не можетъ мыслить, развиваться и -- все таки не переставать принадлежать къ тому кругу общества, въ которомъ онъ родился?

Борисовъ ходилъ по комнатѣ; онъ зажегъ папироску, курнулъ два-три раза, бросилъ ее въ каминъ, и сѣвъ противъ Загорской, сказалъ:

-- Вы, Василиса Николаевна, барыня умная; многое понимаете, а этого разсудить не хотите. Развѣ можно развиваться, пріобрѣтать независимый образъ мыслей, не выходя изъ той тѣсной рамки, которую вы сами называете какимъ-то своимъ кругомъ? Одно уже слово: кругъ, выражаетъ ограниченность, замкнутость. У мыслящаго человѣка никакого своего круга нѣтъ... Чтобы развиться, выработать себѣ какую нибудь самостоятельность въ убѣжденіяхъ, надобно жить,-- а живешь только на свободѣ, между людьми,-- всякими людьми. Поприглядишься, узнаешь, понаберешься опыта; мысль тогда сама собой разовьется и приведетъ къ извѣстнымъ заключеніямъ.-- Не такъ, развѣ?

Онъ посмотрѣлъ на нее вопросительно.

-- Обстоятельства для меня съ самаго начала уже такъ сложились. Отецъ и мать умерли рано; осталось насъ двое, сестра и я. Росъ я внѣ семейнаго элемента, въ домѣ опекуна, который, по равнодушію, баловалъ меня. Воспитаніемъ моимъ занимался нѣмецъ-гувернеръ. Консерваторъ закоснѣлый, каналья былъ! даромъ что самъ бѣдняга, за старые порядки крѣпко держался; въ самомъ что ни есть феодальномъ духѣ воспитывалъ. Подышалъ я этимъ тлетворнымъ воздухомъ до четырнадцатаго года; мальчишка я былъ своевольный, упрямый, учился порядочно только чему хотѣлъ; желалось мнѣ вырваться на свободу, пожить независимо; добился, наконецъ, отставки гувернера и поступилъ въ гимназію. Тамъ сошелся съ товарищами; случайно познакомился съ нѣкоторыми личностями,-- и новая жизнь началась для меня. Не то чтобы-разомъ озарила какимъ нибудь свѣтомъ,-- нѣтъ, а просто, живя съ людьми настоящими, мало по малу самъ сталъ человѣкомъ. Мысль созрѣла, выработалось опредѣленное направленіе, сталъ я на положительную почву анализа и опыта, и съ нея уже болѣе не сходилъ.

-- Что же ваши близкіе, на это, говорили?

-- Что говорить? Понятно, я дома не дѣлился ни съ кѣмъ своею внутреннею жизнью,-- въ голову не приходило да и не съ кѣмъ было бы. Жилъ полною душою только съ товарищами, въ средѣ единомыслящихъ людей. Въ семнадцать лѣтъ я сталъ страшно кутить, до пьяна. Не виномъ опивался, не думайте,-- хотя и это бывало,-- а такъ, жизнью, избыткомъ силъ, которыя не знали себѣ еще мѣры и предѣла. Влюблялся до безумія... Ну, да все это скоро прошло. Когда стало нужно, стряхнулъ съ себя этотъ хмѣль, и усилія-то большаго, по правдѣ сказать, не стоило.-- Видали вы, какъ закаливаютъ желѣзо? Разогрѣютъ до красна и окунутъ въ холодную воду. Такъ и человѣкъ: тотъ только и годенъ, кто побывалъ въ огнѣ и въ водѣ, всего попробовалъ, все испыталъ... Получилъ, значитъ, закалъ; ну и довольно, на всю жизнь хватитъ.

Василиса смотрѣла на блѣдное, оживленное лицо Борисова. Темные глаза его разгорѣлись, какая-то рѣшимость звучала въ голосѣ; обычная добродушная улыбка исчезла; красивыя губы, вокругъ которыхъ ложилась небольшая темнорусая борода, выражали волю и энергію.

-- Да, этотъ человѣкъ умѣетъ хотѣть! подумала она.

Ей вспомнился ея разговоръ съ Елкиной.

-- Родственникъ мой, какъ водится, хотѣлъ опредѣлить меня на военную службу. Нельзя же, генеральскій сынъ! Но я на эту штуку не поддался; пошелъ въ университетъ, по естественнымъ наукамъ.

-- И кончили курсъ? спросила Василиса.

Борисовъ посмотрѣлъ на нее изъ подлобья.

-- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ коротко. Не до ученья мнѣ тогда было; подоспѣла настоящая работа, другимъ дѣломъ надо было заняться.

-- Какимъ же дѣломъ?

-- А вотъ какимъ. Извѣстно вамъ, что на Руси народъ, то есть рабочая сила, изнываетъ подъ самымъ возмутительнымъ гнетомъ деспотизма и произвола. Вотъ эту силу, эту массу надо просвѣтить,-- указать ей ея права, освободить ее отъ рабскаго чувства самоуниженья, исторически въ ней выработавшагося.-- Василиса Николаевна, есть губерніи, гдѣ мужикъ выручаетъ изъ земли шесть рублей, а податей платитъ восемь!... Развѣ это не вопіюще? Первая задача, стало быть, дать возможность мужику выйдти изъ этого положенія. Но какъ же это сдѣлать? Самостоятельно дѣйствовать онъ не можетъ. Вѣковое рабство и вѣковая нищета слишкомъ обезсилили, исковеркали его. Нужно вмѣшательство другого элемента, который, въ силу политическихъ и экономическихъ условій, можетъ болѣе сознательно отнестись къ народному бѣдствію. Этотъ элементъ у насъ въ Россіи болѣе многочисленъ, силенъ и развитъ, чѣмъ въ другихъ странахъ, и называется мыслящимъ пролетаріатомъ. Народное бѣдствіе ему не чуждо оно ему сродни; самъ онъ не успѣлъ испортиться, извратиться; въ маслѣ онъ не катается и подчасъ голодаетъ не хуже крестьянина. Вотъ этотъ-то элементъ и долженъ, опираясь на народныя силы, разрушить политическія формы, которыя мѣшаютъ создать новый общественный строй.

-- Сергѣй Андреевичъ, спросила помолчавъ Загорская, я слышала, что много молодежи пошло въ народъ... такъ, кажется, выражаются?

-- Да. Было время, когда молодежь думала, что войдя въ народную жизнь, она внесетъ въ нее потребность протеста; -- но практика показала другое; пришлось разочароваться и искать другаго способа.

-- Какая же была цѣль этого хожденія въ народъ?

-- Цѣль была агитировать, возбуждать протесты, устраивать стачки между рабочими и поддерживать ихъ нравственными и, разумѣется, матеріяльными средствами. Вы имѣете понятіе объ Интернаціоналѣ?

-- Я что-то читала.

Загорская прибавила съ невольнымъ испугомъ:

-- Вѣдь, вы, Сергѣй Андреевичъ, не принадлежите къ Интернаціоналу?

-- А на что вамъ знать; не все ли равно, принадлежу я къ нему, или нѣтъ? Дѣло въ томъ, что ежели вы читали, вамъ извѣстно, хотя отчасти, какую цѣль имѣетъ въ виду эта ассоціація рабочихъ, какими средствами она располагаетъ, и какая ея роль въ тѣхъ столкновеніяхъ, гдѣ трудъ и капиталъ стоятъ лицомъ къ лицу. Впрочемъ, Интернаціоналъ, который былъ явленіемъ важнымъ, имѣющимъ глубокій историческій смыслъ, утратилъ теперь свое значеніе въ дѣлѣ соціальной революціи. Тѣ, которые стояли во главѣ его, забыли, что экономическая жизнь народа тѣсно связана съ его политическою жизнью; борясь исключительно на экономической почвѣ, Интернаціоналъ не занимался борьбой съ политическимъ строемъ; это-то и было причиною его гибели. Извѣстная часть членовъ хотѣла вывести эту ассоціацію на путь настоящей борьбы, но болѣе многочисленный элементъ протестовалъ. Пошли раздоры -- и такимъ образомъ могучая сила, которая должна была создать революцію, утратила всякое для нея значеніе.

Борисовъ задумался и молча смотрѣлъ въ огонь.

-- Сергѣй Андреевичъ, начала Василиса, не примите мой вопросъ за простое любопытство; но вы все это такъ хорошо знаете, стало быть, вы тамъ были? вы сами участвовали въ этихъ дѣлахъ? Какъ же сестра ваша, зять вашъ на это смотрѣли? Неужели они ни о чемъ не догадывались?

Лицо Борисова повеселѣло.

-- Препотѣшное дѣло вышло! Вы знаете, какой человѣкъ мужъ моей сестры: аристократъ, консерваторъ-либералъ, стоитъ за земство, за обязательную воинскую повинность и такъ далѣе,-- а впрочемъ, славный малый и джентельменъ самыхъ утонченныхъ понятій. Вообразите, что сталось съ этимъ сторонникомъ мирнаго прогресса, когда онъ узналъ про мои немирныя дѣла! Когда меня схватили...

-- Какъ схватили?

-- Такъ, какъ хватаютъ,-- пришли, да и взяли. Я былъ тогда на Волгѣ, въ одномъ фабричномъ селѣ, занимался для вида слесарнымъ мастерствомъ, имѣлъ съ собою, разумѣется, книги, и дѣло шло у меня успѣшно. Какъ-то распознали, стали за мной слѣдить, нагрянули разъ и стащили, куда слѣдуетъ. Начались допросы; вотъ тутъ-то мой любезнѣйшій зять очутился между двумя огнями,-- гоноръ и гражданскій долгъ, съ одной стороны, родственныя чувства, съ другой. Потѣха, да и только! Пріѣдетъ ко мнѣ, бывало, въ арестантскую, сидитъ, толкуетъ, увѣщеваетъ; даже похудѣлъ за это время,-- право. А человѣкъ онъ съ вліяніемъ, съ связями; могъ бы выручить не совсѣмъ прямыми путями,-- не выручилъ. Я его за это уважаю. Просидѣлъ я два мѣсяца, наконецъ, по недостатку доказательствъ, выпустили. Пообождалъ я немного, пожилъ у сестры,-- и опять пошелъ на Волгу. Вотъ, ежели бы второй разъ попался, было бы плохо. Друзья, однако, во время предупредили, я успѣлъ убраться; распростился съ матушкой Россіей,-- и вотъ теперь я заграницей,-- русскій эмигрантъ, бездомный скиталецъ, citoyen de l'univers!

-- Какъ же вы переѣхали границу?

-- Переѣхалъ! Гдѣ намъ, безпаспортнымъ, переѣзжать?-- перешелъ-съ. Жидъ провелъ. На границѣ Царства Польскаго и Познани они главнымъ образомъ этимъ и промышляютъ, да перевозкой контрабандныхъ книгъ,-- первый ихъ доходъ! Я чуть-чуть не попалъ въ бѣду. Иду это я, переодѣтый жидомъ, съ своимъ провожатымъ, несемъ на спинѣ тюки, прошли благополучно часть дороги, натыкаемся на пограничнаго стражника. "Кто такіе?" Купцы. "Съ товаромъ идете?" Съ товаромъ. "Куда?" Видимъ, дѣло дрянь. Пропускъ неудобно показывать. Назвали ближнее мѣстечко. "Ну, идите. Да смотрите вы, нехристи, не. плутовать, а то у меня, того, не отпляшетесь!" Пошли мы это вдоль границы, по направленію къ мѣстечку; солдатъ, каналья, такъ и уперся намъ во слѣдъ глазами; а въ полуверстѣ стоитъ другой. Ночь наступала; жидъ мой шепчетъ: "Нельзя, баринъ, перейти, ружье у него заряженное; подстрѣлитъ, ой вай!-- подстрѣлитъ, какъ зайца; а у меня жена, дѣти малыя". Занылъ мой жидъ: воротимся да воротимся, и съ мѣста не двигается. Я его за шиворотъ. Нѣтъ, шалишь, Авраамово отродье: взялся провести, такъ веди! А возлѣ дороги течетъ рѣченка; жидъ на нее и показываетъ: "Такъ полѣзай, баринъ, въ воду; обождемъ ночи." Залѣзли мы въ камыши; слышимъ, идетъ стражникъ. "Ложись, баринъ, ложись!" Легли на брюхо, одна голова торчитъ; вода за воротъ и въ сапоги такъ и льется; а дѣло было въ ноябрѣ, погода стояла сквернѣйшая... Такъ и пролежали часа два. Солдатъ проклятый, какъ будто чуялъ, съ мѣста не сходилъ; сдѣлаетъ двадцать шаговъ направо, двадцать шаговъ налѣво, прійдетъ и станетъ опять на то же мѣсто. Наконецъ, совершенно стемнѣло. Жидъ потихоньку тащитъ меня за рукавъ; ползи -- молъ осторожно за мной. Переползли мы такимъ образомъ рѣченку, вылѣзли на противоположный берегъ; жидъ сталъ на ноги, я тоже хочу встать,-- не могу. Жидъ меня подымаетъ, а у меня, какъ пудовики на ногахъ. Что за дьяволъ? Минутъ съ десять провозился, наконецъ, догадался: у жида на босу ногу дырявые башмаки, а у меня здоровенные охотничьи сапоги. Вода какъ, попала за голенища, ступить и нельзя! Стащилъ я сапоги долой и ну бѣжатъ черезъ поле. Такъ и добѣжалъ босикомъ до первой прусской деревни. Тамъ только, благодаря жиду, обулся и переодѣлся. А вѣдь честный, каналья, былъ. Моихъ восемсотъ рублей все время у него за пазухой лежали; могъ бы сказать, что въ водѣ обронилъ,-- ничего не бывало -- всѣ отдалъ, до послѣдняго рубля.

Борисовъ умолкъ; въ комнатѣ стемнѣло; огонь въ каминѣ потухъ. Борисовъ подложилъ дровъ, бросилъ еловыхъ шишекъ, сталъ раздувать тлѣющій уголь. Скоро вспыхнуло и пламя.

-- Видите, какой я мастеръ разводить огонь; остатки кузнечнаго ремесла...

Онъ усѣлся на полу, у камина.

-- О чемъ вы задумались, Василиса Николаевна?

Она подняла глаза:

-- Я думала о васъ.

-- Что же вы думали; нельзя знать?

-- Можно, отвѣтила она. Я проходила мысленно нашъ разговоръ. Меня удивляетъ опытность, которая проглядываетъ въ вашихъ словахъ. Вы еще такъ молоды, начинаете только жить, а у васъ уже будто цѣлая жизнь лежитъ позади, вы все знаете, все понимаете, у васъ такая опредѣленность въ сужденіяхъ... Откуда вы все это почерпнули?

-- Какъ будто для этого нужны лѣта! Иной человѣкъ въ двадцать два года прожилъ болѣе, чѣмъ другой въ цѣлыхъ пятьдесятъ. Живешь и пріобрѣтаешь житейскій опытъ; внутренній человѣкъ складывается раньше и полнѣй, очень естественно. За то мы и старѣемъ скоро, прибавилъ онъ смѣясь. Въ тридцать пять лѣтъ я буду человѣкъ отжившій, а вы вотъ, Василиса Николаевна, въ тридцать пять лѣтъ будете все еще цвѣтущей красавицей!

-- На что мнѣ молодость и красота?... Скажите, Сергѣй Андреевичъ, неужели вы покинули Россію навсегда?

-- Зачѣмъ навсегда! нужно будетъ, попадемъ туда, а теперь работа есть и здѣсь.

-- Что же вы будете дѣлать?

-- Въ какомъ смыслѣ, Василиса Николаевна?

-- Вообще. Чѣмъ вы займетесь? какую дадите вы цѣль своей жизни за границей?

-- Цѣль моя вамъ извѣстна; а что я буду дѣлать? Вотъ поживу въ Ниццѣ еще мѣсяцъ или два,-- поѣду въ Англію; въ Лондонѣ есть люди, съ которыми нужно повидаться. Потомъ думаю отправиться въ Женеву и до поры до времени, вѣроятно, тамъ и поселюсь.

-- Въ Женевѣ?

-- Да; мѣстожительство, по-многимъ причинамъ, удобное; да кромѣ того я думаю слушать лекціи въ тамошнемъ университетѣ.

-- Какія лекціи?... Медицины?

-- Медицины, или агрономіи,-- соображаясь съ обстоятельствами. Однимъ расположеніемъ къ извѣстной наукѣ руководствоваться я не могу, потому что готовлю себя не къ научной дѣятельности, а къ чисто общественной. Буду изучать ту спеціальность, которая покажется мнѣ болѣе нужной и для моихъ цѣлей болѣе практичной.

-- Да какая же именно цѣль? настойчиво, хотя и не безъ тайной робости, переспросила Василиса.

-- Ахъ, Василиса Николаевна, вы пречудной, ей Богу, человѣкъ! Цѣль, для которой я и другіе работаютъ, вамъ объяснена: уничтоженіе старыхъ порядковъ и замѣна ихъ новыми, болѣе справедливыми, подходящими къ идеѣ, которую мы себѣ составили о правильномъ общественномъ строѣ. Къ осуществленію этихъ идеаловъ я и буду способствовать всѣми моими силами. Затѣмъ, мало ли что можетъ случиться? Мы стоимъ наканунѣ великихъ переворотовъ. На Востокѣ, въ славянскихъ земляхъ, сильное броженіе умовъ... Да, наконецъ, во Франціи соціальная революція можетъ и должна вспыхнуть въ непродолжительномъ времени.

-- Опять парижская коммуна?

-- Да, коммуна; но не такая, какъ въ 71-мъ году. Это былъ неудачный опытъ, а не удался онъ потому, что элементъ революціонеровъ-теоретиковъ,-- элементъ, который погубилъ впослѣдствіи и интернаціоналъ, взялъ перевѣсъ. Тутъ нужны люди дѣла, а не теорій.

-- Неужели вы поѣхали бы въ Парижъ драться на баррикадахъ?-- Вы, русскій!

-- Дерутся за идею, а развѣ идея можетъ быть русская, французская или американская?-- Идея общечеловѣческая, и для мыслящаго человѣка все равно, торжествуетъ ли она на французской, или на русской почвѣ.

-- Наконецъ, продолжала Василиса, вы можете быть убиты. Неужели жизнь ваша никому не дорога?-- вашей семьѣ... вамъ самимъ, для вашего же дѣла?

-- Разумѣется, желалось бы не умереть!... А ежели какая-нибудь шальная пуля повалитъ, бѣда невелика. Что я такое? Лучше, сильнѣе, полезнѣе меня люди умирали. Индивидуумъ самъ по себѣ ничего не значитъ, ничтожная единица въ общей силѣ; важенъ принципъ. Мало ли нашихъ погибаетъ, не на однихъ баррикадахъ? Свобода кровью покупается, Василиса Николаевна. Посмотрите въ исторію: ни одинъ шагъ къ прогрессу не совершался безъ страшныхъ жертвъ. Одно христіанство какихъ потоковъ крови стоило,-- а это была идея мира и любви! Съ тѣхъ поръ, что свѣтъ стоитъ, люди умирали за свободу. Пора же свободѣ восторжествовать!

IV.

Борисовъ досталъ романъ Чернышевскаго "Что дѣлать", и по вечерамъ читалъ его въ слухъ Загорской. Длинные споры завязывались у нихъ по поводу этой книги, гдѣ затрогивается вопросъ, такъ близко касающійся нравственной жизни женщины. Загорскую возмущала развязность, съ которою героиня предается страстному влеченью къ другу своего мужа.-- Она называла это распущенностью.

-- Да вѣдь она боролась, возражалъ Борисовъ.

-- Развѣ такъ борятся? Такая неуспѣшная борьба, по моему, просто малодушіе и доказываетъ только отсутствіе воли...

-- Неужели вы не допускаете, что страсть, въ данную минуту, можетъ взять верхъ надъ силою воли?

-- Въ данную минуту, да; но здѣсь не про данную минуту говорится; здѣсь цѣлый рядъ недѣль и мѣсяцевъ, въ продолженіи которыхъ длится борьба. Я не вѣрю въ эту борьбу, Сергѣй Андреевичъ; мнѣ кажется, для истинно честной женщины, такія колебанія существовать не должны. Вопросъ очень простъ, стоитъ только поставить его просто и не мудрить съ своей совѣстью; одно изъ двухъ: или признаешь свое чувство законнымъ и отдаешься ему,-- или же, наоборотъ, сознаешь, что оно незаконно и тогда откладываешь всякія желанія и надежды въ сторону. Это даже не вопросъ нравственности, а просто дѣло логики и разсудка.

-- Стало быть, по вашему, отъ любви слѣдуетъ лечиться, какъ отъ какого-нибудь припадка лихорадки?

-- Да, только хининой нравственной. Надо работать, заниматься, стараться отвлечь свое вниманіе отъ болѣзненно раздраженнаго чувства, дать мыслямъ болѣе широкое направленіе, и тогда, право, все само собой исчезнетъ; успокоишься, отрезвишься и стряхнешь съ себя это влюбленье, какъ пыль послѣ дороги... Вотъ какъ борятся, мнѣ кажется, честныя женщины.

-- Однако, вы строго судите! Желалось бы посмотрѣть на васъ въ подобныхъ обстоятельствахъ, что бы вы дѣлали?

-- Я? Не знаю, что бы я дѣлала; но, во всякомъ случаѣ, я смотрѣла бы дѣйствительности прямо въ глаза и, вѣроятно съумѣла бы съ нею справиться.

-- Вотъ вы какая сильная! А ежели нѣтъ?

-- Ежели нѣтъ... Сергѣй Андреевичъ, мнѣ кажется не должно допускать такой невозможности...

-- Вы не можете не допускать ее; въ противномъ случаѣ вы либо себя обманываете и передъ другими шарлатаните, либо не отдаете себѣ, какъ слѣдуетъ, отчета.

Загорская покраснѣла.

-- Разумѣется, все можетъ быть... Я допускаю, что бываетъ любовь, влеченья которой стоятъ выше всякихъ добродѣтелей; я даже придаю такой любви высокое значеніе, и думаю, что это могучій рычагъ, высшее и самое свѣтлое человѣческое счастье...

-- Вотъ видите, усмѣхнулся Борисовъ.

-- Да, но условимтесь. Я не говорю про обыкновенныя банальныя увлеченья, источникомъ которыхъ бываетъ жажда новыхъ ощущеній, праздное воображеніе или, просто, случайность. Я думаю, что есть любовь иная, горячая, непреодолимо охватывающая все существо... Это чувство такъ полно, такъ совершенно соотвѣтствуетъ всѣмъ требованіямъ ума, сердца и души, такъ богато заставляетъ жить всѣми силами, что человѣкъ подъ его вліяніемъ растетъ, преображается, достигаетъ высшей степени своего развитія. Но,-- такое чувство исключительно и рѣдко; не всякому дано его испытывать, какъ и не всякій способенъ внушить его; оно внѣ обыкновенныхъ законовъ, и я все таки прихожу къ своему заключенію, что въ большинствѣ, случаевъ, борьба возможна и обязательна.

-- Вотъ какъ! Слѣдовательно, вы признаете на поприщѣ любви существованіе какой-то аристократіи, привилегированнаго класса, которому все дозволено, который знать не хочетъ, законны или незаконны его стремленія, и все ломитъ на колѣно, въ силу лишь того афоризма, что, дескать, я есмь, стало быть я правъ! Вы не хуже Декарта разсуждаете.

-- А вы какъ объ этомъ судите?

-- Никакого особеннаго разсужденія я къ этому не прилагаю. Къ чувству любви, какъ и ко всякому другому явленію, я отношусь съ точки зрѣнія чисто реальной. А впрочемъ я съ вами соглашусь. Есть въ томъ полномъ чувствѣ, про которое вы говорите, своего рода сила, дѣйствующая возбуждающе и, вслѣдствіе этого, пожалуй, и благотворно, на человѣческій организмъ. По моему, самый естественный идеалъ счастья, въ извѣстную пору лѣтъ, то есть въ молодости, есть сильная работа и, для отдыха, сильная страсть! Жизнь тогда полна; настаетъ гармоническое равновѣсіе двухъ противуположныхъ потребностей -- потребности дѣятельности и потребности наслажденія; упоенье страстнаго счастья даетъ рабочей энергіи свѣжій импульсъ и обратно; человѣкъ дышетъ полною грудью, онъ счастливъ, цѣль достигнута!-- Вотъ отчего, прибавилъ Борисовъ, послѣ небольшаго молчанія, настоящій строй общества кажется такимъ уродливымъ на здоровый глазъ. Общественныя условія почти всегда ставятъ препятствія нормальному ходу страстей. Человѣку нужно работать, заняться дѣломъ, а какая-нибудь любовь ляжетъ поперекъ его дороги, онъ и давай себя ломать, бороться съ неудовлетворенными желаніями,-- силы тратятся даромъ и человѣкъ выходитъ изъ этой внутренней ломки исковерканнымъ, ни на что болѣе негоднымъ. А все это во имя какихъ-то отвлеченныхъ принциповъ, никому ненужныхъ, никому неполезныхъ. Скажите сами, Василиса Николаевна, не есть ли это нравственное компрачикосство?

-- Однако, нельзя же допустить полную свободу страстей.

-- Отчего же нельзя? Разумѣется, ежели вы возьмете общество такимъ, каково оно есть въ настоящую минуту, изуродованное, испорченное,-- нравственная свобода имѣла бы свои неудобства. Но вообразите себѣ общество здоровое, подготовленное воспитаніемъ нѣсколькихъ поколѣній, привыкшее относиться реально ко всякому явленію, какъ къ матеріальному, такъ и психическому; развѣ то, что теперь кажется невозможнымъ, не станетъ первой потребностью на естественныхъ началахъ построенной жизни? Новая форма и новый духъ; понятно, что одно безъ другаго не идетъ. Въ Писаніи даже сказано: "никто не вливаетъ вина молодого въ мѣхи старые."

-- Вотъ вы сейчасъ привели Св. Писаніе, проговорила Василиса. Мнѣ часто приходитъ на умъ, что вы и единомыслящіе съ вами похожи на тѣхъ исповѣдниковъ, которые въ первые времена христіанства выходили возвѣщать добрую вѣсть и такъ горячо вѣровали, что умирали за свою вѣру...

-- Богъ съ вами, не прочьте намъ мученическаго вѣнца; мы жить хотимъ! А вотъ что, Василиса Николаевна, мнѣ хотѣлось бы спросить васъ о чемъ-то. Можно?

-- Да, отвѣтила Василиса.

-- Вотъ видите, вы относитесь ко всѣмъ почти вопросамъ довольно непрактично, то есть, съ слишкомъ идеальной точки зрѣнія. Объ одномъ же вопросѣ, именно о томъ, о которомъ мы съ вами сейчасъ толковали, вы судите гораздо болѣе реально; стало быть, вы его хорошо проанализировали, прочувствовали... Не примите мой вопросъ за нескромное любопытство; но мнѣ хотѣлось бы знать, имѣли ли вы въ своей жизни то, что вы называете увлеченьемъ?

Василиса выпрямилась; яркій румянецъ покрылъ ея лицо. Она взглянула на Борисова съ недоумѣньемъ и, какъ ему показалось, нѣсколько строго.

-- Я поставилъ себѣ задачу, и вашъ отвѣтъ поможетъ мнѣ разрѣшить ее, продолжалъ онъ. Вѣдь мы разсуждаемъ съ вами въ настоящую минуту, какъ два психолога, неправда ли?... Разсматриваемъ вопросы съ точки зрѣнія чисто критической, отрѣшившись отъ всякихъ субъективныхъ соображеній... Отвѣчайте же мнѣ прямо, не по женски.

Онъ смотрѣлъ на нее съ улыбкой, пытливо.

-- Я буду откровенна, проговорила она. У меня были увлеченія, иначе я не могла бы судить о нихъ; но я также знаю по опыту, что можно имъ не поддаваться, и что сила воли, честно приложенная, можетъ удержать на скользкомъ пути. Я встрѣчала людей, которые были мнѣ очень симпатичны; я увлекалась ихъ умомъ, талантомъ, той стороной ихъ природы, которая соотвѣтствовала моимъ тогдашнимъ стремленіямъ. Я не буду скрывать, эти впечатлѣнія были иной разъ очень сильны; мнѣ стоило съ ними бороться; но, когда первый чадъ проходилъ, и разсудокъ бралъ верхъ, мнѣ становилось стыдно, и я благодарила судьбу, что не поддалась искушенію! Вотъ вамъ моя исповѣдь. Вы видите, что я безъ всякаго женскаго кокетства сбросила съ себя мантію непогрѣшимости, въ которую вы меня, быть можетъ, одѣвали.

Борисовъ подошелъ къ ней и пожалъ ея руку.

-- Хорошій вы человѣкъ, Василиса Николаевна. Не потому, что вы цѣломудренно устояли,-- богъ съ ней, съ цѣломудренностью, это дѣло пустое, по крайней мѣрѣ, на мой взглядъ,-- а потому, что вы прямо и честно судите. Умница вы, вотъ что; говорится съ вами хорошо.

Загорская не привыкла къ такой безцеремонной оцѣнкѣ своей нравственной особы.-- Хорошо ли я дѣлаю, что позволяю ему такъ со мной обращаться? подумала она.

Пробило двѣнадцать.-- Вотъ насъ психологія до какого часу довела, проговорила она весело. Пора спать идти; прощайте, Сергѣй Андреевичъ.

-- Гоните? ну, богъ съ вами... До свиданія; спокойной ночи...

Въ этотъ вечеръ Загорская долго не могла заснуть. Она лежала и думала. Какое-то тревожное чувство притаилось на днѣ ея души и волновало ея внутренній міръ. Образы рисовались ярко, мысли складывались отчетливо въ ея головѣ.

-- Да, думала она, это жизнь, какъ она должна быть, какъ сама природа имѣла ее въ виду, когда создала человѣка и велѣла ему жить и наслаждаться жизнью. Трудъ, полезный, здоровый, по силамъ, и, для отдыха, страсть,-- вотъ счастье! Здѣсь нѣтъ болѣе мѣста для скуки, для разочарованія, для напрасныхъ стремленій.... Все ясно, все просто и все такъ радостно! Старость и смерть болѣе нестрашны; поживешь всѣми силами души, выпьешь чашу счастья до дна, сердце успокоится, страсти улягутся; настанетъ покой, такой же ясный, такой же здоровый, какъ были въ свое время работа и любовь. Правъ онъ, продолжала думать Василиса. Пора разбить застарѣлыя формы, выйти изъ узкихъ, полусгнившихъ рамокъ... Но какъ?... Гдѣ дорога, что ведетъ къ новой жизни? Гдѣ путеводная звѣзда, лучъ которой озаритъ душу полнымъ, чистымъ свѣтомъ нравственной правды? Нужно сознать свои силы и приложить ихъ къ дѣлу.... Но гдѣ это дѣло? Что оно? Какъ взяться за него?....

Долго бесѣдовала съ собою Василиса и безпокойно металась на подушкѣ. Мало по малу мысли ея начали путаться, глаза закрылись; она дремала и вдругъ просыпалась, словно толкнетъ ее кто-нибудь. Она вздрагивала и широко раскрывала глаза. Тихое дыханіе ребенка чуть слышалось у изголовья ея постели; изъ сосѣдней комнаты раздавался сильный, ровный, изрѣдка прерываемый глубокимъ вздохомъ храпъ спящей няни; Василиса прислушивалась и снова начинала дремать. Къ утру она уснула.

Марфа Ильинишна давно убрала комнаты, поставила самоваръ; Наташа бѣгала по саду и ждала мать; а Василиса все спала. Огонь въ лампадкѣ вспыхнулъ и погасъ; лучъ утренняго солнца пробивался черезъ ставню; онъ тянулся золотой полосой до постели и касался свѣтлыхъ волосъ, разбросанныхъ на подушкѣ.

Василиса сдѣлала движеніе, открыла глаза и прищурилась отъ яркаго блеска. Она лежала въ полудремотѣ и что-то припоминала; невѣдомое до той поры радостное, полное свѣжей жизни ощущеніе прихлынуло къ ея сердцу; улыбка скользнула по губамъ, и она проснулась.

Протянувъ руку, она посмотрѣла на часы, лежавшіе возлѣ нея на столикѣ.

-- Десятый часъ... Боже мой, что же это я такъ заспалась! Наташа, няня, гдѣ вы?

-- Здѣсь, матушка, раздался голосъ няни въ сосѣдней комнатѣ; барышню чаемъ пою. Хорошо почивать изволили?

-- Ахъ, няня, даже совѣстно! Откройте-ка окно...

Василиса встала и начала торопливо одѣваться. Струя холодной воды побѣжала по плечамъ. Она расчесала длинную косу, приколола ее на скорую руку красивымъ плотнымъ узломъ; надѣла суконное платье, которое какъ-то по дѣвичьи охватывало ея тонкій станъ, повязала синій галстукъ и вышла въ гостинную, гдѣ Наташа и няня пили чай,-- стройная, красивая, свѣжая....

-- Съ добрымъ утромъ, матушка! поздоровалась няня. Въ прокъ вамъ, сударыня, утренній сонъ! Какой красавицей расцвѣли!

-- Хороша красавица, засмѣялась Василиса; у меня дочь въ невѣсты скоро годится. Налейте мнѣ чаю, няня, да покрѣпче, и хлѣба дайте: что-то ѣсть хочется.

-- На здоровье кушайте; въ кои вѣки захотѣлось...

Василиса сѣла у открытаго окна, взяла Наташу на колѣни и стала пить чай, болтая съ дочерью, отхлебывая поочередно съ ней изъ чашки.

-- Кушайте сами, матушка, приговаривала няня. Наталья Константиновна уже напились. Ишь, вѣдь, дѣти, какія ненасытныя, право!

Василиса смѣялась; золотые лучи солнца играли на стѣнахъ маленькой комнаты, легкій вѣтерокъ шевелилъ занавѣску и приносилъ запахъ фіалокъ. Ей казалось, будто что-то радостное было разлито въ воздухѣ; самое небо смотрѣло празднично.

-- Знаете, что, нянюшка? сказала она, спуская Наташу на полъ и вставая со стула. Поѣдемте-ка кататься; день такой чудесный, право, сидѣть дома грѣшно. Взяли свой завтракъ, и поѣхали бы въ горы. Наташѣ здорово побѣгать на волѣ.

-- Какъ угодно, сударыня; собраться недолго. Прикажете послать за коляской?

-- А вотъ что, няня: сходите-ка къ Сергѣю Андреевичу и, ежели онъ дома, спросите, не поѣдетъ ли онъ съ нами? Скажете, что я и Наташа его приглашаемъ.

-- Вотъ это хорошо, одобрила няня. Богъ знаетъ, что можетъ случиться; съ мущиной все вѣрнѣй.

Марфа Ильинишна пошла къ своему любимцу и принесла отвѣтъ, что Сергѣй Андреевичъ очень рады, приказали благодарить и сказать, что, ежели угодно, пойдутъ сами за коляской.

А въ саду уже раздавался голосъ Борисова.

-- Здравствуйте, Василиса Николаевна! Какъ почивали?

Она кивнула ему головой.

-- Хорошо, даже проспала. Ѣдете съ нами въ горы?

-- Куда хотите, хоть на край свѣта!... Я сейчасъ вернусь съ коляской.

Онъ весело махнулъ шапкой и исчезъ за калиткой.

-- Экой красавчикъ какой! замѣтила няня, глядя ему вослѣдъ.

-- Ну, нѣтъ, няня; онъ вовсе не красавецъ, сказала Василиса и отвернулась, потому что чувствовала, что краснѣла.

Марфа Ильинишна уложила въ большую корзину завтракъ, предусмотрительно собрала теплую одежду для обратнаго пути и не забыла забѣжать въ комнату Сергѣя Андреевича и захватить его пледъ,-- а то, сердечный, самъ не догадается, подумала она.

Все было уже готово, когда Борисовъ воротился съ коляской. Уложили вещи и поѣхали.

V.

День былъ ясный, похожій на лѣтній; ниццкое декабрьское солнце такъ и свѣтило, и жгло. Синее небо уходило въ неизмѣримую глубь; воздухъ былъ пропитанъ запахомъ цвѣтовъ и сильнымъ ароматомъ лимонныхъ листьевъ.

Дорога, по которой они ѣхали, была знаменитая Corniche, ведущая по берегу моря, изъ Ниццы въ Геную. По мѣрѣ того, какъ подымались въ гору, видъ становился шире и величественнѣе. Городъ съ узкими улицами, портомъ, виллами, садами, широко раскинулся между горами и моремъ. Марфа Ильинишна искала домъ, въ которомъ они жили и, когда Борисовъ указалъ ей небольшую точку, бѣлѣвшую между деревьями, она ахнула и даже перекрестилась.

-- На какую высь-то забрались, легко сказать!

Горы, какъ великаны окружали небосклонъ, и, чѣмъ выше подымалась дорога, тѣмъ вершины ихъ становились многочисленнѣе и сами онѣ какъ будто выростали. Скоро показались, въ направленіи Тенды, снѣжныя очертанія высокихъ приморскихъ Альповъ.

-- Никакъ, снѣгъ, матушка! восклицала изумленная Марфа Ильинишна. При лѣтней погодѣ-то. Вотъ диво!

При поворотѣ, гдѣ въ первый разъ видна долина Пальона, стоитъ маленькая часовня.

-- Какое поэтическое мѣстоположеніе для молитвы и уединенія, не правда ли? сказала Василиса. Когда мнѣ было лѣтъ четырнадцать, я была съ матерью въ Ниццѣ и часто, въ сопровожденіи гувернантки, ѣздила сюда кататься. Она была англичанка, такая педантная; бывало, во время нашихъ прогулокъ толкуетъ про исторію среднихъ вѣковъ; я сижу и какъ будто слушаю, а мысли мои, Богъ вѣсть куда уносятся. Вотъ эта часовня, имѣла для меня какую-то таинственную прелесть... Я по цѣлымъ часамъ думала, какъ было бы хорошо жить здѣсь совсѣмъ одной, молиться по ночамъ у этого алтаря, на мраморныхъ плитахъ, освѣщенныхъ луною; никого не видѣть, ни съ кѣмъ не говорить, жить съ своими мечтами, въ какомъ-то святомъ сообществѣ съ Богомъ и съ природой... Я такъ вдумалась въ эту отшельническую картину, что, бывало, стоитъ только закрыть глаза -- я вижу эти горы, эту долину,-- слышу шопотъ вѣтра въ оливковыхъ деревьяхъ, и мнѣ чудится, что я сижу на ступенькахъ часовни и смотрю на звѣздное небо...

-- Вѣдь какія все болѣзненныя воображенія бываютъ у этихъ барынь! замѣтилъ Борисовъ.

-- Какая же барыня? мнѣ не было тогда пятнадцати лѣтъ...

-- Ну, барышня, все равно. The child is lather to the man, говоритъ Шекспиръ.-- А все это отъ чего? Отъ того, что такой благовоспитанный дѣвицѣ не даютъ жить, не даютъ чувствовать самостоятельно. Съ малыхъ лѣтъ внушаютъ ей про одно приличіе: держись, молъ, прямо, говори скромно, не смѣй думать, не смѣй дохнуть безъ спросу... Небойсь, природу не перехитришь; она возьметъ свое; подавленные инстинкты и прорываются въ безобразной формѣ,-- понятно.

-- Я сама не сторонница этихъ тепличныхъ воспитаній, хотя и росла подъ такимъ началомъ, замѣтила Василиса. Но все таки оно не совсѣмъ дурно; кладетъ основаніе,-- впослѣдствіи можно передѣлаться.

-- Передѣлаться? А нравственная ломка для этого какая нужна, силъ богатыхъ что даромъ истрачивается!

Онъ спросилъ указывая на Наташу:

-- Неужели вы и ее будете воспитывать въ этомъ же духѣ?

-- Теперь время не то, да и обстановка жизни другая.

-- Положимъ, времени ушло немного. Вѣдь вы бесѣдовали такъ-то, in aparte, съ своими думами, подъ глазами дальновидной гувернантки, какихъ-нибудь-лѣтъ десять тому назадъ, не богъ вѣсть, какъ давно. Дѣло, значитъ, только въ обстановкѣ. Будь рамка жизни, приличествующая вашему положенію, вы бы шли по битой дорогѣ и дѣлали бы изъ своей дочери то, что старались сдѣлать изъ васъ самихъ; такъ, Василиса Николаевна?

-- Право, не знаю. Я прежде всего, мнѣ кажется, старалась бы сдѣлать изъ своей дочери честную, добрую женщину, а потомъ сама жизнь дала бы ей направленіе.

-- Эхъ, Василиса Николаевна, слова все одни! Какъ можно сдѣлать честнаго или добраго человѣка? При нормальномъ воспитаніи можно развить способность правильно мыслить, здраво разсуждать,-- а сдѣлать,-то есть, передѣлать природу -- нельзя, даже у ученыхъ собачекъ и стриженыхъ елокъ. А вы говорите такъ серьезно, какъ будто вѣрите этому!

-- Не браните меня, сказала Василиса ласковымъ голосомъ. Мнѣ сегодня какъ-то весело, хорошо на душѣ...

-- Почему такъ особенно? спросилъ Борисовъ.

-- Не знаю, бываютъ такіе дни...

-- Бываютъ, но никогда безъ причины..

Онъ взглянулъ на нее и прибавилъ:

-- А вѣдь мы съ вами вчера порядкомъ поспорили. Вы не сердитесь на меня?

-- За что сердиться? Я долго думала о нашемъ разговорѣ.

-- До чего же вы додумались? Можетъ, быть теперь вы со мной согласны?

Онъ глядѣлъ на нее пытливо и, какъ ей казалось, насмѣшливо.

-- Въ чемъ же именно? Мы о столькихъ вопросахъ толковали... отвѣчала она уклончиво.

Онъ усмѣхнулся.

-- Я вамъ дамъ совѣтъ. Никогда не обдумывайте никакого разговора. Извѣстныя истины могутъ быть вамъ не по нутру, не подходить подъ ваши принципы; вы ихъ прямо и отвергайте. А уже ежели начали понимать логичную связь всего, не щурьтесь трусливо отъ свѣта. Взяли нитку въ руку, мотайте до конца; -- вотъ что .

Помолчавъ, онъ спросилъ:

-- Вѣрно?

Она невольно улыбнулась.

-- Вѣрно, Сергѣй Андреевичъ. Хотя и не хочется признаться, а вы опять взяли мою логику въ расплохъ.

-- А очень обидно?

-- Обидно не за себя... за учителя; неблагодарный трудъ для него выходитъ.

-- Объ учителѣ не безпокойтесь, не съ такой бѣдой справится.-- Посмотрите, какое хорошенькое мѣстечко: итальянскія сосны повисли надъ самымъ обрывомъ, видъ прелестный. Прикажите-ка остановиться, и расположимся здѣсь бивуакомъ; отъ вѣтра будемъ защищены, и солнце не будетъ припекать.

Они вышли изъ коляски. Наташа бросилась рвать цвѣты, Василиса пошла за нею. Разостлали ковры подъ соснами; Марфа Ильинишна, съ помощью Борисова, распаковала корзинки. Сѣли завтракать.

Василиса сняла шляпу; золотистые волосы, разбитые вѣтромъ, играли вокругъ ея лица. Она сидѣла, прислонясь къ дереву, мало говорила, разсѣянно прислушивалась къ говору другихъ и смотрѣла въ даль. Няня сдѣлала чай, напоила всѣхъ, и сама принялась за дѣло съ такимъ усердіемъ, что между каждой чашкой утирала платкомъ свое влажное лицо. Борисовъ лежалъ на травѣ, разбиралъ собранные Наташею цвѣты и бесѣдовалъ съ Марфой Ильинишной.

-- А что, Марфа Ильинишна, у васъ въ молодости, вѣрно, былъ женихъ купецъ?

-- Отчего вы такъ полагаете, сударь?

-- Такъ, ужъ знаю... На роду вамъ было написано, быть статной купчихой и сидѣть за самоваромъ, распивая чай! Очень вамъ это къ лицу. Какъ же вы такъ свою судьбу миновали?

Польщенная Марфа Ильинишна самодовольно улыбалась.

-- Вотъ вы все шутить изволите, что я чай люблю, а вѣдь я привыкла къ нему по неволѣ.

-- Какъ по неволѣ?..

-- Да такъ-съ. Изволите видѣть, когда барышня маленькія были, еще при кормилицѣ, онѣ занемогли, а я, чтобы не засыпать по ночамъ, и стала выпивать вечеромъ рюмочку водки,-- да такъ-то привыкла, что Наталья Константиновна уже давно здоровы, а меня, какъ вечеръ пріидетъ, бывало, такъ и тянетъ, ничего не подѣлаешь. Разъ сижу я такъ, да и думаю: А что, какъ Господь Богъ за грѣхи мои накажетъ меня, и я сдѣлаюсь пьяницей! Подумала я это, и такой страхъ меня, сударь, взялъ, что въ тотъ же мигъ снесла рюмку и графинъ въ буфетъ... Съ той поры въ ротъ не брала. Зато вотъ чайкомъ, не взыщите, досыта напиваюсь.

-- Жаль, Марфа Ильинишна, что вы не во Франціи родились. Вамъ непремѣнно поднесли бы Prix Monthyon.

-- А что это такое, батюшка?

-- Награда такая, за добродѣтель. Мудреная очень штука, сразу не поймешь. Слыхали вы про машину, что цыплятъ высиживаетъ? Вотъ такъ точно придумалъ французъ высиживать искусственнымъ образомъ добродѣтельныхъ людей. Да что, развѣ это одна его выдумка! Есть еще много потѣшнѣе, да больно ужъ того... не знаю сказывать ли?

-- Скажите, батюшка, просила любопытная и любившая поболтать няня.

-- За цѣломудренность, Марфа Ильинишна, награждаютъ! Живетъ себѣ дѣвка въ селѣ, и, коли до восемнадцати лѣтъ грѣха съ ней не приключилось, такъ соберутъ это въ воскресный день весь честной народъ, надѣнутъ ей на голову вѣнокъ и ведутъ ее въ церковь, а впереди идутъ пожарные и трубачи трубятъ; потомъ, приданое ей дарятъ, по всему краю молва о ней идетъ, въ газетахъ печатаютъ, что вотъ, молъ, въ такомъ-то селѣ, нашлась такая цѣломудренная дѣвка.

-- Безстыдники! Срамъ какой! промолвила, опустивъ глаза, Марфа Ильинишна.

-- Какъ кому. Вотъ, по вашему, срамъ, а по ихнему, честь великая.

Такъ просвѣщалъ Борисовъ Марфу Ильинишну насчетъ французскихъ нравовъ.

Василиса сидѣла, не шевелясь; она вся погрузилась въ свои мысли; выраженіе тихой, свѣтлой радости лежало на ея лицѣ.

-- Въ какихъ вы это сферахъ витаете? сойдите на землю, проговорилъ Борисовъ, дергая ее за кончикъ платья. Хотите, пройдемся немного? повыше есть прекрасный видъ.

Она встала, и они пошли по дорогѣ въ гору. Щегольской фаетонъ съѣзжалъ въ эту минуту къ нимъ навстрѣчу; въ немъ сидѣли графъ и графиня Сухоруковы. Увидѣвъ Загорскую, они велѣли остановиться и вышли изъ экипажа.

-- Фу, ты, чортъ, вотъ не думалъ повстрѣчать! воскликнулъ Борисовъ съ досадой.

-- А что?

-- Родственники мои; послѣ скажу.

Загорская пошла къ нимъ навстрѣчу. Они поздоровались. Графъ прищурился и съ недоумѣньемъ посмотрѣлъ на Борисова.

-- Сергѣй! никакъ это ты?

-- Я самый, какъ видишь.

Они обнялись.

-- Serge! восклицала въ свою очередь графиня, протягивая Борисову руку, которую онъ поцѣловалъ; -- какъ, вы въ Ниццѣ и не были у насъ?

-- По правдѣ сказать, я и не зналъ, что вы здѣсь; я нигдѣ не бываю.

-- Что же ты тутъ дѣлаешь? спросилъ графъ.

-- Въ настоящую минуту сопровождаю Василису Николаевну Загорскую съ дочерью на прогулкѣ, въ качествѣ тѣлохранителя; а, вообще, шляюсь днемъ по Promenade des Anglais, а вечеромъ съ курами спать ложусь.

-- Ну, не повѣрю, сказала графиня, вовсе на васъ непохоже. Слушайте-ка, mon cousin, я вамъ прощу, что вы не были у меня, подъ однимъ условіемъ: послѣзавтра у насъ вечеръ, вы непремѣнно должны явиться, слышите?

Графиня обратилась къ Загорской.

-- Я собиралась ѣхать къ вамъ; вы не откажете мнѣ въ моей просьбѣ,-- быть у насъ послѣ завтра; это день рожденія моего мужа. Дайте слово, что измѣните для меня, на этотъ разъ, своимъ отшельническимъ привычкамъ.

-- Право, не знаю; я никогда по вечерамъ не выѣзжаю.

-- Одинъ разъ, какъ исключенье, ну, я прошу! Мой мужъ и я, мы будемъ такъ рады.

-- Мнѣ просто совѣстно; хорошо, я постараюсь.

-- Вотъ душечка! благодарю васъ. Теперь прощайте, тороплюсь, пять визитовъ надо сдѣлать до обѣда.

-- А ты, Сергѣй, гдѣ остановился? спросилъ графъ у Борисова.

-- Не трудись, я самъ у васъ буду. Притомъ же, я скоро уѣзжаю.

-- Что такое? спросила графиня. Мы васъ не пустимъ,-- я не пущу. Я слышала про ваши ужасныя тамъ дѣла! Мнѣ надобно еще, по родственному, прочесть вамъ мораль.

-- За моралью я явлюсь; вѣдь за уши не выдерете?

-- Балованный! сказала графиня, садясь въ коляску, знаетъ, что всегда былъ моимъ любимымъ cousin. Ну, Богъ съ вами, а послѣзавтра будьте непремѣнно, а то мы не друзья.

Коляска тронулась.

-- Зайди сегодня вечеромъ, хоть на минутку, крикнулъ графъ. Приходи обѣдать, мы садимся за столъ въ семь часовъ.

-- Хорошо.

Они уѣхали.

-- Нашли, кого на вечеръ звать! проговорилъ Борисовъ. Человѣкъ бѣжалъ отъ всѣхъ этихъ салонныхъ безобразій, а тутъ изволь опять изъ себя шута разыгрывать. Какъ же! Да у меня и фрака въ заводѣ нѣтъ.

-- Который изъ нихъ вамъ родня? спросила Василиса.

-- Онъ. Она кузина, такъ, съ боку припека. Добрые люди; но уже очень своимъ аристократизмомъ проникнуты.

Дорога подымалась круто въ гору. Повернувъ направо, она извивалась между голыми вершинами, откуда не было уже видно ни Ниццы, ни моря; однѣ скалистыя вершины горъ, съ зелеными долинами между ними, наполняли кругозоръ. Нѣсколько далѣе картина вдругъ мѣнялась. Дорога, обогнувъ сѣверную покатость горы, выходила на южную, и волшебный видъ открывался передъ глазами. Море, какъ синій сафиръ, сверкающій блескомъ брилліянта, уходило въ необозримую даль и, казалось, дышало, подымаясь и опускаясь ровной волною. Подъ самымъ обрывомъ, по вершинѣ котораго дорога бѣжала карнизомъ, полуостровъ св. Іоанна врѣзывался въ море и напоминалъ, въ маломъ видѣ, своими изгибами, чертежъ итальянскаго материка на картѣ. Направо виднѣлась долина Вара, Антибскій мысъ съ маякомъ, горы Прованса и далѣе, отдѣленный отъ берега синей полосой моря, островъ св. Маргариты. Налѣво тянулась гряда красныхъ, освѣщенныхъ солнцемъ утесовъ, съ безчисленными бухтами; а въ туманной дали, облитыя розовымъ свѣтомъ, проглядывали Бордигера и итальянское прибрежье.

Василиса остановилась и молча любовалась.

-- Да, ошалѣешь, сказалъ Борисовъ. Ширь-то какая!... глядишь, не насмотришься. Сядьте-ка сюда, отдохните.

Они помѣстились у самого обрыва, на скалѣ.

Борисовъ первый прервалъ молчаніе.

-- Да, проговорилъ онъ вполголоса, красенъ божій міръ! жаль только, что въ немъ такъ скверно живется...

Василиса повернула голову: эти слова отвѣчали на мысли, которыя проходили въ эту. минуту въ ея головѣ.

-- Сергѣй Андреевичъ, я хочу спросить у васъ: вы вѣрите въ будущее счастье человѣчества?

-- Ежели бы не вѣрилъ, работать не стоило бы; оттого и работаю, что вѣрю.

-- Какого же рода будетъ это счастье?

-- Разумѣется, прежде всего матерьяльное. Человѣкъ будетъ сытъ, обезпеченъ, богатъ общимъ довольствомъ. Онъ будетъ свободенъ, вотъ и нравственное счастье.

-- А далѣе?...

-- Какъ далѣе? Кажется, и этого довольно.

-- Это все для земли; оно землей и кончается. А потомъ?

-- Это вы объ душѣ безсмертной хлопочете? Отбросьте такое попеченіе, Василиса Николаевна; пишите "nihil," а ежели не можете, предоставьте невѣдомымъ силамъ распоряжаться вашей душею, какъ онѣ знаютъ,-- и опять таки не заботьтесь объ этомъ вопросѣ. Онъ васъ ни до чего не доведетъ.

-- Можетъ быть; но я не о безсмертіи души думала въ эту минуту. Я думала, вообще, о духовной жизни человѣка. Надъ этимъ благополучіемъ и матерьяльнымъ счастьемъ неужели не будетъ царить идея о Богѣ, не будетъ для человѣка чувства упованія на существо высшее, болѣе совершенное, чѣмъ онъ самъ?

-- Зачѣмъ же упованіе, когда есть наслажденіе?

-- Наслажденіе не все. Вы сами, Сергѣй Андреевичъ, вѣрите же во что-нибудь?... Я помню, я васъ въ церкви видѣла...

-- Въ церкви здѣсь, въ Ниццѣ, точно, я бываю,-- и, если хотите знать, въ силу какихъ побужденій, могу удовлетворить ваше любопытство. Поютъ дьячки; -- гласитъ попъ про православныхъ христіанъ; -- пахнетъ ладаномъ; крестится народъ,-- ну, забудешься на минуту, и кажется, какъ будто находишься тамъ, на Руси...

Голосъ у него дрогнулъ, онъ отвернулся...

-- Вамъ очень хочется въ Россію?

-- Да, иной разъ тянетъ... Кажется, все бы отдалъ, чтобы степь широкую увидѣть, подышать роднымъ воздухомъ.

Слеза блеснула въ его глазахъ.

-- Да что!... Все это ребячество, старые предразсудки; нѣтъ отечества. Весь человѣческій родъ, вотъ отечество; для него и работай.

Послѣ небольшаго молчанія онъ прибавилъ:

-- А я все таки буду въ Россіи. Не прямымъ путемъ, такъ иначе, а ужъ попаду. Проберусь на Волгу. Хорошо вѣдь будетъ... а? Василиса Николаевна?

-- А ежели васъ возьмутъ?...

-- Зачѣмъ брать!... Мы еще поглядимъ, заставимъ за собой побѣгать.

Онъ расправилъ свои широкія плечи.

-- Ежели вы будете въ ту пору въ Россіи, и мнѣ прійдется скрываться, я къ вамъ явлюсь. Спрячете?

-- Разумѣется, спрячу. Только я на это дѣло не гожусь.

-- Эхъ, храбрая барыня, уже испугались!

-- Нѣтъ, я не испугалась; но мнѣ за васъ больно. Скрываться -- это какъ-то недостойно, какъ-то уменьшаетъ человѣка.

-- А по вашему какъ? Такъ, прямо придти и сказать: вотъ, дескать, я, берите. Нѣтъ, шалишь! Мы, Василиса Николаевна, люди чернорабочіе, должны дѣло дѣлать; намъ такія рыцарскія штуки выкидывать не приходится.

Настало молчаніе. Борисовъ вертѣлъ между пальцами вѣтку душицы, кусты которой росли кругомъ въ разсѣлинахъ скалы; онъ смотрѣлъ на море, гдѣ вдали, у самаго небосклона, бѣлѣло нѣсколько парусовъ. Василиса также туда смотрѣла.

-- Сергѣй Андреевичъ, спросила она, не поворачивая головы, вы, въ самомъ дѣлѣ, собираетесь скоро ѣхать?

-- Да, собираюсь.

-- Что такъ внезапно?... Мнѣ казалось, что вы хотѣли пробыть здѣсь еще мѣсяцъ или два...

-- Не всегда дѣлаешь то, что хочешь. Надо.

-- Отчего же надо?

Онъ посмотрѣлъ на нее.

-- А вамъ очень хочется знать? Климатъ здѣшній для меня не годится, въ голову бьетъ; вотъ вамъ и причина. А вы что думали?

-- Я ничего не думала... Мнѣ будетъ очень жаль, когда вы уѣдете.

-- Хорошая вы моя! сказалъ Борисовъ мягко; отчего же вамъ будетъ жаль? Вѣдь у насъ съ вами, кромѣ споровъ ничего не бывало.

-- Зачѣмъ вы это говорите? произнесла тихо Василиса, вы знаете, что я вамъ многимъ обязана...

-- Вотъ я, такъ другое дѣло, продолжалъ Борисовъ; мнѣ точно будетъ жаль съ вами разставаться, даже очень скверно будетъ на душѣ первые дни.

-- Зачѣмъ же ѣхать? спросила Василиса.

-- Зачѣмъ? А вотъ зачѣмъ: человѣкъ очень скоро привыкаетъ ко всему хорошему и вслѣдствіе этого балуется. Сидишь день за день съ симпатичной барыней у камина, бесѣдуешь о разныхъ вопросахъ, толкуешь съ ней обо всемъ, какъ съ добрымъ другомъ, заглядываешь въ ея душу, перебираешь ея думы и мысли, какъ драгоцѣнные камни. Все это баловство, ни къ чему не ведетъ, а потому предаваться этому не слѣдуетъ...

Послѣднія слова онъ произнесъ протяжно, точно ожидалъ возраженія. Но возраженія не было, Василиса сидѣла задумавшись.

-- Хорошее вы слово сказали: "какъ съ добрымъ другомъ," промолвила она. Говорятъ, дружба невозможна между мужчиной и женщиной. Я этому не вѣрю, я думаю, наоборотъ, что такая дружба одна естественна и прочна... Вы какъ думаете?

-- Какая женщина!... А впрочемъ, я не отрицаю возможности такой дружбы,-- при извѣстныхъ условіяхъ, конечно.

-- Какія же особенныя условія?

-- Во первыхъ, чтобы женщина была, какъ говорится, вся тутъ, не кокетничала бы...

-- Само собой разумѣется.

-- Ну, не всегда. Во вторыхъ, и это условіе sine qua non,-- она должна быть дурна, имѣть, ежели возможно, одну или даже двѣ бородавки на носу...

-- Я думала, вы дѣло скажете, а вы шутите!

-- А вы, небось, серьезно говорите?

-- Я?... очень серьезно. Можетъ быть, моя откровенность неумѣстна, но я скажу вамъ прямо, Сергѣй Андреевичъ: я желала бы быть вашимъ другомъ, дѣлиться съ вами моими мыслями, знать, что и вы относитесь ко мнѣ съ довѣріемъ. Словомъ, прибавила она, я желала бы осуществить свой идеалъ, доказать самой себѣ, что я не ошибаюсь.

-- Зачѣмъ же дѣло стало? Мы съ вами и друзья. Довѣріе между нами, кажется, существуетъ; я, по крайней мѣрѣ, никакихъ тайнъ отъ васъ не имѣю; обмѣниваться мыслями мы можемъ; а когда я уѣду, мы будемъ переписываться.-- Вы мнѣ будете аккуратно отвѣчать?

-- Еще бы.

-- И будете писать длинныя письма?

-- Да.

Василиса отвернула голову; какая-то мягкость нашла на нее. Ей было досадно на самое себя, но она чувствовала, что не можетъ совладать съ нахлынувшими вдругъ на нее ощущеніями. Она плакала; слезы неудержимо бѣжали по лицу. Одна изъ нихъ, тяжелая и блестящая, скатилась съ рѣсницъ и упала ей на руку. Борисовъ увидалъ это.

-- Василиса Николаевна! Что съ вами?...

Онъ нагнулся и взглянулъ ей въ лицо.

-- Эхъ! эхъ! эхъ!... Я думалъ, вы молодецъ, а выходитъ, вотъ вы барыня нервная какая; походили по горамъ, уже и готовы! Вы, какъ птичка, отъ воздуха и солнца пьянѣете.

Онъ взялъ ея руку и прижалъ къ своимъ губамъ.

-- Вотъ я выпилъ вашу слезу. Соленая какая... Видите, какой я ужасный реалистъ!-- даже въ слезахъ поэзіи не нахожу, а просто на просто глотаю и опредѣляю ихъ вкусъ.

Василиса сидѣла смущенная и молча глядѣла передъ собой. Солнце клонилось къ закату, послѣдніе багровые лучи его отражались въ морѣ.

-- Знаете, какая мысль пришла мнѣ въ голову, сказалъ Борисовъ. Возьму я васъ въ охапку, спущусь съ горы, посажу въ одну изъ тѣхъ лодочекъ и увезу съ собой... Поминай, какъ звали!

Онъ говорилъ не то шутя, не то серьезно.

-- Право; что бы вы на это сказали?

Она усмѣхнулась.

-- Куда? спросила она.

-- Куда самъ поѣду; сначала въ Лондонъ.

-- Что же мнѣ тамъ дѣлать?

-- Будете учиться жить, знакомиться съ людьми, съ дѣломъ. Вы до сихъ поръ еще не жили; вы сидѣли въ своей рамкѣ и только издалека смотрѣли, какъ другіе люди живутъ. А жизнь можетъ быть такая богатая, такая прекрасная! Вы этого не знаете. Вы еще не испытывали, что такое чувство солидарности съ людьми, которые мыслятъ одинаково съ вами, работаютъ для той же цѣли, вѣрятъ въ тѣ же идеалы. Вы не знаете, какъ легко и хорошо дышится въ такой средѣ! стулъ, на которомъ сидишь, и тотъ дѣлается дорогъ!

-- Не говорите... Ужъ и такъ тяжело!

-- Зачѣмъ же оставаться тамъ, гдѣ тяжело?

-- Что же дѣлать?

-- Выйти изъ тѣсной рамки, пойти туда, куда тянутъ убѣжденія и сочувствіе къ дѣлу.

-- Нельзя, нельзя... вы это знаете.

Она закрыла лицо руками.

-- Все можно, только надо хотѣть, надо рѣшиться протянуть руку и взять то, чего хочешь.

Въ это время послышались голоса; показались няня и Наташа. Борисовъ всталъ и пошелъ имъ навстрѣчу. Скоро подъѣхала коляска, и стали собираться въ обратный путь.

-- О чемъ мечтаете? спросилъ Борисовъ, подходя къ Василисѣ, которая сидѣла неподвижно на томъ же мѣстѣ.

Она подняла на него свои влажные отъ слезъ глаза.

-- Сергѣй Андреевичъ, трудно бываетъ съ своимъ прошлымъ прощаться?

-- Какое прошлое... Иной разъ бываетъ, напротивъ, очень отрадно,-- идешь, не оглядываясь, къ свѣтлому будущему.

Она вынула изъ кармана записную книгу и подала ее Борисову.

-- Напишите мнѣ что-нибудь въ память сегодняшняго дня.

Онъ пожалъ плечами, но, подумавъ, взялъ книгу и написалъ нѣсколько строкъ.

-- Не теперь, послѣ прочтете, сказалъ онъ, отдавая ее.

На обратномъ пути всѣ были молчаливы. Наташа дремала на колѣняхъ у няни; Борисовъ сидѣлъ на козлахъ и курилъ; Василиса, закутанная въ пледъ, прижалась къ углу коляски и ни слова не говорила. Разъ только Борисовъ обернулся и, указывая на садящееся солнце, сказалъ:

-- Посмотрите, какая заря... Огнемъ горитъ! Мы прямо на нее ѣдемъ. Вотъ такъ и въ жизни, надо всегда идти по направленію къ свѣтлой точкѣ.

Стемнѣло, когда пріѣхали домой. Борисовъ простился и ушелъ къ своимъ родственникамъ. Наташу уложили спать; няня занялась хозяйственными дѣлами. У Василисы болѣла голова; она распустила волосы и легла на диванъ. Огонь въ каминѣ слабо освѣщалъ комнату; она лежала, не шевелясь, завернутая въ мягкія складки бѣлаго капота, который обрисовывалъ стройныя линіи безукоризненно-прекраснаго тѣла. Всякія мысли проходили у нея въ головѣ; имъ не было ни словъ, ни названія, онѣ пестрѣли передъ ней длинной вереницей и приходили всѣ къ одному заключенію, что нелегко живется.

Раздался звонокъ у входной двери. Василиса услышала голосъ Борисова; Марфа Ильинишна отворила дверь въ гостинную.

-- Это Сергѣй Андреевичъ, матушка; можно имъ?

Борисовъ вошелъ.

-- Что съ вами? Я вернулся домой немного поранѣе и взбѣжалъ на минутку узнать, какъ вы можете?

-- Я рада, что вы пришли.

Онъ взялъ стулъ и сѣлъ возлѣ нея.

-- А я совсѣмъ не радъ, что нахожу васъ на диванѣ. Вотъ они пейзажи и вышки, только голова отъ нихъ разбаливается! Дайте-ка пульсъ; нѣтъ ли у васъ лихорадки? Я вѣдь немного докторъ.

-- Да я не больна, даже не устала, а такъ лѣнюсь...

Она прибавила:

-- Я прочла, что вы въ книжку написали.

-- Что же, нравится?-- по душѣ?

-- Очень. Прочтите мнѣ сами.

Онъ прочелъ вполголоса стихи Некрасова:

"Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

"Обагряющихъ руки въ крови

"Уведи меня въ станъ погибающихъ

"За великое дѣло любви!"

"Великое дѣло любви!" повторила Василиса. Да, высокое, свѣтлое дѣло! За него радостно погибать! Какъ прекрасно выраженіе: "Уведи меня," словно берешься за руку сильнаго, добраго друга, который поможетъ.

-- Такъ и слѣдуетъ. Когда не знаешь дороги, берешь провожатаго.

-- Но куда ведетъ эта дорога?

-- Куда?... Къ свободѣ, къ свѣту...

-- А ежели и тамъ неудовлетвореніе?

-- Видите, какой вы неисправимый скептикъ! Вы ищете свѣта и боитесь его. Вамъ душно въ тѣсной средѣ; застарѣлыя формы не имѣютъ болѣе для васъ смысла и значенія, а вы все таки не рѣшаетесь съ ними разстаться. Нѣтъ ничего хуже сомнѣнія; оно разслябляетъ, парализируетъ нравственныя силы человѣка. Полно вамъ раздумывать! Ступите смѣло на новую почву; начните новую жизнь, съ новыми людьми, съ людьми вѣрующими, борящимися за то дѣло, которое они считаютъ правымъ. Ваше мѣсто посреди насъ. Богатыя силы, которыя теперь даромъ въ васъ погибаютъ, найдутъ себѣ приложеніе. Вы станете между нами, какъ своя; первая будете...

Онъ дотронулся до ея руки. Въ полутьмѣ комнаты онъ болѣе угадывалъ, чѣмъ видѣлъ выраженіе ея лица.

Она молчала.

-- О чемъ вы задумались? спросилъ онъ, подождавъ нѣсколько минутъ.

-- Я не задумалась. Я въ эту минуту ни о чемъ не думала. Мнѣ было такъ хорошо!-- словно я въ первый разъ живу.

У Борисова руки похолодѣли.

-- Дорогая моя! произнесъ онъ тихо.

Она повернула къ нему голову.-- Мы скоро разстанемся Сергѣй Андреевичъ, мнѣ очень тяжело думать объ этомъ.

-- Я не сейчасъ ѣду, проговорилъ онъ; еще недѣли двѣ-три можно повременить.

-- Но вы все таки уѣдете, и настанетъ минута, когда я буду одна... Я хочу, чтобы вы знали, что я буду долго вспоминать васъ... очень долго... Моя жизнь получила новое направленіе, съ тѣхъ поръ, что я васъ знаю. Хотя вы моложе меня, но я смотрю на васъ, какъ на учителя; ваши рѣчи не пропали даромъ; всякое слово впало мнѣ въ душу. Когда вы уѣдете, я буду жить вашимъ духомъ, буду руководиться во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ вашимъ образомъ мыслей... Вы будете мнѣ часто писать,-- да?

Борисовъ молча сжалъ ея руку.

-- Вы сдѣлали изъ меня другого человѣка, продолжала Василиса. Я была самолюбивая, недовольная: меня мучила мысль, что жизнь не дала мнѣ полной доли счастія; всякій мелкій эгоизмъ и свѣтское притворство были во мнѣ... Вы заглянули въ мою душу своимъ чистымъ, строгимъ взглядомъ, и мнѣ стало стыдно за себя. Въ васъ есть какая-то сила правды, которая покоряетъ вамъ совѣсть людей. Вы видите все такъ ясно, такъ просто,-- живя съ вами, самъ дѣлаешься лучше, нравственный горизонтъ расширяется, начинаешь относиться ко всему справедливѣе, мягче, не такъ эгоистично... Въ каждомъ вашемъ словѣ чувствуется духъ любви, безконечнаго сочувствія къ человѣческимъ страданіямъ!... Я уважаю васъ и вѣрю въ васъ, какъ никогда никого не уважала и ни въ кого не вѣрила. Я всѣ мои мысли отдаю на вашъ судъ, вы для меня больше, нѣмъ другъ, вы стали моей живою совѣстью...

Приподнявшись на локоть, она наклонилась впередъ и старалась уловить выраженіе его лица.

Борисовъ сидѣлъ, опустивъ голову; сосредоточенное, почти суровое выраженіе, лежало на его лицѣ.

-- Василиса Николаевна, проговорилъ онъ, вы увлекаетесь. Воображеніе рисуетъ вамъ какого-то идеальнаго человѣка -- я вовсе не таковъ. Я не добръ и не искрененъ, по крайней мѣрѣ, въ такомъ смыслѣ, какъ вы это понимаете. Мой кодексъ справедливости ограничивается тѣмъ, что я на шею никому не сажусь,-- но и не позволяю другимъ садиться мнѣ на шею. Иныхъ законовъ нравственности я не признаю, да и необходимости въ нихъ не вижу.

-- И только? сказала она. Нѣтъ неправда; въ васъ есть самоотверженность и любовь къ ближнему, иначе вы не пошли бы на такое дѣло.

-- Вы ошибаетесь. Самоотверженіе и то, что называютъ любовью къ ближнему, очень прекрасныя добродѣтели, но онѣ не достаточно сильные факторы, чтобы могли служить мотивомъ для борьбы противъ существующихъ несправедливостей. Ивана и Петра я не знаю, мнѣ до нихъ дѣла нѣтъ; человѣчество, какъ коллективное цѣлое,-- понятіе слишкомъ абстрактное, чтобы отдавать ему свои силы. Единственный мотивъ, который заставляетъ меня поступать такъ, а не иначе, это разумное отношеніе къ дѣйствительности. Мой интеллектъ отказывается признать нормальными извѣстныя несправедливости, потому что онѣ слишкомъ явно противорѣчатъ міросозерцанію, логически выработавшемуся въ моей головѣ. Ученый не можетъ помириться съ неправильными научными выводами; такимъ же образомъ человѣкъ, просто разумный, не можетъ безучастно и хладнокровно относиться къ тѣмъ непослѣдовательностямъ, которыя встрѣчаются въ жизни дѣйствительной, имѣя единственнымъ raison d'être грубую силу и безсмысленную рутину.-- Вотъ вамъ моя profession de foi. Вы видите, что во всемъ этомъ нѣтъ ничего поэтичнаго, ничего такого, чѣмъ можно было бы увлечься. Одинъ голый, сухой разумъ, и только. Но, ежели дѣйствовать согласно съ разъ начертанной себѣ программою, идти твердо по указанному пути, жертвовать всѣмъ для достиженія цѣли,-- является въ вашихъ глазахъ чѣмъ-то возвышеннымъ, въ этомъ смыслѣ я оправдаю вашу горячую вѣру и достигну высоты, на которую вы ставите вашъ нравственный идеалъ.

Онъ прибавилъ болѣе мягкимъ тономъ:

-- Не я, а вы хорошій человѣкъ! Все прекрасное, что вы хотите во мнѣ видѣть, находится въ васъ самихъ, а я служу только объектомъ для вашей идеализаціи.-- Покиньте воздушныя пространства и станьте на землю; мы пойдемъ рядомъ, рука объ руку, какъ хорошіе товарищи. Въ васъ такой богатый запасъ энергіи... Ежели мнѣ когда-нибудь измѣнятъ силы въ тяжелой борьбѣ, я обращусь къ вамъ за нравственной помощью,-- вы поддержите меня, вдохнете живой огонь, заставите идти впередъ съ свѣжей энергіей.

Онъ взялъ ея руку и спросилъ:

-- Заставите,-- да!

Василиса не отвѣчала. Эта минута казалась ей торжественною. Человѣкъ, котораго она чтила такъ высоко и въ котораго такъ безгранично вѣровала, поднималъ ее на нравственный пьедесталъ, предъ которымъ самъ стоялъ съ обнаженной головою. Ее наполняла свѣтлая, гордая радость, для выраженія которой у нея не было словъ.

Въ комнатѣ было совсѣмъ тихо, когда вошла Марфа Ильинишна съ лампой въ рукахъ и подала записку.

-- Сейчасъ принесли, отвѣта не ждутъ.

Поставивъ лампу на столъ, няня спросила:

-- А что, матушка, головка у васъ все-еще болитъ? Подать вамъ чайку?

-- Подайте, няня.

-- Кто это вамъ пишетъ? спросилъ Борисовъ.

-- Не знаю,-- да и читать не хочется.

-- Напрасно; хотите, я вамъ прочту?

-- Пожалуйста.

Онъ подошелъ къ лампѣ и распечаталъ маленькій конвертъ.

-- Фу, какимъ амбреемъ разитъ! и гербъ во всю бумагу...

Онъ прочелъ:

Chère belle,

"Пишу эти строки, чтобы напомнить вамъ обѣщаніе быть у насъ послѣ завтра вечеромъ. Вы его сдержите, не правда ли?

"Хотѣлось бы заѣхать къ вамъ завтра, но réception въ префектурѣ; боюсь, не успѣю. Mille tendresses.

Toute à vous

Comtesse Vèra G.

"Р. S. Вы найдете у меня нѣсколько старыхъ знакомыхъ и между ними князя Кирилу Сокольскаго, который сгораетъ желаніемъ васъ видѣть, но не дерзаетъ явиться къ вамъ, en forèant la consigne, какъ сдѣлала это я."

-- Ужъ очень хочется моей любезнѣйшей кузинѣ видѣть васъ у себя; не знаетъ, чѣмъ заманить! засмѣялся Борисовъ. Что же, поѣдете?

-- Обѣщала, должна ѣхать. А вы?

-- Я къ нимъ отправлюсь какъ-нибудь утромъ.

Борисовъ посидѣлъ еще немного и простился.

-- Завтра потолкуемъ, сказалъ онъ, уходя.

VI.

Но Борисову не удалось на другое утро потолковать съ Василисой. Онъ только что пришелъ, какъ Марфа Ильинишна доложила о гостьѣ. Вошла Елкина.

-- Здравствуйте, chère madame Zagorsky; вотъ и я, наконецъ! давно къ вамъ собиралась.-- Что вы подѣлываете? Все такую же уединенную жизнь ведете?

Она взглянула вскользь на Борисова,

-- Господинъ Борисовъ, Марья Антоновна Елкина,-- представила Василиса. Прошу васъ, садитесь.

Борисовъ собирался уйти и стоялъ, держась за спинку стула и ожидая удобной минуты, чтобы раскланяться. Но Елкина взяла его къ допросу.

-- Очень рада съ вами познакомиться. Вы родственникъ Ивана Васильевича Борисова? Я хорошо знала покойнаго генерала и его жену.

-- Нѣтъ, они мнѣ не родственники, отвѣчалъ Борисовъ.

-- Такъ вѣроятно вы Борисовыхъ пензенскихъ? Хорошая, старинная семья.

-- И пензенскихъ Борисовыхъ не знаю.

-- Неужели? Позвольте; были еще Борисовы въ Москвѣ, домъ у нихъ, если не ошибаюсь, на Покровкѣ; да, именно на Покровкѣ...

-- Въ Москвѣ я ни съ какими Борисовыми даже и не знакомъ.

-- Скажите! произнесла съ удивленіемъ Елкина. Къ какимъ же, наконецъ, Борисовымъ вы принадлежите? Я знаю, болѣе или менѣе, всѣ дворянскія фамиліи наперечетъ; кромѣ названныхъ мною Борисовыхъ, никакихъ другихъ въ Россіи нѣтъ.

-- Вы, по всей вѣроятности, и не ошибаетесь. Только почему же вы заключили, что я непремѣнно принадлежу къ дворянской фамиліи?

Лукавая старуха не нашлась.

Борисовъ продолжалъ спокойнымъ тономъ:

-- Моихъ однофамильцевъ очень много. Есть на Лубянкѣ, въ той же Москвѣ, книгопродавецъ Борисовъ; другой, на Апраксиномъ дворѣ, въ Петербургѣ, торгуетъ сырами. Есть еще очень почтенное семейство Борисовыхъ -- жена бѣлошвейка, а мужъ дворецкимъ въ какомъ-то домѣ служитъ; можно сказать, благочестивые люди.

Загорская ничего не говорила; глаза у нея весело смѣялись, она слегка закусывала розовыя губы.

-- Что же! сказала Елкина, изъ всякаго слоя общества можетъ выйти честный и порядочный человѣкъ. Я сторонница прогресса и сама, надо вамъ сказать, ужасная либералка. Впрочемъ, въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго: вѣдь я славянофилка. Всѣ мои друзья передовые люди; я со многими чехами знакома, меня тамъ очень любятъ. Прошлое лѣто я шесть недѣль въ Прагѣ у Ригера гостила, на мельницѣ у него жила.

-- Вотъ вы въ Прагѣ у Ригера на мельницѣ жили, а на Руси только дворянъ Борисовыхъ наперечетъ знаете; про насъ, плебеевъ, и думать не хотите! проговорилъ Борисовъ, и лицо его при этомъ выражало такое простодушіе, что Елкина почти усомнилась въ вѣрности распространяемыхъ ею же слуховъ.

-- Мнѣ пора идти, до свиданія, Василиса Николаевна, сказалъ Борисовъ.

Онъ пожалъ ей руку, поклонился Елкиной и вышелъ.

Старуха посмотрѣла ему вслѣдъ и обратилась къ Василисѣ:

-- Скажите, пожалуйста, est-ce que vous le prenez au serieux... Онъ, въ самомъ дѣлѣ, успѣлъ васъ увѣрить, что онъ, Борисовъ, двоюродный братъ какого-нибудь портного?

-- Онъ ни въ чемъ не увѣрялъ меня, да и какое мнѣ дѣло, кто кому родня?

-- Однако же, это нельзя: вы живете съ нимъ въ одномъ домѣ, вы должны знать, кого вы у себя принимаете. Я вамъ всю исторію въ подробности разскажу...

-- Благодарю васъ, но, право, мнѣ кажется, это будетъ совершенно лишнее... Что нужно, я, по всей вѣроятности, уже знаю -- остальное мнѣ неинтересно.

-- Какъ хотите... Только, право, такая деликатность вовсе неумѣстна, надо знать, съ кѣмъ имѣешь дѣло...

-- Разумѣется, засмѣялась Василиса, un homme averti en vaut deux... Чтобы отблагодарить васъ за попеченіе обо мнѣ и вполнѣ васъ успокоить, могу сообщить вамъ пріятное извѣстіе: этотъ опасный человѣкъ скоро изъ Ниццы уѣзжаетъ...

Елкина нѣсколько разъ сряду поспѣшно перекрестилась.

-- Слава Богу!... я за васъ рада!... Никогда не знаешь, чѣмъ могутъ кончиться такія знакомства. Этотъ молодой человѣкъ обладаетъ очень симпатичной наружностью; увлечешься сначала его идеями, а потомъ въ него самаго влюбишься... Примѣры бывали.

Загорская вспыхнула.

-- Въ такихъ людей не влюбляются, проговорила она рѣзко.

Елкина усмѣхнулась.

-- Вы хотите сказать, что ихъ любятъ! Въ настоящее время дѣлаютъ такое различіе; но я стара для этихъ тонкостей. Полюбить или влюбиться, по моему, все одно. За примѣромъ ходить не далеко: на прошедшей недѣлѣ была свадьба княжны со студентомъ какимъ-то, недоучившимся лекаремъ -- Богъ знаетъ съ кѣмъ! Вѣдь также началось съ того, что она понимала и цѣнила его, а кончила тѣмъ, что повѣнчалась съ этимъ косматымъ господиномъ...

-- Что же, она была права, сказала Василиса.

-- Права была сдѣлать такую ужасную mésalliance! подарить свою семью такимъ родствомъ!... Кто же изъ порядочныхъ людей женится теперь на ея сестрахъ?

Елкина сдѣлала притворно-удивленное лицо и устремила свои пытливые глаза на Василису.

-- Выходятъ замужъ для себя, а не для своей семьи, проговорила Загорская. Дѣвушка не находитъ въ своемъ кругу человѣка, ей симпатичнаго, соотвѣтствующаго требованіямъ ея сердца и ума, она встрѣчаетъ его. въ другой сферѣ общества: этотъ человѣкъ сочувствуетъ ея стремленіямъ, онъ способенъ руководить ею, развить ее,-- неужели она не имѣетъ права полюбить его, а, полюбивъ, отчего же ей не выйти за него замужъ?

Такъ говорила Василиса и въ то же время думала: Отчего это я разсуждаю въ настоящую минуту именно такъ? Сколько разъ я спорила съ Борисовымъ и поддерживала совершенно противное мнѣніе! а теперь я говорю то, что говорилъ бы онъ самъ, ежели бы былъ здѣсь... Неужели я начинаю видѣть вещи иначе?

Елкина, между тѣмъ, покачивала неодобрительно головой.

-- Да вы, я вижу, совсѣмъ заразились новыми идеями. Какъ вамъ не совѣстно, madame Zagorsky! Вамъ слѣдовало бы удержать молодого человѣка, постараться возвратить его на путь истины, а вы сами туда же, за нимъ! Нехорошо... нехорошо...

Василиса не отвѣчала на эти благонамѣренныя рѣчи и перемѣнила разговоръ. Елкина посидѣла еще нѣсколько, времени, сообщила всѣ городскія сплетни, перебрала знакомыхъ и незнакомыхъ, пожаловалась на судьбу, на свои ревматизмы, на своихъ сыновей,-- и, наконецъ, простилась, обѣщая скоро прійти опять.

Когда она ушла, Василиса позвала няню и приказала Елкину въ другой разъ не принимать.

Она испытывала непріятное чувство, которое выносишь изъ разговора съ несимпатичнымъ и любопытнымъ собесѣдникомъ, когда тому удалось задѣть, противъ нашей воли, какія-нибудь струны внутренней жизни. Она досадовала на Елкину, на самое себя, за свою, какъ ей казалось, недостаточную сдержанность. "И зачѣмъ она ходитъ ко мнѣ!" думала она. Она утѣшала себя мыслью, что своимъ приказаніемъ нянѣ оградила свое спокойствіе отъ будущихъ нарушеній, по въ то же время, какъ ни старалась Она убѣжать отъ сознанія главнаго факта, сознаніе это становилось поперекъ всѣхъ утѣшительныхъ размышленій: Василиса чувствовала, что въ намекахъ Елкиной была правда, и эта правда уязвляла ее.

Она одѣла Наташу и пошла съ ней гулять на Promenade des Anglais.

Пестрая толпа расхаживала по широкой аллеѣ, усаженной пальмами и олеандрами. Василиса спустилась по подмосткамъ, ведущимъ къ купальнямъ, и сѣла на голышахъ, у самаго края воды. Широкое море простиралось въ даль, синее и гладкое, какъ озеро; чуть замѣтная волна прибивала, къ берегу съ тихимъ журчаньемъ; разноцвѣтные камешки, влажные отъ воды, блистали на солнцѣ; Наташа собирала ихъ и приносила матери. Подъ звукъ ея лепета Василиса думала о вчерашнемъ днѣ и вечерѣ.-- Она была собой недовольна.-- "Все это глупо и до крайности смѣшно, рѣшила она. Я вела себя, какъ семнадцатилѣтняя институтка -- расчувствовалась, расплакалась, и изъ-за чего? Ужъ и впрямь я, какъ онъ говоритъ, отъ воздуха опьянѣла. Что онъ подумалъ?... Онъ такъ молодъ, онъ могъ ошибиться... понять, богъ знаетъ, какъ!... Надо будетъ ему объяснить; не могу же оставить его подъ такимъ ошибочнымъ впечатлѣніемъ! Но какъ это будетъ неловко! Во всякомъ случаѣ, не надо болѣе впадать въ чувствительный тонъ... Вѣдь отъ меня зависитъ... Я буду теперь осторожна... А впрочемъ, я рада, что онъ скоро ѣдетъ. Лучше, право.... Богъ знаетъ, куда бы все это повело!" заключила Василиса свои разсужденія словами Елкиной.

Она возвратилась домой. День прошелъ въ какомъ-то безпокойствѣ. Она пробовала работать, читать; но книга показалась ей скучною, шитье валилось изъ рукъ. Нервное, томительное бездѣлье овладѣло ею.

Вечеромъ, часу въ девятомъ, пришелъ Борисовъ. Онъ засталъ ее на диванѣ, противъ обыкновенія, безъ работы въ рукахъ.

-- Лѣнитесь; что такъ?

Онъ сѣлъ возлѣ нея.

-- А старая эта вѣдьма, Карга Ѳоминишна -- долго еще у васъ сидѣла?

-- Порядочно. Отдѣлали же вы ее! Я не думала, что вы обладаете такимъ талантомъ школьничать...

-- Почему же мнѣ и не обладать имъ? А ей подѣломъ, не хитри. Вѣдь она очень хорошо знаетъ, кто я такой... Хотѣлось сконфузить неопытнаго юношу, и получила сдачи. О чемъ же вы бесѣдовали, когда я ушелъ?

-- Она мнѣ мораль читала... про васъ говорила...

-- Про меня? Что же она такое говорила?...

-- Что вы очень опасный человѣкъ,-- что васъ слѣдуетъ остерегаться...

Василиса старалась принять развязный тонъ, но эта искусственная непринужденность плохо ей удавалась.

-- Вотъ какъ!... А мораль вамъ какую читала?

-- Просила меня не увлекаться.

-- Чѣмъ?

-- Вами, и вашими идеями.... вообразите!

-- А вы что ей на это отвѣтили?

-- Не помню... но она болѣе не пробовала объ этомъ говорить.

-- Ахъ, богиня вы моя олимпійская! Люблю я на васъ смотрѣть, когда вы народъ морочите.

-- Какъ народъ морочу?

-- Такъ, сами не отдавая себѣ отчета. Смотрите такой степенной, положительной, все выходитъ у васъ такъ обдуманно -- лишняго слова не скажете; пади огонь небесный къ вашимъ ногамъ, бровью, кажись, не поведете. А все это только такъ, для виду! Подъ этимъ наружнымъ спокойствіемъ бьется, охъ, какое человѣческое сердце, наполненное всякими волненіями и желаніями, и никто про это не знаетъ! Вѣдь это нехорошо, Василиса Николаевна; вѣдь это своего рода обманъ...

Она смѣшалась и немного покраснѣла.

-- А знаете что? вы правы.... Я никогда объ этомъ не думала.

-- Уже сейчасъ и повѣрили, что обманъ.... Каяться готовы!... Совѣсть у васъ больно изнѣженная! Я только такъ, провѣрку хотѣлъ сдѣлать вашей самостоятельности. Ну посудите сами, развѣ можно упрекнуть человѣка въ обманѣ, потому что онъ чувствуетъ и желаетъ, и не высказываетъ всякому свои мысли и желанія. Послѣ этого, и платье, что мы на себѣ носимъ, тоже обманъ?

-- Не играйте словами, Сергѣй Андреевичъ. Когда вы относитесь такъ легко къ инымъ вопросамъ -- я не могу вамъ этого объяснить -- но во мнѣ какъ будто что-то расшатывается....

-- Небось, васъ не скоро расшатаешь... Вы крѣпкая.

Она засмѣялась и покачала головой.

-- Некрѣпкая, стало быть... нѣтъ?

Онъ нагнулся и взялъ ея руку.

-- Такихъ-то, какъ вы, намъ и нужно.... Снаружи все тихо и гладко, а во всякой жилкѣ страсть бьетъ ключемъ... Такія женщины -- сила...-- Онѣ за собой увлекаютъ, ведутъ, куда, хотятъ... Онѣ -- рычагъ, съ помощью котораго можно свѣтъ перевернуть.... Но для этого нужно, чтобы онѣ сами вѣрили.... любили.... эти царицы красоты и наслажденія! А онѣ умѣютъ любить.... Все ихъ существо проникнуто огнемъ, въ ихъ глазахъ пьешь какое-то страшное счастье....

-- Вотъ оно!... подумала Василиса.

Тайный страхъ начиналъ овладѣвать ею. Она отняла руку.

-- Я хотѣла вамъ сказать, Сергѣй Андреевичъ.... мнѣ нужно объяснить вамъ....

Она искала слова, ей становилось невыносимо тяжело говорить съ нимъ.

Борисовъ глядѣлъ на нее со вниманіемъ, но весело и ласково. Его не смущалъ ея озабоченный видъ.

-- Что вы хотите сказать, что объяснить, красавица вы моя?.... Говорите, я васъ слушаю.

Онъ опять взялъ ея руку и, не спѣша, не спуская съ нея потемнѣвшихъ отъ страсти глазъ, провелъ губами по кончикамъ ея пальцевъ и нѣсколько разъ беззвучно поцѣловалъ ихъ. У Василисы начинала кружиться голова. Ей казалось, что отъ концовъ этихъ пальцевъ, которые онъ цѣловалъ, до глубины ея души сверкнуло пламя и сжигало ее.

-- Что же вы хотите сказать? повторилъ Борисовъ неровнымъ голосомъ. Дорогая моя.... милая.... Вѣдь моя?.... да?.... вся моя?....

Онъ обнялъ ее за плечи и привлекъ къ себѣ. Она не противилась, у нея въ глазахъ потемнѣло, она вся обмерла. Онъ цѣловалъ ея волосы и закрытые глаза. Василиса не шевелилась, только отвернула голову и прижалась лицомъ къ его плечу. Она слышала тяжелый стукъ его сердца, шопотъ несвязныхъ словъ... Ей было страшно, и въ то же время казалось, что счастье цѣлыхъ столѣтій стѣснилось въ эту минуту и неслось ей навстрѣчу свѣтлой волной.

Что со мной? подумала она и сдѣлала движеніе, чтобы освободиться.

-- Сергѣй Андреевичъ... нельзя!... Оставьте меня... шептала она чуть слышно.

Онъ опустилъ руки, которыя держали ее, какъ въ желѣзныхъ оковахъ.

Она прислонилась головой къ дивану и лежала съ закрытыми глазами, вся блѣдная, тяжело дыша.

Борисовъ смотрѣлъ на нее. Страсть тяжелой волной билась во всемъ его существѣ. Онъ нагнулся, губы его касались уже края ея щеки... но сила воли взяла верхъ, онъ остановился. Нѣсколько мгновеній онъ оставался неподвиженъ,-- потомъ откинулъ голову, тяжело вздохнулъ, словно переломилъ себя, и всталъ съ дивана.

-- Василиса Николаевна! окликнулъ онъ тихо.

Она не отвѣчала. Онъ провелъ рукой по ея похолодѣлому лицу и отправился въ сосѣднюю комнату, откуда принесъ стаканъ съ водою.

-- Выпейте воды... Это ничего, это пройдетъ...

Онъ поддерживалъ ея голову, самъ онъ былъ блѣденъ, и руки у него дрожали.

Загорская отпила глотокъ, Борисовъ поставилъ стаканъ на столъ и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ.

-- Лучше вамъ? спросилъ онъ, подходя къ дивану.

-- Да.-- Глаза у нея блистали, лицо горѣло румянцемъ.

-- Сядьте сюда, ко мнѣ, дайте мнѣ вашу руку, проговорила она.

Онъ сѣлъ возлѣ нея, она взяла его руку.

-- Скажите мнѣ что-нибудь...

-- Что же я вамъ скажу? Что вы меня очень перепугали, это, да?

-- Не браните, скажите что-нибудь доброе, хорошее.

-- Скажите, что мы съ вами друзья что вы меня любите.

-- Вы и такъ знаете, что я васъ люблю,-- очень люблю.

-- Какъ друга, да?

-- Всячески,-- и какъ друга.

-- Вотъ это слово хорошее. Теперь я счастлива, мнѣ ничего болѣе не нужно

Она вздохнула и прижалась щекой къ его рукѣ.

-- Дорогая моя, началъ Борисовъ дрожащимъ отъ волненья голосомъ: вѣдь это не дружба, развѣ вы этого не понимаете? Неужели вы въ настоящую минуту ничего не желаете... болѣе полнаго счастья, и довольны тѣмъ, что сидите около меня и держите мою руку? Мнѣ больше, гораздо больше надо. Я васъ хочу обнять,-- хочу поцѣловать, я васъ всю, всю хочу...

Темные глаза его горѣли, все лицо его, молодое, прекрасное, дышало страстью.

Василиса положила руку на эти глаза, чтобы не видѣть ихъ блеска.

Онъ тихонько отвелъ ея руку.

-- Помните одинъ нашъ разговоръ? Вы тогда говорили, что надо смотрѣть всякой дѣйствительности прямо въ лицо. Смотрите же теперь на нее, не отворачивайтесь.

Онъ повернулъ къ себѣ ея голову.

-- Вы думаете, мнѣ это не стоило борьбы? Я прежде васъ увидалъ истину, долго не вѣрилъ, думалъ, передумывалъ, подводилъ итоги и пришелъ, наконецъ, къ настоящему заключенію. Прежнія простота и спокойствіе отношеній нарушены навсегда. Теперь поздно объ этомъ сокрушаться,-- теперь насталъ новый фазисъ того же чувства. Это явленіе нормальное, естественное, ему слѣдовало быть, и мы съ вами не дѣти, не больные нравственно люди, чтобы этого пугаться.

-- Господи! вырвалось у Василисы. Я была такъ счастлива вчера, а теперь...

-- Голубчикъ, произнесъ тихо Борисовъ, вы заблуждаетесь. Вы, такой правдивый, честный человѣкъ, въ настоящую минуту, сами того не сознавая, страшно шарлатаните, хотите свою совѣсть обмануть. Вчера было то же, что и нынче, только оно не имѣло названія, слово не было еще выговорено. Но развѣ правда, даже самая ужасная, не во сто кратъ лучше самой прекрасной иллюзіи? Про какое счастье говорите вы? Оно не ушло: оно здѣсь, въ вашихъ рукахъ, берите только его.

-- Я не свободна, вы это знаете, съ усиліемъ проговорила Василиса.

Борисовъ нахмурилъ брови:

-- То есть какъ не свободны? Въ какомъ это смыслѣ?

-- У меня есть мужъ, дочь. Я съ мужемъ, правда, не живу, но я все таки съ нимъ связана... я ношу его имя.

-- И будете продолжать носить это имя. Развѣ это можетъ стѣснить вашу нравственную свободу?

-- А дочь?

Борисовъ не тотчасъ отвѣтилъ.

-- Василиса Николаевна, сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, я самъ обо всемъ этомъ думалъ. Мнѣ кажется, что исходная точка вашихъ разсужденій невѣрна. Вообразите себѣ такого рода обстоятельства: встрѣчаются двое людей, ихъ сближаетъ сначала взаимная симпатія, нѣкоторое, можетъ быть, и отдаленное сходство въ ихъ понятіяхъ, между ними завязывается живой обмѣнъ мыслей. Затѣмъ, умственная связь дѣлается тѣснѣй, отношенія принимаютъ характеръ дружескаго довѣрія, является потребность высказываться, заглядывать глубже во внутренній міръ одинъ другого. Рѣчь идетъ уже не просто о наслажденіи умственными бесѣдами -- здѣсь входятъ въ игру другіе факторы психической жизни, рождается душевное влеченіе, привязанность, любовь... и наконецъ является страсть со всѣми своими требованіями,-- требованіями вполнѣ законными, естественными, безъ удовлетворенія которыхъ немыслима никакая гармонія, да, наврядъ ли, и само чувство можетъ достигнуть своей полноты. Что же должны дѣлать тогда эти люди? Надо полагать, что они дѣйствовали сознательно и привыкли относиться реально къ явленіямъ жизни: въ такомъ случаѣ они поймутъ, что стоятъ передъ очень простой загадкой, къ разрѣшенію которой ихъ вело все предыдущее, и тогда мнѣ кажется, второстепенныя соображенія сами собой исчезаютъ, и добродѣтельные предразсудки утрачиваютъ значеніе, которое придаетъ имъ условная мораль. Такъ, Василиса Николаевна, или нѣтъ?

Она молчала.

-- Предполагается, что люди, про которыхъ мы говоримъ, продолжалъ Борисовъ, достаточно увѣрены каждый въ самомъ себѣ и другъ въ другѣ, чтобы знать, что они не увлекаются мимоходнымъ впечатлѣніемъ, минутной вспышкой воображенья -- по крайней мѣрѣ, что касается меня, то я имѣю эту увѣренность. Ежели бы я видѣлъ въ васъ только красивую женщину, къ которой влекла меня одна страсть, я воспользовался бы той минутой, что была четверть часа тому назадъ, когда вы лежали, здѣсь, на диванѣ,-- и я принесъ вамъ воды... Вы знаете такъ же хорошо, какъ и я, что немного бы стоило мнѣ труда заставить замолчать вашъ разсудокъ... Я этого не сдѣлалъ, потому что я на столько же люблю въ васъ женщину, какъ и уважаю свободнаго, мыслящаго человѣка. Я не хочу васъ увлечь, пользуясь минутной слабостью. Мнѣ дорого васъ убѣдить. Вы должны прійти сами, прямымъ путемъ анализа, къ тѣмъ же заключеніямъ, какъ и я, сознательно хотѣть того же.

Онъ держалъ ея холодныя руки, грѣлъ и цѣловалъ ихъ.

-- Отвѣчайте же. Скажите что-нибудь, докажите мнѣ, если можете, что я не правъ.

-- Вы правы, но....

-- Но что? Вы боитесь мнѣнія свѣта, le qu'en dirat-on, да? или, быть можетъ, въ силу религіозныхъ понятій, вы смотрите на страсть, какъ на преступленіе?

Она покачала головой.

-- Какія у меня религіозныя убѣжденія!... и мнѣніемъ свѣта я не дорожу. Но мнѣ ужасно... Это -- какъ будто посягательство на что-то святое. Неужели вы не понимаете!...

-- Отчего ужасно? Дорогая моя! Вѣдь вы меня любите, стало быть, ничего ужаснаго быть не можетъ. Слово, пустая форма, смущаетъ васъ. Взгляните на вещи такъ, какъ они есть, а не такъ, какъ вамъ ихъ рисуетъ болѣзненный идеализмъ. Даже съ точки зрѣнія условной морали, не все ли равно, стремиться къ человѣку всѣми силами своихъ желаній, или отдаться ему? Принципъ строгой нравственности, который вамъ такъ дорогъ, въ одномъ и въ другомъ случаѣ одинаково попранъ; иллюзироваться на этотъ счетъ -- жалкая игра въ жмурки. Или, можетъ быть, вы думали муками неудовлетворенныхъ желаній искупить вину невольнаго чувства? Въ такомъ случаѣ казнь будетъ безнравственнѣе грѣха.

-- Желанія свои можно заставить молчать, чуть слышно произнесла Василиса.

-- Вы полагаете? Конечно, все можно, можно взять и задушить себя собственными руками. Вопросъ въ томъ, насколько такой образъ дѣйствій практиченъ и послѣдователенъ.

Онъ нагнулся, и увидалъ слезы въ ея глазахъ.

-- Голубчикъ мой, о чемъ же вы плачете? Что съ вами? Скажите, не мучьте меня. Мои слова не могли оскорбить васъ: все, что я говорилъ, очень реально, очень грубо, можетъ быть, вы привыкли въ вашемъ свѣтѣ къ болѣе смягченнымъ формамъ,-- но вѣдь чувства тамъ искуственнѣе и слабѣе...

-- Ваши слова добрыя и хорошія, онѣ не могутъ оскорбить... Мнѣ жаль нашей дружбы, которая была для меня такимъ свѣтлымъ счастьемъ...

-- Вы не должны о ней жалѣть,-- вѣдь это были иллюзіи, злыя, вредныя иллюзіи.

-- Я была ими счастлива, я ничего другого не желала!

Неподдѣльная искренность звучала въ этомъ восклицаніи. Борисовъ почувствовалъ это и былъ пораженъ.

-- Ничего болѣе не желали? повторилъ онъ. Такъ неужели же я все время заблуждался!

Онъ всталъ и прошелся по комнатѣ.

-- Василиса Николаевна, помогите мнѣ понять, по крайней мѣрѣ, до извѣстной степени, что въ васъ происходитъ. Я положительно теряюсь. Вы, насколько я вижу, не допускаете возможности свободной любви между вами и мною. Отвѣтьте, если можете, на слѣдующій вопросъ: какое имя давали вы трагикомедіи, которая впродолженіе послѣднихъ недѣль разыгралась въ вашей душѣ? Не могли же вы не отдавать себѣ вовсе отчета?

Она молчала.

-- Значитъ, вы понимали, куда вели васъ эти стремленія? или же, въ самомъ дѣлѣ, прійдется допустить, что вы чистосердечно принимали это чувство за дружбу?

-- Я его не провѣряла,-- никакихъ названій не пріискивала. Я васъ любила, въ васъ вѣрила. Я думала, что вы останетесь навсегда моимъ другомъ... самымъ близкимъ... дорогимъ.

Послѣднія слова она произнесла чуть внятно.

Борисовъ усмѣхнулся.

-- Дружба?... Положимъ, что вы все прикрывали этимъ несчастнымъ словомъ, которымъ такъ злоупотребляютъ. Допустимъ, что вамъ удалось обмануть себя и меня: мы съ вами друзья, вы счастливы, по своему. Что же дальше? Дружба не можетъ наполнить всю жизнь. Ежели вы для меня не все, другая женщина встанетъ когда-нибудь около меня. Вы съ этой мыслью можете помириться?

-- Не допытывайтесь! не мучьте меня допросомъ! проговорила она, рыдая.

По лицу Борисова мелькнуло выраженіе не то досады, не то жалости къ слабому существу. Онъ отвернулся и нѣсколько минутъ просидѣлъ молча, прислонясь головой къ. мраморной доскѣ камина.

-- Вы правы, проговорилъ онъ наконецъ; этотъ допросъ, какъ вы его называете, ни къ чему не приведетъ, оставимъ его. Я исчерпалъ всѣ аргументы: видно, приходится сдаться. Не плачьте, прибавилъ онъ мягко,-- слезы еще никигда никакой бѣдѣ не помогали. Мы все обдумаемъ и переговоримъ съ вами, когда оба будемъ спокойнѣе: теперь никакая мысль не идетъ въ голову. Утрите ваши глазки, хорошая вы моя.

Онъ придвинулъ табуретъ и сѣлъ у ея ногъ,

-- Все будетъ по вашему, вы поведете, какъ хотите. Я отдаюсь въ ваши руки. Довольны? да?-- Вотъ вы какого покорнаго изъ меня сдѣлали. Скажите же мнѣ за это доброе слово,-- или нѣтъ, лучше ничего не говорите, я буду на васъ смотрѣть, и самъ прочту въ вашихъ глазахъ, что мнѣ нужно.

Онъ положилъ голову къ ней на колѣни. Черезъ нѣсколько минутъ вѣки его опустились, тѣнь длинныхъ рѣсницъ легла на блѣдныя щеки, онъ тихо и ровно дышалъ. Василиса сидѣла, не шевелясь, и всматривалась въ черты его успокоеннаго лица.

-- Вы думаете, я заснулъ? сказалъ Борисовъ, не открывая глазъ. Нѣтъ. Знаете, что такое реакція? Налетитъ буря, поломаетъ человѣка и броситъ его на землю; оправляйся, какъ знаешь. Вотъ и лежишь.

Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ въ ладонь.

-- Прощайте, пора, второй часъ. Лягте, усните, не думайте ни о чемъ. Утро вечера мудренѣе. А я пойду, пройдусь по саду, свѣжаго воздуха вдохну. Душно что-то.

Долго раздавался его мѣрный шагъ въ саду. Василиса сидѣла неподвижно и прислушивалась. Когда онъ смолкъ, она встрепенулась и пошла въ свою комнату.

На другое утро дверь ея спальни тихонько растворилась, и вошла няня. Она поставила на туалетный столъ, передъ которымъ стояла Василиса и чесала волосы, корзинку, полную розъ и бѣлой сирени. Въ комнатѣ такъ и запахло весной.

-- Сергѣй Андреевичъ приказали пожелать вамъ добраго утра, и вотъ цвѣтовъ принесли.

Няня спросила:

-- Сами изволите убрать?

-- Да, я сейчасъ въ гостинную прійду.

Смуглое лицо Василисы покрылось румянцемъ и рдѣло ярче розановъ.

-- Сударыня, замѣтила Марфа Ильинишна, кажись, вѣдь сегодня вечеръ у графини...-- Надѣть что изволите?

-- Въ самомъ дѣлѣ, няня, хорошо, что напомнили... Приготовьте черное бархатное платье и кружево для головы.

-- Слушаюсь.

-- Да еще ботинки, не знаю, есть ли. Надо будетъ купить.

-- Ботинки атласные есть, съ застежками и высокими каблуками, разъ только надѣванные. Эхъ, эхъ, эхъ! вздохнула Марфа Ильинишна.

-- Чего вы вздыхаете, няня?

-- Такъ, матушка, припоминаю времячко, когда всего было вдоволь, дюжинами лежали готовые -- и перчатки, и башмачки, и кружевные платки, въ шкапахъ платье къ платью висѣли, выбирай только, а теперь!...

-- И, няня, стоитъ объ этомъ горевать! Что въ нихъ, въ этихъ тряпкахъ? я и думать про нихъ забыла. Вспомните-ка, сколько несчастныхъ вовсе безъ башмаковъ ходятъ. А за то у насъ цвѣты какіе. Я не отдала бы ни одной изъ этихъ розъ за всѣ сокровища земли!

Она нагнула голову съ распущенными волосами надъ корзинкой и прильнула лицомъ къ пахучимъ вѣткамъ.

-- Дорогой мой! шепнула она.

Василиса одѣлась и принялась разбирать вмѣстѣ съ Наташей цвѣты.

Борисовъ пришелъ въ двѣнадцатомъ часу и засталъ ее за этимъ занятіемъ. Онъ подсѣлъ къ столу, на которомъ стоялъ рядъ вазъ разныхъ формъ и размѣровъ, и взялъ Наташу на колѣни.

-- Хорошо спали? спросилъ онъ у Василисы.

-- Да. А вы?

-- Я всегда хорошо сплю.

Его непринужденность, дружескій и простой тонъ, съ которымъ онъ говорилъ, успокоили ее. Она немного боялась этой встрѣчи, вообразивъ почему-то, что прочтетъ во взглядѣ Борисова чрезмѣрную нѣжность или холодность, и заранѣе смущалась проявленіемъ того и другого чувства. Ничего подобнаго не было видно на лицѣ Борисова, оно было спокойно и имѣло выраженіе самое буднишнее. Онъ разговаривалъ, шутилъ съ Наташей и ни разу, самымъ дальнимъ намекомъ, не далъ знать, что въ немъ происходило что-нибудь необыкновенное. Онъ смотрѣлъ, какъ Василиса выбирала вѣтки, стригла ножницами тонкіе стебельки и размѣщала цвѣты въ вазахъ.

-- Вы совсѣмъ мастерица своего дѣла! сказалъ онъ, и, вызвавшись ей помогать, сталъ наливать воду изъ графина и разбирать связанные пуки папоротника.

Свѣтлые лучи солнца золотили комнату, запахъ розъ, видъ свѣжихъ цвѣтовъ, разбросанныхъ на столѣ, беззаботный смѣхъ Борисова, лепетъ дѣвочки, все это составляло рядъ впечатлѣній, успокоивающихъ по своей простотѣ и безстрастности. Василиса испытывала ихъ тихое вліяніе; ей становилось съ каждой минутой легче на сердцѣ. Предыдущіе дни съ тревожными волненіями и борьбой уходили отъ нея въ даль: это былъ сонъ, отъ котораго она проснулась, и видѣла, что ничего не выходило изъ обычной колеи.

Когда вазы были убраны и разставлены по мѣстамъ, Василиса подошла къ Борисову.

-- Теперь я могу съ вами поздороваться, какъ слѣдуетъ, сказала она, протягивая ему свои свѣжія, душистыя отъ прикосновенія къ цвѣтамъ руки.

Онъ крѣпко сжалъ ихъ.

-- Что съ вами? спросилъ онъ, глядя въ ея свѣтлые, счастливые глаза, и прибавилъ тихо: Мучительница вы моя!

Она засмѣялась и покачала головой.

-- Мы съ вами друзья, не забывайте своего обѣщанія. Все радостно, все хорошо! У меня въ душѣ -- точно звонъ воскресныхъ колоколовъ раздается!

Борисовъ взглянулъ на нее пристально, и легкая усмѣшка скользнула по его чертамъ.

-- Неземная вы этакая! проговорилъ онъ.

-- Отчего же неземная?

-- Такъ, больно не по человѣчески чувствуете. На какую высь вознеслись! За вами не взберешься.

VII.

Борисовъ не вѣрилъ въ заоблачныя пространства и потому считалъ икаровы крылья, которыя люди любятъ привязывать къ своимъ плечамъ, однимъ изъ злыхъ и вредныхъ обмановъ человѣческой природы. Василиса, наоборотъ, вѣрила въ способность души подыматься надъ всѣмъ земнымъ и страстнымъ и, однимъ взмахомъ крыла, достигать, тѣхъ лазурныхъ высотъ, гдѣ свѣтитъ вѣчное солнце идеальнаго счастья. Въ ней все какъ будто притихло, и въ ея сердцѣ, дѣйствительно, раздавался, какъ она выразилась, звонъ праздничныхъ колоколовъ. Откуда проистекало это чувство горячей радости, куда оно стремилось, какія были ея цѣли и надежды? Василиса не знала, да она и не старалась знать; ее подхватила свѣтлая волна счастья, она отдавалась ей и вѣрила, что эта волна вынесетъ ее на желанный берегъ.

Цѣлый день она оставалась въ этомъ настроеніи духа. Часы проскользнули быстро, незамѣтно, въ какомъ-то блаженномъ оцѣпѣненіи.

Послѣ обѣда она пошла съ дочерью гулять и встрѣтила Борисова, который шелъ по противуположной сторонѣ улицы. Сердце у нея забилось, кровь бросилась въ лицо; она была рада, что онъ къ ней не подошелъ.

Вечеромъ она легла на диванъ, дѣвочка пріютилась около нея, и, долго въ полутьмѣ комнаты раздавался разсказъ о Жаръ-Птицѣ и Бовѣ Королевичѣ. По временамъ Василиса умолкала; Наташа дожидалась нѣсколько минутъ терпѣливо и потомъ тихонько маленькой ручкой трогала мать за подбородокъ.

-- Ну что же, мамаша, что дальше?

Василиса снова принималась за разсказъ.

Въ девятомъ часу Марфа Ильинишна пришла напомнить, что пора одѣваться. Она лѣниво встала и пошла въ спальню.

Часъ спустя, она стояла, уже совсѣмъ одѣтая, передъ зеркаломъ и застегивала длинную перчатку. Черное бархатное платье стройно обхватывало тонкую фигуру и оттѣняло нѣжную бѣлизну кожи.

Василиса смотрѣла на себя. Она до той поры придавала мало значенія своей красотѣ; въ настоящую же минуту сознаніе этой красоты наполняло ее какой-то тревожной радостью. Она тихонько провела вѣеромъ по обнаженнымъ рукамъ; эти молодыя, круглыя, съ тонкими кистями руки были прекрасны... Она улыбнулась.

-- Хороша я, няня? спросила она хлопотавшую вокругъ нея Марфу Ильинишну.

-- Что и говорить, матушка,-- красавица! Богъ не обидѣлъ. Одни глазки чего стоятъ! синіе вѣдь, а при огнѣ черными свѣтятся. Наталья Констатиновна, дай имъ, Господи, здоровья, въ васъ пошли -- такая же стройная растетъ.

Загорская не носила ни серегъ, ни браслетовъ, ни брошекъ,-- и въ настоящемъ случаѣ не измѣнила своему обыкновенію, какъ ни упрашивала ее Марфа Ильинишна надѣть изумрудный медальонъ, остатокъ прежней роскоши.

-- Зелененькаго цвѣта ради! убѣждала Марфа Ильинишна. А то все въ черномъ, словно монашенка...

Василиса выбрала двѣ темныя розы, на которыя Борисовъ обратилъ утромъ ея вниманіе, и приколола одну на грудь, другую въ волосы. Потомъ подошла къ кроваткѣ, гдѣ спала Наташа, поцѣловала ее и, въ сопровожденіи Марфы Ильинишны, которая въ одной рукѣ несла лампу, а другой подбирала шлейфъ ея платья, сошла внизъ.

-- Юбочку-то кружевную попридержите, матушка, твердила она заботливо. Вишь, соръ-то какой на лѣстницѣ! подмести не могутъ, а господамъ въ наемъ отдаютъ, деньги берутъ! Сущіе жиды, прости, господи!

Марфа Ильинишна, по обыкновенію русскихъ людей, сильно не жаловала хозяевъ дома.

-- Богъ милостивъ, прибавила она, себѣ въ утѣшеніе, все приведетъ къ концу. Не вѣкъ же по фатерамъ жить!...

Карета выѣхала на Promenade des Anglais и остановилась у подъѣзда большой виллы, окна которой были ярко освѣщены. Ливрейный лакей выскочилъ на подъѣздъ и открылъ дверцы кареты. Василиса взошла по широкой мраморной лѣстницѣ въ большую переднюю, гдѣ стояли пальмовыя деревья въ японскихъ горшкахъ, и сильно пахло куреньемъ. Половинки широкой двери были открыты на анфиладу гостинныхъ, убранныхъ цвѣтами, широколистыми растеніями и освѣщенныхъ люстрами. Человѣкъ тридцать гостей -- вечеръ только что начинался -- группировались вокругъ камина и угловыхъ дивановъ; слышался слабый гулъ разговоровъ. Вытянутыя фигуры мущинъ въ бѣлыхъ галстукахъ, фигуры женщинъ съ высокими прическами, съ обнаженными плечами и длинными, обтянутыми спереди юбками изъ яркаго бархата и атласа, выдавались тутъ и тамъ и производили, въ общей массѣ, впечатлѣніе чего-то наряднаго и изящнаго. На Загорскую такъ и повѣяло свѣтскимъ воздухомъ, той знакомой и уже забытой атмосферой, внѣ которой ей когда-то казалось невозможнымъ дышать.-- Зачѣмъ я сюда пріѣхала? подумала она. Я къ этимъ людямъ болѣе не принадлежу. Я ношу въ себѣ думы, которыя -- не ихъ думы, желанія, которыя -- не ихъ желанія. У меня ничего нѣтъ съ ними общаго...

Покуда она такъ думала и внутренно смущалась, она уже стояла въ дверяхъ гостинной, спокойная, стройная, съ легкой улыбкой на зарумянившемся лицѣ, и искала глазами хозяйку дома. Графиня, въ сѣромъ атласномъ платьѣ, съ жемчугами на шеѣ и пунцовыми азаліями въ волосахъ, увидѣвъ ее, стремительно встала ей навстрѣчу.

-- Какъ я рада!... Я васъ поджидала и, признаться сказать, все боялась, что вы не пріѣдете.

Графъ тоже подошелъ и выразилъ свою благодарность.

Онъ довелъ Загорскую до дивана и усадилъ ее.

-- Вы знакомы? спросилъ онъ.

Сосѣдка Василисы оказалась старинной знакомой: онѣ, дѣвушками, выѣзжали вмѣстѣ, но съ тѣхъ поръ потеряли другъ друга изъ виду.

Завязался разговоръ.

Къ нимъ подошелъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, сутуловатый, съ полнымъ, розовымъ лицомъ, чисто выбритымъ подбородкомъ и карими глазами, насмѣшливо глядѣвшими изъ-подъ бѣлаго, круглаго лба.

-- Василиса Николаевна, позвольте напомнить о себѣ...

-- Не нужно, графъ, я васъ не забывала.

-- Вы въ Ниццѣ, и я только сію минуту объ этомъ узналъ! Какъ же я не имѣлъ счастья встрѣтить васъ до сихъ поръ?

-- По очень простой причинѣ: я нигдѣ не бываю.

-- Не выѣзжаете, наслаждаетесь природой въ полномъ уединеніи? Впрочемъ, я это понимаю: природа здѣсь восхитительна.

-- Да, промолвила Василиса.

-- Но, съ другой стороны, это очень эгоистично удаляться такъ отъ свѣта. Наше общество нынѣшній годъ довольно вяло; оно нуждается въ молодыхъ, прелестныхъ женщинахъ, которыя дали бы ему толчокъ, оживили бы его. Принимать и выѣзжать ваша прямая обязанность въ отношеніи насъ, бѣдныхъ смертныхъ, которые не знаютъ, куда дѣваться отъ тоски.

-- Въ принимающихъ и выѣзжающихъ, кажется, нѣтъ недостатка, замѣтила Василиса.

-- Да, но все это перелетныя птицы, или до того застарѣлыя, вывѣтрившіяся вывѣски, что и глядѣть на нихъ не хочется. Вотъ, противъ васъ сидитъ виконтесса Бранколаръ: двадцать лѣтъ сряду ѣздятъ танцовать на ея космополитпые балы, но развѣ это un salon, какъ вы могли бы его имѣть?

Василиса взглянула на группу, центромъ которой была женщина самыхъ представительныхъ формъ и размѣровъ. Бархатное платье блѣдно-зеленаго цвѣта, залитое шитьемъ и кружевами, стлалось по полу роскошными складками и до того съуживалось и уменьшалось въ направленіи кверху, что, начиная отъ пояса, платья, такъ сказать, уже болѣе не существовало; гирлянда бѣлыхъ нарцисовъ, перекинутая съ одного плеча на другое, скудно замѣняла его. Руки, шея, спина и всѣ формы выставлялись изъ этой скромной рамки, какъ нѣчто громадное, поражающее своей ослѣпительной бѣлизной. Василисѣ вспомнилось то мѣсто въ Гейне, гдѣ говорится про Красное море. Толпа поклонниковъ окружила виконтессу и тѣснилась вокругъ нея, какъ рой черныхъ жучковъ вокругъ огромнаго подсолнечника. Тутъ былъ одинъ французъ, худой и жиденькій, съ тоненькими усиками и быстрыми глазами; онъ фронтомъ велъ дѣла любовныя и государственныя, говорилъ вполголоса комплименты и жаловался на то, что въ настоящее время во Франціи не умѣютъ цѣнить людей съ именемъ и положеніемъ. "Le temps est à la canaille", говорилъ онъ съ презрѣніемъ. Отецъ его былъ извѣстный игрокъ, спустившій милліонное состояніе въ рулетку, и вслѣдствіе этого сынъ, не пользовавшійся популярностью въ своемъ департаментѣ, провалился на депутатскихъ выборахъ, гдѣ ему предпочли одного богатаго фабриканта. Былъ австрійскій князь, юноша съ громкимъ именемъ и хорошенькой, женоподобной, ничего не выражающей головкой на длинномъ туловищѣ; онъ былъ одѣтъ очень изящно и носилъ въ бутоньеркѣ, вмѣсто ордена, цвѣтокъ изъ букета виконтессы. Былъ также одинъ русскій -- красивый, широкоплечій малый, съ курчавой головой и нахальной улыбкой; онъ старался придать своему лицу еще болѣе дерзкое выраженіе, и весьма успѣшно подражалъ французу въ его парижскомъ жаргонѣ.

-- Это одна изъ здѣшнихъ львицъ, сказалъ графъ Рѣповъ, любившій посплетничать. Она имѣетъ мужа, титулъ, большое состояніе, великолѣпную виллу въ восточномъ вкусѣ, гдѣ принимаетъ всю проѣзжую знать, а была, лѣтъ тридцать тому назадъ, пѣвицей изъ нѣмецкихъ жидовокъ. А вотъ тамъ, въ углу, этотъ господинъ съ сумрачнымъ лицемъ, это счастливый супругъ. Онъ ревнивъ -- судите о его радостяхъ. Впрочемъ и его біографія довольно любопытна. Почтенный родитель его былъ гражданиномъ города Парижа и, первый, при Людовикѣ-Филиппѣ, устроилъ крытыя купальни на Сенѣ. Онъ нажилъ большое состояніе и былъ возведенъ королемъ-ситуайеномъ въ бароны. Сынъ по всѣмъ правиламъ геральдики называется виконтомъ. Кто-то съострилъ про эту чету, что: tous deux ont fait leur fortune sur la Seine.

-- Вы, я вижу, по прежнему, очень злы, графъ, замѣтила, смѣясь, Василиса,-- всю скандальную хронику знаете. Переверните-ка страничку и скажите, кто эта барыня тамъ, возлѣ камина, руками размахиваетъ и глазами такъ странно вскидываетъ. Она въ розовомъ платьѣ, и у нея страшно худыя, обнаженныя плечи.

-- Какъ, вы ее не знаете? Это Любовь Ивановна Заборова, знаменитая Любовь Ивановна! Со всѣми знакомится, ко всѣмъ липнетъ, со всѣми ссорится и, къ довершенію всѣхъ бѣдъ, одержима злополучной привычкой влюбляться. Самое богопротивное существо! Этотъ толстякъ, что сидитъ возлѣ нея, съ унылымъ выраженіемъ лица,-- самъ генералъ Заборовъ, ея мужъ. Вообразите, что она съ нимъ недавно сдѣлала... Онъ человѣкъ солидный, занимаетъ видное мѣсто, вслѣдствіе чего пользуется извѣстнымъ почетомъ,-- на сколько заслуженнымъ, это иной вопросъ. На одномъ обѣдѣ, при двадцати человѣкахъ -- я самъ былъ свидѣтелемъ -- она ему вдругъ говоритъ: Митя, съ тобой нельзя выѣзжать въ порядочное общество, ты рѣшительно не умѣешь себя держать!... Такъ таки и сказала. Онъ только глаза опустилъ и сталъ жевать концы усовъ.

Въ эту минуту подошелъ человѣкъ небольшаго роста, съ изящно расчесанными бакенбардами и съ безукоризненно натянутыми на небольшой рукѣ перчатками. Отъ него такъ и вѣяло тѣмъ, что называютъ порядочнымъ, человѣкомъ. Начиная съ его поклона и кончая бантомъ его бѣлаго галстука и лакированными носками ботинокъ, все въ немъ и на немъ было до тонкости прилично и аккуратно; даже голосъ его имѣлъ особенную, утонченную мягкость.

-- Вы, вѣроятно, не узнаете меня, Василиса Николаевна. Я имѣлъ счастье кланяться вамъ въ церкви, но не удостоился вашего вниманія... Я Скромновъ, Алексѣй Степановичъ. Я имѣлъ нѣсколько разъ удовольствіе обѣдать съ вами у княгини Lise въ Петербургѣ...

-- Ахъ, Алексѣй Степановичъ, я очень рада васъ видѣть, промолвила Загорская.

-- Узнавъ отъ графини Вѣры, нашей милой хозяйки, что вы обѣщали быть сегодня вечеромъ, я поспѣшилъ сюда, чтобы возобновить пріятное знакомство.

-- Это очень любезно...

-- Гдѣ вы сегодня обѣдали, Алексѣй Степановичъ? спросилъ графъ Рѣповъ.

-- Ахъ, не спрашивайте! У Заборовыхъ; далъ себѣ слово никогда болѣе тамъ не обѣдать.

-- А что? Разскажите; Василисѣ Николаевнѣ очень хочется слышать.

Графъ съ намѣреніемъ употребилъ эту маленькую хитрость, и она ему удалась.

-- Вамъ это угодно, Василиса Николаевна, извольте,-- хотя я врагъ привычки говорить дурно про своихъ друзей, а генералъ, cet estimable homme,-- мой пріятель. Я былъ званъ къ нимъ обѣдать сегодня. Въ семь часовъ безъ пяти минутъ я звоню у ихъ двери; вхожу въ гостинную, Димитрій Андреевичъ сидитъ у камина и читаетъ газету, Любовь Ивановны нѣтъ дома. Ждемъ полчаса, еще четверть часа,-- все нѣтъ. Въ восемь часовъ генералъ звонитъ и приказываетъ подавать обѣдать. Мы идемъ въ столовую, садимся; уже подаютъ жаркое,-- какъ вдругъ раздается звонокъ; входитъ Любовь Ивановна, вся запыхавшись, и, разумѣется, сейчасъ же дѣлаетъ мужу выговоръ, отчего не подождалъ. Димитрій Андреевичъ, по обыкновенію, ничего не отвѣчаетъ. Она обращается ко мнѣ и начинаетъ жаловаться на судьбу, вообще, и на свое супружество въ особенности... Пріятное мое положеніе!?... Потомъ садится за столъ и, не снимая шляпы, начинаетъ кушать, то есть приказываетъ поставить всѣ блюда передъ собой и накладываетъ изъ нихъ все на одну тарелку,-- и рыбу, и filet aux champignons, и горошекъ... Весьма неаппетитно это выходитъ. Послѣ обѣда, въ гостинной, Любовь Ивановна хотѣла возобновить неоконченную сцену и начала опять дѣлать мужу упреки, но Димитрій Андреевичъ, взявъ свою чашку кофе, пригласилъ меня курить въ свой кабинетъ. Я, признаюсь, былъ очень радъ этому приглашенію. Только что мы ушли, раздался звонъ колокольчиковъ, забѣгали горничныя, и по всему дому запахло гофманскими каплями.

-- А на вечеръ все таки поѣхала. Сидитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, замѣтилъ графъ Рѣповъ.

-- Графъ, эта молодая дѣвушка въ сосѣдней комнатѣ, съ гладкой прической,-- это княжна Брянская? я не ошибаюсь? спросила Василиса.

Графъ посмотрѣлъ.

-- Да, это она, т. е. не княжна Брянская, а m-me Остенъ.

-- Она замужемъ? давно ли?

-- Второй годъ.

-- Кто ея мужъ?

-- Гвардейскій офицеръ; теперь при посольствѣ, военнымъ агентомъ гдѣ-то служитъ,-- въ Вѣнѣ или въ Парижѣ, не помню. Замѣчательно красивый и очень оригинальный господинъ.

-- Уменъ?

-- Да, онъ неглупъ, но... на весь міръ смотритъ, какъ-то негодуя, словно обидѣлъ его кто-нибудь.

Василиса встала и отправилась въ сосѣднюю гостинную.

Бывшія пріятельницы возобновили знакомство и сѣли рядомъ.

М-me Остенъ была женщина очень маленькаго роста, съ продолговатымъ лицомъ, съ свѣжимъ цвѣтомъ кожи, съ черными, какъ смоль, волосами и темными, блестящими глазами. Ея рѣчь, ея движенія, все ея существо было проникнуто какимъ-то спокойствіемъ, какою-то нешумливостью, если можно такъ выразиться; и говорила она просто, и смѣялась тихо, и ходила легкой походкой, не задѣвая ничего на пути. Вся ея фигурка занимала какъ-то мало мѣста и привлекала своею миловидностью. Она была нѣсколькими годами старше Василисы, но казалась моложе ея.

-- Давно мы съ тобой не видались, сказала она, съ самаго Петербурга...

-- Ты замужемъ?

-- Да. Позволь представить тебѣ моего мужа. Constantin...

Блѣдный, высокій молодой человѣкъ, сидѣвшій поодаль, всталъ и подошелъ.

-- Костя, другъ дѣтства моего Василиса Загорская желаетъ съ тобой познакомиться.

Остенъ молча поклонился.

Василису поразили идеальная красота его лица и угрюмое, безучастное его выраженіе, словно горе какое или скука неизлечимая застыли на днѣ его души. Онъ, даже приличія ради, не улыбнулся.

-- Сядь къ намъ, Костя, попросила жена.

Онъ сѣлъ.

-- Вы давно въ Ниццѣ? спросила Василиса.

Ее до того озадачивалъ его холодный видъ, что она не знала, о чемъ съ нимъ заговорить.

-- Мы здѣсь не живемъ, сухо отвѣтилъ Остенъ.

-- Мы живемъ въ Ментонѣ, подхватила жена, мой мужъ Ниццу не любитъ. Мы здѣсь только проѣздомъ.

-- Говорятъ, въ Ментонѣ очень скучно, замѣтила Василиса.

-- Вездѣ скучно, проговорилъ Остенъ угрюмо и замолчалъ.

Василиса не пыталась болѣе вступать съ нимъ въ разговоръ. Ей сдавалось, что на другой вопросъ онъ ей вовсе не отвѣтитъ.

-- Мы ведемъ въ Ментонѣ очень уединенную жизнь, проговорила m-me Остенъ, никого не видимъ, много гуляемъ, рано ложимся спать...

Остенъ закашлялъ въ эту минуту, жена его заботливо обернулась.

-- Ахъ, окно здѣсь открыто, а я и не видала. Ты простудишься, Костя, отойди подалѣе.

Онъ всталъ, не говоря ни слова, и сѣлъ на прежнее мѣсто.

-- Мой мужъ немного грудью слабъ, объяснила М-те Остенъ... Ну, какъ ты его находишь?

Василиса не успѣла выразить своего мнѣнія; -- въ дверяхъ показался хозяинъ дома, въ сопровожденіи человѣка лѣтъ сорока, съ просѣдью, съ тонкими, словно вычеканенными чертами лица и съ той осанкой, которую французы называютъ le grand air. Оба подошли къ Загорской.

-- Василиса Николаевна, сказалъ графъ Сухоруковъ, вашъ давнишній поклонникъ и усерднѣйшій обожатель, князь Кирила Федоровичъ Сокольскій желаетъ предстать передъ ваши ясныя очи...

При входѣ князя, легкій румянецъ покрылъ лицо Василисы. Она привѣтливо улыбнулась и протянула ему руку.

-- Здравствуйте, князь, какъ я рада васъ видѣть.

Онъ низко поклонился, молча сжимая кончики ея пальцевъ.

Они сѣли. Графъ заговорилъ съ madame Остенъ. Князь смотрѣлъ на Василису; взоръ его долго покоился на ея лицѣ.

-- Все такая же, проговорилъ онъ,-- ни черточки не измѣнились, даже не похорошѣли, а только словно расцвѣли. А вѣдь цѣлыхъ три года мы не видались!

-- Да, но вотъ и встрѣтились, наконецъ... Я рада этой встрѣчѣ, прибавила она.

-- Рады?! Что же; и я радъ: доказательствомъ этому мое здѣсь присутствіе; а то, вѣдь, я, какъ медвѣдь, живу въ своей берлогѣ, никуда ни ногой. Какъ вы поживали эти три года, Василиса Николаевна? Что подѣлывали?

Улыбка сошла съ ея лица, словно тучка набѣжала на солнце.

-- Я жила все время заграницей... Невеселые были эти годы.

-- Невеселые! повторилъ князь,-- да для кого же, вообще, жизнь бываетъ веселая? Идешь, идешь, все на что-то надѣешься, и придешь къ концу, не повстрѣчавъ ни на какомъ перепутьи того рѣдкаго гостя, что называютъ счастьемъ! Я не о васъ говорю, вы счастья не ищете; такимъ непогрѣшимымъ оно и ненужно, гордость имъ замѣняетъ все.

Черные глаза князя, блестящіе и ясные, какъ два брильянта, смотрѣли на нее пытливо. Ей вдругъ представилась ея маленькая комнатка, столъ съ рабочей корзинкой, цвѣты на каминѣ, и посреди этой знакомой обстановки возникъ образъ Борисова, какимъ онъ впечатлѣлся въ ея душѣ, сильный и чистый, съ горячею вѣрою въ свое дѣло, съ строгой красотой мысли и воли на молодомъ лицѣ... Сердце у нея дрогнуло и такъ и рванулось къ нему. Я люблю его, и я права! мелькнуло у нея въ мысляхъ.

Князь смотрѣлъ на нее вопросительно.

-- Вы говорите, что гордость все замѣняетъ? спросила Василиса.

Она чувствовала, что улыбка сознательнаго счастья, помимо ея воли, пробивалась на ея уста; она произнесла эти слова, чтобы что-нибудь сказать.

Князь понялъ ихъ по своему.

-- Кто васъ разгадаетъ! проговорилъ онъ съ притворнымъ равнодушіемъ. Вы всегда были и остаетесь для меня непонятнымъ существомъ. Можетъ быть, гордость... а можетъ быть, просто сердца у васъ нѣтъ, и въ жилахъ, вмѣсто крови, течетъ розовая водица...

-- Очень можетъ быть. Вотъ видите, какъ вы легко разрѣшили загадку!

-- Сфинксъ! вздохнулъ князь; знаете, что не такъ, оттого такой скромной и прикидываетесь,-- какъ божество, покоитесь въ своей силѣ. Меня одно утѣшаетъ: не удалось мнѣ заглянуть въ вашу душу, зато и никому другому не удастся: сфинксовъ до сихъ поръ никто не разгадывалъ.

-- Потому что ихъ нѣтъ, сказала Василиса.

Ей вспомнился одинъ разговоръ съ Борисовымъ и безцеремонное его опредѣленіе миѳологическаго чудовища, перенесенное на почву современныхъ нравовъ. "Надъ людьми, не умѣющими разгадывать загадки, этотъ звѣрокъ -- не звѣрь -- дѣлается властелиномъ; но отгадай его загадку, скажи ему, кто онъ, дикій звѣрокъ обращается въ домашнее животное: вся суть въ красивой шерсткѣ", такъ разсуждалъ Борисовъ. Что бы князь на это сказалъ? подумала Василиса.

-- Нѣтъ сфинксовъ? продолжалъ князь. А вы сами что?

-- Я? Да я самый простой и мирный человѣкъ, во всякомъ случаѣ, вовсе не загадочный.

Князь усмѣхнулся. Но ему не пришлось продолжать интересной бесѣды... М-me Остенъ обратилась вновь къ Василисѣ, разговоръ сдѣлался общимъ.

Къ нимъ присоединились Скромновъ и графъ Рѣповъ. Графиня Вѣра также подошла и присѣла на пуфъ, сзади Василисы.

-- Наконецъ, мнѣ удается съ вами побесѣдовать, сказала она. А я все поджидаю моего негоднаго cousin! Вообразите, зашелъ сегодня утромъ и объявилъ, что не будетъ, и какой, вы полагаете, выдумалъ предлогъ?... смѣшно сказать.

Графиня нагнулась и шепнула на ухо Василисѣ: Фрака нѣтъ, а!? Не дикій ли человѣкъ?...

Она махнула рукой.

-- Да что, il en а fait bien d'autres! Теперь въ свѣтъ показываться не хочетъ, изображаетъ изъ себя нигилиста, а два года назадъ было совсѣмъ противное. Онъ былъ влюбленъ тогда или, лучше сказать, влюблялъ въ себя маленькую графиню Лидову, Nadine, помните? Бывало, по средамъ уже, навѣрное, видишь его въ ея ложѣ aux Italiens, сидитъ за ея кресломъ, такой хорошенькій, элегантный, съ бѣлой камеліей въ бутоньеркѣ. Что онъ тамъ ей проповѣдывалъ подъ звуки оркестра, богъ его знаетъ; только бѣдная Nadine чуть съ ума не сошла. Въ одно прекрасное утро она объявила мужу, что бракъ безъ страсти унизительная деморализація, и что она рѣшилась отъ него уйти... Куда бы вы думали?... въ рабочую артель варить похлебку для какихъ-то переплетчиковъ!

Графиня проговорила послѣднія слова съ разстановкою, чтобы дать имъ полный вѣсъ.

-- Какъ вамъ это покажется! Но графъ Павелъ, молодецъ, долго не раздумывалъ, взялъ жену и увезъ ее заграницу. Сначала она страшно скучала, но потомъ попала въ Мюнхенъ и влюбилась въ музыку Вагнера,-- это ее вылечило. Но что вы скажете про моего cousin? Вѣдь мальчишка, ему тогда двадцати лѣтъ не было, а какихъ было бѣдъ надѣлалъ. Вы его давно знаете?

-- Нѣтъ, я съ нимъ только здѣсь познакомилась. Онъ живетъ въ томъ домѣ, гдѣ и я.

-- Неужели? Онъ намъ этого не говорилъ. Ѳедя! позвала графиня своего мужа, вообрази, Serge живетъ въ одномъ домѣ съ Василисой Николаевной, а намъ про это ни слова. Каковъ!

-- Въ самомъ дѣлѣ?...

Графъ подсѣлъ къ Василисѣ.

-- Правда ли, мнѣ говорили, что онъ проживаетъ здѣсь подъ чужимъ именемъ, Борисова или Иванова?...

-- Да, онъ называется Борисовымъ, сказала Василиса.

-- Зачѣмъ эта ненужная комедія? замѣтилъ съ неудовольствіемъ графъ. И такъ довольно компрометированъ.

-- Сдѣлалъ глупость, всю жизнь свою испортилъ, проговорила графиня. А мальчикъ былъ умный, большія надежды подавалъ, очень жаль...

-- Про кого вы говорите? спросилъ князь Кирила Федоровичъ.

-- Про одного доморощеннаго Лассаля, отвѣтилъ графъ,-- ихъ теперь много развелось на Руси.

-- Болѣзнь вѣка, замѣтилъ равнодушно князь. Была когда-то пора байронизма, потомъ вертеризма, носили длинные волосы, имѣли разочарованный видъ, теперь мода перемѣнилась, настала очередь соціализму, надѣваютъ красную рубаху и -- новизны ради -- идутъ въ народъ.

-- Совершенно справедливо, князь, проговорилъ, улыбаясь, Скромновъ. Нынѣшняя молодежь сама не знаетъ, чего хочетъ. Причиной всему упадокъ образованія. Когда я встрѣчаю такого заблудшаго юношу, я не упускаю случая твердить: учитесь, молодой человѣкъ, учитесь!

-- Что такое соціализмъ? съ оттѣнкомъ раздражительности продолжалъ князь. Собственно говоря, соціализмъ есть не что иное, какъ обратное дѣйствіе принципа индивидуализма, на которомъ все построено и до сей поры преблагополучно держалось. Возьмите исторію съ самаго начала, что вы видите? Борьбу сильнаго съ слабымъ: сильный беретъ верхъ, покоряетъ слабаго и, въ лицѣ императора, короля, феодальнаго барона и такъ далѣе, по всѣмъ градаціямъ, авторитетъ сильнаго становится закономъ. Отдѣльныя личности царятъ надъ массами, сосредоточиваютъ въ себѣ цѣль и причину историческихъ измѣненій. Теперь движеніе дѣлается въ обратномъ порядкѣ: принципъ индивидуализма исчезаетъ передъ стремленіемъ слить отдѣльныя силы въ общую совокупность. Я, вотъ видите ли,-- ничего, идея человѣчества -- все! Эту идею возвели чуть не на степень религіи. А въ сущности, все это тотъ же эгоизмъ, только въ измѣненномъ видѣ. Bonnet blanc, blanc bonnet, заключилъ князь.

Всѣ съ княземъ согласились. Одинъ графъ Рѣповъ ничего не сказалъ и только скептически улыбался. Онъ шелъ, далѣе другихъ по пути отрицанья: для него подобные вопросы вовсе не существовали.

Василиса тоже молчала, она считала неумѣстнымъ вмѣшиваться въ разговоръ. Глаза у нея разгорѣлись, раза два губы шевельнулись для смѣлаго протеста; но ей удалось овладѣть этими порывами,-- она понимала, что одного сочувствія къ дѣлу недостаточно, и, чтобы защищать успѣшно симпатичные ей принципы, въ кругу предубѣжденныхъ людей, требуется болѣе вѣскихъ и доказательныхъ аргументовъ, чѣмъ тѣ, которыми она владѣла.

Втеченіе вечера нѣсколько разъ подходили хозяинъ и хозяйка дома и знакомили ее съ разными лицами. Въ комнатахъ начинало дѣлаться тѣсно. Мужчины, въ началѣ вечера удобно располагавшіе свои жиденькія особы въ широкихъ креслахъ, сидѣли теперь торчкомъ на пуфахъ и тоненькихъ золоченыхъ стульчикахъ, или стояли вдоль стѣнъ и уныло глядѣли въ пространство.

Толпа, наполняющая гостинныя графини Вѣры, была крайне разнообразна. Извѣстно, что русскіе заграницей не выказываютъ, въ выборѣ своихъ знакомствъ, той исключительности, которой они такъ строго придерживаются дома. Тутъ были французы, англичане, американцы; соотечественники были въ большинствѣ. Между ними представители извѣстныхъ именъ и, рядомъ съ ними, темныя личности, про которыхъ никто не зналъ, откуда они и кто они. Графиня Вѣра улучила минуту и шепнула Загорской: Вы, пожалуйста, не удивляйтесь этому разнообразію. У всѣхъ этихъ людей здѣсь виллы; они даютъ балы и праздники, на которые я ѣзжу. Je leur rends leur politesse.

Отрывки разговоровъ долетали до Василисы.

-- Вы изъ какой части Россіи? освѣдомлялся вѣжливый французъ у одного юноши, въ шикозномъ парижскомъ фракѣ и съ проборомъ во весь затылокъ. Юноша, не задумываясь, отвѣчалъ добродушно и увѣренно: изъ Карпиловки. Французъ только приподнялъ брови и, боясь обнаружить свое невѣжество, не сталъ добиваться, что это за страна Карпиловка.

Въ сосѣдней группѣ толковали о государственныхъ дѣлахъ, о восточномъ вопросѣ, о недавно появившейся брошюрѣ "Наше положеніе". Господинъ въ черномъ парикѣ, съ выдающейся впередъ, по обезьяньи, нижней челюстью, увѣрялъ, что подобныя брошюры только разжигаютъ политическія страсти и тормозятъ ходъ либеральныхъ намѣреній правительства, а что всего важнѣе, въ концѣ концовъ, приводятъ къ тому лишь вѣрному результату, что русскія бумаги падаютъ нѣсколькими процентами на европейскомъ рынкѣ.

Загорская была очень окружена. Она являлась лицомъ новымъ; тѣ немногіе, которые ее знали, относились къ ней съ особеннымъ почитаніемъ, остальные находили ее красивой и привлекательной. Вокругъ нея образовался кружокъ; говорилось много пустого и вздорнаго, но то что говорилось дѣльнаго, было сказано для нея и обращалось къ ней. Даже женщины какъ будто заискивали ея вниманія. Это маленькое торжество было ей пріятно. Она слишкомъ полно жила всѣми нервами своего существа, чтобы не ощущать возбуждающаго вліянія, присущаго всякому успѣху.

Вечеръ кончился музыкой. За піянино сѣлъ тотъ широкоплечій, курчавый молодецъ, который такъ усердно ухаживалъ за виконтессой. Втеченіе вечера онъ былъ представленъ Василисѣ, и кто-то сказалъ ей про него: отличный музыкантъ, но страшный кутила. Онъ этой репутаціей не конфузился и, въ разговорѣ съ нею, самъ отрекомендовалъ себя богемомъ. Онъ спѣлъ звучнымъ баритономъ одинъ изъ глинковскихъ романсовъ. Въ гостинной все притихло, дружныя рукоплесканія раздались при концѣ, и обычныя bravos и c'est charmant полетѣли изъ устъ въ уста. Затѣмъ послѣдовала народная пѣсня, удалая и заунывная; передана она была мастерски, но ее слушали уже съ меньшимъ вниманіемъ; начался опять разговоръ, сначала вполголоса, потомъ громче. Господинъ за піянино не обращалъ вниманія на равнодушіе своихъ слушателей и, казалось, пѣлъ уже не для нихъ, а для самаго себя. Онъ перепробовалъ два, три мотива и перешелъ на какую-то тихую тему, полную гармоніи и задушевной грусти.

Василиса прислушалась и подошла къ фортепьяно.

-- Что за чудная мелодія, сказала она. Что это такое?

-- Вамъ нравится?

-- Очень. Откуда это?

-- Изъ Лоэнгрина, прощанье съ лебедемъ. Хотите послушать сначала? прибавилъ онъ, не подымая глазъ.

-- Да, я буду очень рада.

Онъ спѣлъ всю арію вполголоса, но такъ искусно, что она не утратила ни малѣйшей красоты. Аккомпанементъ однообразно повторяющихся аккордовъ звучалъ, какъ будто вдали, сладкіе звуки пѣсни лились и переливались, то возрастая, то замирая, словно неровный полетъ птицы надъ гладкой поверхностью озера.

Когда онъ кончилъ, онъ молча взглянулъ на Василису. Съ его лица исчезло выраженіе пошлаго нахальства, дерзкая улыбка не кривила рта, глаза смотрѣли свѣтло и вдохновенно.

Василиса тоже ничего не сказала въ первую минуту, потомъ съ невольнымъ увлеченіемъ произнесла: Вотъ это музыка!

Онъ кивнулъ головой.

-- Но, отчего же, продолжала она, вы пѣли вполголоса? Никто почти васъ не слышалъ.

-- Да я и не желалъ, чтобы слышали. Развѣ это -- онъ повелъ презрительно кругомъ глазами -- для нихъ писано?

-- Однако же искусство...

-- Ничего они не понимаютъ... филистеры... А хотите, я сейчасъ заставлю всѣхъ обернуться, и посыпятся восхищенія?

-- Какимъ же образомъ?

-- А вотъ увидите.

Онъ ударилъ по клавишамъ и съ какимъ-то неистовствомъ заигралъ ritournelle изъ Fille de m-me Angot. Тотчасъ же всѣ головы повернулись въ его сторону. Онъ запѣлъ знаменитый вальсъ, раздались аплодисменты.

-- Вотъ это для нихъ! промычалъ онъ сквозь зубы.

Одна барыня повторяла съ неподдѣльнымъ восторгомъ:

-- Ахъ, какъ мило, какъ прелестно! Спойте намъ что-нибудь изъ Belle-Helène, вы такъ неподражаемо поете, совсѣмъ парижскій шикъ и акцентъ.

-- Слышали? обратился онъ къ Василисѣ. Вотъ вамъ и искусство!

Восхищающейся барынѣ онъ ничего не отвѣтилъ, а, прищуря глаза и дерзко на нее уставившись, запѣлъ, кривляясь, звучнымъ голосомъ:

"Je suis celui qui vous adore".

Василиса тихонько отошла отъ фортепіано. Она посидѣла немного съ m-me Остенъ, потомъ пожала ей руку, и въ половинѣ перваго незамѣтно ускользнула изъ гостинной.

За ней послѣдовалъ князь Кирила Сокольскій.

-- Можно явиться къ вамъ, Василиса Николаевна? спросилъ онъ, прощаясь съ нею.

-- Я буду очень рада, князь, только я боюсь, вы меня дома не застанете, я очень часто гуляю съ моей маленькой дочерью.

-- Я постараюсь застать, сказалъ князь.

VIII.

Когда Василиса очутилась въ каретѣ, она глубоко и свободно вздохнула. Всѣ впечатлѣнія послѣднихъ часовъ разомъ отъ нея отлетѣли, и она опять погрузилась въ міръ внутренней своей жизни, который на время уходилъ на второй планъ. Она вспомнила о завтрашнемъ днѣ и о той радостной минутѣ, когда она увидится съ Борисовымъ. Сердце билось сильнѣе при этой мысли -- онъ становился съ каждымъ часомъ для нея болѣе близокъ и дорогъ! Она думала о будущемъ; длинный рядъ ясныхъ, тихихъ дней представлялся ей, что-то счастливое свѣтило впереди; оно мерцало въ неопредѣленной формѣ, и эта неопредѣленность успокаивала ее. Она не вдумывалась, не всматривалась, а только всей душой неслась навстрѣчу счастью, которое такъ внезапно озарило ея жизнь. Она почти вслухъ произнесла: Завтра я его увижу! и ни о чемъ уже болѣе не хотѣла думать. Она закуталась въ шубку, прижалась въ уголъ кареты и, счастливая, успокоенная, вся проникнутая тихой радостью любви, смотрѣла, сквозь опущенныя рѣсницы, на мелькающіе мимо фонари и дома.

Она переживала самый ясный моментъ счастья, который, какъ заря, длится одинъ мигъ и уже болѣе не возвращается.

Карета въѣхала въ садъ и остановилась у подъѣзда. Кто-то отворилъ дверцу; знакомый голосъ спросилъ:

-- Въ цѣлости обрѣтаетесь?

-- Это вы, Сергѣй Андреевичъ?

-- Онъ самый.

-- Неужели вы меня дожидались?

-- А то какъ же? Запропастилась барыня, мы съ Марфой Ильинишной уже думали, что совсѣмъ сбѣжала.

Онъ высадилъ ее изъ кареты, отпустилъ кучера и взошелъ вмѣстѣ съ нею по лѣстницѣ. Наверху ожидала Марфа Ильинишна.

-- Можно войти на минутку? спросилъ Борисовъ.

-- Конечно. Какъ тутъ хорошо! воскликнула Василиса, входя въ уютную гостинную, гдѣ пахло розанами, и на столѣ горѣла лампа подъ абажуромъ.

-- Не даромъ говоритъ пословица: въ гостяхъ хорошо, а дома лучше! проговорила няня, снимая съ барыни шубку. Что, весело, матушка, было? Щечки-то у васъ какъ раскраснѣлись, чай, устали?

-- Нѣтъ, жарко.

Она не могла говорить отъ внутренняго волненія. Ее влекло къ Борисову, ей хотѣлось подойти къ нему, протянуть ему обѣ руки. Не зная, какъ скрыть свое волненіе, она подошла къ зеркалу и стала поправлять волосы.

Няня, прибравъ шубку и перчатки, ушла.

Борисовъ стоялъ поодаль. Она чувствовала, что онъ на нее глядѣлъ, и сознавала надобность сказать что-нибудь, чтобы прервать натянутое, какъ ей казалось, молчаніе.

-- Что вы устремили на меня такой критическій взоръ, Сергѣй Андреевичъ? спросила она, силясь придать своему лицу равнодушное выраженіе.

-- Любуюсь вами, развѣ это запрещено? Какъ свѣтскій-то воздухъ на васъ дѣйствуетъ!

-- А что?

-- Другимъ человѣкомъ стали, узнать нельзя. Изъ застегнутой до подбородка пуританки въ какую пышную дочь міра сего превратились,

-- Сергѣй Андреевичъ!...

-- Развѣ неправда? поглядите сами.

Она взглянула въ зеркало, куда онъ указывалъ.

Огонь, горящій въ каминѣ, освѣщалъ снизу темносиніе глаза, тонкія брови, весь нѣжный очеркъ головы и плечъ, закутанныхъ въ черное кружево, и ту трепетную улыбку, которая выдавала такъ несмѣло сознаніе завѣтнаго, дорогого счастья.

Загорская закраснѣлась и отвернулась.

-- Убѣдились? спросилъ Борисовъ. А теперь разскажите, что подѣлывали цѣлый вечеръ, съ кѣмъ и о чемъ бесѣдовали.

Онъ подвинулъ къ камину низкое кресло для нея, а самъ расположился, полусидя, полулежа, на коврѣ у ея ногъ.

-- Ну-съ, разсказывайте, я слушаю.

-- Разскажите вы мнѣ лучше, какъ вы графиню Nadine звали въ артель, рабочимъ похлебку варить.

-- Уже успѣли вамъ наболтать? Языки-то какіе! Ничего подобнаго не бывало. Такъ, была бабенка пустенькая, нахваталась кое-чего изъ моихъ словъ, и давай туда же: Хочу, дескать, тоже женщиной быть, а не куклой, хочу дѣло себѣ найти... Извѣстно, избалованная барыня, которой все пріѣлось. А мнѣ и даромъ ее не надо было,-- ни на какое дѣло не годилась.

-- Вы были въ нее очень влюблены? спросила Василиса, и сама удивилась, какъ ее вдругъ что-то въ сердце кольнуло.

-- А вы какъ объ этомъ думаете?

-- Я думаю, что были.

-- Влюбленъ, не влюбленъ, а такъ забавлялся, отъ нечего дѣлать. У нея были такіе невинные, вѣчно смѣющіеся глаза,-- хотѣлось видѣть, каковы будутъ эти глаза, когда въ нихъ вспыхнетъ страсть.

-- И ради этого... опыта вы не побоялись посягнуть на ея семейное счастье?

-- Оберегать семейное счастье было ея дѣло, не мое; да оно и не пострадало. Мужъ увезъ ее заграницу лѣчить отъ гнусныхъ идей, и, по всей вѣроятности, успѣлъ въ этомъ.

Неужели онъ ко всѣмъ женщинамъ относится такъ легко? промелькнуло въ головѣ Василисы.

-- Вамъ еще не хочется спать? спросилъ Борисовъ.

-- Нѣтъ.

-- Такъ можно посидѣть? Мы съ вами поболтаемъ, а когда вамъ захочется почивать, вы меня прогоните.

Онъ зажегъ папироску и сталъ курить въ каминъ.

-- Мнѣ сейчасъ пришло на память, помните, когда я въ первый разъ попалъ къ вамъ, какъ васъ покоробило, когда я спросилъ позволенія закурить?

Она засмѣялась.

-- Помню.

-- А вѣдь съ тѣхъ поръ многое перемѣнилось?

-- Да, многое, сказала Загорская и задумалась.

Борисовъ докурилъ папироску, бросилъ ее въ огонь и повернулся къ Василисѣ.

-- Вотъ вы сейчасъ сказали -- многое, а ежели поразобрать хорошенько, такъ очень мало перемѣнилось, даже ничего. Вы теперь, пожалуй, не посмотрите такъ грозно, случись другому такому неотесанному революціонеру, какъ я, обойтись съ вами такъ безцеремонно, но въ душѣ вы почувствуете то же негодованіе, потому что вы, какъ тутъ ни верти, все та же свѣтская барыня и неисправимая аристократка.

-- Я, аристократка? откуда же вы это взяли? Развѣ въ такой обстановкѣ живутъ свѣтскія барыни и аристократки?

-- Вы ссылаетесь на низенькія комнаты и на то, что прислуга у васъ -- одна нянюшка? Это ничего не значитъ: question d'argent, какъ говорятъ французы; обстановка не вашего выбора. Но вы, по своей натурѣ, эпикурейка; вы любите комфортъ, роскошь, утонченную роскошь... Вамъ мало, чтобы руки ваши были чисты, вамъ непремѣнно нужно, чтобы онѣ хорошо пахли, какъ цвѣтокъ какой, и во всемъ такъ.

-- Упрекъ это?

-- Нѣтъ. Всякій человѣкъ имѣетъ свои особенности. Вамъ это изящество, пожалуй, и къ лицу.

-- Развѣ вы изящество не любите?

-- Очень люблю; но я хочу, чтобы это было наслажденіе, доступное для всѣхъ, а покуда просторныя хоромы, батистовыя рубашки, тонкія вина и жирные обѣды будутъ достояніемъ только привиллегированнаго, ничтожнаго меньшинства, они для меня противны. Впрочемъ, не заключайте, что я совсѣмъ вандалъ, продолжалъ Борисовъ. Мнѣ вотъ очень пріятно, въ настоящую минуту, касаться бархатнаго платья, мять этотъ кружевной платокъ, видѣть кончикъ ножки, обутой въ атласную ботинку. Какой бы я ни былъ, въ извѣстномъ смыслѣ, иконокластъ, я сознаю, что все это гораздо красивѣе и привлекательнѣе дерюги.

-- Выходитъ, что не я, а вы эпикуреецъ! засмѣялась Василиса.

Она отколола отъ пояса розу и бросила ее Борисову.

-- Вы не были на вечерѣ, а вашъ розанъ былъ. Возьмите его.

Борисовъ поймалъ на лету цвѣтокъ, подышалъ его запахомъ и началъ осторожно отгибать лепестки.

-- Что вы дѣлаете? спросила Василиса.

-- Вы видите, искусственнымъ образомъ распускаю розу.

-- То есть насильственнымъ?

Онъ засмѣялся.

-- Хорошая вы моя! Когда розанъ самъ собой не развертывается, надо же помочь природѣ.

-- Но розану больно.

-- Неправда, не больно! А ежели и больно, зачѣмъ же онъ такой красивый, и зачѣмъ онъ такъ крѣпко свернулся, что съ нимъ ничего не подѣлаешь?

Онъ бросилъ цвѣтокъ и придвинулся къ Василисѣ.

-- Такъ больно? сказалъ онъ, глядя ей ласково въ глаза. Это ничего, это боль здоровая, отъ нея крѣпнешь и ростешь. Въ васъ цѣлый міръ нетронутый лежалъ, онъ пропадалъ даромъ,-- я дерзнулъ расшевелить дремлющія силы... Самъ не знаю, что меня толкало, но я шелъ впередъ, прорубалъ дорогу, давалъ доступъ свѣту и воздуху... Теперь будетъ ваша забота, чтобы расчищенныя дорожки не заглохли и не заросли бы снова мхомъ.

Никогда еще, казалось Василисѣ, эти глаза не смотрѣли на нее такъ мягко, съ такимъ добрымъ, дружескимъ выраженіемъ. Ей было очень хорошо на душѣ.

-- Сидите смирно, не шевелитесь, продолжалъ Борисовъ. Я снимаю теперь мысленно для себя вашъ портретъ. Когда я буду въ Лондонѣ и погружусь по уши въ свою работу, невсегда веселую, я буду иной разъ отпирать завѣтный шкапчикъ своей души и смотрѣть на ликъ пречистой Мадонны.

-- Но вѣдь вы еще нескоро будете въ Лондонѣ, замѣтила какъ бы вскользь Василиса.

Онъ посмотрѣлъ на нее пристально, словно раздумывалъ что-то.

-- Нѣтъ, скоро, сказалъ онъ, наконецъ, очень скоро. По настоящему, слѣдовало бы уже давно бѣжать безъ оглядки... а я не рѣшаюсь!... Лежу вотъ тутъ и упиваюсь понемногу ядомъ. Вы думаете, это можетъ долго такъ продолжаться?

Василиса чувствовала, что онъ болѣе не шутилъ; ей самой было не до смѣху, она поблѣднѣла.

-- Не уѣзжайте, проговорила она тихо.

-- Отъ васъ зависитъ. Все въ руцѣхъ вашихъ! Вы это знаете.

-- Да, но мы не будемъ объ этомъ говорить, произнесла она торопливо.

-- Какъ хотите, и въ этомъ вы властелинъ. До поры, до времени у меня своей воли нѣтъ,-- весь тутъ, вяжите.

-- Вотъ какой я смирненькій сталъ! продолжалъ онъ, смѣясь. Изъ хищнаго волка въ агнца какого превратился. Сижу, укрощенный, у вашихъ ногъ, смотрю на васъ, какъ голодный смотритъ на пищу, кончикомъ пальца не прикасаюсь къ вамъ. Что значитъ -- забрать себя въ руки! Но вѣдь это смѣха достойно. Разскажи кто-нибудь такую штуку: изъ тысячи людей, ей Богу, двое не повѣрятъ. Да вы сами въ правѣ считать меня за дурака.

-- Не говорите такіе ужасы, сказала Василиса и ударила его тихонько вѣеромъ по губимъ. Ваша кузина увѣряла меня сегодня, что въ васъ скрывается "un don Juan manqué." Я начинаю думать, что она права, и что въ васъ, точно, кроется свѣтскій mauvais sujet, только особаго пошиба... Lauzun какой-нибудь или Моту. Это вѣдь также были очень сложныя натуры.

-- А я, по вашему, сложная натура?

-- Еще бы. Васъ не сразу разберешь. Въ васъ бездна противорѣчій: и простота, и проницательность, и мягкость характера, и страшная сила воли... Мнѣ иной разъ ужаснохотѣлось бы знать, что вы сами о себѣ думаете; что вы, вообще, въ извѣстныя минуты думаете и чувствуете?...

-- Вотъ вамъ и загадка, поработайте-ка надъ ней.

-- Я не хочу работать, я хочу, чтобы вы мнѣ сказали.

-- Хотите!... Но вѣдь это штука дорогая, Василиса Николаевна, даромъ не дается. Что вы за нее заплатите?

-- Я уже дала вамъ свое довѣріе, свою дружбу.

-- Этого мало, цѣна неподходящая. Вы хотите, чтобы я отворилъ для васъ самые завѣтные уголочки своей души, ввелъ бы васъ, какъ говорится, въ святую святыхъ... А вы знаете, для какой только женщины это дѣлаютъ?... знаете?

Онъ понизилъ голосъ и произнесъ тихо: Для любимой. Ей одной отдаются вполнѣ, а друга пускаютъ только въ гостинную...

-- Полноте... произнесла тихо Василиса.

Чтобы скрыть свое смущеніе, она стала играть концомъ кружева, что спускалось у нея съ плечъ, и шутя обернула имъ голову Борисова.

Борисовъ схватилъ ея руку. Онъ ни слова не произнесъ, только смотрѣлъ на нее потемнѣвшими глазами и нервно покусывалъ губы.

Ей становилось жутко; она отвернула голову.

-- Нѣтъ, смотрите на меня, смотрите! проговорилъ онъ раздраженнымъ голосомъ. Ужъ пьянѣть, такъ пьянѣть до конца... Глаза-то у васъ какіе... насквозь человѣка такъ и жгутъ!... Кажется, ясные, свѣтлые, а посмотришь въ нихъ, ни до чего не доберешься. Что вы за женщина такая!?

Онъ стиснулъ ея руку. Загорская слабо вскрикнула.

-- Что, больно? А вы думаете, мнѣ не больно, вы думаете, мнѣ легко? Не только сжать вашу руку, я сломать, задушить васъ готовъ...

-- Душите, сказала она и смѣло глянула ему въ глаза.

-- Вы это только такъ говорите, вѣдь закричите?

-- Нѣтъ.

У нея духъ захватывало. Онъ приподнялся и крѣпко обнялъ ее.

Она не шевелилась и только чуть внятно произнесла:

-- Нельзя...

-- Отчего же нельзя? Гдѣ преграда? Кто ее поставилъ?...

Василиса чувствовала, какъ онъ охватывалъ ее тѣснѣе...-- Горячіе уста касались ея губъ; она откинулась назадъ.

-- Одинъ поцѣлуй!... единый... и никогда болѣе... шепталъ Борисовъ прерывающимся голосомъ. Чего вы боитесь?...

Она собрала остатокъ энергіи и еще разъ, слабо, оттолкнула его.

Онъ опустилъ руки. Нѣсколько мгновеній онъ смотрѣлъ на нее молча, точно хотѣлъ проникнуть до глубины ея души. Потомъ, проговоривъ равнодушно: Не хотите, такъ ненадо! отвернулся и положилъ голову къ ней на колѣни.

Прошло нѣсколько минутъ. Онъ лежалъ, не шевелясь; мертвое молчаніе царило въ комнатѣ. Вдругъ Василисѣ показалось, что она не слышитъ болѣе его дыханія. Ей стало страшно: она протянула руку и дотронулась до его плеча.

-- Сергѣй Андреевичъ!... Сергѣй Андреевичъ, что съ вами?...

Онъ поднялъ голову.

-- Ничего.

Онъ былъ блѣденъ; черные круги окаймляли глаза.

-- А вы уже струсили! вообразили, что умеръ? Нѣтъ, такъ скоро не умираютъ.

Онъ всталъ, подошелъ къ зеркалу, вынулъ изъ кармана гребень и причесалъ волосы. Потомъ обернулся къ ней.

-- Вотъ что, Василиса Николаевна, проговорилъ онъ спокойнымъ голосомъ. Я обдумалъ и рѣшился: я завтра ѣду.

Оно, почувствовала, какъ у нея вдругъ сердце замерло.

-- Вы завтра хотите ѣхать? произнесла она, совсѣмъ... уѣхать?...

-- Да, совсѣмъ.

Она встала и подошла къ нему.

-- Сергѣй Андреевичъ... какъ же это?... Вы не можете этого сдѣлать... Я... я, мнѣ кажется... умру...

-- Я долженъ это сдѣлать, и вы не умрете; напротивъ, жить будете. Настоящее положеніе невыносимо; тутъ, чортъ знаетъ, до чего дойдешь, всякое самоуваженіе потеряешь.

Василиса въ слезахъ упала на кресло, около котораго она стояла. Борисовъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ.

-- Вотъ она нравственность!...Принципы!... до какого безобразія доводятъ! произнесъ онъ, останавливаясь передъ нею. Завидные результаты!...

-- Боже мой... да что же дѣлать!

-- Что дѣлать? Я уже вамъ сказывалъ: ѣхать надо; а чего не надо было дѣлать, такъ это -- доводить до этого. Я не буду васъ обвинять; я не думаю, что вы намѣренно кокетничали, играли со мной, какъ кошка съ мышью; но вы увлекались и меня увлекли, и теперь приходится платиться

Василиса не могла возражать ему. Ей казалось, что его устами говорила ея совѣсть и произносила судъ надъ ея неправдами.

-- Мы, реалисты,-- безнравственные люди, иначе понимаемъ честность женщины, продолжалъ Борисовъ. По нашему, предавайся она, или не предавайся своимъ страстямъ, это не составляетъ для нея ни особаго безчестія, ни добродѣтели; но разъ она полюбила и допустила, чтобы ее полюбили, будь пряма, иди до конца. Вотъ мы чего вправѣ отъ нея требовать, какъ отъ мыслящаго существа! А не хочетъ она, или не можетъ, такъ съумѣй скрыть свое увлеченіе такъ, чтобы никто и не догадался,-- чтобы стѣны про это не знали!

-- Вы правы! произнесла Василиса. Она опустила голову въ руки, слезы капали между ея судорожно сжатыми пальцами.

Борисовъ не переносилъ женскихъ слезъ, притомъ онъ чувствовалъ, что зашелъ слишкомъ далеко. Ему стало ее жаль, онъ сѣлъ на табуретъ возлѣ нея.

-- Голубчикъ мой, послушайте: вы плачете теперь, какъ дитя, у котораго отнимаютъ любимую игрушку. Будьте молодцомъ! взгляните на вещи прямо, реально... При такихъ условіяхъ, мнѣ нельзя около васъ оставаться, вѣдь нельзя?

-- Что же измѣнилось со вчерашняго дня? спросила она.

-- Въ томъ и дѣло, что вчерашній день былъ ошибкою съ моей стороны. Мнѣ не слѣдовало поддаваться вашимъ иллюзіямъ, брать на себя невозможную роль. Я долженъ былъ видѣть далѣе и вѣрнѣе васъ.

-- Почему же роль друга невозможна?

-- А потому, что вы молодая, красивая, чрезвычайно привлекательная женщина! Въ вашей красѣ есть какая-то адская сила, она жжетъ, какъ огонь... Каждое движеніе, каждый вашъ взглядъ, помимо всякаго съ вашей стороны намѣренія, возбуждаютъ страсть.... Вы можете замучить человѣка, съ ума его свести! Я не считаю себя въ правѣ тратить на такую борьбу свои силы. Вотъ отчего я ѣду. Вдали это впечатлѣніе, по всей вѣроятности, утратитъ свою силу, и я опять буду видѣть въ васъ умнаго, добраго друга; но теперь я неспособенъ на дружбу съ вами... И надо же было мнѣ васъ встрѣтить! продолжалъ онъ: прожилъ бы я свой вѣкъ, не горюя, а теперь -- ломай себя, желай несбыточнаго счастья!... Не родились бы вы никогда!

Голосъ у него оборвался. Онъ припалъ къ ея колѣнямъ, въ нѣмой, страстной тоскѣ.

Василиса обняла его голову. Въ это мгновеніе для нея исчезли всѣ мелкія приличія и условное чувство сдержанности.

-- Нельзя, ѣхать, дорогой мой! милый! говорила она, цѣлуя его мягкіе, густые волосы.

-- Надо, надо, проговорилъ Борисовъ. Не разстанемся теперь, хуже будетъ. Любовь должна давать людямъ энергію, а не обезсиливать ихъ. Такъ вѣдь, моя радость? Мы съ вами не разъ уже объ этомъ разсуждали. Посмотрите, какъ всякая ненормальность отношеній влечетъ за собою уродливыя явленія. Разсудите безпристрастно: развѣ наше настоящее положеніе не есть самое страшное насилованіе природы, совершаемое во имя какихъ-то непонятныхъ принциповъ? Моя голова лежитъ у васъ на груди, губы мои касаются нѣжной, бѣлой кожи, и я долженъ оставаться равнодушнымъ, ничего не чувствовать, ничего не желать! Я и лежу, смиренъ, какъ дитя, но это -- пытка, которая нравственно и физически уродуетъ человѣка.

Нѣсколько минутъ прошло въ молчаніи. Борисовъ приникъ губами къ рукѣ Василисы, онъ ничего не сказалъ, но она чувствовала, что онъ собирался уйти и прощался съ ней. Ледяной холодъ пробѣжалъ по ея тѣлу.

-- Неужели это былъ нашъ послѣдній вечеръ! сказала она.

-- Отчего же послѣдній? гора съ горой не сходится, мы какъ-нибудь встрѣтимся и будемъ бесѣдовать по прежнему.

Онъ всталъ, Василиса тоже поднялась.

-- Нянюшка спитъ, я вамъ посвѣчу, сказала она.

Она взяла лампу и пошла передъ нимъ. Кружево скатилось съ плечъ; коса распустилась, тяжелыя, золотыя ея волны падали по черному бархату платья; лицо было печально, щеки блѣдны,-- слѣды слезъ блистали на мокрыхъ рѣсницахъ.

Они дошли до двери, Борисовъ остановился:

-- Прощайте, сказалъ онъ отрывисто... Всякому самообладанію есть граница... Никогда вы еще не были такъ раздражительно прекрасны! Тутъ всякая душевная любовь пропадетъ...

Онъ поцѣловалъ ея руку и, не оглядываясь, пошелъ внизъ.

Василиса вернулась въ гостинную и упала на колѣни у кресла, на томъ мѣстѣ, гдѣ Борисовъ лежалъ у ея ногъ. Думы и слезы хлынули изъ ея души, какъ изъ глубокаго родника. Вся ея жизнь прошла передъ нею. Она вспомнила себя ребенкомъ, своенравнымъ, причудливымъ, то веселымъ до шалости, то молчаливымъ и не по лѣтамъ сдержаннымъ; всѣ ощущенія, волновавшія ея дѣтское сердце, живо представились ей: непокорная ненависть къ тупымъ пріемамъ, которыми руководствовались при ея воспитаніи, безотчетная грусть, глухіе періоды равнодушія и внезапные, страстные порывы нѣжности къ окружающимъ ее нянькамъ и воспитательницамъ. Она начала рано думать о Богѣ и праведной жизни, о чемъ-то великомъ, о жертвѣ или подвигѣ, которые она мечтала совершить. Вспомнилось, какъ, стоя на балконѣ, вечеромъ, ей въ первый разъ пришла мысль о вѣчности. Ей показалось, что она падаетъ съ балкона и летитъ въ пространство, все дальше и дальше, и нѣтъ конца той безднѣ, въ которую она опускается. Вотъ вѣчность! подумала она, и ея маленькое сердце забилось мучительно. Воспитательница ея была сухая, педантная, ученая англичанка, она знала отлично свое дѣло и вела его съ систематичностью педагога и безпощадною жестокостью инквизитора. Главною ея задачею было сломить въ непокорной дѣвочкѣ своенравную, не терпящую ига волю. Надъ этимъ сильно и много работалось. Работалось также надъ укрощеніемъ той страстной, почти болѣзненной потребности счастья, которая съ самыхъ раннихъ лѣтъ въ ней проявлялась. "Васъ увлекаетъ ваше воображеніе, говорили ей; счастье не есть цѣль жизни; исполненіе своего долга, пріобрѣтеніе знанія, усовершенствованіе нравственнаго человѣка, вотъ высокія цѣли, къ которымъ слѣдуетъ стремиться". Такія назидательныя рѣчи были выслушиваемы ею тысячу разъ, и всегда оставались мертвой буквою. Гораздо поразительнѣе подѣйствовалъ на нее любимый афоризмъ ея воспитательницы: "Пожелайте чего-нибудь очень сильно,-- часто твердила эта скептическая особа, рано проученная какимъ-нибудь горькимъ опытомъ жизни, и вы можете быть напередъ увѣрены, что желанье ваше не осуществится, или осуществится такъ, что не доставитъ вамъ радости, которой вы ожидали. Самый вѣрный способъ не быть разочарованнымъ -- никогда ничего не желать." Парадоксъ этотъ въ одинъ прекрасный день почему-то врѣзался ей въ душу; она сдѣлала страшное усиліе надъ своей природой, и весь пылъ, вся молодая свѣжесть порывовъ стали мало-по-малу исчезать. Она утратила то, что невозвратимо: самобытность характера и цѣльность воли. Въ ней что-то надломилось, какая-то невидимая тонкая пружина лопнула, и весь процессъ развитія пошелъ но ложному направленію. Ее стали мучить сомнѣнія, внутренній анализъ, разрѣшенія сложныхъ, отвлеченныхъ вопросовъ. Не находившія приложенія силы бродили безцѣльно въ ея душѣ, томили ее и, наконецъ, разрѣшались припадками меланхоліи и міросозерцанія самаго безотраднаго. Прочтя нѣсколько романовъ Диккенса, она начала думать о такъ называемомъ вопросѣ пауперизма. Нищета неотразимая, безнадежная, въ извѣстномъ смыслѣ, роковая, выпадающая на долю, изъ поколѣнія въ поколѣніе, большинства человѣчества, показалась ей чѣмъ-то невыразимо жестокимъ и ужаснымъ. Милліоны людей живутъ въ трудѣ, умираютъ медленно съ голода, до гробовой доски не знаютъ отдыха, и нѣтъ для нихъ помощи; всякая попытка помочь, въ сравненіи съ неизмѣримой громадой бѣдъ, остается незначительною, какъ капля въ морѣ!... Она долго носилась съ этимъ вопросомъ, мучительно добивалась его разрѣшенія и, наконецъ, пришла къ заключенію, что онъ неразрѣшимъ. Ее тревожила также мысль о смерти; ея живучая натура не могла помириться съ этимъ основнымъ закономъ жизни. Зачѣмъ жить, думала она, ежели каждому человѣку, какъ бы онъ ни былъ великъ, полезенъ и счастливъ, суждено умереть! Не есть ли любовь къ жизни обманъ природы? самое желаніе счастья не есть ли такой же обманъ? Всякое счастье, какъ и человѣкъ, подвержено закону смерти, оно должно непремѣнно, неизбѣжно когда-нибудь прекратиться, и тогда, не все ли равно, существовало ли оно когда-нибудь, или нѣтъ?

Послѣ продолжительныхъ дней хандры и мрачнаго настроенія, въ ней пробуждались порывы совсѣмъ иного характера: ее тянуло въ самый водоворотъ жизни, ей хотѣлось что-нибудь сдѣлать, достигнуть чего-то: она съ рвеніемъ принималась за свои несложныя занятія.

Когда Василису представили въ свѣтъ, свѣтъ остался ей доволенъ. Она была дѣвица благовоспитанная, благонравная, умѣла себя держать, умѣла говорить,-- нашли, что она умна и привлекательна. Сначала она выѣзжала нехотя, потомъ полюбила свѣтъ, потому что внѣшній его блескъ удовлетворялъ нѣкоторымъ, не самымъ возвышеннымъ, сторонамъ ея природы. Скоро явились на сцену поклонники: она не полюбила никого, но ея самолюбіе было польщено. Въ концѣ второй зимы она вышла замужъ. Ежели бы она нашла въ своемъ мужѣ человѣка обыкновеннаго, то есть неглупаго и честнаго, въ предѣлахъ посредственности, она, быть можетъ, сжилась бы съ нимъ и со временемъ сдѣлалась бы отличной матерью семейства или блестящей свѣтской женщиной. Но Загорскій стоялъ ниже этого уровня, онъ положительно и рѣзко противорѣчилъ ея идеаламъ. Въ немъ была та холодность и та пошлость, которыя происходятъ отъ полнаго отсутствія духовной жизни. Онъ былъ весь -- пустословіе, внутренняго челонька въ немъ никакого не было. Онъ только послѣ свадьбы постигъ, какую взялъ себѣ жену, и съ той же минуты отнесся къ ней враждебно. Она презирала и ненавидѣла его. Чтобы заглушить какъ-нибудь чувство горя, она много выѣзжала, но держала себя строго: за ней ухаживали, никто не дерзалъ волочиться. Черезъ три года она разсталась съ мужемъ. То были тяжелые дни, воспоминаніе о которыхъ, даже теперь, тревожило ее. И вотъ она одна. Мужъ, свѣтъ, опредѣленное положеніе въ этомъ свѣтѣ, исчезли вмѣстѣ. Она за границей, съ маленькой дочерью, она вырвалась изъ ненавистной среды, она свободна; но жизнь лежитъ передъ нею, какъ пустынная дорога среди голыхъ полей: все кругомъ однообразно, тихо и плоско. Сонливая скука пала ей на душу. Фантазія не рисовала ей никакихъ картинъ, все дремало, какъ будто глохло въ ней. Въ это время она встрѣтила Борисова. Сначала ее поразили въ немъ простота и сила рѣчи, та цѣльность воли и пылкость въ убѣжденіяхъ, которыя дѣлали изъ Борисова человѣка, противоположнаго ей самой. Положительность его возбуждала въ ней довѣріе и внушала чувство нравственной опоры; его реализмъ былъ, какъ твердая почва, на которую она ступала послѣ шаткой трясины безплоднаго внутренняго анализа, въ которомъ вязла съ тѣхъ поръ, что себя помнила. Она не привыкла, да и не умѣла высказываться; съ раннихъ лѣтъ была взята привычка мыслить и думать одной, не впускать никого въ свой маленькій мірокъ. Борисовъ вытащилъ ее, какъ бы силой, изъ узкой нравственной кельи. Онъ касался смѣлою рукою всѣхъ струнъ ея души, овладѣлъ мало-по-малу ея внутреннимъ міромъ, сдѣлался господиномъ и судьей ея нравственной жизни. Онъ этого не искалъ,-- оно далось ему само собой, словно онъ держалъ въ своей рукѣ волшебный ключъ, про который говорится въ сказкахъ, отпирающій безъ усилія, однимъ своимъ прикосновеніемъ, самые сложные замки. Его талисманами были правда и естественность. Василиса увлекалась ими, какъ обыкновенно увлекаются блескомъ и наружной красотой. Она стала глубоко и безусловно его уважать. Она въ него вѣрила, и эта вѣра живымъ огнемъ разлилась по ея душѣ. Она была счастлива. Короткія мгновенія этого счастья, идеально чистаго и прекраснаго, промелькнули, какъ молнія. Она открыла глаза и увидала, что идетъ по самой битой дорогѣ. Страсть легла поперекъ ея пути. Она чувствовала, что омутъ беретъ ее,-- уже взялъ, крутитъ и вертитъ, и тянетъ книзу.

-- Нѣтъ, думала Василиса, видно, не суждено человѣку дѣлиться ни съ кѣмъ своею душевною жизнью, призывать къ себѣ на помощь чужую силу. Вотъ какой цѣной платишься! Иди всякій своей дорогой одинъ и перерабатывай молча въ себѣ свои сомнѣнія. Дойдешь до чего-нибудь -- хорошо, не дойдешь,-- знать, такъ суждено было. На чужую душу не уповай!

Въ эту горькую для нея минуту разлуки и расторженія всѣхъ иллюзій она не могла отрѣшиться вполнѣ отъ условленныхъ формъ морали. Онѣ всосались ей въ плоть и въ кровь. Съ дѣтства усвоенныя понятія о нравственности и добродѣтели были сильнѣе всѣхъ стремленій и логичныхъ доводовъ. Онѣ отдѣляли ее отъ любимаго ею человѣка, не только матеріально, но и нравственно; цѣлая бездна лежала между имъ и ею, и въ этомъ она была послѣдовательна.

На другой день, рано утромъ, няня постучалась къ ней въ дверь.

-- Изволите знать, матушка, Сергѣй Андреевичъ сегодня уѣзжаютъ, объявила она тревожнымъ голосомъ.

-- Знаю, отвѣтила тихо Василиса и начала одѣваться.

Марфа Ильинишна посмотрѣла на ея блѣдное лицо, покачала головой и ничего не сказала. Она пошла внизъ укладывать вещи Борисова и, вѣроятно, порядкомъ тамъ всплакнула, потому что вернулась съ опухшимъ носомъ и красными глазами.

Борисовъ ѣхалъ съ утреннимъ поѣздомъ.

Василиса сидѣла съ дочерью за чайнымъ столомъ, когда Борисовъ, совсѣмъ готовый, въ дорожномъ платьѣ, пришелъ съ ней проститься. Онъ держалъ въ рукахъ небольшой свертокъ.

-- Вотъ, Василиса Николаевна, я хотѣлъ васъ попросить: тутъ книги и нѣсколько нужныхъ бумагъ. Я не желалъ бы поручить ихъ хозяину дома. За ними прійдетъ одинъ человѣкъ,-- будьте такъ добры, прикажите вашей нянѣ передать ему этотъ пакетъ.

Борисовъ сѣлъ около Наташи.

-- Ну-съ, барышня, прощайте. Растите и цвѣтите, а мы съ вами, богъ дастъ, когда-нибудь увидимся.

Онъ взглянулъ на Василису; она сидѣла, не подымая глазъ.

Прошло четверть часа томительной напряженности, которая предшествуетъ всякому отъѣзду. Чѣмъ ближе стоятъ другъ къ другу люди, которые разстаются, тѣмъ эти минуты кажутся скучнѣе и безсодержательнѣе; -- настоящая разлука уже совершена.

-- Вотъ мой адресъ въ Лондонѣ, сказалъ Борисовъ, подавая ей карточку. Но первое письмо адресуйте poste restante. Какъ пріѣду, пойду за нимъ, а покуда, ѣхавъ, буду знать, что вы мнѣ пишете.

Стукъ колесъ раздался въ саду. Онъ взглянулъ въ окно.

-- Извощикъ пріѣхалъ, пора.

Василиса встала.

-- Прощайте, Сергѣй Андреевичъ. Я молю Бога, чтобы онъ послалъ вамъ всего хорошаго и счастливаго.

Онъ поцѣловалъ ея руку и такъ крѣпко и настойчиво сжималъ ее, что заставилъ Василису поднять голову и взглянуть ему въ лицо. Выраженіе его глазъ противорѣчило равнодушному спокойствію его голоса и улыбки. Въ нихъ было темно и очень невесело.

-- Правъ я, что ѣду? проговорилъ онъ вполголоса. Вымолвите словечко.

-- Правы, отвѣчала она.

Слезы ее душили, она не могла говорить.

-- Все можетъ случиться, продолжалъ Борисовъ. Ежели вы, въ силу какихъ-либо обстоятельствъ, перемѣните свой настоящій образъ мыслей, и вамъ понадобится какая-бы ни была опора, напишите слово,-- я съ конца свѣта пріѣду къ вамъ.

Вошла Марфа Ильинишна и доложила, что кучеръ торопитъ.

Борисовъ простился съ Василисой, поцѣловалъ Наташу и, въ сопровожденіи няни, сошелъ съ лѣстницы.

Кучеръ, взваливъ на козлы чемоданъ, проговорилъ: Nous n'avons que le temps, monsieur! и щелкнулъ кнутомъ. Марфа Ильинишна бросилась обнимать и крестить Борисова, карета тронулась и исчезла за воротами.

-- Уѣхалъ, сказала Марфа Ильинишна, входя въ гостинную.

Она утирала глаза свернутымъ въ клубочекъ носовымъ платкомъ и промолвила: Сердечный! лица на немъ не было; чай и ему, нелегко. Дай ему, господи, добраго пути!