ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Съ отъѣздомъ Борисова, все въ домѣ пріуныло. Марфа Ильинишна ходила весь день съ заплаканными глазами, Наташа скучала; Василиса бродила по комнатамъ, не находя себѣ занятія. За обѣдомъ, подавая блюдо, няня вздохнула и примолвила жалобно: "Гдѣ-то онъ теперь, нашъ голубчикъ!" У Василисы только брови дрогнули, какъ отъ нестерпимой внутренней боли; она ничего не отвѣтила.

Вечеромъ, когда Наташу уложили въ постель, Марфа Ильинишна постояла передъ Василисой, повздыхала, пыталась заговорить о томъ и о другомъ, но бесѣда не клеилась; она пожелала своей госпожѣ доброй ночи и ушла спать. Василиса сѣла за письменный столъ.

Въ комнатѣ и въ домѣ все было тихо, словно вымерло. Маятникъ часовъ ходилъ взадъ и впередъ и слабо постукивалъ подъ стеклянымъ колпакомъ; лампа горѣла подъ абажуромъ; въ вазахъ распускались розаны, принесенные наканунѣ Борисовымъ.

"Еще не успѣли завянуть"... подумала Василиса. Стрѣлка показывала половину девятаго -- часъ, въ которомъ приходилъ обыкновенно Борисовъ. Тогда тихій уголокъ ея оживлялся; стѣны комнаты точно расширялись: онъ вносилъ съ собою лучъ радости и свѣта; отъ его рѣчей вѣяло жизнью, и эта жизнь горячей струей вливалась ей въ грудь. Она выходила изъ рамки своего субъективнаго міросозерцанія и, хотя искусственно, хотя на одинъ мигъ, вдохновновлялась новой силой, переставала быть въ собственныхъ глазахъ центромъ крошечнаго, изолированнаго микрокосма и начинала сознавать въ себѣ частицу чего-то общаго и цѣльнаго. Слово "человѣчество" переставало для нея быть абстрактнымъ понятіемъ; оно переходило въ дѣйствительность. Потокъ стремленій и борьбы живого общественнаго организма дѣлался ей понятенъ. Онъ не проходилъ мимо нея, какъ ей казалось это прежде, гдѣ-то вдалекѣ, за тридевять земель, а непосредственно касался ея самой, заставлялъ ее чувствовать свою солидарность съ остальнымъ міромъ; отдѣльный индивидуальный мірокъ сходилъ съ перваго плана и принималъ свои настоящіе размѣры. Какъ богато жилось ей въ такія минуты! Вѣра въ будущее счастье человѣчества и сознаніе личнаго счастья сливались въ одну лучезарную картину... А теперь!... все пропало... картина поблекла, яркія краски стушевались... Опять пустота, опять одиночество.

-- Господи!... воскликнула Василиса.

До той минуты она крѣпилась, сознавая необходимость отъѣзда Борисова. День прошелъ въ томительной внутренней борьбѣ; но теперь, когда первая, острая боль разлуки миновала, и она стала лицомъ къ лицу съ пустотою, которую отсутствіе Борисова дѣлало вокругъ нея,-- въ ней совершился переломъ. Всѣми своими нервами, каждою каплею крови она кляла этотъ отъѣздъ и возмущалась противъ него. Она уже не сдерживалась, плакала, рыдала и вся отдавалась своему горю. Въ пароксизмахъ страстнаго отчаянія, которые трясли ее съ головы до ногъ, какъ въ лихорадкѣ, она находила какое-то мучительное удовлетвореніе. Казалось, этими слезами она покупала право любить Борисова. Послѣднія, тонкія покрывала безсознательнаго чувства пали, и одна страсть стояла передъ ней, заслоняя собою остальной горизонтъ нравственнаго міра.

Василиса взяла перо и, не отрываясь, утирая только отъ времени до времени быстро набѣгавшія слезы, стала писать. Страница за страницею покрывались мелкимъ, тонкимъ почеркомъ. Это былъ отчаянный воззывъ къ Борисову. Она молила его воротиться; отдавала въ его руки себя и свою судьбу. "Вы, неподкупный, вы, чистый и праведный, писала она, рѣшайте за меня! Вашему взгляду все доступно; вы лучше меня знаете мою душу; возьмите мою волю въ свои сильныя руки, заставьте молчать мою больную совѣсть... Я безумно заблуждалась, разсчитывая на свои силы; нѣтъ у меня никакихъ силъ, ежели мнѣ суждено жить въ разлукѣ съ вами". Слова горячей вѣры лились изъ ея души; она не взвѣшивала ихъ, не обдумывала, а только боялась не высказаться ясно, не съ достаточнымъ отрѣшеніемъ положить къ ногамъ Борисова свою совѣсть и свою волю, все, чѣмъ была и чѣмъ готовилась быть. Письмо росло и, по мѣрѣ его возрастанія, душевная боль ея убаюкивалась и понемногу стихала. Когда она кончила, пробило три часа. Она сидѣла, устремивъ глаза въ пространство, тихонько постукивая перомъ по столу. Ей казалось, что она думала и соображала что-то; но она уже не думала и не была въ состояніи ничего сообразить. Голова отяжелѣла, мысли не вязались; во всемъ существѣ чувствовалось притупленіе. Огонь въ каминѣ потухъ; ночная свѣжесть проникала въ комнату и заставляла Василису нервно пожиматься. Она сложила письмо и, только что добралась до подушки, заснула тяжелымъ сномъ.

А въ это время поѣздъ желѣзной дороги мчался между Марселемъ и Ліономъ; въ углу вагона второго класса сидѣлъ Борисовъ, закутанный въ пледъ, и, блѣдный и угрюмый, не смыкая глазъ, смотрѣлъ въ беззвѣздную ночь.

Василиса спала до поздняго утра.

Ночныя грозы нерѣдко смѣняются тихимъ, яснымъ разсвѣтомъ, и чѣмъ сильнѣе была гроза, чѣмъ ярче сверкали молніи, чѣмъ быстрѣе неслись тучи, тѣмъ лазурнѣе проясняется небо и нѣжнѣе блещутъ краски утренней зари. Василиса проснулась съ успокоенными нервами и утихшей душой. Потрясенный организмъ пришелъ въ равновѣсіе, и ощущеніе горя не казалось уже такимъ острымъ. Она вспоминала растерянное состояніе ума и чувствъ, въ которомъ ей мерещились, какъ въ горячкѣ, чудовищные кошмары, и стыдилась его. Вставъ и одѣвшись, она подошла къ бюро и прочла написанное наканунѣ письмо. Не дочитавъ до конца, она разорвала его на мелкіе куски и тутъ же написала нѣсколько короткихъ дружескихъ строкъ, которыя отправила на почту.

Въ это прекрасное утро, наполненное солнечными лучами, пахучимъ вѣтеркомъ, раздувавшимъ занавѣски, громкимъ щебетаніемъ птицъ въ саду, Василиса была расположена смотрѣть на вещи съ практической точки зрѣнія. Она относилась къ совершившимся событіямъ критически и, какъ ей казалось, вполнѣ безпристрастно. Она сознавала, что рѣшеніе Борисова спасло ее отъ великой бѣды, и вся была проникнута пріятнымъ чувствомъ этого спасенія. Нравстенная личность Борисова стала рисоваться передъ ней въ опредѣленныхъ очертаніяхъ, подобно тому, какъ выростаетъ горный пейзажъ въ глазахъ путешественника, когда онъ удаляется отъ его подошвы и начинаетъ видѣть его въ перспективѣ. Она, какъ будто въ первый разъ, постигала совершенно ясно, что именно такое Борисовъ, какое значеніе имѣетъ его образъ мыслей, къ какому роду дѣятельности и практическаго примѣненія этотъ образъ мыслей долженъ привести его. Она ужаснулась картинѣ, которую рисовало ей воображеніе. "Это омутъ, хаосъ!" подумала она и содрогнулась при мысли, какъ она была близка сама попасть въ этотъ омутъ.

Съ этого дня жизнь ея потекла опять покойной, тихой струйкой. Она вернулась къ своимъ привычнымъ занятіямъ и мечтамъ. Ничто не нарушало порядка ея дня, гармонію ея внутренняго мірка, который мало-по-малу успокоился, затаивъ въ самую глубь элементы, такъ внезапно въ него вторгнувшіеся и на время такъ мучительно его встревожившіе. Она погрузилась душой въ сонливое бездѣйствіе и не тяготилась имъ, а, наоборотъ, находила въ немъ какое-то отрицательное счастіе. Отсутствіе волнующихъ интересовъ и страстнаго отношенія къ извѣстнымъ вопросамъ жизни получило въ ея глазахъ цѣну, казалось ей самымъ желательнымъ благомъ. Вставая утромъ, она благодарила судьбу, что втеченіе цѣлаго дня ничего необыкновеннаго не предвидится. День наполнялся мелкими занятіями; иногда она сидѣла на солнцѣ, у открытаго окна по цѣлымъ часамъ, впродолженіе которыхъ ничего не дѣлала, даже не думала и не мечтала, а только впивала въ себя теплый, пахучій воздухъ и радовалась тому, что не о чемъ задумываться и мечтать. Проходя разъ мимо одного магазина, она увидѣла дѣтское платье изъ голубой фланели, обшитое кружевомъ; она купила фланели, отпорола отъ своихъ сорочекъ широкіе валансьены и сшила для Наташи такое же платье, какъ видѣла въ магазинѣ. Шитье платья заняло ее впродолженіе нѣсколькихъ дней. Къ дѣвочкѣ она относилась нѣжно, много ею занималась, гуляла съ ней, слушала ея болтовню и, по прежнему, сама укладывала спать. Вечеромъ, оставшись одна, она пристраивалась у камина, писала письма или перелистывала Revue des Deux Mondes, номера котораго за нѣсколько мѣсяцевъ лежали у нея на столѣ неразрѣзанными. Помимо брошюръ и экономическихъ статей, приносимыхъ Борисовымъ, за послѣднее время она ничего не читала. Словомъ, ея внутренняя и внѣшняя жизнь вошла въ прежнюю колею, и она вся отдыхала въ чувствѣ нѣмого покоя.

Такъ, въ жаркій лѣтній день въ Италіи, когда солнце стоитъ высоко на неумолимо-ясномъ небѣ и, воздухъ накаленъ жгучими лучами, усталый прохожій видитъ передъ собою раскрытыя двери храма. Онъ переступаетъ съ чувствомъ благоговѣнія мраморный порогъ. За тяжелой занавѣсью, которая пала между имъ и шумной, знойной улицею, все тихо и прохладно; длинныя ряды колоннъ стройно тянутся кверху; лампада теплится у отдаленнаго алтаря; одинокая старуха стоитъ на колѣняхъ и бормочетъ молитву, перебирая костяныя четки; пахнетъ ладаномъ; солнечный лучъ скользитъ въ узкія окна и играетъ разноцвѣтными огнями на мозаичномъ полу. Путь внятный звукъ вдругъ встрепенется въ глубинѣ церкви, словно вздохъ спящаго органа, пронесется подъ высокими сводами и замретъ въ чуткой тишинѣ. Мирно, хорошо! Ослѣпленные глаза, усталыя ноги отдыхаютъ; отрѣшеніе отъ всякой житейской суеты вливается въ душу, вмѣстѣ съ чувствомъ величавой гармоніи! Кажется, никогда не ушелъ бы отсюда, не покинулъ бы священнаго пріюта! Но черезъ нѣсколько минутъ эти ощущенія теряютъ свою живость, пріятное чувство отдыха притупляется, тишина и безмолвіе начинаютъ казаться мертвенными, высокія стѣны принимаютъ угрюмый видъ,-- и опять тянетъ на улицу, гдѣ пыль и шумъ, и толпа, живой говоръ людей и ослѣпительно-яркое солнце!

Василисѣ было покуда хорошо въ тихомъ, прохладномъ храмѣ; ея усталые нервы отдыхали, она чувствовала себя покойной и довольной среди обыкновенныхъ занятій и обыкновенныхъ людей. Ее посѣщали старые знакомые. Пріѣхалъ князь Кирила Федоровичъ Сокольскій. Онъ просидѣлъ довольно долго. Бесѣда велась оживленная, въ тонѣ полу-саркастической, полу-серьезкой сантиментальности, свойственной князю. Онъ слылъ за очень остроумнаго человѣка, и въ свѣтѣ побаивались его мѣткаго и подчасъ рѣзкаго слова. Самъ онъ какъ будто не довѣрялъ этой репутаціи, и относился съ ироніей къ своему остроумію, что придавало его рѣчамъ оттѣнокъ разочарованія, не лишеннаго привлекательности.

При прощаніи, сжимая въ своей бѣлой, тонкой рукѣ руку Загорской, онъ заглянулъ ей въ глаза.

-- Грустны вы, Василиса Николаевна? или вамъ надоѣлъ мой долгій визитъ?

Въ его голосѣ прозвучало въ первый разъ тайное волненіе, которое онъ испытывалъ. Василиса взглянула на него.

-- Ни одно, ни другое... Почему вы такъ думаете, князь?

-- Такъ, показалось. Если ошибся, тѣмъ лучше... Въ другой разъ пріѣду, не засижусь.

-- Напрасно, мнѣ пріятно васъ видѣть. Вѣдь мы съ вами старые друзья.

-- Да, старые! вздохнулъ князь. Что такое дружба? Милое, но пустое слово. Впрочемъ и за это спасибо. До свиданія.

Въ тотъ же день пріѣхала графиня Ольга. Она какъ только сѣла, тотчасъ заговорила о Борисовѣ.

-- А нашъ нигилистъ уѣхалъ! Такъ ко мнѣ и ни ногой... Хорошъ! проговорила она. Куда это онъ поскакалъ? Мало надѣлалъ бѣдъ, хочется еще запутаться! Сегодня получила отъ его сестры письмо. Бѣдная, безпокоится о немъ, проситъ удержать его въ Ниццѣ. Вотъ и удержали!

Графиня вздохнула.

-- Какое испытаніе, въ наше время, имѣть родственниковъ, молодыхъ людей! того и гляди, попадутъ въ бѣду! Сережу мнѣ жаль: онъ очень одаренъ, могъ бы сдѣлать прекрасную карьеру, не бросая даже своихъ либеральныхъ идей. А теперь что изъ него выйдетъ?... Пропащій человѣкъ. Вѣрите ли, даже наружность его измѣнилась. Когда онъ дебютировалъ въ свѣтѣ, совсѣмъ молодымъ мальчикомъ -- года три тому назадъ -- онъ былъ очень недуренъ собой, ловкій такой, элегантный. Вамъ покажется невѣроятнымъ, но онъ кружилъ женщинамъ головы,-- и не то, чтобы съ нимъ флиртировали, а просто таки увлекались имъ,-- de grandes passions. Я вамъ разсказывала про Nadine. Въ немъ было что-то особенное, какой-то charme. Теперь, я воображаю, онъ и думать забылъ о томъ, чтобы нравиться, набрался дикихъ идей, совсѣмъ огрубѣлъ. А деньгами, вообразите, такъ и соритъ, сестра его въ отчаяніи. Онъ то и дѣло пишетъ въ Петербургъ, требуя, чтобы высылали субсидій, все крупныя суммы. Разумѣется, это берется изъ капитала, il se ruine... И куда онъ дѣваетъ деньги? Вы сами видѣли, какъ онъ живетъ,-- чуть не на чердакѣ, одѣтъ Богъ знаетъ, какъ, никакихъ развлеченій себѣ не позволяетъ. Куда же все это идетъ?... Куда?...

Графиня вздохнула.

-- Женился бы онъ поскорѣй на порядочной дѣвушкѣ, это было бы его спасеніе. Но какая порядочная дѣвушка пойдетъ за него, въ его настоящемъ положеніи!

Долго и на разные лады продолжала разсуждать на эту тему словоохотливая посѣтительница. Василиса сидѣла и съ спокойнымъ видомъ слушала эти разсужденія, каждое слово которыхъ проходило по ея душѣ мелкой царапинкой.

Графиня собиралась ѣхать, когда вошли Скромновъ и графъ Рѣповъ. Она снова усѣлась. Завязался разговоръ о текущихъ новостяхъ, въ которомъ хозяйка дома принимала мало участія.

-- Слушайте, Алексѣй Степановичъ, сказала графиня, обращаясь къ Скромнову, вы такой милый, обязательный человѣкъ, окажите-ка мнѣ одолженіе.

-- Всегда къ вашимъ услугамъ, графиня, овѣчалъ, сладко улыбаясь, Скромновъ.

-- Дѣло вотъ въ чемъ: концертъ Діего устроенъ, остается раздать билеты: я разсчитываю на ваше содѣйствіе,-- у васъ такъ много знакомыхъ и друзей...

Лицо Алексѣя Степановича продолжало улыбаться, но выражало уже гораздо менѣе готовности.

-- Я радъ содѣйствовать, насколько могу, пробормоталъ онъ.

Графиня вынула изъ кармана пачку билетовъ, связанныхъ розовой ленточкой.

-- Вотъ сорокъ билетовъ, по десяти франковъ. Я буду вамъ очень благодарна.

-- Сорокъ билетовъ! Помилуйте, графиня, куда же я ихъ дѣну?

-- Куда? Раздадите вашимъ знакомымъ, ихъ разберутъ нарасхватъ. Мнѣ отсюда нужно въ Villa Bessale, дорога проходитъ мимо портала вашего пріятеля Григорьева,-- хотите, подвезу васъ?

-- Григорьевъ билетовъ не возьметъ: у него свой оркестръ великолѣпный, съ какой стати поѣдетъ онъ слушать какую-то посредственность?

-- Діего не посредственность! заступилась графиня. У него превосходный методъ, пропасть выраженья,-- это будущая звѣзда. А что касается до вашего Григорьева, такъ его и не просятъ пріѣзжать, пусть только возьметъ побольше билетовъ, c'est tout ce qu'on lui demande, à ce золотой мѣшокъ.

-- Не возьметъ, проговорилъ Скромновъ.

-- Что за отговорка! попросите хорошенько.

Графиня встала.

-- Мы вѣдь знаемъ, какой вы тамъ вліятельный человѣкъ, дѣлаете, что хотите. На всѣхъ рычитъ неотесанный медвѣдь,-- съ вами смиренъ и обходится ласково. Поѣдемте-ка.

-- Что, попались, Алексѣй Степановичъ! усмѣхнулся графъ Рѣповъ. Вотъ и платитесь за свою популярность.

Графиня погрозила ему пальцемъ.

-- Полноте, а то и вамъ пришлю десять билетовъ.

-- Сдѣлайте милость, графиня, присылайте. Я возьму для себя билетъ и вручу вамъ десять франковъ, а остальные возвращу безъ зазрѣнія совѣсти,-- я вѣдь не укротитель медвѣдей.

Всѣ засмѣялись. Графиня уѣхала, посадивъ Скромнова съ собой въ карету.

Графъ Рѣповъ посидѣлъ и также распростился.

Когда онъ ушелъ, Василиса велѣла нянѣ никого болѣе не принимать. Она взяла книгу и сѣла у камина. Но ей не читалось, у нея на сердцѣ что-то щемило.

-- И вотъ люди, съ которыми я должна жить, думала она, въ обществѣ которыхъ находить для себя утѣшеніе, мнѣніями которыхъ дорожить. Пустота, бездушіе!... Живая мысль, живое слово, гдѣ вы!...

Она глядѣла въ огонь и тихонько пожималась, какъ отъ внутренняго холода. Она не знала, чего ей хотѣлось, а только чувствовала, что ее тянетъ вонъ изъ соннаго затишья.

Первое письмо отъ Борисова пришло дней черезъ десять послѣ его отъѣзда.

"Вотъ я и въ Лондонѣ, писалъ Борисовъ. Какъ видите, опоздалъ на нѣсколько сутокъ. Въ Парижѣ знакомые студенты затащили на какую-то сложную операцію, въ силу чего пришлось прожить лишнихъ два дня въ этомъ Вавилонѣ и только вчера попасть въ Лондонъ. Первымъ моимъ путешествіемъ было отыскиваніе почтоваго бюро, гдѣ я и нашелъ ваше маленькое письмо, за которое очень благодаренъ.

"Пробуду здѣсь недѣли три, послѣ чего отправлюсь въ Женеву, гдѣ, по всей вѣроятности, и поселюсь, на долгое, на короткое ли время -- не знаю. Ежели же все устроится, какъ предполагаю, думаю посѣщать въ тамошней академіи курсы естественныхъ наукъ. Слушаніе лекцій не займетъ много времени, а въ будущемъ можетъ пригодиться. Здѣсь повидался съ нужными личностями; невеселая картина: голодъ, холодъ... Впереди много, а передъ тобою люди съ разбитыми надеждами, съ убитыми товарищами и все таки исключительно живущіе идеей! Плохое житье citoyens de l'univers; но я ношу такой титулъ и думаю, что онъ все таки лучше другихъ.

"Вотъ вамъ, добрый другъ мой, обрисовка одной стороны медали моего теперешняго существованія; контуры другой стороны хотя и рѣзки, но неотчетливы; до поры умолчу о ней. Понятна ли вамъ эта фраза? Мнѣ кажется, что ежели бы возможно было выбивать медали на каждый фазисъ жизни индивидуума съ изображеніями, конечно апологическими, то это былъ бы хорошій матеріалъ для исторіи этой индивидуальной жизни. Вамъ, какъ психологу тонкому и чуткому, предоставляю нарисовать картину для моей медали. Возьметесь-ли?

"Не могу не сказать нѣсколько словъ о погодѣ; она великолѣпная, теплынь, такая же, какъ и въ Ниццѣ, только гораздо постояннѣе, рѣзкихъ переходовъ нѣтъ. Ежели бы побольше зелени и не пасмурные дни, можно было бы и не замѣчать разницу климата. Вотъ о погодѣ.-- На душѣ же, скажу вамъ, какъ-то холодновато. Уѣзжая отъ васъ, я покинулъ очень теплую атмосферу, которую я поминутно чувствовалъ, болѣе и болѣе знакомясь съ вами. Въ силу этого, теперешнее одиночество и отсутствіе близкихъ людей чувствуется очень сильно. Ну, да не привыкать, вѣдь живешь не все для того, чтобы цвѣтики рвать да глотать вкусныя ягодки. "Жизнь не храмъ, а мастерская, и человѣкъ въ ней работникъ" -- по мѣткому выраженію Базарова, да, въ добавокъ еще наше поколѣніе -- не художники и не мастера, а просто чернорабочіе.-- Почему такъ? А потому, чтобы строить фундаментъ, нужно прежде выкопать яму, а это дѣло чернорабочихъ!

"Затѣмъ прощайте; пишите почаще. Цѣлую ручки Натальи Константиновны; не забудьте и нянюшку."

Вашъ Б.

Прочитавъ письмо, Василиса задумалась. Тонъ его, простой и спокойный, заставлялъ сознавать несомнѣнно ясно фактъ, что извѣстный фазисъ отношеній Борисова къ ней былъ поконченъ и уходилъ навсегда въ прошлое. Наставалъ новый фазисъ; она не знала, быть ли ей довольной, или печалиться. Чуткимъ ухомъ сердца она слышала, какъ послѣдняя пріотворенная дверь тихонько замкнулась, какъ придвинулись плотно задвижки; но въ то же время она чувствовала, что умственная связь оставалась цѣла, и въ этомъ она признавала превосходство простой естественности, которою руководился во всѣхъ вопросахъ Борисовъ, надъ собственною болѣзненною сложностью чувствъ. Она подавила въ себѣ голосъ эгоистическихъ сожалѣній и всѣмъ своимъ нравственнымъ существомъ вновь обратилась къ Борисову.

Она отвѣчала на это письмо и съ того дня стала аккуратно писать Борисову всякую недѣлю, по середамъ,-- день его отъѣзда. Она вся ушла въ эту переписку, сдѣлавшуюся для нея жизненною потребностью, средоточіемъ, къ которому тяготѣли всѣ силы ея внутренняго міра. Она разсчитывала день полученія ея письма въ Лондонѣ, день, въ который ей можно было ожидать отвѣта,-- и жила этимъ ожиданіемъ.

Борисовъ писалъ довольно аккуратно, хотя отвѣты его рѣдко получались въ урочный, заранѣе разсчитанный ею день. Иногда онъ не писалъ впродолженіе нѣсколькихъ недѣль. Василиса ждала, потомъ начинала волноваться, и волненіе это возростало и переходило, наконецъ, въ мучительную боль. Она не могла ничѣмъ заняться, ни о чемъ болѣе думать, вся застывая въ чувствѣ ожиданія. Почтальонъ приходилъ утромъ и вечеромъ; она издалека узнавала его шагъ, слышала стукъ калитки, смотрѣла изъ окна, какъ онъ подходилъ къ дому по узенькой алеѣ олеандровъ; ей казалось, что она угадывала по его походкѣ, по выраженію сморщеннаго лица, на половину закрытаго козырькомъ фуражки, несетъ ли онъ ей письмо, или нѣтъ. Няня сбѣгала съ лѣстницы и черезъ минуту возвращалась съ пустыми руками:

-- Ничего нѣтъ, матушка...

Она произносила эти слова равнодушно, и Василиса выслушивала ихъ съ спокойнымъ видомъ. "Можетъ быть, завтра!" думалось ей. Но и завтра, и послѣзавтра, и еще нѣсколько дней проходило, письма не получалось. И, наконецъ, когда она уже совсѣмъ отчаивалась, это письмо являлось вдругъ, въ одно солнечное утро, словно неожиданное. Съ замираніемъ сердца она узнавала небольшой, квадратный конвертъ, съ характерно-лаконическимъ адресомъ: Nice, Villa Arèse, М-me Zagorsky. Дрожащей рукой она разрывала тонкую бумагу конверта; ей казалось, что она достигала какой-то давно желанной радости, отъ которой у нея захватывало духъ. Первыя строки она читала, какъ во снѣ; въ глазахъ у нея пестрѣло, кровь стучала въ вискахъ; мало-по-малу она приходила въ себя и перечитывала письмо еще разъ. Каждое слово имѣло для нея значеніе.

Тонъ писемъ Борисова былъ дружески-довѣрчивый; онъ относился къ Василисѣ, какъ къ товарищу по мысли, разсказывалъ о свомъ-житьѣ бытьѣ, толковалъ о людяхъ и событіяхъ, сообщалъ новости изъ той среды, въ которой вращался. Онъ говорилъ обо всемъ, исключая одной стороны своей душевной жизни, до которой ни близкимъ, ни дальнимъ намекомъ никогда не касался. "Утихло, прошло", думала Василиса и боялась, при этой мысли, провѣрять собственное сердце.

Помимо значенія ихъ для ея душевной жизни, письма Борисова давали пищу ея уму. Въ нихъ было всегда много такого, что заставляло ее думать, и о чемъ она и задумывалась въ долгіе часы своего досуга. Письма замѣняли ей живую бесѣду съ Борисовымъ; онъ излагалъ въ нихъ свой образъ мыслей, затрогивалъ вопросы, служившіе предметомъ споровъ и разговоровъ съ перваго дня ихъ знакомства, дополнялъ и развивалъ ихъ. Теперь, какъ и тогда, она поддавалась его страстной, прямо идущей къ цѣли аргументаціи; но откликнуться на его политическія вѣрованія и надежды она не рѣшалась. Въ области мысли, какъ въ области чувства, между ей и имъ существовала преграда, переступить черезъ которую значило для нея запутаться въ цѣлую бездну противорѣчій. Она стояла насторожѣ каждаго выраженія, когда писала къ Борисову, и не только выраженія, но всякаго движенія души, которое, помимо ея воли, могло выдать разладъ ея внутренняго міра, о которомъ она не могла,-- не должна была говорить. Поэтому она многое не досказывала, многое высказывала иначе, чѣмъ чувствовала. Ея письма къ Борисову, писанныя тонкимъ почеркомъ, на англійской бумагѣ, съ той инстинктивной заботой о красотѣ формы, присущей женщинѣ, когда она пишетъ къ любимому человѣку, были пустыя и безсодержательныя письма. Василиса сознавала это. Почему? спрашивала она себя, но измѣнить этого была не въ состояніи.

Такъ прошли нѣсколько недѣль.

II.

Насталъ февраль мѣсяцъ. Пахучая южная весна стояла на дворѣ; съ нею вмѣстѣ закипѣло шумное веселье карнавала. Графиня Сухорукова впорхнула одно утро и уговорила Василису ѣхать съ ней смотрѣть на карнавальное шествіе.

-- Мужъ мой нанялъ балконъ, мы отлично все увидимъ, объясняла она. Возьмите съ собой вашу маленькую дочь, мои сыновья тамъ, и, какъ вѣжливые кавалеры, будутъ за ней ухаживать.

И вотъ Василиса на балконѣ, посреди разгара веселаго празднества. Многолюдная, полная движенія и красокъ картина развертывается передъ нею. Вдоль набережной рѣки, усаженной пальмами, широкія головы которыхъ тихо покачиваются въ воздухѣ, суетится пестрая толпа зрителей, масокъ, ряженыхъ, толкая и окликая другъ друга. Въ публикѣ рѣзко выдаются лица чисто итальянскаго типа, съ смѣлымъ, блестящимъ выраженіемъ глазъ -- это коренное населеніе Ниццы; сегодня его праздникъ, оно высыпало на улицу и, не стѣсняясь, предается своему веселью. Звуки музыки долетаютъ отрывками изъ разныхъ направленій. По другой сторонѣ рѣки, наполненной, вмѣсто воды, сплошнымъ слоемъ голышей, между которыми пробирается тоненькая, лѣниво журчащая струйка, подымается другая набережная, тянется другой рядъ домовъ; на балконахъ и у оконъ, увѣшанныхъ коврами и разукрашенныхъ зеленью, виднѣются любопытныя лица зрителей; а внизу, по улицѣ, двигается та же праздничная толпа.

По одному изъ мостовъ, пересѣкающихъ рѣку, приближалась процессія масокъ и колесницъ; другой мостъ, построенный у самаго устья рѣки, перекидывался бѣломраморной аркой, казалось, черезъ самое море, сверкавшее на солнцѣ темносиней полосой.

Небольшое число мужчинъ, между которыми находились Алексѣй Степановичъ Скромновъ, графъ Рѣповъ и князь Кирила Федоровичъ Сокольскій, окружали графиню и Василису. Наташею овладѣли сыновья графини, два красивыхъ, одѣтыхъ въ юбки и остриженныхъ à la bretonne, мальчика; они помѣстились съ англичанкой-нянькой у окна.

Князь Кирила Федоровичъ сидѣлъ за кресломъ Василисы. Корзины съ цвѣтами и "confetti" стояли передъ дамами. Князь только что успѣлъ передать Василисѣ маску изъ тонкой проволоки, которою прикрываютъ лицо, какъ зарядъ confetti, брошенный дюжимъ молодцомъ, переодѣтымъ въ женское платье, съ чепцомъ на головѣ, разсыпался по балкону. Князь отвѣтилъ полнымъ совкомъ того же заряда, и завязалась оживленная перестрѣлка.

Между тѣмъ, голова процессіи перешла мостъ и медленно подвигалась вдоль набережной, мимо балкона. Впереди катилась колесница колоссальныхъ размѣровъ, представляющая развалины замка съ башнями и амбразурами, изъ которыхъ поминутно высовывались огромныя летучія мыши. Люди, переодѣтые въ этихъ мышей, очень искусно исполняли свои роли, вертѣли головами съ разинутой пастью, и эффектно размахивали своими саженными крыльями. Дамамъ на балконахъ косматыя чудовища подавали, на длинныхъ шестахъ, букеты розъ и фіалокъ.

За этой колесницей слѣдовали другія: странствующій театръ, тинистое болото съ огромными лягушками, качанъ капусты съ внезапно раскрывающимися гигантскими листьями, между которыми копошились исполинскіе жуки и букашки; наконецъ, цѣлая сцена изъ мѣстной народной легенды, представляющей Ниццкую героиню Катерину Сегюранъ, въ то время, когда она срываетъ турецкое знамя съ бастіоновъ крѣпости.

-- Я, по правдѣ сказать, и не знала, что ниццары воевали когда-нибудь съ турками, замѣтила графиня.

-- Это происходило въ XVI вѣкѣ, обязательно объяснилъ Алексѣй Степановичъ. Городъ осаждали соединенныя силы турокъ и французовъ, и онъ былъ взятъ въ 1543 году, ежели я не ошибаюсь.

-- Не ошибаетесь, Алексѣй Степановичъ, усмѣхаясь, замѣтилъ Рѣповъ. Я прочелъ подробности объ этомъ событіи сегодня утромъ, въ программѣ карнавала.

-- Я не читалъ программы, отозвался Алексѣй Степановичъ и принялъ достойный видъ.

-- Какимъ способомъ двигаются эти колесницы? спросила Василиса у князя Кирилы Федоровича.

Князь сталъ объяснять, что лошади, запряженные внутри, двигаютъ колесницы, а иногда рьяные любители, самоотверженно жертвуя собой, тянутъ лямку, замѣняя лошадей.

-- Не завидую ихъ положенію, замѣтилъ графъ Рѣповъ. Должно быть, ужасно тѣсно въ этихъ клѣткахъ, задыхаешься, ничего не видишь, и все это для того, чтобы мимоходомъ возбудить какую-нибудь долю вниманія!

-- Самое вѣрное изображеніе самоотверженія, усмѣхнулся князь. Залѣзешь, нравственно, въ такую же тѣсную, неудобную клѣтку, двигаешься въ духотѣ и въ темнотѣ, и думаешь, что доставляешь другимъ извѣстную долю удовольствія. А другіе, большею частью, вовсе этого не замѣчаютъ, и выходитъ, что остаешься въ дуракахъ.

-- Неужели вы думаете, что самоотверженіе можетъ оставаться незамѣченнымъ? спросила Загорская. Для этого нужно предполагать всеобщее равнодушіе, это очень неутѣшительная мысль.

-- Что же дѣлать! Практическій опытъ за меня... Возьмемте частный случай. Какое будетъ, напримѣръ, хотя мнѣ вознагражденіе за самоотверженіе, которое я выказываю въ отношеніи васъ?

-- Въ отношеніи меня?...

-- Вотъ видите, вы даже не подозрѣвали его существованія, а оно существуетъ.

-- Я не понимаю васъ...

-- Подумайте хорошенько, смѣясь и наклоняясь къ ней, произнесъ князь. Неужели вы не сознаете, что обязаны питать ко мнѣ нѣкоторое чувство признательности?

-- За что?

Василиса встрѣтилась глазами съ княземъ и покраснѣла.

-- Я не умѣю разгадывать энигмы, сказала она съ чуть замѣтнымъ выраженіемъ неудовольствія.

Князь понялъ и перемѣнилъ тонъ.

-- Энигма незамысловатая. Я отдалъ вамъ свою маску и тѣмъ великодушно оградилъ васъ отъ опасности, подвергая ей собственную физіономію.

-- Въ самомъ дѣлѣ, подвигъ геройскій! улыбнулась Василиса, въ особенности, когда рядомъ лежатъ съ полдюжины другихъ масокъ.

-- Геройство, или нѣтъ, всякій добродѣтеленъ въ мѣру своихъ силъ, отвѣчалъ князь, опустивъ смиренно глаза и поникнувъ головой. Не всѣмъ же міръ спасать...

Загорская выпрямилась, словно что-то кольнуло ее.

-- Что вы сказали? спросила она.

Князь поднялъ голову.

-- Я сказалъ, что не всѣмъ міръ спасать... Почему это васъ такъ испугало?

Василиса пожалѣла о своемъ невольномъ движеніи и дорого дала бы, чтобы изгладить сдѣланное впечатлѣніе.

-- Почему? повторилъ князь. Онъ смотрѣлъ на нее пристально своими прекрасными, черными глазами и наслаждался ея смущеніемъ.

-- Я не зналъ, что вопросъ о спасеніи міра такъ близко касается вашихъ чувствъ... Простите, въ другой разъ не буду.

Василисѣ было досадно на князя, на себя и на тотъ оборотъ, который принялъ разговоръ. Она чувствовала, что она неловко что-то выдала, дозволила чему-то выскользнуть у нея изъ рукъ, и, хотя это что-то было очень незначительно, почти неуловимо, тѣмъ не менѣе сознаніе, что оно ушло изъ ея исключительнаго владѣнія и попало въ обладаніе другого, было ей чувствительно.

Она обернулась и стала смотрѣть на улицу, гдѣ продолжало тянуться шествіе, и происходили всякія комичныя маскарадныя сцены.

-- А вотъ и кавалькада, воскликнулъ графъ Сухоруковъ, за ней ѣдутъ наши, русскіе. Bravo! очень удалось.

Графъ Рѣповъ и графъ Сухоруковъ стали глядѣть въ лорнетку.

Кавалькада состояла изъ десятковъ двухъ наѣздниковъ, одѣтыхъ въ бронзоваго цвѣта трико, съ перьями на головахъ и на поясахъ, откуда болтались длинные волосы скальповъ. Наѣздники размахивали копьями и по временамъ свирѣпо взвизгивали. За ними подвигалась, звеня бубенчиками и красуясь расписной и раззолоченной дугой, русская телѣга, запряженная тройкой. Въ ней помѣщалась крестьянская свадьба; парни и дѣвки въ пестрыхъ нарядахъ стояли вдоль грядокъ телѣги или лежали на сѣнѣ въ живописныхъ положеніяхъ. На передкѣ сидѣлъ молодой, рядомъ съ невѣстой, и правилъ лошадьми. Онъ былъ въ красной канаусовой рубахѣ, въ поддевкѣ, въ поярковой шляпѣ съ павлиньими перьями и съ головы до ногъ смотрѣлъ женихомъ. Молодая была одѣта въ голубой сарафанъ, обшитый галуномъ, бархатную безрукавку и повойникъ изъ парчи; серьги и жемчуги блестѣли изъ подъ тонкой шелковой фаты, спускавшейся на лицо. Парень молодцевато встряхивалъ кудрями и то и дѣло, ухмыляясь, поглядывалъ на красотку, которая отворачивалась и стыдливо закрывалась кисейнымъ рукавомъ.

Картина выходила эффектная; въ публикѣ раздавались аплодисменты; молодая раскланивалась; ее осыпали цвѣтами.

Во главѣ процессіи произошла какая-то задержка; тройка стала подъ самымъ балкономъ. Парень сидѣлъ, перебирая возжи и вдругъ взглянулъ наверхъ.

-- Графиня, помните наше пари? Сейчасъ любимую вашу спою.

Онъ не дождался отвѣта и звонкимъ голосомъ затянулъ:

Ахъ морозъ, морозецъ,

Молодецъ ты русскій!

Графиня замахала вѣеромъ.

-- Перестаньте! Съ ума вы сошли!... Охота вамъ дурачиться!

Онъ засмѣялся и умолкъ.

-- Напрасно, ей Богу напрасно, проговорилъ онъ. Ахнуть хочется. Что за бѣда?... благо линія такая вышла.

Сладкіе звуки пѣсни пронеслись въ воздухѣ и замерли. Василиса узнала этотъ голосъ; ей вспомнился вечеръ у графини Сухоруковой. Кудрявый парень, облеченный тогда во фракъ и бѣлый галстукъ, сидѣлъ за фортепіано и пѣлъ,-- и подъ звуки его пѣсни ей грезились свѣтлыя радости, долгіе дни счастья... все, что не сбылось, не осуществилось... Это недавнее прошлое представилось ей вдругъ съ небывалой яркостью. Она перестала видѣть окружающее, и вся ушла въ свой внутренній міръ. Послѣднее письмо, полученное отъ Борисова, лежало у нея въ карманѣ; она опустила руку и сквозь складки платья дотронулась до него. Письмо это было изъ Бельгіи; Борисовъ, проѣздомъ изъ Лондона въ Женеву, остановился недѣли на двѣ въ Брюсселѣ и писалъ о тамошнихъ своихъ впечатлѣніяхъ.

Василиса ожидала на дняхъ новаго письма. "Вѣрно, завтра будетъ, подумала она, или, можетъ быть, письмо уже пришло и ждетъ меня дома".-- И вдругъ ей представилось, что не письмо, а самъ Борисовъ явится въ Ниццу, что онъ уже пріѣхалъ, не нашелъ ея дома и отправился по улицамъ разыскивать ее.-- "Почему же это невозможно? разсуждала она, вѣдь онъ сказалъ, что явится съ конца свѣта, ежели мнѣ будетъ нужно его. Я не рѣшаюсь написать ему, но онъ, можетъ быть, угадалъ, прочелъ между строкъ невысказанное желаніе... самъ, можетъ быть, желалъ..." Она глядѣла въ толпу, готовясь увидать стройную его фигуру, знакомую походку, небрежно нахлобученную шляпу на головѣ. Вотъ онъ идетъ, увидѣлъ ее, остановился подъ балкономъ, кланяется... Графиня его узнала, зоветъ наверхъ, онъ входитъ въ домъ, подымается по лѣстницѣ... вотъ сейчасъ войдетъ... Сердце у Василисы забилось. "Господи, бываютъ же такія счастливыя минуты!" восклицаетъ она мысленно.-- Она погрузилась въ безоблачный міръ фантазій; глаза у нея потемнѣли и заблистали.

-- Что вы такое необыкновенное видите? спросилъ князь Кирила Федоровичъ. Подѣлитесь пріятнымъ впечатлѣніемъ.

Картина, въ которую она всматривалась душой, разомъ разсѣялась, но оставалось возбужденіе, которое оставляетъ послѣ себя, какъ свѣтлый слѣдъ, мечта о счастьи.

-- Нельзя, князь, отвѣчала она весело. Помните, въ сказкахъ говорится про царевну, въ свѣтлицу которой леталъ соловей? Онъ пѣлъ чудныя пѣсни, но онъ пѣлъ для нея одной; если бы она кому-нибудь о нихъ повѣдала -- вся прелесть пѣсенъ должна была исчезнуть.

-- Это въ сказкахъ; въ жизни не такъ. Разскажите, о чемъ пѣлъ вашъ соловей?

Василиса смѣло глянула ему въ глаза и, не то шутя, не то серьезно, промолвила:

-- О любви...

Князь сдѣлалъ рукой отрицательное движеніе.

-- Не вѣрю. Что вы про любовь знаете!... Холодная, непорочная, вы даже на женщину непохожи... Весталка какая-то... дѣва пречистая...

Василиса улыбнулась и провела рукой по волосамъ дочери, стоявшей возлѣ нея и перебиравшей цвѣты въ корзинѣ на ея колѣняхъ.

-- Вы мнѣ скажете: улика на лицо, промолвилъ князь. Но вѣдь это ничего не значитъ. Мурильовскія мадонны также сидятъ съ младенцами на колѣняхъ; тѣмъ не менѣе онѣ дѣвы, даже дѣвочки... матерьми сдѣлались такъ,-- наитіемъ духа святаго.

Онъ наклонился, дѣлая видъ, что подбираетъ разбросанные Наташею цвѣты.

-- Вотъ онъ, сфинксъ, про котораго мы говорили, съ его мучительной загадкой!... Знаешь, что смотрѣть на него вредно,-- а между тѣмъ нѣтъ силъ оторваться... То ли дѣло любовь простая, безъ примѣси мифологическихъ мистерій! полюбуйтесь...

Князь указалъ на свадебную телѣгу, двинувшуюся въ эту минуту впередъ. Нарядная чета сидѣла въ граціозной позѣ, приблизясь другъ къ другу, ведя тихимъ голосомъ оживленную бесѣду; слышался ихъ смѣхъ; отъ ихъ красивыхъ, молодыхъ, фигуръ вѣяло какимъ-то беззаботнымъ счастьемъ.

-- Что же? спросила, взглянувъ, Василиса.

-- Ничего. Встрѣтились, сошлись, разойдутся... Тутъ все просто, никакой драмы ни до, ни по; сама природа, какъ Богъ велѣлъ.

-- Вы говорите про прелестную чету? произнесъ Скромновъ, надѣвая pince-nez и нагибаясь, чтобы посмотрѣть во слѣдъ телѣгѣ, которая, побрякивая бубенчиками, поворачивала на мостъ и, вся залитая золотыми лучами солнца, горѣла на синемъ фонѣ неба. Я не понимаю, какая охота нашей миленькой княгинѣ связываться съ этой забубенной головой... Не пройдетъ шести недѣль, какъ онъ ее броситъ.

-- Онъ броситъ, а она утѣшится, возразилъ князь. Самый естественный исходъ.

-- А propos de естественный и сверхъестественный, проговорилъ графъ Сухоруковъ. Знаменитый Hume прибылъ вчера въ Ниццу. Знаете ли, что? нужно будетъ его позвать на вечеръ и устроить séance.

-- Ни за что, вскрикнула графиня. Онъ еще чертиковъ покажетъ... А я всего этого ужасно боюсь.

Она начала разсказывать, какъ на вечерѣ у одной изъ ея пріятельницъ Hume вызвалъ тѣнь ея недавно умершаго ребенка, и какъ эта барыня упала въ обморокъ, почувствовавъ вдругъ въ своихъ рукахъ дѣтскую холодную ручку.

-- Боже упаси съ этимъ шутить! серьезно проговорила графиня. Вѣдь никто не знаетъ навѣрное, что правда, что шарлатанство...

Заговорили о спиритизмѣ; всякій приводилъ слышанные имъ факты, но за достовѣрность ихъ не ручался. Василиса сначала прислушивалась; но разговоръ показался ей скучнымъ, она вновь обратила свое вниманіе на улицу.

Торжественное шествіе карнавала приближалось къ концу. Колесницы и кавалькады проѣхали; группы показывались рѣже, отдѣльныя маски прохаживались по тротуару между зрителями. По улицѣ проѣзжали рысью извощичьи коляски, убранныя зеленью, гирляндами цвѣтовъ, обтянутыя бѣлымъ коленкоромъ, съ арлекинами и пьеро на козлахъ, вмѣсто кучеровъ; въ коляскахъ сидѣли замаскированныя фигуры, плотно закутанныя въ розовыя, голубыя и зеленыя домино. Мостовая, усыпанная цвѣтами и конфетти, напоминала паркетъ бальной залы послѣ маскарада. Уличные мальчишки подбирали упавшіе букеты подъ ногами лошадей и продавали ихъ вторично за хорошую цѣну.

-- Я думаю, мнѣ пора идти, сказала Василиса.

Она встала; все общество тронулось за ней и вошло въ комнату.

-- Какой, въ сущности, бесмысленный обычай эти народныя празднества, замѣтилъ Алексѣй Степановичъ Скромновъ. Шумъ, пыль, безпорядокъ... Право, если бы не въ такомъ пріятномъ обществѣ, было бы нестерпимо скучно смотрѣть на всю эту суматоху.

-- Почему? отозвался князь Сокольскій. Зрѣлище не глупѣе всякаго другого, а, въ-извѣстномъ смыслѣ, даже и поучительно: убѣждаешься da visu, каковы эстетическія потребности того слоя общества, котораго выдумали съ нѣкоторыхъ поръ именовать меньшою братіей.

-- Мнѣ кажется, что народные праздники всегда будутъ существовать, сказала Василиса, даже когда общій уровень образованія будетъ стоять несравненно выше... Это естественная потребность...

-- Вы правы; грубое веселье -- естественная потребность грубыхъ народныхъ массъ.

-- Почему же грубое?... просто веселье... Вѣдь въ свѣтѣ ѣздятъ на балы, въ театры...

Князь пожалъ плечами.

-- Разница большая... Театры, балы, собранія -- формы культурнаго общежитія.

-- И это общежитіе, только формы не выработались, а исходная точка все та же: потребность человѣка выйти порой изъ тѣснаго семейнаго кружка, сблизиться съ подобными себѣ, потѣшить свои глаза необыденнымъ зрѣлищемъ, услышать веселые, возбуждающіе звуки... Я часто думаю о томъ, какой характеръ будутъ имѣть народные праздники при совсѣмъ правильномъ общественномъ строѣ.

-- Какой же это "совсѣмъ правильный строй"? Слава, богу, со времени освобожденія крестьянъ и другихъ реформъ -- говоря только о Россіи -- общество, мнѣ кажется, стоитъ на довольно правильныхъ основахъ. Нужно только Бога молить, чтобы не пересолили наши реформаторы.

-- Совершенно вѣрно, отозвался кто-то.

-- Прогрессъ нуженъ, не спорю, продолжалъ князь, но если человѣкъ, какъ говоритъ Joseph de Maistre, вздумаетъ постановлять свои мелкія политическія измышленія и присваивать себѣ функціи Творца въ организаціи человѣчества то игнорируемые имъ законы подавятъ его самого и его изобрѣтенія.

-- Но вѣдь Joseph de Maistre былъ страшный реакціонеръ! воскликнула Василиса. Онъ первый далъ опору и кредитъ только что возникавшему тогда ультрамонтанизму. Развѣ его слова могутъ служить авторитетомъ?

-- Авторитетъ, или нѣтъ, онъ разсуждалъ правильно, возразилъ князь.

Когда темой разговора дѣлался политическій вопросъ, князь становился раздражительнымъ.

-- Да вы, собственно, чего хотите, революціонерка вы этакая?

Василиса засмѣялась.

-- Я ничего не хочу... Я вотъ хочу домой идти, а то мнѣ будетъ поздно; по темнымъ улицамъ одной пробираться неудобно.

-- Я васъ провожу, сказалъ графъ Сухоруковъ.

Василиса поблагодарила и подошла къ столу, гдѣ дѣти, подъ предводительствомъ англичанки, пили шоколадъ и наѣдались пирожками. Они весело болтали и смѣялись. Наташа, не привыкшая къ дѣтскому обществу, всегда молчаливая и застѣнчивая, неожиданно развернулась подъ вліяніемъ среды. Личико ея оживилось, глаза блистали; сидя на подушкѣ, съ подвязанной подъ подбородкомъ салфеткой, она съ одушевленіемъ что-то разсказывала.

Алексѣй Степановичъ Скромновъ объявилъ, что она une délicieuse enfant и подсѣлъ было къ ней, пытаясь снискать ея вниманіе: но дѣвочка оказалась несдатчивой на подкупъ конфектъ и пріятныхъ рѣчей; она смотрѣла на улыбающагося Алексѣя Степановича испуганно своими ясными глазами и рѣшительно отказывалась вступать съ нимъ въ разговоръ. Сконфуженный такой неудачей, Алексѣй Степановичъ отошелъ.

-- Вся съ ноготокъ, а уже женскіе пріемы знаетъ, засмѣялся князь. О, les femmes, les femmes!...

-- Васъ женщины всегда очень баловали, сказала графиня Ольга, вы не имѣете права жаловаться на нихъ.

-- Не всѣ баловали. О, ежели бы всѣ...

Князь принялъ притворно грустный видъ. Василиса одѣла дочь и стала прощаться.

-- Недобрая вы, произнесъ князь вполголоса; раздосадовали человѣка и въ бѣгство обращаетесь.

-- Чѣмъ же я могла васъ раздосадовать? Не Жозефомъ-де-Местромъ же?...

-- Хотя бы и имъ... Можно на дняхъ побывать у васъ? мы возобновимъ интересный споръ...

-- Пріѣзжайте, я буду рада; но спорить съ вами не буду.

-- Почему?

-- Не умѣю. Я, вообще, плохой борецъ, отвѣтила она, смѣясь.

-- Неужели?... Я воображалъ совсѣмъ противное. Можетъ быть, вы податливый ученикъ?

-- Можетъ быть. Графъ, ежели вы хотите сопровождать меня, пойдемте, пора, обратилась Василиса къ хозяину дома.

Графъ подалъ ей руку. Графиня со всѣмъ обществомъ вышла на балконъ и глядѣла, какъ они пробирались между толпой масокъ по тротуару. Графъ очень усердно оберегалъ свою спутницу и еще усерднѣе, нагнувшись, бесѣдовалъ съ ней. Они скоро скрылись за угломъ улицы.

-- Вотъ преимущество женатаго человѣка, сказала графиня. Вамъ очень завидно, князь?

-- Почему это?... Я съ вами, графиня; моя участь кажется мнѣ самой завидной.

Графиня добродушно засмѣялась.

-- Я не ревную, богъ съ вами! Но объясните мнѣ, почему это вы всѣ, а въ томъ числѣ и мой мужъ, влюблены въ нее? Что въ ней такое?

Князь развелъ руками, въ знакъ того, что это обстоятельство ставитъ его самого въ тупикъ.

-- Полноте... къ чему притворяться? А вы такъ гораздо хуже другихъ, настаивала, шутя, графиня. Объясните мнѣ только причину, что васъ къ ней привлекаетъ?

-- Ей богу, графиня, я не въ состояніи объяснить того, чего не испытывалъ... Вы говорите, привлекаетъ? Можетъ быть, причина просто та, что... привлекательна!

-- Votre fille est muette, parce qu'elle a perdu la parole, засмѣялась графиня. Впрочемъ, я васъ понимаю; вы всегда были une perle de discrétion. Счастлива та, которая имѣетъ васъ другомъ.

ІІІ.

На страстной недѣлѣ няня говѣла. Василиса не выходила изъ дому, сидѣла цѣлые дни съ дочерью и занималась ею. Какая-то тишина лежала у нея на душѣ.

Въ пятницу вечеромъ няня уговорила ее пойдти ко всенощной, приложиться къ плащаницѣ и понабраться "благодати Божіей",-- какъ она выражалась. "А то, матушка, уже очень рѣдко въ церкви-то бываете"...

Тихій весенній вечеръ стоялъ на дворѣ; прозрачное небо чуть розовѣло, въ воздухѣ несся запахъ лимонныхъ и апельсинныхъ цвѣтовъ, Василиса шла въ какомъ-то празднично-ясномъ настроеніи духа. Она вошла въ церковь и, поднимаясь по лѣстницѣ, перекрестилась, что рѣдко съ ней бывало. Подъ высокимъ куполомъ стоялъ полумракъ. Плащаница, убранная цвѣтами, возвышалась посрединѣ церкви, свѣчи горѣли желтоватымъ блескомъ; Загорская пробралась между толпой прихожанъ и стала въ углу.

Кругомъ усердно молились. Пожилая женщина, въ черномъ, тихо опускалась на колѣни и оставалась цѣлыя минуты неподвижною, съ поникнутой головой; рядомъ толстый господинъ съ желтосѣрыми усами размашисто крестился и клалъ земные поклоны; губы у него шевелились, слезы катились по лицу. "Проситъ!" подумала Василиса. На всѣхъ лицахъ выражалась сосредоточенность и умиленіе, на иныхъ глубокая, горячая вѣра. Взоръ ея перешелъ на иконостасъ; свѣчи разныхъ величинъ, поставленныя набожными молельщиками, горѣли въ серебряныхъ паникадилахъ, передъ мѣстными образами; ликъ Спасителя, спокойный и кроткій, озарялся яркимъ блескомъ. Передъ плащаницей стоялъ священникъ въ черномъ облаченіи; въ его рукѣ дымилось кадило, запахъ ладана распространялся въ церкви...

"И все это совершается даромъ, напрасно!..." пронеслась вдругъ мысль въ головѣ Василисы. Эти обряды тщетны; эта вѣра не имѣетъ существующаго предмета; эти молитвы не долетаютъ до того, къ кому онѣ возсылаются... Молитва и упованіе -- только формы, которыя убаюкиваютъ человѣческое горе утѣшительными иллюзіями, но сами по себѣ онѣ не имѣютъ смысла, такъ какъ ихъ никто не слышитъ... Тамъ, за царскими дверьми, на этомъ престолѣ, гдѣ совершаются таинства, никого нѣтъ... недоступная святыня -- одно созданіе человѣческой мысли; сама по себѣ она не существуетъ. На землѣ, въ небесахъ... царитъ невѣдомая сила, но не та, которой поклоняются въ церквахъ...

Ей сдѣлалось страшно, не мыслей своихъ, а того, что онѣ приходили къ ней въ такую именно минуту, въ церкви, посреди молящихся, вѣрующихъ людей. Неприкосновенность извѣстныхъ формъ, которыя она съ дѣтства привыкла считать выраженіемъ чего-то святого, была нарушена, и это нарушеніе было для нея болѣе чувствительно, чѣмъ несостоятельность самой сути, къ которой она давно уже, незамѣтно для себя, привыкла относиться критически.

Служба продолжалась чинная, торжественная. Скорбный напѣвъ раздавался тихо и заунывно, какъ надгробный плачъ. Василиса пробовала отогнать отъ себя духъ анализа; но ей не удалось искусственно настроить себя подъ ладъ окружающей религіозной среды, какъ дѣлала она это въ дѣтствѣ и въ ранней молодости, когда она тоже не вѣрила безусловно, но послушная фантазія легко поддавалась впечатлительности нервовъ. Пѣніе, запахъ ладана, видъ молящихся людей, не располагали ее въ этотъ разъ къ сердечному умиленію. Напротивъ, все это дѣйствовало на нее непріятно: она нравственно вся сжалась и продолжала совершенно безучастно относиться къ тому, что вокругъ нея совершалось.

Она наблюдала, какъ одинъ или другой изъ прихожанъ выступалъ впередъ, становился на колѣни, клалъ земной поклонъ и прикладывался къ плащаницѣ. Эти люди казались ей жалкими, ихъ тѣлодвиженія, лишенныя смысла, были смѣшны. "Этотъ священникъ, одѣтый въ черныя ризы, крестящійся и кладущій поклоны съ такимъ видомъ смиренія,-- вѣритъ онъ, или нѣтъ?" допытывалась она въ своихъ мысляхъ. "Онъ такъ близко касается своей святыни... онъ долженъ знать... Какъ ужасно, ежели онъ не вѣритъ!..."

Въ ея умѣ возникъ образъ иной вѣры, живой, могучей, той вѣры, про которую сказано, "что она горами двигаетъ". Она вспомнила день, когда въ первый разъ въ этой церкви она встрѣтила Борисова; передъ ней предстало его лицо, прекрасное, молодое, съ выраженіемъ строгой думы и неземной страсти въ очахъ... Мысль о Борисовѣ, въ какой бы моментъ она ни являлась къ ней, всегда смягчала ее, вносила въ ея внутренній міръ добрыя начала. "Онъ не сталъ бы осуждать такъ холодно, подумала она; въ немъ есть любовь къ людямъ, пониманіе ихъ душевныхъ потребностей. Онъ, сильный, сноситъ немощи безсильныхъ и не себѣ угождаетъ", пришли ей на память слова Евангелія.

Всѣ нѣжныя струны души ея зазвенѣли... Встрѣчусь ли я съ нимъ опять? подумала она, и мысль ея унеслась далеко. Тихое пѣніе звучало въ ушахъ; она машинально смотрѣла на плащаницу, и странное чувство зашевелилось въ ней вдругъ. Ей представилось, что посреди церкви стоитъ не аллегорическое изображеніе Спасителя во гробѣ, а настоящій гробъ, и въ гробу лежитъ кто-то ей близкій, дорогой, самый дорогой... Борисовъ!... Наташа! мелькнуло у нея въ головѣ. Это впечатлѣніе прошло такъ же быстро, какъ и явилось. Она черезъ минуту уже не помнила о немъ. Есть бѣды, отъ созерцанія которыхъ сознательная мысль отворачивается; эта бѣда можетъ случиться, но она не случится потому, что слишкомъ ужасна...

Загорская простояла до конца всенощной. Молитвы кончились; сторожѣ гасилъ у образовъ свѣчи; около стойки церковный староста и его помощникъ считали сборъ и вполголоса толковали; прихожане кланялись плащаницѣ и тихонько, какъ тѣни, одинъ послѣ другого исчезали. Къ Василисѣ присоединилась было старуха Елкина, но она ей только отдала поклонъ и у дверей разошлась съ нею.

Послѣ удушливой атмосферы церкви, пропитанной дымомъ ладана и запахомъ цвѣтовъ, вечерній воздухъ пахнулъ ей пріятно въ лицо и освѣжилъ ее. Она шла скорыми шагами, не оглядываясь. Непривычка находиться вечеромъ одной на улицѣ дѣлала ее немного трусливой; сердце у нея билось скорѣй обыкновеннаго; она была рада, когда вбѣжала наконецъ, къ себѣ на лѣстницу.

Няня отворила ей дверь; съ перваго взгляда на нее, Василиса увидѣла, что ее что-то тревожило.

-- Что такое, няня? Что случилось?

-- Ничего, матушка. Христосъ съ вами, даже побѣлѣли всѣ; инда меня испугали!

-- Скажите няня... что? проговорила Василиса.

-- Да ничего, матушка... Такъ, Наталья Константиновна что-то неспокойно почиваютъ... Жарокъ словно у нихъ... и кушать не хотѣли.

Василиса сбросила шаль и, пройдя гостинную, неслышными шагами вошла въ дѣтскую. На маленькой кроваткѣ Наташа лежала, разметавшись; голова ея спустилась съ подушки. Василиса ощупала горячій лобъ; отрывистое дыханіе ребенка раздавалось страшно внятно въ комнатѣ.

Смертнымъ холодомъ обдало душу Василисы.

-- Доктора! произнесла она.

-- Сударыня, матушка, не извольте безпокоиться, начала было ее уговаривать няня. Это ничего, пройдетъ... Это у дѣтей часто бываетъ...

Но Василиса ея не слушала. Подойдя къ ночной лампѣ, она написала нѣсколько словъ карандашомъ на своей карточкѣ.

-- Дайте дворнику, чтобы онъ сейчасъ взялъ извощика, и привезъ бы съ собою доктора.

Марфа Ильинишна пошла исполнить приказаніе. Когда она вернулась, обѣ женщины долго стояли у постели ребенка, не говоря ни слова, обмѣниваясь отъ времени до времени безпокойнымъ взглядомъ. Въ комнатѣ было тихо; колеблющійся огонь лампадки слабо освѣщалъ ее. Дѣвочка продолжала спать, но по временамъ вздрагивала и тоскливо металась. Вдругъ она закашляла; хриплый звукъ этого кашля былъ непохожъ на человѣческій голосъ. Василиса приподняла ее на подушкѣ; пароксизмъ продолжался минуты полторы, глаза закатились, она вся побагровѣла, густая слюна показалась у рта. Когда кашель прекратился, маленькая головка съ золотистыми кудрями безпомощно опрокинулась назадъ. Дѣвочка простонала и опять впала въ забытье.

-- Матушка, да что же это такое? испуганно, шопотомъ спросила Марфа Ильинишна.

У Василисы губы шевельнулись, но она не могла сразу произнести страшнаго слова. Она сдѣлала усиліе и проговорила глухо, не глядя на няню:

-- Крупъ... Но, можетъ быть, я ошибаюсь.

Марфа Ильинишна всплеснула руками.

-- Господи, Іисусе Христе! Какъ же это я не догадалась!

Она перекрестилась на образокъ въ серебряномъ окладѣ, висѣвшій надъ Наташиной кроватью, и тотчасъ же прибавила:

-- Горчишничковъ бы надо...

Василиса ухватилась за это средство. Черезъ нѣсколько минутъ горчишники были готовы и ихъ привязали къ маленькимъ ножкамъ.

Опять настала тишина. Василиса прислушивалась къ отдаленному стуку колесъ по мостовой. Всякій разъ, что приближалась карета, она думала, что ѣдетъ докторъ, но карета, не завернувъ въ ея переулокъ, катилась мимо. Сердце у ней замирало.

Наконецъ, послѣ чуть ли не часового ожиданія, появился докторъ. Онъ велѣлъ подать лампу, осмотрѣлъ разгорѣвшееся, опухшее лицо ребенка, пощупалъ пульсъ и спросилъ, не было ли кашля. Василиса отвѣчала, что былъ, и описала, какой именно онъ былъ. Докторъ ничего не говорилъ, только покачивалъ головой. Она слѣдила за выраженіемъ его лица; наконецъ, рѣшилась спросить.

-- Дифтеритъ, отвѣчалъ безъ запинки докторъ. Но вы, сударыня, не отчаивайтесь; всякая надежда еще не потеряна, много будетъ зависѣть отъ силы припадковъ и отъ характера, который приметъ болѣзнь. Постараемся предупредить ея успѣхи.

Онъ прописалъ лекарство, посовѣтовалъ ванну и одобрилъ горчишники, затѣмъ, проговоривъ нѣсколько словъ ободренія, собрался идти.

-- Ежели что случится ночью, пришлите за мной, а я завтра утромъ буду.

Провожая доктора въ передней, няня уговаривала его пріѣхать пораньше.

"Всякая надежда еще не потеряна", звучали въ ушахъ Василисы слова доктора. Такъ, стало быть, опасность большая, угрожающая... Неужели смерть?! Она чувствовала, какъ какой-то спазмъ сжималъ ей грудь, она хотѣла зарыдать и не могла.

Ночь прошла тревожная. Сдѣлали ванну, но больной не стало легче. Припадки кашля возобновлялись чаще и всякій расъ продолжительнѣе, она задыхалась. Утромъ докторъ сомнительно сдвинулъ брови; онъ приставилъ піявки къ горлу и прописалъ рвотное. Послѣ піявокъ дѣвочка пришла въ себя и тусклыми глазами искала мать. Василиса припала къ ней и въ безумномъ отчаяніи цѣловала ея крошечныя руки.

Къ вечеру болѣзнь сдѣлала значительные успѣхи. Пробовали прижиганіе, но пленки продолжали образовываться, и воспалительное состояніе увеличивалось. Бѣдный ребенокъ задыхался во время длинныхъ пароксизмовъ, а въ промежуткахъ лежалъ въ забытьи. Веселенькая дѣтская обратилась въ мрачную лазаретную комнату. Окно оставалось открыто, но было завѣшено, стклянки стояли на столахъ, припарки, бинты валялись на стульяхъ, пахло аптекарскими снадобьями. Няня втеченіе двадцати четырехъ часовъ похудѣла и пожелтѣла. Василиса не проронила ни одной слезы, она, какъ пришла отъ всенощной, не раздѣвалась, подвязала только тяжелыя косы, которыя выбивались изъ подъ гребня, падали подъ руки и мѣшали дѣло дѣлать. Докторъ объявилъ, что, ежели впродолженіе ночи не будетъ перемѣны къ лучшему, то на слѣдующее утро нужно будетъ приступить къ операціи. Василиса не испугалась этого: всякое новое средство являлось ей спасительной мѣрой -- она хваталась за соломинку.

На другое утро сдѣлали операцію. Она держала на своихъ колѣняхъ исхудалое, безчувственное тѣло дѣвочки, покуда докторъ искусной рукой прорѣзывалъ продолговатое отверстіе въ горлѣ и вставлялъ въ него серебряную трубочку.

Эта попытка оказалась безполезной. Припадки возобновлялись, ослабѣвшій организмъ не могъ продолжать борьбы, ребенокъ впалъ въ состояніе тяжелой предсмертной дремоты и къ вечеру этого дня скончался.

На другое утро маленькій трупъ, убранный цвѣтами, лежалъ на столѣ. Свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ горѣли въ ногахъ и у изголовья. Няня читала псалтырь; Василиса сидѣла у стола и неподвижно глядѣла на дѣтское личико, успокоенное вѣчнымъ сномъ. Ей все еще не вѣрилось. Такъ прошелъ цѣлый день, она не трогалась съ мѣста, не плакала. Вечеромъ пришелъ священникъ и отслужилъ панихиду. Какія-то слова утѣшенія были ей сказаны, но она ихъ не слушала и не понимала. Няня принесла чашку чая и попробовала уговорить покушать. Она не противилась, поднесла чашку къ губамъ, но горло ея судорожно сжималось.

-- Не могу... произнесла она отрывисто, отдавая чашку,-- не мучьте меня.

-- Хоть поплакали бы, матушка... На васъ страшно глядѣть, возопила няня, припадая къ рукамъ своей барыни и заливаясь горькими слезами.

IV.

Бѣдную маленькую Наташу схоронили на третій день свѣтлаго праздника.

Въ церкви, при отпѣваніи, почти никого не было. Присутствовали только старуха Елкина и князь Сокольскій. Гробъ стоялъ посреди церкви, на обтянутомъ чернымъ бархатомъ катафалкѣ, слишкомъ для него длинномъ и широкомъ. Солнечный лучъ падалъ въ окно купола и тянулся косой полосой, раздѣляя церковь на двѣ половины; при яркомъ дневномъ свѣтѣ восковыя свѣчи горѣли тускло, желтымъ пламенемъ, заупокойное пѣніе звучало тихо, какъ сдержанный плачъ... Настала послѣдняя минута. Василиса видѣла, точно во снѣ, обращенныя къ ней сострадающія лица, когда она сошла со ступенекъ катафалка, простившись съ безжизненными останками дочери... Няня положила земной поклонъ и съ спокойною важностью, какъ совершаетъ русскій народъ обрядъ, нагнулась и поцѣловала маленькую покойницу съ уста. Она поправила кружевную подушечку, сшитую наканунѣ ея руками, подъ головою своей барышни, спустила кисейное покрывало, и крышка гроба закрылась. Ничьи глаза не увидятъ болѣе страдальчески-блѣднаго, спокойнаго младенческаго лица.

Дорога, ведущая на кладбище, подымалась частью въ гору; день былъ жаркій, душный; карета ѣхала шагомъ; Василиса и няня держали гробъ на своихъ колѣняхъ. Няня утирала слезы и по временамъ крестилась; Василиса, съ безжизненнымъ выраженіемъ лица, смотрѣла въ окно и при всякомъ толчкѣ машинально прижимала къ себѣ крышку гроба.

У воротъ кладбища карета остановилась; священникъ встрѣтилъ тѣло и пошелъ впередъ съ дьячкомъ и причетникомъ, тихо напѣвая "Христосъ воскресе изъ мертвыхъ".

Могила была готова. Прочли молитву, опустили гробъ. Загорской подали горсть земли, которую она бросила внизъ; то же сдѣлали вслѣдъ за ней и другіе; рабочіе засыпали могилу, сравняли ее съ землей и отошли, надѣвъ шапки; священникъ поклонился Василисѣ, сказалъ нѣсколько приличествующихъ печальному обстоятельству словъ, упомянулъ о милосердіи Господнемъ и тоже удалился. Солнце жгло и свѣтило ослѣпительно; розаны и геліотропы благоухали, пчелы жужали въ жаркомъ воздухѣ. Все было кончено.

Странно опустѣлыми и безмолвными глядѣли комнаты, когда Василиса и няня вернулись домой. Василиса сѣла на стулъ въ бывшей дѣтской. Въ открытое окно глядѣло синее небо, запахъ цвѣтовъ несся изъ сада, слышался стукъ экипажей, катившихся по недалекой Promenade des Anglais. Свѣтлый, прекрасный день южной весны дышалъ избыткомъ жизни. Наташина кроватка стояла въ углу, прибранная, съ опущенными занавѣсками. Василиса сидѣла и глядѣла на эту кровать. Въ ней смутно шевелилась мысль, что ей и слѣдуетъ сидѣть такъ, не думая ни о чемъ, ничего не вспоминая; если она выйдетъ изъ состоянія одурѣлаго безчувствія, въ которомъ находилась съ минуты погрома, въ ней подымутся силы, съ которыми ей не совладать, и не убѣжать ей тогда отъ отчаянія, нывшаго теперь, какъ глухая боль, на днѣ ея души.

Няня дивилась ея спокойствію и мысленно творила благодарственную молитву. Раза два она подходила на цыпочкахъ къ двери; Василиса все сидѣла неподвижно на томъ же мѣстѣ.

-- Матушка, проговорила она, кушать вамъ не угодно? обѣдъ готовъ.

-- Я прійду, няня.

Василиса пошла, сѣла за столъ; няня поставила передъ ней тарелку супа. Она стала ѣсть медленно, не спѣша, потомъ встала и опять пошла въ комнату Наташи.

Вечеромъ она раздѣлась и легла въ постель. Марфа Ильинишна совершенно успокоилась. "Пусть поспитъ, думала она, завтра поплачетъ, а затѣмъ, Богъ милостивъ, пошлетъ утѣшеніе въ печали".

Сама Марфа Ильинишна, помолившись слезно, улеглась спать. Она лежала въ тяжеломъ забытьи перваго сна, какъ вдругъ ей почудилось, что раздаются звуки тихаго говора въ комнатѣ Василисы Николаевны. Она перекрестилась и повернулась на другой бокъ; мало ли что можетъ померещиться въ глухую полночь, да еще послѣ покойника! Но вотъ тотъ же шопотъ снова раздается. Няня сѣла на постель и прислушивается. Она не ошибается, кто-то говоритъ у барыни въ комнатѣ; она слышитъ внятно чей-то голосъ, и звучитъ онъ такъ странно, не то плачъ, не то призывъ. Марфа Ильинишна зажгла свѣчу и, накинувъ на себя кацавейку, подошла къ двери спальни; подождавъ немного, она осторожно отворила ее. Василиса сидѣла на постели и, обнявъ свои колѣни обѣими руками, тихонько качалась взадъ и впередъ. Распущенные волосы падали по плечамъ, глаза свѣтились и были неподвижно устремлены въ уголъ комнаты; она что-то приговаривала тихимъ, ласкающимъ голосомъ. Марфа Ильинишна похолодѣла отъ ужаса, остановилась въ дверяхъ и стала прислушиваться.

-- Дорогая моя, милая! говорила Василиса, слышишь ли ты меня?... Дай мнѣ еще разъ взглянуть на тебя... Прійди ко мнѣ, родная; сядь на постель, я буду цѣловать твои ручки, плечи, твои длинные волосы... Я хочу въ послѣдній разъ видѣть твое личико. Наташа, милая, дорогая, сокровище мое, отвѣчай мнѣ! Дай знать, что ты меня слышишь. Прійди ко мнѣ. Наташа! Наташа!...

Тихій призывъ звучалъ нѣжно, тоскливо. На послѣднемъ словѣ голосъ немного возвысился и замеръ, словно въ ожиданіи.

Няня бросилась къ кровати.

-- Матушка, барыня, Христосъ съ вами! опомнитесь...

Василиса повернула голову и совершенно спокойно посмотрѣла на нее.

-- Няня, я хочу Наташу видѣть, я хочу слышать ея голосъ. Няня, почему же она не идетъ?

-- Да развѣ это возможно, матушка! что вы это такое... Помолитесь Богу, перекреститесь... Господь поможетъ.

-- Няня, больно какъ... какъ тяжело!...

Василиса положила голову на свои колѣни и начала снова качаться взадъ и впередъ.

Марфа Ильинишна стояла передъ ней, совершенно растерянная, и только смотрѣла на нее, не зная, что начать. Слезы катились по ея опухшему лицу, черныя косички съ просѣдью выбились изъ подъ ночного чепчика; она придерживала локтями юбку и застегивала наскоро надѣтую куцавейку.

-- Василиса Николаевна, матушка, сжальтесь надъ своей душенькой. Горе тяжелое, кто же говоритъ, но вѣдь послалъ его Господь Богъ. На все Его святая воля. А можетъ, для барышни и лучше, что онѣ маленькія померли, безъ грѣховъ, значитъ, еще, безъ всякихъ. Кто можетъ знать, что имъ въ жизни предстояло? а теперь онѣ навѣки успокоены.

-- Но зачѣмъ она такъ страдала? проговорила медленно Василиса. Рѣзали маленькое, нѣжное горло,-- не давали ей умереть покойно; всю ее измучили... А теперь она лежитъ въ могилѣ... одна... подъ землей... холодно тамъ... страшно! Черви будутъ ее ѣсть... Ахъ!...

Отчаянный вопль вырвался изъ груди, она схватилась обѣими руками за голову и повалилась на подушки.

Марфа Ильинишна бросилась на колѣни.

-- Сударыня, Василиса Николаевна, болѣзная вы моя, вѣдь такъ Богъ велѣлъ, объ этомъ нельзя печалиться! Въ землѣ вѣдь одно тѣло лежитъ, а душенька безгрѣшная у Господа Бога, въ раю съ ангелами Его радуется. Успокойтесь, матушка. Не убивайте себя. Барышню хоть пожалѣйте; покойники вѣдь все чуятъ, все до нихъ доходитъ; слезы и скорбь покой у нихъ отымаютъ! чай, сердце младенческое изныло, на мать родную глядючи. Помолитесь Богу, попросите у него утоленія печали. Великое дѣло молитва, ахъ, великое!

Долго увѣщевала такимъ образомъ няня. Василиса лежала, зарывъ лицо въ подушки, раздавались глухія рыданія, плечи судорожно вздрагивали подъ распущенными волосами.

Няня присѣла на полъ у кровати и машинально стала подвертывать подъ тюфякъ сбившееся одѣяло. Она продолжала говорить, но, не получая отвѣта, понемногу умолкла, прислонившись головой къ постели и закрывъ глаза. Вдругъ ее какъ будто что-то толкнуло, она встрепенулась; Василиса сидѣла, выпрямившись, и трогала ее за плечо.

-- Няня... на томъ мѣстѣ, въ гостинной, гдѣ она лежала въ гробу... кругомъ стояли цвѣты, лицо у нея такое спокойное... губы синія... маленькія руки сложены и такія блѣдныя... помните... няня?

-- Помню, матушка.

-- На этомъ мѣстѣ, что было прежде? Что тамъ было?

Няня смотрѣла во всѣ глаза, не понимая, о чемъ она говоритъ.

-- Прежде, матушка, тамъ стояло кресло и вашъ рабочій столикъ, подлѣ камина... Развѣ не изволите помнить?

-- Ахъ, няня, не то... не то... Кто-то со мной говоритъ... свѣтло такъ... розаны въ вазахъ... Но гдѣ же Наташа была тогда?... гдѣ? тоскливо повторила Василиса.

Она ловила какое-то воспоминаніе, нить котораго обрывалась и ускользала отъ нея. Она глядѣла задумчиво на дверь, ведущую въ гостинную, и вдругъ обратилась къ нянѣ:

-- Теперь я помню... Это былъ вечеръ, когда я вернулась съ бала... Мнѣ было такъ хорошо... Я душу свою продала... Вотъ грѣхъ, за который я наказана...

Для няни стало ясно, что ея барыня лежитъ въ бреду. Она встревожилась этимъ открытіемъ, но, съ другой стороны, почувствовала облегченіе. Бредъ, хотя и служитъ признакомъ болѣзни, но все же лучше, чѣмъ какія-то святотатственныя желанія бесѣдовать съ умершими. Марфа Ильинишна почувствовала себя на твердой почвѣ. Она немедленно приступила къ дѣлу и, не обращая уже вниманія на то, что говорила барыня, только заботилась, какъ бы успокоить и заставить ее уснуть.

-- Выкушайте водицы съ флердоранжемъ, матушка, вотъ такъ. Лягте на подушечку; я волосики въ косы заплету, вишь, какъ растрепались!... Ножки-то у васъ какія холодныя; сейчасъ грѣлку принесу.

Марфа Ильинишна хлопотала, прислуживала, уговаривала, убаюкивала свою барыню, какъ маленькаго ребенка. Она скоро достигла своей цѣли: Василиса повернулась лицомъ къ стѣнѣ и лежала, не шевелясь, повидимому, успокоенная.

Няня думала, что она засыпаетъ, и осторожно потушила свѣчу.

-- Няня, проговорила вдругъ Василиса, помните день, когда Наташа въ первый разъ пошла одна? Какая она была хорошенькая... въ одной рубашечкѣ... розовыя ножки такъ твердо ступали... Мы съ вами любовались... Вы ее очень любили, няня?

-- Какъ не любить!... Ни одного дитяти такъ не любила... Жалостливая такая была... ласковая... Бывало, смотритъ своими синими глазками, посмѣивается, ажно за сердце беретъ.

Няня, помолчавъ, вздохнула.

-- Что же дѣлать! Богу, видно, было такъ угодно... Помолитесь, сударыня, заспите; Господь милостивъ, за смиреніе благодати своей пошлетъ.

Настало молчаніе. Няня стояла у постели, какъ часовой, не двигаясь съ мѣста и только по временамъ позѣвывая.

-- Няня, вы устали, идите спать, проговорила Василиса.

-- Нѣтъ, матушка, я васъ однѣхъ не оставлю; вдругъ что понадобится.

-- Идите, проговорила еще разъ Василиса и прибавила: я не могу заснуть, ежели вы будете стоять здѣсь.

Марфу Ильинишну начинала сильно одолѣвать дремота; она разсудила, что, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ, своимъ присутствіемъ въ комнатѣ мѣшаетъ барынѣ заснуть.

-- Такъ я пойду-съ, произнесла она, а коли что нужно, вы изволите кликнуть... На всякій случай, оставлю дверь открытою.

-- Нѣтъ, няня, ужъ вы лучше и дверь закройте. Я позову. Прощайте.

Василиса отвернулась и закрыла глаза.

Няня постояла нѣсколько минутъ въ раздумьи, потомъ перекрестила барыню и на цыпочкахъ вышла изъ комнаты.

Все утихло; домъ спалъ; мертвая тишина стояла во всѣхъ комнатахъ. Василиса приподняла голову съ подушки. Теперь она одна, она можетъ отдаться своему горю, никто не помѣшаетъ.

-- Наташа! милая моя, дорогая!... раздался чуть слышно ея голосъ.

И долго звучалъ онъ нѣжно, призывчиво въ ночной тишинѣ.

V.

Прошло двѣ недѣли. Вседневная жизнь потекла опять своей чередой. Наплакавшись и намолившись досыта, Марфа Ильинишна стряхнула съ себя уныніе и принялась за хозяйственныя дѣла. Василиса не заболѣла, какъ боялась этого няня, она несла свое горе съ большимъ, повидимому, спокойствіемъ, была очень тиха, не плакала, мало говорила и почти никогда не произносила имени дочери. Большую часть дня она проводила въ бывшей комнатѣ дѣвочки, перебирала ея вещи, заглядывалась на куклу, на пару маленькихъ башмаковъ и по цѣлымъ часамъ сидѣла на полу, прислонясь головой къ кровати и ничего не дѣлая. Марфа Ильинишна не знала, радоваться ли ей такому спокойствію. "Поплакала бы, все легче," думала она, но высказывать этого мнѣнія не рѣшалась. "Расшевелишь, а вдругъ хуже будетъ," разсуждала она " не безъ основанія и предоставляла дальнѣйшія перемѣны волѣ господней.

Она старалась придумать что-нибудь, чтобы развлечь Василису Николаевну, и очень обрадовалась, когда въ одно утро пришло письмо съ хорошо ей знакомой маркой изъ Швейцаріи.

Няня, немедля, понесла его въ гостинную. Василиса взглянула на адресъ и равнодушно положила письмо къ другимъ бумагамъ на столъ.

-- Не отъ Сергѣя ли Андреевича? спросила няня.

Василиса взглянула еще разъ на конвертъ.

-- Отъ него.

-- Такъ прочтите же, матушка, что онъ, сердечный, пишетъ?

-- Не хочется теперь, няня, какъ-нибудь послѣ...

Письмо Борисова пролежало забытымъ нѣсколько дней въ ящикѣ стола. Оно случайно попалось ей подъ руку, она распечатала и прочла его, но вяло, безъ всякаго участія. Борисовъ не зналъ о смерти Наташи и писалъ въ обыкновенномъ своемъ тонѣ, толкуя о постороннихъ вопросахъ. И эти вопросы, и самъ Борисовъ казались Василисѣ чуждыми, отошедшими отъ нея въ какую-то даль. Мысль о Борисовѣ и то, что онъ писалъ, оставляли ее равнодушною: это были звуки совсѣмъ иного міра, съ которымъ душа ея потеряла общеніе; они врывались почти грубо въ застывшую вокругъ нея атмосферу печали.

Вечеромъ Василиса усылала няню спать и сидѣла до поздней ночи одна въ гостинной. Когда все въ домѣ утихало, и она была увѣрена, что няня спитъ и не подойдетъ къ двери посмотрѣть, что она дѣлаетъ, съ желаніемъ утѣшать ее, она вздыхала свободно и сбрасывала маску спокойствія, которую носила впродолженіе дня. Она сидѣла обыкновенно, съежившись, въ углу дивана или на табуретѣ передъ каминомъ, и смотрѣла въ огонь, безъ мысли, отдаваясь давящему чувству тоски. Она не замѣчала, какъ проходило время.

Въ одинъ вечеръ, часу въ девятомъ, раздался звонокъ у входной двери. Няня, только что начавшая раздѣваться, накинула кофту и пошла отпереть. Она очень обрадовалась, узнавъ князя Сокольскаго. Онъ не видалъ еще Загорскую послѣ смерти дочери, но пріѣзжалъ всякій день узнать о ея здоровьи. Марфа Ильинишна почему-то очень любила князя.

-- Ну, что? какъ сегодня? спросилъ онъ.

-- По прежнему-съ, отвѣчала няня: ничего не говорятъ... тихія такія. Сердце изболѣлось, на нихъ глядя...

Марфа Ильинишна растрогалась и прослезилась. Князь слушалъ ее съ участіемъ, покачивая головой.

-- Ваше сіятельство, воскликнула вдругъ няня, бросаясь цѣловать руку князя, которую тотъ отнялъ, и она поцѣловала его въ плечо: хоть бы вы ихъ уговорили!... Онѣ васъ послушаютъ... Я давно собиралась попросить васъ.

Она въ конецъ расчувствовалась и, утирая глаза, съ ожиданіемъ глядѣла на князя. Онъ молчалъ, раздумывая.

-- Приметъ меня Василиса Николаевна? спросилъ онъ.

-- Доложу-съ.

Няня пошла и очень скоро воротилась. Она не докладывала, а только заглянула въ гостинную, тамъ ли барыня сидитъ. "Такъ и быть, приму грѣхъ на душу!" успокаивала няня свою совѣсть.

-- Пожалуйте-съ.

Князь вошелъ въ гостинную. Василиса сидѣла у камина, на низенькомъ стулѣ. Она сначала не замѣтила его присутствія; потомъ повернула голову и взглянула на него равнодушно.

Князь подошелъ, ступая неслышными шагами по ковру и уже издалека наклонивъ голову къ поклону. Онъ взялъ ея руку.

-- Какъ вы себя чувствуете? спросилъ онъ, вглядываясь ей въ лицо.

-- Я здорова, отвѣчала Василиса.

Взглядъ и вся поза князя выражали участіе. Ему показалось, что она очень измѣнилась, я въ первую минуту онъ не могъ опредѣлить, подурнѣла ли она отъ этой перемѣны, или наоборотъ. Она замѣтно похудѣла, контуры лица стали тоньше и рѣзче, выраженіе болѣе сосредоточено; свѣтлые волосы, гладко причесанные, спускались вдоль спины, заплетенные въ тяжелую косу; черный крепъ окаймлялъ шею и прозрачно-бѣлыя руки; шерстяное платье льнуло къ тѣлу мягкими складками и придавало всей фигурѣ дѣвическую стройность. "Нѣтъ, не подурнѣла," рѣшилъ князь.

-- Можно побыть съ вами? спросилъ онъ; вамъ это не будетъ въ тягость?

-- Садитесь.

Князь придвинулъ стулъ и сѣлъ противъ Василисы. Ему хотѣлось поговорить съ ней, сказать ей что-нибудь въ утѣшеніе; но онъ не зналъ, какъ начать. Она сидѣла молча и глядѣла въ огонь, не обращая на него вниманія.

-- Василиса Николаевна, произнесъ тихо князь.

Она повернула голову.

-- Нельзя такъ отдаваться горю Богъ послалъ вамъ испытаніе, не дѣлайте его тяжелѣй, чѣмъ оно есть. Покоритесь.

-- Я не могу покориться, проговорила она глухо.

-- Молитесь, чтобы Господь смирилъ ваше сердце; только въ Богѣ найдете вы утѣшеніе.

-- Я утѣшенія не ищу -- и нѣтъ его.

Князь покачалъ головой.

-- Человѣческая душа не вынесла бы иного горя, если бы ее не поддерживала молитва, произнесъ онъ тихо.

-- Горе горю розь.

-- Годъ тому назадъ, продолжалъ онъ, я потерялъ любимаго брата... Мы съ дѣтства были дружны... Ударъ этотъ былъ для меня самымъ жестокимъ, я думалъ, что не переживу его... Однако вотъ я живъ.

-- И я жива.

-- Но вы медленно себя убиваете. Вы не имѣете права, этого дѣлать. Вы обязаны нести свое горе съ покорностью, беречь себя.

Василиса усмѣхнулась.

-- Для кого?

Князь хотѣлъ отвѣчать, она не дала ему времени.

-- Слушайте, князь, убивать, беречь себя, все это только слова. Съ горя никто еще не умиралъ, да и одно нежеланіе жить для этого недостаточно. Не будемъ же объ этомъ говорить. Вы вѣрите въ силу молитвы,-- я въ нее не вѣрю... и не потому, что не хочу вѣрить, а потому, что не могу... не могу... понимаете вы?

-- Отчего же? Если молитва не утѣшитъ, она, по крайней мѣрѣ облегчитъ.

-- Нельзя облегчить то, что непоправимо, проговорила она рѣзко.-- Впрочемъ, не думайте, прибавила она болѣе мягкимъ голосомъ, что я смотрю на постигшее меня несчастіе, какъ на что-нибудь исключительное. Всякій день матери теряютъ дѣтей... единственныхъ... любимыхъ... Это очень, очень обыкновенное горе...

Голосъ у нея задрожалъ, она отвернулась.

Князь схватилъ ея руку.

-- Что же дѣлать, если это общая участь!... Горько, тяжело; но вы сами говорите: непоправимо. Зачѣмъ же убивать себя?

Василиса отняла руку и съ неудовольствіемъ, почти враждебно взглянула на него.

-- Вы не понимаете, вы не можете понять... проговорила она. Я схоронила дочь, для меня не могло быть болѣе ужасной потери; но я не спорю малодушно съ судьбою; я не хотѣла бы, даже, если бы и могла, воскресить бѣдную дѣвочку. Она скончалась, тяжелая минута прошла, для нея насталъ покой... Я думаю не о ней, а о себѣ... Вся моя жизнь встала передо мной...

Василиса остановилась, будто спрашивала себя: продолжать, или нѣтъ? Взглянувъ на князя и увидавъ на его лицѣ выраженіе глубокаго вниманія, безъ всякой примѣси любопытства, она продолжала:

-- Я ясно вижу, какъ ничтожны были стремленія, которымъ я придавала до сихъ поръ значеніе... Мнѣ всегда казалось, что я задаюсь, богъ вѣсть, какими высокими цѣлями; а когда посмотрѣть поближе -- одни иллюзіи и обманъ! Все думаешь, какъ бы угодить себѣ, добиться радости, уйти отъ горя... Вся жизнь -- слѣпая погоня за счастьемъ. Какъ все это эгоистично, мелко, грубо... Поневолѣ получаешь къ самому себѣ отвращеніе!

Она опять взглянула на князя:

-- Васъ это удивляетъ? Вы не вѣрите? спросила она.

-- Я вѣрю, что у васъ сердце наболѣло, и что поэтому вы не въ состояніи судить справедливо.

Онъ прибавилъ съ нѣжностью въ голосѣ:

-- Ежели вы эгоистичны и неискренни, кто же послѣ этого добръ и искрененъ!

-- Вы меня не поняли, произнесла она. Я никого не обманывала и никогда умышленно никому не дѣлала вреда... Я не объ этомъ говорю. Но у меня нѣтъ любви къ людямъ; я всю жизнь относилась ко всѣмъ какъ-то холодно, недовѣрчиво. Во всякомъ человѣкѣ, съ которымъ сталкивала меня судьба, я искала какихъ-то необыкновенныхъ достоинствъ, и когда не находила, становилась равнодушной къ нему. Я только теперь поняла, сколько было эгоизму въ моей нелюбви... Вамъ, можетъ быть, кажется страннымъ, что я говорю съ вами такъ откровенно? Мнѣ оно не странно. Видно, есть въ жизни такія минуты, гдѣ перестаешь дорожить неприкосновенностью своего внутренняго міра; пусть всякій въ него смотритъ и судитъ по своему. Къ тому же, прибавила она, вы всегда желали заглянуть въ мою душу... Вотъ она, глядите.

Князь покачалъ отрицательно головой.

-- Это въ васъ горе говоритъ... Ваша душа не такая... Я васъ знаю лучше, чѣмъ вы сами себя знаете.

-- Какъ хотите, произнесла она; понимайте такъ, или иначе, мнѣ все равно.

Она замолчала и съ усталымъ видомъ стала глядѣть въ огонь.

-- Положимъ, что вы правы, произнесъ князь; избранныя натуры склонны судить себя строго. Но нужно брать въ соображеніе и сужденіе другихъ... Вы знаете, что вы были любимы, какъ рѣдко какая женщина; вы, строгая, недоступная, имѣли и имѣете друзей, горячо вамъ преданныхъ. Неужели вамъ это не доказываетъ...

-- Нѣтъ, князь, прервала спокойно Василиса. Это доказываетъ только то, что людей очень легко обмануть... Были, я знаю, такіе, которые меня любили и вѣрили въ мою дружбу. А моя дружба къ нимъ,-- знаете, изъ чего состояла? Совѣстно признаться... Было въ ней и польщенное самолюбіе, и прихоть, и нежеланіе утратить расположеніе, и просто удовольствіе держать въ своихъ рукахъ чужую душу! Меня называли строгой, я это знала; въ душѣ я гордилась этимъ названіемъ, и этому чувству подчиняла все, можетъ быть, даже собственное желаніе увленься... Вотъ вамъ моя добродѣтель, разобранная по ниточкѣ... Много она стоитъ, по вашему? По моему -- ничего.

Чуть замѣтная краска пробѣжала подъ тонкой кожей князя. Онъ выпрямился и, чувствуя, что тронутъ въ сердце, силился дать своему лицу саркастическое выраженіе

-- И я, по всей вѣроятности, находился въ числѣ ничтожныхъ куколъ, съ которыми вы играли? спросилъ онъ.

Василиса взглянула на него; ей не было его жалко.

-- Зачѣмъ обманываться?... и вы, князь. Только вы напрасно употребили слово: играть. Я не играла ни съ вами, ни съ другими; у меня не доставало на это искусства -- да и желанія. Я только брала то, что давалось мнѣ въ руки, и ничего своего не давала взамѣнъ.

-- Неправда, вы на себя клевещете, произнесъ князь.

Съ тонкимъ чутьемъ свѣтскаго человѣка, привыкшаго съ пеленокъ анализировать въ самомъ себѣ и въ другихъ всѣ движенія души въ самыхъ неуловимыхъ оттѣнкахъ, князь угадывалъ, что происходило въ Василисѣ. Онъ умѣлъ въ эту горькую для него минуту опредѣлить безошибочно вѣрно, сколько входило горести и душевной боли въ такое безпощадное отдаваніе себя на судъ. Ранка, нанесенная его самолюбію, утрачивала свое значеніе. Онъ чувствовалъ, что Загорская была невыразимо-несчастлива, и это заставляло его забывать о самомъ себѣ.

-- Неправда, не вѣрю, повторилъ онъ и ожидалъ возраженія. Но Василиса погрузилась въ свои думы; она сидѣла, сдвинувъ брови, съ холоднымъ, безучастнымъ выраженіемъ лица.

"Какія мысли проходятъ у нея въ умѣ"? думалъ князь. Ему представлялось, что она сидитъ, окруженная глубокой тьмой; ему хотѣлось вывести ее изъ этой тьмы, заставить обратиться къ свѣту, къ духовному источнику всякой помощи и утѣшенія. Но онъ не зналъ, какъ это сдѣлать, какъ прикоснуться къ этой прекрасной, помраченной, по его мнѣнію, душѣ.

Онъ раздумывалъ.

-- Василиса Николаевна, началъ онъ, и онъ былъ такъ взволнованъ, что голосъ его дрожалъ. Простите, ежели я коснусь самаго больного мѣста вашего сердца; но я хочу напомнить вамъ, для вашего успокоенія, какъ вы любили свою дочь, какъ вы были ей преданы. Вы такъ немилосердно себя судите... въ этомъ чувствѣ, по крайней мѣрѣ, вы не найдете никакой примѣси эгоизма.

-- Вы такъ думаете? Ежели бы я любила дочь всей душой, какъ я должна была это дѣлать, я довольствовалась бы счастіемъ имѣть ее при себѣ, отдалась бы ей вся, ничего другого не желала бы... А я многаго другого желала; мнѣ иногда казалось очень скучнымъ заниматься ея воспитаніемъ, сознавать ея права на мою преданность... И тутъ не хватило чего-то, какого-то самозабвенія въ любви... что ли! Теперь я сознаю, но поздно, да и безполезно, какъ всякое сожалѣніе.

Князь видѣлъ, что напоминаніе о дочери растравило рану, вмѣсто того, чтобы успокоить ее. Онъ понималъ, какъ глубоко былъ потрясенъ ея нравственный міръ, и душою скорбѣлъ за нее.

"Какъ помочь ей?" думалъ онъ, глядя на ея исхудалое лицо, на судорожно сжатыя руки. Чувство страстнаго влеченія, которое онъ къ ней испытывалъ съ тѣхъ поръ, что зналъ ее, и съ которымъ онъ вошелъ къ ней въ комнату, пристыженно удалялось теперь на задній планъ и замѣнялось въ его сердцѣ чѣмъ-то болѣе теплымъ и самоотверженнымъ.

-- Не говорите такъ холодно и равнодушно, произнесъ онъ мягко; мнѣ больно васъ слушать. Вы относитесь къ жизни, какъ будто вы покончили съ нею свои счеты и ничего болѣе не ожидаете.

-- Я и не ожидаю, сказала Василиса. Живу, потому что не умирается; здоровье такое, ничего надломить не можетъ.

Она усмѣхнулась.

-- Знаете, князь, мнѣ порой такъ тошно, такъ гадко,-- я такъ ясно сознаю отсутствіе цѣли въ своемъ существованіи, что, ежели бы не какая-то физическая трусость, я, ей Богу, съ собой бы покончила.

Она провела рукой по прищуреннымъ глазамъ и слегка на стулѣ потянулась.

-- Полноте! сказалъ князь. Онъ испуганно на нее глядѣлъ и не могъ ничего болѣе произнести.

-- Право, продолжала она. Разсудите сами, къ чему мнѣ жить?... для кого?... для какихъ цѣлей!... Одно остается... въ монастырь пойти.

И вдругъ ей представилось, по естественной связи мысли, какъ, три мѣсяца тому назадъ, на этомъ самомъ мѣстѣ, у камина, гдѣ она теперь сидѣла, разыгралась послѣдняя сцена душевной драмы, по исходѣ которой она, какъ ошеломленная, лежала въ слезахъ на полу. Это была самая острая боль, которую она помнила, но какъ она была ничтожна, чуть не ребячески наивна, въ сравненіи съ тѣмъ, что она испытывала теперь. Вотъ она настоящая драма! подумала Василиса. Волненія и слезы того времени казались ей поэтическимъ романомъ, который никакого существеннаго отношенія къ дѣйствительности не имѣлъ.

Князь оставался подъ впечатлѣніемъ ея послѣднихъ словъ. Они пугали его. Привыкнувъ видѣть въ ней женщину, обладающую въ рѣдкой степени умѣньемъ сдерживаться и владѣть собой, что и составляло, отчасти, въ его глазахъ ея привлекательность, онъ измѣрялъ, по настоящему ея уклоненію отъ привычныхъ ей формъ, бездну отчаянія, въ которую она впала. Ему казалось, что она была въ опасности, и потому слѣдовало прибѣгнуть къ самымъ рѣшительнымъ мѣрамъ, чтобы спасти ее.

-- Василиса Николаевна, произнесъ онъ, вы вѣрите въ мою преданность и въ искренность моей къ вамъ дружбы?

-- Вѣрю, сказала она холодно.

-- Могу я дать вамъ совѣтъ?

-- Отчего же нѣтъ, совѣтуйте.

Князь опустилъ глаза. То, что онъ собирался сказать, было ему очень тяжело. Онъ обдумывалъ и не рѣшался. Наконецъ, онъ проговорилъ медленно:

-- Василиса Николаевна, сойдитесь съ вашимъ мужемъ.

-- Что?...

На мгновеніе зрачки ея расширились, какъ отъ испуга.

-- Да, сойдитесь съ нимъ, именно потому, что это для васъ испытаніе... Бываютъ душевныя страданія, отъ которыхъ невозможно избавиться иначе, какъ накладывая на себя добровольно крестъ.

Она въ раздумьи опустила голову.

-- Не мое право судить его, продолжалъ тихо князь, повторяю только общій голосъ: онъ человѣкъ сухой, съ которымъ трудно живется. Задайтесь мыслью спасти эту душу отъ грѣха, отдайтесь совершенно этому дѣлу. Вотъ вамъ цѣль въ жизни. Такой жертвой вы купите себѣ успокоеніе.

Князь говорилъ съ большимъ наружнымъ спокойствіемъ; внутреннее волненіе его выражалось лишь нервнымъ повертываніемъ стоявшей у него между колѣнъ трости, съ тонко вычеканеннымъ серебрянымъ набалдашникомъ.

Настало молчаніе.

-- Что же скажете? спросилъ князь. Не годится?

Василиса подняла голову.

-- Напротивъ. Я провѣряла себя. Я думаю, что вы правы. Я это сдѣлаю.

Она протянула ему руку.

-- Какой вы добрый, хорошій человѣкъ.

-- Хорошій? повторилъ князь, удерживая ея руку и сжимая ее; нѣтъ, я не хорошій, но я васъ очень, очень люблю.

Его голосъ зазвенѣлъ, блестящіе глаза на минуту стали влажными.

-- Я это знаю, сказала Василиса.

Но она не думала о немъ; она думала о его словахъ, всматривалась въ картину будущаго, которая развертывалась передъ нею.

-- Тяжело, потому и надо, произнесла она. Вы цравы. Но какъ же это сдѣлать? Прямо поѣхать, или прежде написать? обратилась она къ князю, довѣрчиво глядя ему въ глаза.

-- Лучше напишите. Во всякомъ случаѣ, вамъ слѣдуетъ еще обдумать.

-- Нечего обдумывать, я рѣшилась.

Передъ ней возникъ образъ мужа. Всѣ отталкивающія стороны его существа выступили ясно въ ея воспоминаніи.

-- Ужасно... сказала она тихо и содрогнулась.

-- Если бы было легко, не стоило бы, произнесъ князь.

-- Я сегодня напишу, откладывать нечего, сказала Василиса и, взявъ его руку, посмотрѣла на него благодарными, свѣтлыми глазами.

-- Вы для меня истинный другъ.

Горькая усмѣшка подергивала красивыя губы князя.

-- Видите, не вы однѣ, и я умѣю быть добродѣтельнымъ! Теперь всего важнѣе, чтобы вы не торопились. Такой вопросъ не слѣдуетъ рѣшать съ горяча. Дайте мнѣ слово, что вы не отправите письма ранѣе двухъ недѣль. Ваше намѣреніе, вѣдь, не измѣнится отъ этого.

Василиса согласилась на отсрочку.

Князь всталъ и простился съ нею.

-- Богъ вамъ поможетъ! сказалъ онъ, цѣлуя ея руку.

-- Черезъ минуту въ саду раздался стукъ уѣзжающей кареты.

VI.

Въ тотъ же вечеръ Василиса написала мужу своему, Константину Аркадьевичу Загорскому, проживавшему въ то время въ Петербургѣ и занимавшему значительное мѣсто при министерствѣ государственныхъ имуществъ. Письмо, совершеннно готовое, уже запечатанное, въ большомъ конвертѣ съ надписью и съ почтовой маркой, было положено въ ящикъ бюро, гдѣ оно, согласно обѣщанію, данному князю, ожидало срока своего отправленія. Василиса приняла рѣшеніе и уже не обдумывала болѣе этого вопроса, даже избѣгала вовсе думать о немъ.

Будущее лежало передъ ней трудное; настоящее было полно грусти. Она нѣсколько разъ ѣздила на кладбище, съ нянею, и одна; ее тянуло въ тихій уголокъ, гдѣ ея печаль находила себѣ какъ бы цѣль и пристанище.

Маленькая могила, обнесенная желѣзной рѣшеткой и убранная цвѣтами, находилась на средней площадкѣ, между другими дѣтскими могилами. Василиса знала каждую изъ нихъ. Проходя медленными шагами по узкой дорожкѣ, окаймленной плющемъ и барвинкомъ, она изучила мало-по-малу ихъ подробности,-- онѣ всѣ принадлежали къ ея горю.

Въ одно утро она сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ, возлѣ Наташиной могилы. Кругомъ все было тихо; порхнетъ только птичка, затрещитъ кузнечикъ, упадетъ листъ съ дерева, что-то зашуршитъ въ травѣ, и снова все затихнетъ. Полуденное солнце горѣло на безоблачномъ небѣ, воздухъ благоухалъ майской роскошью розъ и бѣлыхъ лилій, въ изобиліи растущихъ на могилахъ. По отлогому склону пригорка тянулись колеблемыя легкимъ вѣтеркомъ, серебристыя верхушки оливковыхъ деревьевъ, а за ними синее море сверкало на солнцѣ вѣчно-безучастной красотой.

Чугунныя ворота кладбища отворились, показался священникъ въ черной ризѣ, съ кадиломъ въ рукахъ, и за нимъ простой, крашеный гробъ, который четыре носильщика несли на плечахъ. Позади гроба шелъ старикъ лѣтъ семидесяти, съ непокрытой сѣдой головой, крупныя слезы и капли пота катились по его лицу, тучная фигура была сгорблена. Онъ шелъ нетвердыми шагами, простирая впередъ руки и хватаясь за гробъ, не то съ тѣмъ, чтобы самому удержаться, не то, чтобы охранить этотъ гробъ отъ толчка и неосторожности носильщиковъ. Печальная процессія съ тихимъ пѣніемъ подымалась по средней аллеѣ кладбища и остановилась недалеко отъ мѣста, гдѣ находилась Василиса. Могила ожидала, готовая. Священникъ совершилъ обрядъ, прочелъ молитвы, гробъ опустили; провожавшіе бросили въ могилу привезенные съ собою цвѣты, затѣмъ подходили къ старику, пожимали ему руку, говорили нѣсколько словъ и мало-по-малу разошлись. Старикъ остался одинъ.

Опустившись во время заупокойныхъ молитвъ на колѣни, Василиса, когда все утихло, сѣла снова на камень и уронила голову въ руки. Плачъ надъ чужимъ покойникомъ болѣзненно расшевелилъ ея червы, заставилъ вновь болѣть свѣжія раны собственнаго горя. Она просидѣла долго, не шевелясь; когда подняла голову, взглядъ ея случайно упалъ на старика. Онъ стоялъ на колѣняхъ, припавъ лицомъ къ землѣ, широкія плечи его судорожно вздрагивали, онъ что-то шепталъ и тихонько всхлипывалъ. Палящіе лучи солнца ударяли прямо въ его плѣшивую голову.

Василисѣ стало жаль этого одинокаго горя. Она подошла и тронула его за плечо.

-- Надѣньте свою шляпу, сказала она тихо. Солнце жжетъ, вы можете заболѣть.

Онъ всталъ и посмотрѣлъ на нее заплаканными, одурѣлыми глазами.

-- Шляпу надѣньте, повторила она ласково.

Онъ повиновался, какъ ребенокъ, и надвинулъ шляпу себѣ на лобъ, потомъ сталъ снова неподвиженъ.

-- Вы очень близкаго похоронили? спросила она нерѣшительно.

-- Жену, сударыня, жену...

Подбородокъ у него затрясся; слезы покатились по отвислымъ, багровымъ щекамъ.

-- Что же дѣлать!... Вы были съ ней счастливы... И за это благодарите судьбу.

-- Благодарю, матушка, благодарю. Но больно-то какъ... Жалко. Тутъ-то какъ наболѣло...

Онъ ударилъ себя въ грудь.

-- Вѣдь двадцать восемь лѣтъ мы прожили съ ней въ ладу да въ согласіи! Дурного слова я отъ нея не слыхалъ. А теперь, вонъ она лежитъ, моя голубушка!...

Онъ припалъ къ землѣ съ рыданіями и началъ креститься.

-- У васъ никого нѣтъ здѣсь родныхъ или знакомыхъ? опросила Василиса.

-- Есть добрые люди, на похоронахъ вотъ были, да я ихъ мало знаю. А родныхъ нѣту. Жду шурина съ невѣсткой изъ Петербурга. Депешу прислали.

Онъ полѣзъ въ боковой карманъ, чтобы достать телеграмму, но не нашелъ, а намѣсто ея вытащилъ лиловый фуляровый платокъ, съ желтыми разводами и сталъ имъ утирать глаза.

-- Вотъ пріѣдутъ, вамъ будетъ не такъ грустно, сказала Василиса.

Онъ только вздохнулъ и не отвѣтилъ.

Она не знала, что еще сказать ему. Ей хотѣлось уйти и въ то же время казалось, что она не имѣла права покинуть его, безпомощнаго, на этой могилѣ.

Она стояла въ раздумьи.

-- Вы бы домой поѣхали, проговорила она.

-- Домой? спросилъ старикъ и испуганно глянулъ на нее.

-- Да. Вѣдь у васъ, вѣрно, есть квартира? или вы въ Ниццѣ только проѣздомъ?

-- Есть квартира, какъ не быть, проговорилъ старикъ. Покойница шесть недѣль проболѣла, въ ней и скончалась.

-- Поѣзжайте же домой, повторила Василиса. Вы устали, вамъ нужно отдохнуть.

Она взглянула на его осунувшееся лицо.

-- Матушка, заговорилъ вдругъ старикъ и разрыдался, боюсь я домой вернуться! Вѣдь каждый уголокъ напоминаетъ о ней. Какъ же я сяду за столъ, когда нѣтъ ея, моей голубушки!

Онъ былъ жалокъ,-- такъ жалокъ, что Василиса не задумалась о томъ, что ей слѣдовало дѣлать.

-- Такъ вотъ что, поѣдемте ко мнѣ, хотите? Вы у меня посидите, успокоитесь; можетъ быть, тогда вамъ не такъ тяжело будетъ воротиться домой.

-- Благодѣтельница вы моя! вскричалъ старикъ и схватилъ ея руку. Да воздастъ вамъ Господь! Истинно христіанское дѣло вы дѣлаете. Одинъ я пропалъ бы, съ ума бы сошелъ.

-- Такъ поѣдемте.

-- Сейчасъ, матушка, съ ней только прощусь.

Онъ всталъ на колѣни, размашисто крестясь и шевеля губами, и началъ класть земные поклоны. Василиса отвернулась, и, покуда онъ молился, подошла къ маленькой дѣтской могилѣ и сорвала съ нея нѣсколько цвѣтовъ.

Внизу ждала коляска. Василиса посадила съ собою старика, и они поѣхали по мягкой, немощеной дорогѣ, извивающейся красной полосой между огородами и садами.

-- Вотъ мы и дома, сказала Загорская, входя съ своимъ спутникомъ къ себѣ въ гостинную. Вотъ вамъ кресло, Антонъ Степановичъ (онъ дорогой отрекомендовался ей: Антонъ Степановичъ Бѣлкинъ, отставной капитанъ Ширванскаго полка). Садитесь, отдохните. А это моя няня. Она васъ чаемъ напоитъ. Пожалуйста, няня, поскорѣй.

-- Сію минуту, матушка. Самоваръ кипитъ.

Василиса пошла въ свою комнату снимать шляпку.

Марфа Ильинишна принесла чайный приборъ, разставила чашки и подошла къ старику, который сидѣлъ въ креслѣ, опустивъ растерянно руки и свѣсивъ голову на грудь.

-- Вы, батюшка, нездоровы? спросила она, становясь передъ нимъ и глядя ему въ лицо, съ доброй улыбкой, выражающей готовность сочувствовать всякаго рода бѣдѣ.

-- Горе у меня, проговорилъ Бѣлкинъ, жену похоронилъ.

Готовыя слезы покатились изъ глазъ и побѣжали вдоль щекъ и переносицы.

Марфа Ильинишна перекрестилась.

-- Царство ей небесное, сказала она степенно. Не плачьте, сударь, о покойникахъ тосковать -- только Бога гнѣвить. Чай, супруга ваша уже въ лѣтахъ были?

-- Шестьдесятъ пятый годочекъ только что пошелъ.

-- Чего же больше! Знать, Богу такъ угодно было; на все Его святая воля.

-- На все Его воля! повторилъ старикъ.

-- Вотъ у насъ, продолжала няня, барышня скончались...

Она стала разсказывать, какъ заболѣла барышня, и какъ ей горлышко прорѣзывали, и какой она необыкновенный ребенокъ была. Указавъ на дверь, въ которую вышла Василиса, она шопотомъ прибавила:

-- Вы, сударь, не извольте объ этомъ упоминать при нихъ; очень грустятъ.

Когда Василиса возвратилась, гость ея сидѣлъ у стола и пилъ съ блюдечка чай, заѣдая ложечками малиноваго варенья. Марфа Ильинишна стояла передъ нимъ и ободряющимъ голосомъ уговаривала его кушать.

Онъ, видимо, поднялся духомъ. Его сѣрые на выкатѣ и немного косые глаза глянули черезъ блюдечко на Василису Николаевну умильнымъ и благодарнымъ взглядомъ. Онъ былъ очень некрасивъ собой и неуклюжъ. Лицо у него было крупное, красное, съ низкимъ, опрокинутымъ лбомъ, толстымъ носомъ, съ густыми, желтовато-сѣрыми усами. Одѣтъ онъ былъ въ опрятный, черный сюртукъ, нѣсколько стариннаго покроя; на шеѣ висѣла, спускаясь на жилетъ, длинная золотая цѣпочка, изъ тѣхъ, что въ старину невѣсты имѣли обыкновеніе дарить своимъ женихамъ. Онъ, должно быть, сильно похудѣлъ за послѣдніе дни: это было видно по его платью, которое висѣло на немъ, и по лицу, щеки и тяжелый подбородокъ котораго также обвисли.

Василиса сѣла противъ него въ кресло и развернула работу.

-- Матушка, сударыня, началъ старикъ, я къ вамъ попалъ, какъ къ доброму самаритянину. Вы меня, горемычнаго, призрѣли. Отъ всей души благодаренъ.

Онъ привсталъ и поклонился.

-- Полноте, пожалуйста, сказала Василиса.

-- Сами вы въ печали, продолжалъ старикъ, слышу, дочку потеряли.

Онъ вспомнилъ просьбу Марфы Ильинишны и сконфуженно сталъ глядѣть вокругъ себя.

Василиса болѣзненно покраснѣла.

-- Не будемте объ этомъ говорить, произнесла она,

И въ ту же минуту она подумала: Я не хочу, чтобы онъ касался моего горя; стало быть, и я не имѣю права касаться его горя. О чемъ же я буду съ нимъ говорить?

Ее мучила мысль, что эгоистической своей чувствительностью лишала себя возможности утѣшать старика и, слѣдовательно, быть ему полезной.

Онъ вывелъ ее самъ изъ затрудненія, спросивъ почтительно и добродушно:

-- Вы, сударыня, давно изволите въ здѣшнихъ краяхъ проживать.

-- Да съ годъ уже. А вы?

-- Я пріѣхалъ въ прошломъ декабрѣ, жену привезъ. Плоха уже покойница была; въ Дрезденѣ еще докторъ говорилъ, что нехорошо, ну, да я все надѣялся. На первыхъ порахъ здѣсь, въ Ниццѣ, она какъ будто и поправилась, а потомъ все плоше да плоше. Ужъ чего я не выстрадалъ, ходючи за ней! Вѣрите, сударыня, пять недѣль не раздѣвался. Прилягу, бывало, на диванъ, только что задремлю, слышу, она стонетъ; встать не смѣю, думаю во снѣ, разбудить боюсь, а стонетъ жалобно такъ. Обожду маненечко и окликну тихонько: Сашенька! Она отвѣчаетъ: "Коли не спишь, Антонъ Степановичъ, подойди, поверни меня на другой бокъ, душитъ меня, моченьки моей нѣтъ." А это у нея, значитъ, вода подступаетъ. Подойду это я, поверну ее, перекрещу, думаю -- уснетъ; а у самого сердце такъ и ноетъ, такъ и ноетъ. Лягу на диванъ, уткнусь лицомъ въ подушку и возопію душой къ Господу Богу: зачѣмъ не по силамъ посылаешь!-- Слезы такъ и бѣгутъ. Слышу, зоветъ: "Антонъ Степановичъ, отчего ты не спишь? Не плачь, все Божья воля: захочетъ -- умру, захочетъ -- поправлюсь". Послѣднее время говорить ужъ не могла; бывало, пить пожелаетъ, на губки только показываетъ... Я уже знаю, стаканъ подаю.

-- Нѣмъ же была больна ваша жена? спросила Василиса съ участіемъ.

-- Да Господь вѣдаетъ, докторовъ вѣдь не разберешь. Сначала говорили, что болѣзнь въ печени, потомъ стали отъ поясницы лѣчить; а вотъ здѣшній докторъ нашелъ, что почки болятъ, онѣмѣли что-ли. Чего-чего не придумывали. А по моему разумѣнію, доложу я вамъ, сударыня, все это одно вранье. Доктора ни бельмеса не смыслятъ. Умираетъ человѣкъ, потому что Богъ по душу пошлетъ, и все тутъ. А Сашенька моя всю жизнь хворая была. Еще въ дѣвицахъ, бывало, какъ свѣча бѣлая ходитъ. А ужъ тихая, тихая была! голоса ея въ домѣ не услышишь. Всѣ ее любили, а прислуга такъ просто на нее молилась, дай ей. Господи, царство небесное!

-- Вы долго были женаты? спросила Загорская, замѣчая, что старику пріятно было вспоминать прошлое.

-- Да безъ малаго тридцать лѣтъ. Много времени прошло, а кажется -- вчера!

Онъ вздохнулъ.

-- Вы въ деревнѣ жили, или въ городѣ?

-- Въ деревнѣ-съ. У покойницы было хорошее имѣнье въ Курской губерніи, мы тамъ жили. Она его мнѣ и завѣщала.

-- Дѣтей у васъ нѣтъ?

-- Нѣту-съ. Покойница, когда замужъ вышла, была уже немолода, тридцать пятый годокъ. И чудное дѣло было наша женитьба! Истинно Божіе провидѣніе. За недѣлю до свадьбы я свою невѣсту и не зналъ.

-- Какъ же это случилось?

-- А вотъ какъ-съ. Сперва доложу вамъ, что батюшка, мой былъ очень богатый человѣкъ, и когда родился вашъ покорный слуга, жизнь сулила ему совершенно иное, чѣмъ то, что вышло на дѣлѣ. Родитель мой, не тѣмъ будь онъ помянутъ, любилъ пожить широко и въ одинъ десятокъ лѣтъ спустилъ все состояніе постройками да охотами, да обѣдами на всю губернію. Разорился онъ въ пухъ и скончался скоропостижно, оставивъ матушку и меня при одномъ маленькомъ имѣньицѣ, въ Смоленской губерніи. Матушка моя, дай ей Богъ царствіе небесное, была женщина съ царемъ въ головѣ, сразу бросила барскія привычки и собственноручно принялась за хозяйство. Меня воспитала при себѣ; учился я, разумѣется, на мѣдныя деньги, а когда минулъ мнѣ семнадцатый годъ, опредѣлили меня на службу, и отправился я на Кавказъ.-- Тамъ сначала мнѣ повезло, попалъ я въ экспедицію, крестика удостоился, потомъ пришлось всякія невзгоды перетерпѣть, и немало я помаялся. Одно ужъ то: офицеръ молодой! покутить хочется, не отстать отъ товарищей, а покутить не на что; сами изволите знать. Дослужился я такимъ манеромъ до капитанскаго чина, а мнѣ ужъ 40 лѣтъ; въ тѣ поры производства шли туго, не то, что теперь. Матушка мнѣ пишетъ: Подавай въ отставку и пріѣзжай жить со мной. Вышелъ я въ отставку и поселился съ матушкой въ деревнѣ. А добра у меня, если вамъ угодно знать, послѣ двадцати четырехъ-лѣтней службы, мундиръ, да Сенька, крѣпостной слуга, доставшійся отъ покойнаго родителя въ наслѣдство. Живу я съ матушкой: хозяйство, вижу, ведется хорошо, но на женскій манеръ, вездѣ порядокъ, аккуратность, а пользы надлежащей не извлекается и никакихъ улучшеній не вводится. Пообжился я это, поосмотрѣлся и говорю матушкѣ: Мы свой хлѣбъ къ мельнику возимъ, а у насъ подъ горой ручей бѣжитъ; не выгоднѣе ли было бы намъ свою мельницу поставить? Матушка думала, думала и говоритъ: Вотъ тебѣ сто рублей, строй мельницу. Я и началъ строить. Деньги небольшія, за всѣмъ самъ присматриваешь, а когда нужно, такъ и руки приложишь. Стою я разъ съ рабочими на перекладинѣ, мельничный валъ прилаживаемъ, смотрю, съ горы бѣжитъ Сенька и машетъ руками.-- Гость пріѣхалъ, васъ ищутъ, пожалуйте-съ. А я неодѣтый; туда, сюда -- дѣлать нечего, такъ и пошелъ, какъ былъ на работѣ, въ ситцевой рубахѣ. Маѣ навстрѣчу идетъ сосѣдъ Филиппъ Ивановичъ Тыкинъ, отставной маіоръ. "А я, говоритъ, за вами, Антонъ Степановичъ. Прикатили ко мнѣ изъ Москвы товарищи; въ картишки поиграемъ, поужинаемъ, выпьемъ, какъ слѣдуетъ, по кавказски". А онъ тоже служилъ на Кавказѣ при штабѣ и числился въ нашемъ полку. Я было отказываться: дѣло есть, нельзя. "Дѣло, говоритъ, не медвѣдь, въ лѣсъ не уйдетъ, поѣдемъ". Сталъ уговаривать; и матушка туда же: Поѣзжай, молъ, Антоша. Вотъ я и поѣхалъ. Пріѣхали. Ознакомился я съ товарищами Филиппа Ивановича, два брата, Дмитрій и Андрей Алексѣевичъ Ахлатскіе, можетъ, изволите знать?

-- Нѣтъ, не знаю.

-- Хорошіе люди, богатые. Старшій братъ, Дмитрій Алексѣевичъ, былъ губернскимъ предводителемъ сколько лѣтъ, теперь въ Питерѣ проживаетъ, а меньшій братъ -- Андрей Алексѣевичъ -- военный; онъ тотъ самый, что теперь сюда ѣдетъ, дай ему, Богъ, доброе здоровье. Ну-съ, сѣли мы это за карты, поужинали, вспомнили старое времячко, выпили, разумѣется, порядочно, да такъ всю ночь и просидѣли въ пріятной бесѣдѣ. Поутру Андрей Алексѣевичъ говоритъ: "А что братъ Бѣлкинъ, вѣдь жалко разставаться, право, жалко; поѣдемъ-ка лучше всѣ вмѣстѣ ко мнѣ въ деревню, тамъ послѣзавтра храмовой праздникъ, мы и кутнемъ". Я вспомнилъ мельницу. "Домой, говорю, нужно". И слышать не хотятъ. Запрягли лошадей и катимъ вчетверомъ въ коляскѣ. Такъ и подкатили на всѣхъ рысяхъ къ крыльцу. Усадьба, вижу, барская, домъ огромнѣйшій, полонъ гостей; отвели мнѣ комнату вмѣстѣ съ пріятелемъ моимъ Филиппомъ Ивановичемъ. Вечеромъ легли мы спать, а онъ мнѣ и говоритъ: "Антонъ Степановичъ, какъ тебѣ, говоритъ, нравится сестра хозяина, Александра Алексѣевна?" А ихъ двѣ барышни, Митрадора Алексѣевна и Александра Алексѣевна. Александра Алексѣевна была старшая, а другая-то много помоложе. "Что же, отвѣчаю я, дѣвица, кажется, хорошая, тихой такой смотритъ". "А коли такъ, и она, говоритъ, тебѣ понравилась, такъ не откладывай дѣло, женись!" "Какъ женись? Богъ съ тобой! Она красавица, образованная барышня, съ большимъ приданымъ, а я, хотя и дворянинъ, но образованія не получилъ и гроша мѣднаго не имѣю". А онъ мнѣ въ отвѣтъ: "Нужды нѣтъ, ты брату больно понравился. Душа человѣкъ, говоритъ, твой Бѣлкинъ, безъ хитрости; будетъ любить и беречь мою сестру. Право, посватайся!" А на другой день, самъ Андрей Алексѣевичъ ко мнѣ: "Женись да женись на моей сестрѣ". Я туда, сюда; Александра Алексѣевна, говорю, меня не знаетъ, и я-то всего разочекъ ее видѣлъ. "Ничего, говоритъ, женитесь, слюбитесь; ты знай свое дѣло, присватайся только, а я съ ней поговорю". Это было 19 іюля, наканунѣ храмового праздника Ильи пророка, а 25, сударыня вы моя, стояли мы съ ней, съ моей голубушкой, подъ вѣнцомъ передъ аналоемъ, и повѣнчалъ насъ попъ. На мнѣ былъ мой старый мундиръ, который привезъ мнѣ изъ деревни нарочный, вмѣстѣ съ матушкинымъ благословеніемъ, а въ карманѣ у меня болтался, всего на всего одинъ двугривенный. Вотъ какими чудными путями все совершилось!

-- А мельница ваша? невольно улыбаясь, спросила Василиса.

-- Мельницу матушка уже безъ меня достроила. Мы съ женой уѣхали въ приданое ея имѣніе и прожили тамъ до той самой поры, какъ она заболѣла и послали насъ доктора мыкаться по заграницѣ.

Старикъ умолкъ и опустилъ голову. Василиса думала: Вотъ были же люди счастливы и прожили свой вѣкъ, благословляя судьбу! А куда несложна была и неразнообразна форма въ которую вылилось ихъ счастье...

Няня накрыла на столъ и подала обѣдъ.

-- Вы желаете, можетъ быть, курить? спросила Василиса, когда послѣ обѣда подали кофе.

-- Нѣтъ-съ, я не курю. А вотъ, ежели позволите табачку понюхать...

Онъ досталъ изъ кармана черепаховую табакерку, съ золотыми звѣздочками и, постучавъ пальцемъ по крышкѣ, съ наслажденіемъ и громко затянулся.

-- Послѣдній ея подарочекъ, сказалъ онъ, и готовая слеза показалась на глазахъ.

-- Какъ же вы думаете, Антонъ Степановичъ, устроить теперь вашу жизнь? спросила съ участіемъ Василиса.

-- Да что, сударыня, какъ Богъ пошлетъ. Изволите знать поговорку: "Зацѣпился, мотайся; оторвался, валяйся". Вотъ я и валяюсь. Невѣстка съ мужемъ пріѣдутъ, можетъ, они не оставятъ. Ахъ! горько, горько мнѣ будетъ! не привыкъ я къ одинокому житью.

Когда Антонъ Степановичъ собрался идти домой, онъ поцѣловалъ у Василисы Николаевны руку и назвалъ ее еще разъ своею благодѣтельницею.

Ей было утѣшительно думать, что тѣмъ малымъ, что она сдѣлала, она облегчила этому человѣку первыя тяжелыя минуты одиночества. Черезъ нѣсколько дней онъ пришелъ съ ней проститься; пріѣхали его родственники и увозили съ собой въ Петербургъ.

Василиса пожелала ему добраго пути, и опять сосредоточилась въ своей грусти.

VII.

Съ утренней почтой пришло письмо.

Когда его подали Василисѣ, она измѣнилась въ лицѣ и нѣсколько мгновеній держала письмо въ рукахъ, не рѣшаясь раскрыть. Конвертъ былъ большой, квадратный, съ выпуклымъ вензелемъ, увѣнчаннымъ короною; почеркъ четкій, нѣсколько банальный.

Раскрывъ, наконецъ, письмо, она прочла его медленно и задумалась. Черезъ нѣсколько минутъ прочла еще разъ. Затѣмъ взяла листъ почтовой бумаги, написала нѣсколько строкъ и позвала Марфу Ильинишну.

-- Няня, голубчикъ, возьмите сейчасъ извощика; поѣзжайте къ князю Сокольскому и свезите ему эту записку. Только скорѣй, пожалуйста.

-- Сію минуту-съ.

Няня взяла записку и немедленно собралась.

Во время ея отсутствія Василиса ходила по комнатѣ взадъ и впередъ. Каждый разъ, что она проходила мимо стола, на которомъ лежало письмо, она на него взглядывала, какъ бы поневолѣ, и презрительная улыбка скользила по ея губамъ.

Черезъ полчаса Марфа Ильинишна воротилась.

-- Ну, что? спросила Василиса.

-- Велѣли сказать, что сейчасъ будутъ; извиняются, что не пишутъ. Только что проснулись, прибавила уже отъ себя Марфа Ильинишна.

-- Хорошо. Няня, приберите немного; я видѣла тамъ въ прихожей какія-то корзины валяются, и дверь въ кухню отперта. Приведите все въ порядокъ. Да, вотъ еще, покуда князь будетъ здѣсь, пожалуйста никого не принимайте.

-- Слушаю-съ.

Рѣшительный тонъ, оживленное выраженіе лица удивили радостно няню. Но болѣе всего, маленькія распоряженія по хозяйству послужили ей доказательствомъ, что барыня вышла изъ состоянія равнодушной апатіи.

-- Ожила, слава тебѣ Господи! твердила про себя няня, убирая корзинки изъ прихожей и притворяя въ кухню дверь, которую, по обыкновенію русскихъ слугъ, она любила оставлять открытой, за что въ былое время Василиса Николаевна не разъ съ ней воевала.

Скоро явился князь Сокольскій, тщательно выбритый, безукоризненно одѣтый, съ натянутой на лѣвой рукѣ перчаткой и съ нѣсколько взволнованнымъ видомъ, выражающимъ готовность къ участію.

-- Простите, что я васъ потревожила въ такую раннюю пору, сказала Василиса, идя ему навстрѣчу. Мнѣ было очень нужно васъ видѣть, посовѣтоваться съ вами.

Она пожала ему руку и, сѣвъ, указала на кресло.

-- Я получила сейчасъ письмо и желала прочесть его вамъ.

Она вынула изъ конверта сложенный вдвое листъ, съ большимъ вензелемъ. Князь принялъ внимательную позу. Загорская прочла:

Милостивая Государыня,

Василиса Николаевна!

"Съ душевнымъ прискорбіемъ извѣстясь изъ Вашей телеграммы о преждевременной кончинѣ любезнѣйшей дочери нашей Натальи...

-- А... отъ вашего мужа? произнесъ князь.

-- Да, отъ него...

Не спѣша, не дѣлая никакого замѣчанія, Василиса прочла письмо до конца. Оно было не длинно. Послѣ начальной фразы, о дочери болѣе неупоминалось. Загорскій излагалъ неудовлетворительное положеніе своихъ финансовыхъ дѣлъ, вслѣдствіе котораго видѣлъ себя въ необходимости значительно уменьшить высылаемыя Василисѣ Николаевнѣ заграницу средства къ жизни, и кончалъ тѣмъ, что предлагалъ ей вернуться подъ супружескій кровъ. Предложеніе это высказывалось въ формѣ благонамѣреннаго совѣта; весь тонъ письма былъ холоденъ, приличенъ и самоувѣренъ.

Окончивъ чтеніе, Василиса вопросительно взглянула на князя.

-- Что же теперь?

Князь сидѣлъ, опустивъ голову; по его тонкимъ губамъ скользила улыбка недоумѣнія и гадливости.

-- Вы вашего письма еще не отправляли? спросилъ онъ.

-- Нѣтъ, вотъ оно.

Она вынула изъ бювара запечатанный конвертъ.

-- Такъ что же? спросила она еще разъ. Стало быть, по вашему, теперь не слѣдуетъ?...

-- Я не то хотѣлъ сказать... Сущность вопроса не измѣнилась, но онъ представляется неожиданно въ очень неприглядныхъ краскахъ... Провѣрили ли вы хорошо свои силы?

-- Отлично провѣрила, отвѣчала Василиса. И теперь, князь, хочу, въ вашемъ присутствіи, сдѣлать маленькую экзекуцію...

Не распечатывая конверта, она разорвала письмо на нѣсколько кусковъ.

-- Вотъ оно!... Никогда не существовало.

Сдержанное негодованіе просилось наружу.

-- Вы понимаете, проговорила она, что полученное сегодня письмо ничего новаго мнѣ не открыло; я давно измѣрила все безутробіе этой натуры. Я приняла вашъ совѣтъ потому, что въ минуту отчаянія хватаешься за соломинку; этотъ добрый совѣтъ принесъ свою пользу въ данный моментъ, помогъ мнѣ встать на ноги, но на дѣлѣ онъ былъ непримѣнимъ. Ничего хорошаго изъ натянутой попытки не вышло бы,-- вѣрьте. А это письмо заставило меня только очнуться немного ранѣе.

Возбужденное лицо Василисы, съ разгорѣвшимися глазами и гордой улыбкой казалось князю прекраснымъ; и онъ смотрѣлъ на него съ упоеніемъ, забывая о грустной причинѣ ея возбужденія.

-- Вы замѣтили съ какимъ бездушіемъ онъ относится къ смерти дочери, продолжала Василиса. Вѣдь онъ отецъ... простой инстинктъ долженъ былъ бы заставить дрогнуть его сердце... Что же касается до его отношеній ко мнѣ, намѣренія его ясны. Онъ хочетъ, чтобы я вернулась, и думаетъ взять меня голодомъ. Онъ ошибается. Благодаря его, я выучилась жить со скромными средствами; въ денежномъ отношеніи я независима. Я буду работать, ежели нужно.

-- До работы, положимъ, не дойдетъ... проговорилъ князь, поступокъ и безъ того достаточно...

Выраженіе его лица договорило то, чего онъ не хотѣлъ выразить словами.

-- Вы ошибаетесь, сказала Василиса; вы не знаете моихъ средствъ. Онъ высылалъ мнѣ до сихъ поръ ничтожную часть того, что онъ самъ проживаетъ. Я умѣла съ этимъ устраиваться... Я, какъ мышь, забилась въ свою норку, никого не видала, отказывалась отъ всего... Загорскій не слышалъ отъ меня слова жалобы... Теперь онъ предлагаетъ мнѣ дилемму: либо вернуться къ нему съ повинной головой, либо сѣсть на пищу св. Антонія. Я выбираю послѣднее. Давайте, сочтемте мои будущіе доходы.

Она взяла карандашъ и на оборотѣ письма Загорскаго стала выводить цифры.

-- Вотъ, что я буду проживать въ мѣсяцъ. Ну, князь, отъ работы недалеко ушло!

-- А васъ это тѣшитъ? О чемъ вы ликуете?

-- Какъ же не ликовать! Свободна! Никогда не увижу болѣе ненавистнаго мнѣ человѣка. Ужели вы не понимаете значенія этого слова? А съ мыслью о работѣ примириться мнѣ очень нетрудно,-- даже пріятно, прибавила она задумчиво; начинаешь чувствовать себя какъ-то лучше, болѣе въ гармоніи съ общей участью...

-- Отъ васъ все станетъ! Вы, въ самомъ дѣлѣ, заберете себѣ въ голову работать.

-- Почему же нѣтъ? И не задумаюсь, коли явится необходимость. Въ гувернантки не пойду,-- это крѣпостничество; но я буду шить, кружева штопать, книги переводить... Кромѣ своего, я три языка хорошо знаю; это капиталъ.

Она смѣялась. Князь, тоже смѣясь, взялъ ея руки.

-- Герой вы этакій, все на самостоятельность бьете! Вотъ докажите мнѣ, что въ васъ истинно живетъ сильный и геройскій духъ...

Лицо князя было взволновано; нѣжныя руки, которыя онъ держалъ въ своихъ рукахъ, жгли его.

-- Чѣмъ же я могу это доказать? спросила Василиса.

-- Я скажу вамъ; но дайте слово, что выслушаете меня терпѣливо, не разсердитесь...

Она нахмурила брови.

-- Какое предисловіе... Сядемте, по крайней мѣрѣ... Она высвободила свои руки и сѣла на пуфъ, передъ столомъ.

-- Вы жаждете труда, началъ князь, не переставая нервно улыбаться. Я знаю для васъ задачу, непріятную, скучную... Хотите взяться за нее?...

Онъ смотрѣлъ на нее, прося взглядомъ поощренія. Но она молчала и только тихонько морщилась, какъ морщится человѣкъ, когда онъ ожидаетъ, что вотъ что-то очень больно и непріятно задѣнетъ его.

-- Въ васъ живетъ такое сочувствіе ко всѣмъ неимущимъ и нуждающимся, продолжалъ князь. Нуждающіеся не тѣ только, которымъ не достаетъ куска хлѣба и одежды, есть душевный холодъ и голодъ. Ежели бы вамъ сказали: Вотъ человѣкъ, сердце котораго билось когда-то горячо, душа котораго знала стремительные порывы, но въ немъ все заглохло, потому что онъ не нашелъ на своемъ пути желаанаго счастья; годы его проходятъ даромъ въ эгоистическомъ равнодушіи ко всему окружающему; отъ васъ зависитъ воскресить въ немъ живыя стремленія, пробудить силы, сдѣлать изъ него человѣка полезнаго и дѣятельнаго, въ обширномъ смыслѣ слова. Вы отказались бы отъ такой задачи?

-- Что онъ, купить меня хочетъ? подумала Василиса; но, взглянувъ на князя, она увидѣла, что въ мысляхъ его не было ничего, что могло бы оскорбить ее; взглядъ его выражалъ одну покорность и желаніе, чтобы она поняла его и помогла бы сказать то, что она можетъ и хочетъ отъ него выслушать.

Выраженіе лица ея смягчилось.

-- Бываетъ, что люди остаются вѣрны воспоминанію, проговорилъ князь. Я оставался вѣренъ надеждѣ,-- съ того дня, когда въ первый разъ встрѣтился съ вами. Вашъ образъ не покидалъ моей души. Я жилъ мечтой о васъ... Войдите же хозяйкой въ домъ, давно для васъ приготовленный...

Онъ умолкъ и, смущенный тѣмъ, что сказалъ, въ ожиданіи смотрѣлъ на нее.

Она чувствовала, что поставила себя и его въ очень неловкое положеніе. Слѣдовало остановить его съ первыхъ словъ; выслушавъ же его до конца, она давала ему право разсчитывать на свое согласіе. Она видѣла свою ошибку и чувствовала, что нужно непремѣнно и неотлагательно вывести его изъ заблужденія.

-- Князь Кирила Федоровичъ, проговорила она, мнѣ ваша дружба очень дорога; я не желала бы утратить ее, прекратимте этотъ разговоръ.

Но князь ея не понялъ. Онъ думалъ, что она колеблется, смущаясь своимъ положеніемъ. Онъ видѣлъ себя неожиданно у цѣли; ему стало страшно, что она какимъ нибудь необдуманнымъ словомъ рѣшитъ не такъ, какъ-омъ желалъ, и разрушитъ его надежды. Взволнованный и блѣдный, съ дрожащими руками, онъ тянулся къ ней.

-- Не теперь... Когда получите разводъ... Я буду хлопотать...

Василиса не успѣла сообразить, что ей отвѣтить, какъ князь стоялъ уже передъ нею и прощался.

-- Ни слова... умоляю васъ!... Обдумайте.

Онъ пожалъ ея руку, низко поклонился и вышелъ.

VIII.

Разговоръ съ княземъ довершилъ реакцію, произведенную письмомъ изъ Петербурга. Василиса вышла изъ своего пассивнаго состоянія.

Впродолженіе нѣсколькихъ дней она мучительно волновалась. Вопросъ, предоставленный на ея разрѣшеніе княземъ Сокольскимъ, самъ по себѣ не вызывалъ раздумья, онъ былъ для нея простъ: она не чувствовала страстнаго влеченія къ князю и потому не могла принять его любви. Но этотъ вопросъ, возникшій передъ ней неожиданно, въ столь опредѣленной формѣ, нарушилъ святыню ея горя изаставилъ увидѣть ясно, что происходило въ ея душѣ.

Въ ней совершалась усиленная и сложная внутренняя; работа. Обстоятельства сложились для нея такъ, что въ какомъ бы смыслѣ она ни рѣшила, въ ея жизни наступалъ переломъ. Сближеніе съ княземъ -- какъ его законная жена -- открывало широкія перспективы: имя, положеніе его государственная дѣятельность, на которую ей можно будетъ вліять,-- задатки, ежели не счастія, то удовлетворенія честолюбивыхъ стремленій. Ей представлялась жизнь въ деревнѣ,-- школы, больницы... Сколько добра можно сдѣлать!... Да, но какой цѣной все это будетъ куплено?... Василиса задумывалась. Возможенъ ли разводъ? а ежели и возможенъ, то, при самомъ счастливомъ исходѣ дѣла, сколько предвидится затрудненій, всякихъ толковъ, униженій. Наконецъ, препятствія устранены, цѣль достигнута; что же она пріобрѣтаетъ такой дорогой цѣной? Душевное удовлетвореніе немыслимо, потому что нѣтъ влеченія; но душевное довольство, это -- роскошь жизни, безъ которой должно умѣть обойтись... Что же остается помимо этого? Школы и больницы?-- онѣ существовали и безъ нея. Вліяніе на образъ мыслей и дѣятельность престарѣлаго консерватора?-- это еще вопросъ проблематическій. Стало быть, положительнымъ итогомъ оставалось только положеніе и просторъ жизненной обстановки. Ho вѣдь это уже было, это уже старая, знакомая жизнь, только въ болѣе широкой рамкѣ.-- Я не этого хочу; чего же я хочу? думаетъ Василиса.

Сначала въ ней шевелилось лишь смутное понятіе, что есть область мысли, интересы которой стоятъ несравненна, выше всякаго личнаго горя и душевнаго недовольства, есть, люди, посвятившіе себя идеѣ, и эти люди живутъ, работаютъ и умираютъ, не переставая вѣрить въ то дѣло, во имя котораго они подвизались. Все опредѣленнѣе и ярче выростала передъ ней картина совершенно иной жизни, иного міросозерцанія. Этотъ невѣдомый для нея міръ былъ ей близокъ, и ей становилось ясно, почему ее тянуло туда всѣми живыми силами ея души.

Она не хотѣла обманываться. Она знала, что прошлое, о которомъ намѣренно забывала, жило въ ея внутреннемъ мірѣ неприкосновенно. Она собралась съ духомъ и вынула изъ особаго портфеля, гдѣ они хранились, письма Борисова. Со времени печальнаго происшествія она не дотрогивалась до нихъ. Теперь онѣ являлись матеріаломъ какъ бы новымъ; она перебрала ихъ, и прочла ихъ всѣ, съ начала до конца.

Первое письмо живо напомнило ей періодъ отрезвленія, наставшій послѣ отъѣзда Борисова, когда она очнулась, какъ ей тогда казалось, на самомъ краю пропасти и, обрадованная своимъ спасеніемъ, старалась отвлечь и его отъ утопическихъ, опасныхъ мечтаній.

"Каждую субботу, писалъ Борисовъ, какъ только возстаю отъ сна, чтобы идти на лекцію, нахожу на своемъ окошкѣ вѣсточку изъ Ниццы. Читать дома некогда, на улицѣ неудобно, потому что бѣжишь скоро; въ силу чего прочитываю уже на лекціи, такъ что первыя слова профессора ускользаютъ отъ моего вниманія. Вы, должно быть, предчувствовали это неудобство и, взамѣнъ плохо слушанной лекціи, постарались прочесть мнѣ другую. Но, мой талантливый учитель, по правдѣ сказать вамъ, что, читая ваши строки, мнѣ казалось, что не я самъ ихъ разбираю и произношу, а будто позади меня стоитъ Алексѣй Степановичъ Скромновъ и своимъ сладкимъ голоскомъ говоритъ: "Учитесь, молодой человѣкъ, бросьте глупые вопросы, которые тѣснятся въ вашей головѣ. Вы сынъ благородныхъ родителей, охота вамъ возиться съ этой дрянью. Вращаясь въ этомъ обществѣ, вы привыкнете къ сквернымъ манерамъ и утратите всякую комильфотность" и т. д., и т. д. Сравненіе рѣзко и малоосновательно, соглашусь съ вами,-- развѣ можно эти искренніе и добрые совѣты ваши сравнивать съ приторными рѣчами Алексѣя Степановича, пропитанными прописною моралью? Простите за это, но я, по своей откровенности, не хотѣлъ скрыть перваго впечатлѣнія, которое, какъ всегда, потому что оно первое, очень поверхностно. Искренно благодарю васъ за ваше участіе... но и только. Хотя я и птенецъ неоперенный, но путь своего полета обдумалъ, и лучше разъ двадцать стукнусь о телеграфную проволоку, а пути своего не измѣню. Зачѣмъ же я пріѣхалъ въ Женеву? Развѣ я не объяснялъ вамъ моихъ цѣлей еще передъ отъѣздомъ? Неужели вы думаете, что трехнедѣльный срокъ все измѣнилъ въ моемъ міросозерцаніи? Наивно. Мое знакомство со всякими людьми, которое васъ такъ пугаетъ, не простая случайность,-- это логическое, необходимое слѣдствіе той общей точки зрѣнія, которая у меня выработалась; поступать иначе, значило бы поступать непрактично и нецѣлесообразно. Вамъ это трудно понять, вы слишкомъ далеко стоите отъ этого голоднаго міра, отъ этого бого-страдальца, не знающаго своего всемогущества..."

Письмо оканчивалось словами: "Пишите почаще, ваши письма для меня, какъ теплый лучъ въ холодномъ царствѣ."

Слѣдующее письмо было начерчено на двухъ полулистахъ синей бумаги, небрежнымъ, связнымъ почеркомъ, такъ что съ трудомъ разбиралось.

"Указанныя вами статьи въ Revue des Deux Mondes объ устройствѣ благотворительныхъ учрежденій въ Нью-Йоркѣ прочту и тогда выскажу вамъ свое мнѣніе, а покуда ограничусь небольшой апологіей, которая объяснитъ вамъ мой взглядъ касательно палліативныхъ и радикальныхъ средствъ. Нѣкій индивидуумъ заболѣлъ, открылись у него, положимъ, на рукѣ язвы; больной обращается къ доктору. Къ несчастью, докторъ шарлатанъ, которому хотѣлось получить побольше денегъ. "Сдѣлаю такъ, думаетъ онъ, какъ будто помогу больному, но вмѣстѣ съ тѣмъ продлю болѣзнь, отчего леченіе будетъ продолжаться очень долго, и я получу за пользованіе большія деньги". Вмѣсто того, чтобы начать радикальное леченіе, давая внутреннія средства, укрѣпляющія организмъ и удаляющія худосочіе, докторъ прописываетъ наружныя, заживляющія средства. Раны быстро закрываются, больной въ восхищеніи отъ доктора. Но не проходитъ и мѣсяца, болѣзнь начинаетъ выражаться въ другихъ припадкахъ, въ продолжительныхъ головныхъ боляхъ, въ ломотѣ костей, язвы вновь открываются и распространяются энергичнѣе, чѣмъ прежде. Больной отправляется опять къ доктору, но, къ счастью, къ другому. Этотъ -- человѣкъ понимающій, а главное, честно относящійся къ своей спеціальности. Онъ принимается за лѣченіе серьезно, прописываетъ хорошую пищу, даетъ внутреннія средства, язвы же, напротивъ, растравляетъ, безпрестанно ихъ прижигая... Черезъ очень недолгое время раны начинаютъ заживать, больной начинаетъ себя чувствовать сильнымъ и здоровымъ.-- Коментарій на эту притчу дѣлать нечего, она ясна. Сравните индивидуальный организмъ съ общественнымъ, этотъ патологическій процессъ живого индивидуума съ такими же болѣзненными явленіями общественнаго организма. Заживить раны не значитъ искоренить причины ихъ появленія. Уменьшить пауперизмъ путемъ ассоціацій и школъ, не значитъ вырвать съ корнемъ причину его появленія. Причина появленія зла понятна. Когда нибудь поговоримъ объ этомъ, это вопросъ запутанный и обширный. Теперь же скажу только, что мирный прогрессъ -- это миѳъ, понятіе, созданное воображеніемъ идеалистовъ и эгоизмомъ сильныхъ міра сего. Человѣчество идетъ впередъ медленно, и каждый шагъ стоитъ много крови и жертвъ. Забираться далеко не будемъ; начнемъ съ Реформаціи".

Василиса хорошо помнила это письмо и впечатлѣніе, которое оно произвело на нее. Въ настоящую минуту оно являлось какъ бы отвѣтомъ на самую существенную сторону того сложнаго вопроса, который рѣшался въ ея умѣ. Она прочла до конца мелко исписанныя страницы и задумалась.

Въ другомъ письмѣ она напала на слѣдующее замѣчаніе:

"Вамъ не понравилось мое выраженіе: если мы когда-нибудь встрѣтимся. Оно и мнѣ не по душѣ, но употребилъ я его совершенно обдуманно. Впередъ загадывать трудно. Желаніе эгоистическое въ этомъ случаѣ слишкомъ слабый факторъ; нужна еще возможность. Мало ли чего я желаю лично для себя, но приходится ограничивать, усыплять всѣ эти стремленія. Почему?-- разъяснять, кажется, ненужно."

Въ слѣдующемъ письмѣ Борисовъ писалъ:

"На ваше предыдущее письмо отвѣчу нѣсколькими словами. Взглядъ вашъ на красное знамя и вообще на революціонное движеніе крайне неоснователенъ, а, главное, односгороненъ. Что вы не любите краснаго знамени, это очень понятно; не вѣрить же въ него -- легкомысленно. Другіе, ваши собратья, хотя не любятъ его такъ же, какъ и вы, но болѣе дальновидны, чѣмъ вы, и увидѣли его уже издалека. Жалѣю, что не сижу въ настоящую минуту у камина, въ вашей гостинной; привелъ бы массу аргументовъ, которые поколебали бы въ васъ привитыя средою идеи. Бесѣдовать же письменно въ этомъ тонѣ больше не буду. Вы болѣе любите письма, чѣмъ трактаты.

"Попрошу васъ исполнить одну маленькую просьбу, которая, вѣроятно, не затруднитъ васъ. Здѣсь, послѣ моего пріѣзда, основалась Славянская Библіотека, въ которой я состою кассиромъ и секретаремъ. Такъ какъ это дѣло новое, и Славянъ тутъ покуда немного, то и понятно, что средства матеріальныя очень невелики. Я, какъ одинъ изъ иниціаторовъ этого дѣла, прошу васъ собрать между всѣми золотыми мѣшками, графами и князьями, которые васъ окружаютъ, какую-нибудь лепту. Цѣль этой библіотеки для нихъ дѣло неважное. Скажите имъ, что библіотека будетъ служить центромъ, гдѣ будутъ группироваться проживающіе и на время пріѣзжающіе Славяне. Зачѣмъ этотъ центръ?-- можете объяснить всякому, какъ угодно, смотря по личности. Одному говорите: для научныхъ цѣлей, другому -- для филантропическихъ, и т. д. Я увѣренъ, что вы успѣете. Только пожелаете-ли?

"Затѣмъ, жму крѣпко вашу руку. Цѣловать заочно не люблю."

Василиса вспомнила уклончивый отвѣтъ, который она послала на это письмо, и какъ она сочла нужнымъ, ради принципа, отнестись съ негодованіемъ къ такому предложенію. Это былъ одинъ изъ случаевъ, при которыхъ ее особенно поражала условность и пустота ея писемъ къ Борисову. Борисовъ самъ замѣчалъ эту пустоту и однажды выразилъ ей это.

"Вы спрашиваете, почему такъ долго не отвѣчалъ на ваше письмо? Признаться сказать, и теперь съ трудомъ собрался и взялся за перо. Какъ-то неохотно отвѣчаешь на раздушенные лоскутки, которые вы такъ скупо отправляете по моему адресу.

"Впрочемъ, вы такая поклонница формы, и они такъ изящны: снѣжной бѣлизны листокъ, на которомъ, подъ микроскопомъ, съ трудомъ различаешь нѣсколько растянутыхъ строкъ. Что такое? почему вы стали такъ несообщительны?-- Нехорошо. Вы спрашиваете о моемъ житьѣ-бытьѣ. Сначала пораспрошу объ этомъ васъ. Въ вашихъ недлинныхъ письмахъ самое маленькое мѣсто занимаете вы сами, субъектъ наиболѣе для меня интересный.

"Поразскажите мнѣ о вашей индивидуальной жизни. Дверцы магическаго шкапчика закрылись, и всѣ драгоцѣнности, сокрытыя въ немъ, недоступны для моего любопытнаго глаза. Не такъ давно я зналъ секретъ этого магическаго шкапчика; давилъ пружину, дверцы отворялись, и я брался за все въ немъ заключающееся, не руками художника, а просто реалиста-эмпирика, рылся, подвергалъ химическому анализу, взвѣшивалъ... и вдругъ магическій шкапъ закрылся!... Чѣмъ вы занимаетесь? До чего новаго додумались? Хотѣлось бы мнѣ посидѣть часика два у камина и поговорить съ вами; начать съ историко-соціальныхъ вопросовъ и перейти къ чисто индивидуально-психическимъ явленіямъ. Переходъ понятенъ, соціальныя и психическія явленія тѣсно связаны между собою."

Это письмо было получено во время болѣзни Наташи; Василиса не отвѣчала на него. Борисовъ писалъ еще разъ, и затѣмъ умолкъ. Въ послѣднемъ письмѣ онъ давалъ свой адресъ въ Женевѣ, прося ее писать на имя m-r Serge.

Окончивъ чтеніе, Василиса подобрала письма по порядку, сложила ихъ въ пачку и связала тесьмой. Она провела руками по волосамъ и, вставъ, потянулась, какъ потягивается человѣкъ, когда онъ кончилъ очень трудное и запутанное дѣло. Процессъ, который производился въ ея умѣ, былъ рѣшенъ; она, какъ добросовѣстный предсѣдатель, разсмотрѣла подробно дѣло, прочла документы, выслушала обвинительную рѣчь и защиту, и, наконецъ, произнесла свой приговоръ.

-- Туда, къ новой жизни... къ новымъ людямъ... Будетъ, что будетъ!

IX.

Какъ только вопросъ рѣшенъ съ нравственной стороны, на сцену являются соображенія чисто практическаго характера: когда? какъ? какимъ образомъ?

Срокъ квартиры, занимаемой Василисой, кончался 1-аго сентября. Это обстоятельство послужило ей какъ бы исходной точкой всѣхъ соображеній, посредствомъ которыхъ принятое рѣшеніе переходитъ изъ области мысли въ область матеріальнаго осуществленія. Она положила пробыть въ Ниццѣ до истеченія срока найма квартиры и, въ послѣднихъ числахъ августа, поѣхать въ Женеву.

При дальнѣйшемъ обсужденіи практической стороны дѣла, главныхъ зацѣпокъ оказалось три: князь Сокольскій, няня,-- и денежный вопросъ.

Князю Сокольскому Василиса написала записку, дружескую по формѣ, но рѣшительную по содержанію, вслѣдствіе которой онъ сдѣлалъ короткій прощальный визитъ и, спустя нѣсколько дней, уѣхалъ изъ Ниццы.

Денежный вопросъ Василиса порѣшила самымъ простымъ способомъ. Она послала за ювелиромъ и, предоставивъ его оцѣнкѣ довольно крупныя бриліантовыя серьги и изумрудный аграфъ, которыхъ никогда не носила, а берегла на случай надобности, какъ въ настоящую минуту,-- согласилась на его условія. Бриліантщикъ вынулъ изъ толстаго бумажника три тысячефранковыхъ билета и, забравъ бархатные футляры, вышелъ, почтительно раскланиваясь.

Деньги нужны были Василисѣ для отправки няни въ Россію, для дороги и для расходовъ, на первыхъ порахъ, въ Женевѣ. "Разъ устроюсь, и на четыреста франковъ въ мѣсяцъ можно будетъ жить", думала она.

Самый затруднительный и задѣвающій ее больно за сердце вопросъ былъ вопросъ о нянѣ. Она знала, какимъ огорченіемъ будетъ вѣсть о ихъ разлукѣ преданной и привыкшей къ ней Марфѣ Ильинишнѣ. Съ недѣли на недѣлю она откладывала необходимость сообщить ей о своемъ намѣреніи. Наконецъ, въ одинъ вечеръ, въ началѣ августа ѣхавъ съ ней въ коляскѣ съ кладбища, по пустынной Promenade des Anglais, гдѣ тянулись, съ одной стороны, рядъ опустѣлыхъ словно вымершихъ виллъ съ закрытыми ставнями, а съ другой, мѣрно колыхались въ вечернемъ воздухѣ вѣтвистыя верхушки пальмъ и проглядывали, сквозь накрывающую ихъ густую пыль, ярко-алые цвѣты олеандровъ, Василиса въ нѣсколькихъ словахъ объявила ей о предстоящемъ своемъ отъѣздѣ изъ Ниццы.

-- Слушаю-съ, отвѣчала просто Марфа Ильинишна. А скоро ли ѣдемъ, матушка?

-- Да, няня, я поѣду скоро, черезъ недѣли двѣ. А васъ я думаю отправить въ Россію; вамъ будетъ лучше, чѣмъ оставаться здѣсь.

-- Матушка, какъ же это? вымолвила няня и на минуту словно обомлѣла. Слезы хлынули вдругъ у нея изъ глазъ, и, не помня что дѣлаетъ, она бросилась къ Василисѣ Николаевнѣ.

-- Няня! на улицѣ. Мы послѣ поговоримъ.

Она ласково положила свою руку на толстую, добрую руку няни, и, отвернувъ голову, стала глядѣть на море, гдѣ яркая лазурь золотилась отраженіемъ заката и начинала переливать разноцвѣтными огнями.

Самое трудное было сказано.

Вечеромъ она имѣла длинный разговоръ съ Марфой Ильинишной, въ которомъ объяснила ей, насколько это было нужно и возможно, причины своего рѣшенія, указавъ прямо на недостатокъ финансовыхъ средствъ.

-- Разсудите сами, няня, возможно ли съ такими средствами прожить намъ вдвоемъ? Я еще не знаю, какъ сама устроюсь.

Няня хотѣла возражать, Василиса остановила ее.

-- Я увѣрена, что вы готовы на всякій трудъ и лишенія, добрая няня, я это знаю и цѣню, но взять васъ съ собой не могу. А о томъ, какъ вы поѣдете, не заботьтесь; я уже говорила съ нашимъ священникомъ; онъ знаетъ семейство, которое ѣдетъ въ Петербургъ, и охотно возьметъ васъ съ собою.

-- Охъ! сударыня, что обо мнѣ хлопотать. Вотъ вы-то... вы-то...

Няня заливалась слезами и покрывала поцѣлуями руки Василисы Николаевны.

-- Болѣзная вы моя, сердечная, голосила она. Какъ же вы безъ прислуги-то будете? вѣдь вы не привыкли.

-- Куда я ѣду, няня, мнѣ прислуги ненужно; тамъ всякій самъ себѣ служитъ.

-- Что же это за край, матушка? Чай, далекой?

-- Очень далекой, няня.

Дня за три до отъѣзда, няня, охая и вздыхая, начала укладывать вещи Василисы Николаевны. Комнаты приняли видъ разоренія и неосѣдлости, предшествовавшія отъѣзду,-- тотъ видъ, который, кажется, такъ и выживаетъ обывателя. Сундуки стояли въ гостинной; на диванахъ, на креслахъ, во всѣхъ углахъ, лежали платья, юбки, накидки, всякаго рода мелочь, составляющая ненужный и никогда неупотребляемый скарбъ, который мало-по-малу накопляется и только въ день генеральнаго смотра, какъ въ настоящемъ случаѣ, появляется на божій свѣтъ. Наканунѣ Василиса пересмотрѣла свой гардеробъ, и, выбравъ нѣсколько шелковыхъ платьевъ и бархатное пальто, подарила ихъ Марфѣ Ильинишнѣ.

-- А сами-то, говорила няня, утирая глаза и, въ волненіи чувствъ, не зная, радоваться ли подарку, или печалиться за барыню,-- сами-то! Вѣдь кромѣ двухъ черныхъ да суконнаго, да этого,-- она указала на траурное платье, что было на Василисѣ,-- почитай, что никакого не останется.

-- Мнѣ не нужно. Я цвѣтныхъ платьевъ носить болѣе не буду. А вамъ, няня, онѣ пригодятся; принарядитесь иной разъ и меня вспомянете.

-- Вѣкъ съ платьицами вашими не разстанусь! Умирать буду, племянницамъ накажу, чтобы берегли и хранили. Ахъ, горестная вы моя...

Дверь между спальной и гостинной оставалась отворенной; няня входила и выходила, нося въ рукахъ свертки, длинные, бѣлые пенюары, стеганыя саше съ тонкимъ бѣльемъ, обшитымъ кружевомъ, и то и дѣло посматривала на Василису Николаевну, которая сидѣла у окна и разсматривала лежащіе передъ ней на столѣ счеты.

-- Пледъ прикажете уложить, или въ дорогу оставить? спросила няня, дрожащимъ отъ сдерживаемыхъ слезъ голосомъ.

-- Пожалуй, оставьте.-- Няня, подите-ка сюда на минутку.

Марфа Ильинишна подошла къ столу, за которымъ сидѣла Василиса.

-- Вотъ, няня, вамъ тысячу франковъ. На эти деньги вы доѣдете до Петербурга, и первое время проживете безъ нужды, пріискивая мѣсто. Я желала бы дать вамъ больше, въ память Наташи, но, вы знаете, что у меня нѣтъ. А вотъ, ежели я какъ-нибудь вдругъ разбогатѣю, прибавила она, улыбаясь сквозь слезы и цѣлуя старуху, я вамъ, няня милая, пришлю.

Марфа Ильинишна бросилась. цѣловать ей руки.

-- Матушка, барыня, на что мнѣ деньги! и этихъ дѣвать некуда. А вы меня самою тогда выпишите; послужу вамъ по старому, ходить за вами буду,-- ручки дорогія расцѣлую...

Няня громко разрыдалась и вдругъ не выдержала:

-- Сударыня, Василиса Николаевна, не гнѣвитесь, выслушайте меня, старуху! Пожили вы въ одиночку, помаялись по бѣлу свѣту,-- и довольно. Вернитесь къ себѣ госпожей; положите гнѣвъ на милость. Вѣдь все таки онъ вамъ мужъ законный.

Марфа Ильинишна испуганно остановилась, не зная, какъ подѣйствовали на барыню ея слова; обидѣли ли онѣ, или разсердили ее.

Василиса Николаевна только посмотрѣла на нее ласково и серьезно.

-- Нельзя, няня. Вы не знаете, чего просите. Это не повело бы ни къ чему хорошему. Повѣрьте, такъ лучше, гораздо лучше.

Когда Василиса легла спать, няня долго стояла у ея постели. Онѣ бесѣдовали, плакали и въ послѣдній разъ вмѣстѣ вспоминали Наташу.

Быстро прошли послѣдніе дни, послѣдніе часы. Василиса и няня въ вокзалѣ желѣзной дороги; билетъ уже взятъ, вещи сданы; онѣ стоятъ у вагона, въ которомъ поѣдетъ Василиса.

-- Матушка, въ купе бы сѣли, шепчетъ няня. На ночь наберется народу, безпокоить васъ будутъ.

-- Ничего, няня, ко всему надо привыкать.

Она не говорила нянѣ, что намѣревалась взять билетъ второго класса, но въ послѣднюю минуту ей стало страшно, и она не рѣшилась;

Раздался звонокъ, кондукторы суетились, прося садиться. Василиса обняла няню и, облитая ея слезами, вошла въ вагонъ.

-- Матушка, сударыня, берегите себя, да поможетъ вамъ Господь!

Она тянулась, чтобы схватить руку Василисы, еще разъ увидать ея лицо. Поѣздъ тронулся и медленно покатился. Няня перекрестилась и долго глядѣла ему вослѣдъ, утирая глаза.