ПЕРЕВАЛ
На следующий день мы расстались. Удэхейцы вошли в лодки и, пожелав нам счастливого пути, отчалили от берега. Когда обе улимагды достигли порога, удэхейцы ещё раз послали нам приветствия руками и скрылись в каменных ловушках. Мы остались одни и сразу почувствовали себя отрезанными от мира, населённого людьми. Теперь нам предстояло выполнить самую трудную часть пути.
Я не хотел тратить напрасно время и предложил моим спутникам собираться в дорогу. Наладив тяжёлые котомки, мы пошли по ключику Чжанге Уоляни, представляющему собой горный ручей километров в двадцать длиной и протекающему по распадку между двумя отрогами главного водораздела. Западный склон Сихотэ-Алиня, обращенный к реке Гобилли, покрыт смешанным лесом, носившим на себе следы огня. На местах пожарищ выросли тонкоствольные березняки в возрасте от пятнадцати до двадцати лет. Деревья росли как-то странно, в сильно наклонном положении, иные вершинами совсем пригнулись к земле, что, вероятно, можно объяснить обледенением их зимой. В самых истоках речка разбилась на три небольших ручейка. Памятуя указание, данное удэхейцами, мы пошли вправо. Подъём на гребень Сихотэ-Алиня был настолько крут, что вынуждал нас двигаться зигзагами и карабкаться на четвереньках, хватаясь руками за корни деревьев. Самый перевал представлял собой седловину высотою 1200 метров над уровнем моря, покрытую лесом, состоящим из ели, пихты, берёзы и лиственницы. Добравшись до вершины, мы сели отдыхать. Чжан-Бао лёг на землю и тотчас же поднялся.
-- Суй ню (вода есть), -- сказал он уверенно.
Мы стали прислушиваться, и, действительно, где-то неглубоко под землёй тоненькой струйкой лилась вода. Мы поспешно стали разбрасывать камни и через несколько минут открыли источник с чистейшей ледяной водой. Здесь мы и заночевали.
На другое утро все встали раньше солнца и разделились на три части. Я и Чжан-Бао пошли на юг по водоразделу.
Сихотэ-Алинь представляет собой высокую гряду, которая тянется по направлению от северо-востока к юго-западу и слагается из ряда плоских вершин, покрытых осыпями. Обломки каменной породы лежат так ровно и плотно, что можно подумать, как будто нарочно их кто-нибудь пригонял друг к другу. На гребне водораздела леса нет, лишь по обширным ягельным тундрам разбросаны одиночные кусты багульника и кедрового стланца. Я ожидал, что после дождей атмосфера очистится, но сверх всякого ожидания воздух был наполнен мглою. В ней тонули не только дальние сопки, но и те, что были в непосредственной близости. По небу проходили большие облака и то открывали, то закрывали солнце, отчего панорама принимала то весёлый, то мрачный вид, сообразно с этим вселяя в нас то надежду, то сомнение.
Я сел на камень и стал зарисовывать профили виднеющихся вдали горных цепей.
Некоторое время я сидел неподвижно и смотрел на планшет. Когда я поднял голову, то вдруг увидел на соседней вершине животное аспидно-бурого цвета со странной удлинённой головой и большими ветвистыми рогами. Это был северный олень. Он, видимо, учуял меня и пустился наутёк. Через минуту животное скрылось в лощине, заросшей кедровым стланцем.
Кстати, два слова о северном олене. Южная граница его распространения в Уссурийском крае проходит от реки Саласу через верхнее течение Хунгари, потом Анюй, верховья Копи и выклиняется у моря около мыса Успения. Но и в этих местах он немногочисленен и держится на гольцах по вершинам гор, где есть достаточно корма. Орочи называют его Ию и убивают его только тогда, когда он случайно попадает под выстрел.
В пятницу, 27 июля мы начали спуск с водораздела. На следующий день я определил поправку хронометра, а в полдень взял высоту солнца.
Тишина в лесу, гулкое эхо и хмурое небо предвещали непогоду. Когда мы выступили с бивака, начал накрапывать дождь. Несмотря на ненастье, все были бодро настроены. Сознание, что мы перешли Сихотэ-Алинь и теперь спускались по воде, бегущей к морю, радовало моих спутников. Но радость их была преждевременной, потому что успех нашего предприятия зависел от многих причин и главным образом от того, как скоро удастся найти орочей на реке Хуту.
Восточный склон Сихотэ-Алиня более полог, чем западный, и слагается как бы из нескольких больших террас. Горный ручей, служивший нам путеводной нитью, то низвергался вниз мелкими каскадами, то просачивался под мхом, заболачивая почву иногда на значительном протяжении.
Второго августа наш маленький отряд достиг места, где Паргами впадает в Буту. Перед нами открылась большая болотистая котловина, со всех сторон обставленная невысокими сопками, имеющими вид размытых холмов. Такой ландшафт типичен для предгорий Сихотэ-Алиня. Широкая, слабо всхолмлённая равнина была покрыта сфагновым мхом и редкою лиственницей. Здесь не было видно ни зверей, ни птиц, ни насекомых. Свист ветра, пробегающего по вершинам полузасохших деревьев, ещё более усугублял впечатление лесной пустыни. Переходя болото, я как-то отделился от отряда и, взглянув со стороны на своих спутников, увидел, что каждый из них окружён как бы облаком лёгкого тумана. Это вились над ними мошки и комары. К вечеру мы достигли устья реки Паргами. После дождей она разлилась и во многих местах затопила болото.
Километров через пять мало-помалу начал вновь вырисовываться характер горной страны; сделалось суше, но зато стали встречаться непропуски. Читатель, пожалуй, не знает, что значит "непропуск". Это горный отрог, подходящий к реке вплотную. У подножья его образовались глубокие водоёмы, и потому обойти его со стороны реки нельзя. Надо с тяжёлыми котомками взбираться на кручи. Чтобы взять один непропуск, иной раз уходит полдня времени и много сил.
Этот переход показался всем очень утомительным, в особенности он трудно дался С.Ф. Гусеву, попавшему в тайгу впервые. Почтенный геолог совершенно не обладал чувством ориентировки, часто отставал, терял наши следы и уходил в сторону. Каждый раз надо было разыскивать его и напрасно терять дорогое время. Близорукий, он плохо видел без очков, да и очки часто терял, и тогда он уже совершенно ничего не видел. Сухую ель С. Ф. Гусев принимал за утёс, разговаривал с пнём и прыгал через канаву там, где её не было вовсе. Самым же большим недостатком его была полная беспомощность. Есть такие люди, с которыми случаются всякие неприятные истории. Палатка обвалится ни на кого другого, а именно на него. Однажды он попал босой ногой в котёл с кашей, другой раз уронил мыло в реку, а потянувшись за ним, сам упал в воду. Не замечая, что одна лямка вытянулась, Гусев долгое время нёс котомку на одном плече, отчего страдал физически. Однажды мы дали ему нести алюминиевый котелок. Гусев привязал его так, что крышка болталась и звенела. Я рассчитывал убить какого-нибудь зверя в пути, но Гусев своим звоном мешал охоте. Он шёл впереди, а я производил съёмку и немного отстал. Я попросил казака догнать Гусева и привязать его котелок, как следует.
-- Не надо, -- ответил казак. -- Пусть идёт так. Если он потеряется, легче найти его будет в лесу.
По рассеянности Гусев, собираясь в путешествие, захватил с собой неравные комплекты белья: трое кальсон и одну старенькую рубашку, которая скоро изорвалась. Тогда он проявил инициативу и ухитрился надеть на себя кальсоны вместо рубашки. На груди у него получился косой крест с пуговицами, а сзади пузырь, надуваемый ветром. Штрипки белых панталон он разрезал и завязал около кистей рук, вследствие чего получились рукава с буфами. В этом странном одеянии Гусев походил на ландскнехта. Сначала мы все помирали со смеху, но потом привыкли к его наряду.
Пусть читатель не подумает, что С.Ф. Гусев был посмешищем моих спутников. Мы все относились к нему с уважением, сочувствовали его неприспособленности и всячески старались ему помочь. Больше всего был виноват я сам, потому что взял с собой человека, мало приспособленного к странствованиям по тайге.
Пятого августа мы дошли до впадения реки Аделами в Буту. Отсюда уже можно было плыть на лодках. Мы решили долбить две улимагды. Нашли подходящие деревья, свалили их и оголили от коры. На изготовление лодок ушло четверо суток.
По тому, как начался рассвет, по тишине в лесу и по быстро бегущим облакам на небе видно было, что опять собирается ненастье. И действительно, часов в восемь утра первые дождевые капли упали на землю. Недостаток продовольствия заставлял нас торопиться. Вода в реке была мутная и стояла на прибыли, а лодки были сделаны недостаточно умело, тяжёлые, неповоротливые. В первый же день малая улимагда разбилась о камни. Люди успели выбраться на бурелом, а палатки, фотографический аппарат и значительная часть продовольствия погибли. Тогда мы разделились на две группы: одна с грузами следовала на лодке, а другая шла пешком. К вечеру 11 августа мы дошли до какой-то высокой скалистой сопки. Казаки принялись устраивать бивак, а я пошёл на гору, чтобы посмотреть, нет ли где дыма, указывающего на присутствие людей. Сверху мне хорошо была видна долина реки Буту. Около левого скалистого берега на камнях пенилась вода. Правый низменный берег выступал вперёд мысом. Здесь река делала поворот. На самом конце низменного берега, наклонившись, росла большая старая ель. Возвратившись на бивак, я сказал Крылову, чтобы завтра он держал лодку поближе к старой ели и подальше от левого берега, где много опасных камней.
Надо сказать, что путешествие по Уссурийскому краю, и в особенности плавание по горно-таёжным рекам, сопряжено с такими неожиданностями, что заранее быть уверенным в выполнении намеченного маршрута невозможно. Так случилось и с нами. Ночью старая "натулившаяся" ель упала в воду и вершиной застряла на камнях у левого берега, а мы, ничего не подозревая, сели в лодку и поплыли вниз по течению реки, стараясь держаться правого берега. На повороте улимагду подхватила сильная струя воды, и в это время я увидел злополучную ель. Комель её лежал на берегу, а ствол почти касался воды; сучья были загнуты по течению. Не успели мы схватиться за шесты, как ель со скоростью быстро бегущего поезда сразу надвинулась на нас. Дальше случилось что-то такое, в чём я совершенно не мог отдать себе отчёта. Помню воду кругом себя, затем пошли какие-то зелёные полосы и камни, точно бочки, поставленные друг на друга. Что-то зацепило меня за рубашку, но вскоре отпустило. Потом я всплыл на поверхность и вздохнул полной грудью. Впереди из воды показался обломленный нос лодки, рядом плыли шесты и ещё какие-то вещи. Я сообразил, что надо плыть по течению, направляясь к берегу. Скоро руки мои коснулись дна, и я встал на ноги.
Авария обошлась без человеческих жертв. С большим трудом мы вытащили лодку из-под плавника. Она была пуста и так изломана, что не годилась для плавания. Всё имущество погибло: ружья, продовольствие, походное снаряжение, запасная одежда. Осталось только то, что было на себе; у меня -- поясной нож, карандаш, записная книжка и засмоленная баночка со спичками. Весь день употребили на поиски утонувшего имущества, но ничего не нашли.
Печальную картину представлял собой наш бивак. Все понимали серьёзность положения: обратный путь отрезан; на Гобилли не было ни лодок, ни людей. Оставалось одно -- идти вперёд без всякой надежды найти помощь. Надо было решить, какой стороны реки держаться. Несомненно, дальше река сделается шире и многоводнее, и переправа будет затруднительной. Почему-то всем казалось, что удобнее идти левым берегом. В одном месте Буту разбилась на два рукава, заваленных плавником, по которому мы и перешли на другую сторону реки. Это была ошибка, как выяснилось несколько дней спустя. Левый берег оказался гористым, частые непропуски вынуждали нас взбираться на кручи и тратить последние силы.
Трудно передать на словах чувство голода. По пути собирали грибы, от которых тошнило. Мои спутники осунулись и ослабели. Первым стал отставать Гусев. Один раз он долго не приходил. Вернувшись, я нашёл его лежащим под большим деревом. Он сказал, что решил остаться здесь на волю судьбы. Я уговорил Гусева идти дальше, но версты через полторы он снова отстал. Тогда я решил, чтобы он шёл между казаками, которые за ним следили и постоянно подбадривали.
На третий день к вечеру Чжан-Бао нашёл дохлую, скверно пахнущую рыбу. Люди бросились к ней, но собаки опередили их и в мгновение ока сожрали падаль. Измученные, голодные люди уныло и молча шли друг за другом. Только добраться бы до реки Хуту. В ней мы видели своё спасение.
Мы все ужасно страдали от мошки; её особенно много появлялось во вторую половину дня, когда солнце начинало склоняться к горизонту. С радостью мы встречали вечерний закат: сумерки и ночная тьма давали отдых от ужасного "гнуса" {Так называют сибиряки мошку.}.
На четвёртые сутки мы дошли до топкого болота, пришлось опять взбираться на кручи. В это время Альпа поймала молодого рябчика и стала его торопливо есть. Я бросился к ней, чтобы отнять добычу. Собака отбегала и старалась скорее съесть рябчика. Я крикнул на неё, отнял изжёванную птицу и первый раз в жизни толкнул свою Альпу ногой. Она отошла в сторону и нехорошо посмотрела на меня. В этот же день вечером мы убили её и мясо разделили на части. Бедная Альпа! Восемь лет она делила со мной все невзгоды походной жизни. Своею смертью она спасла меня и моих спутников.
Между тем с Гусевым стало твориться что-то неладное. То он впадал в апатию и подолгу молчал, то вдруг начинал бредить с открытыми глазами. Дважды Гусев уходил, казаки догоняли его и силой приводили назад. Цынги я не боялся, потому что мы ели стебли подбела и черёмуху, тифозных бактерий тоже не было в тайге, но от истощения люди могли обессилеть и свалиться с ног. Я заметил, что привалы делались всё чаще и чаще. Казаки не садились, а просто падали на землю и лежали подолгу, закрыв лицо руками.
Наконец 16 августа мы дошли до места слияния рек Хуту и Буту. Ни через ту, ни через другую переправиться было нельзя: у нас не было ни топоров, ни верёвок, чтобы сделать плот, не было сил, чтобы переплыть на другую сторону реки.
Один раз понадобилось перебросить через маленькую проточку жердь длиною в 7 метров и толщиною в обыкновенную пивную бутылку. Вшестером мы не в силах были перенести её на расстояние шестидесяти шагов. Она выскальзывала из рук и казалась невероятно тяжёлой.
Семнадцатого августа поднялись на ноги только я, Чжан-Бао и Дзюль. Мои спутники находились в каком-то странном состоянии: сделались суеверны, начали верить снам, приметам и ссориться из-за всякого пустяка. Все мы были как нервнобольные.
Какая-то ворона летела над рекой и, увидев на берегу лежащих людей, села на соседнее дерево и каркнула два раза. Вдруг Гусев сорвался с места:
-- Ворона, ворона! -- дико закричал он и бросился в лес за птицей.
Следом за ним вскочили Косяков и Димов и с теми же криками "Ворона, ворона!" побежали вдогонку за Гусевым. Я тоже было побежал, но вдруг опомнился.
-- Стойте, сумасшедшие! -- закричал я что было силы. -- Куда вы бежите?!
Косяков остановился и стал звать Димова. Мало-помалу все успокоились и пошли искать Гусева. Они нашли его в кустах среди бурелома. Он лежал на земле ничком и что-то шептал. На глазах его были слёзы. Гусев не сопротивлялся и дал привести себя обратно на бивак.
Прошло ещё трое суток. На людей было страшно смотреть. Они сильно исхудали и походили на тяжёлых тифознобольных. Лица стали землистого цвета, сквозь кожу явственно выступали очертания черепа. Мошка тучами вилась над не встававшими с земли людьми. Я и Дзюль старались поддерживать огонь, раскладывая дымокуры с наветренной стороны. Наконец свалился с ног Чжан-Бао. Я тоже чувствовал упадок сил; ноги так дрожали в коленях, что я не мог перешагнуть через валежину и должен был обходить стороною.
На берегу рос старый тополь. Я оголил его от коры и на самом видном месте ножом вырезал стрелку, указывающую на дупло, а в дупло вложил записную книжку, в которую вписал все наши имена, фамилии и адреса.
Теперь всё было сделано. Мы приготовились умирать.
Было начало сентября. Осень властно вступала в свои права. Ночи стали холоднее. Днём мы страдали от мошки, а ночью от холода. Одежда наша износилась до последней степени, а обувь была в ещё более печальном состоянии.
В ночь на 4 сентября никто не спал, все мучились животами. От того, что мы ели всё, что попадало под руки, желудки отказывались работать, появлялась тошнота и острые боли в кишечнике. Можно было подумать, что на отмели устроен перевязочный пункт, где лежали раненые, оглашая тайгу своими стонами. Я перемогал себя, но чувствовал, что делаю последние усилия.
Вдруг где-то далеко внизу по реке раздался выстрел, за ним другой, потом третий, четвёртый. Все заволновались и начали спорить. Одни настаивали на необходимости как-нибудь дать знать людям, стреляющим из ружей, о нашем бедственном положении; другие говорили, что надо во что бы то ни стало переплыть реку и идти навстречу охотникам; третьи советовали развести большой огонь. Но выстрелы больше не повторялись.
Ночь была очень холодная, и никто не смыкал глаз. Я смотрел на огонь и думал. Если стреляли туземцы, то, вероятно, они били медведя, а присутствие медведя на берегу реки указывает на начавшийся ход рыбы. Если охота туземцев была удачной, они вернутся назад, и мы погибли; если нет, они пойдут дальше вперёд по реке, и мы спасены. Потом я вспомнил про Альпу, и мне стало жаль её. С этими мыслями, сидя на валежине, я задремал. Мне грезился какой-то бал, где было много людей. Танцующие пары вертелись у меня перед глазами и постоянно закрывали собой огонь. Вместо музыки слышалось какое-то пение, похожее на стоны. В зале открыты окна, и оттого было так холодно. Вдруг среди пляшущих людей появилась ворона, она прыгала по земле, воровски озираясь по сторонам. Я потянулся, чтобы схватить её, качнулся, чуть было не упал и открыл глаза.
Светало. Костёр догорал. Над рекой повис густой туман. Сквозь него неясно были видны горы по ту сторону Хуту. В это время на самой середине реки появился какой-то тёмный предмет. Это была улимагда и в ней два туземца. Не спуская глаз с лодки, я протянул руку и тронул спящего рядом со мной человека, думая, что это Дзюль, но это оказался Гусев. Он вскочил на ноги и дико закричал. Тогда поднялись все остальные и тоже принялись кричать. Я видел, как туземцы задержали лодку, проворно повернули её назад и скрылись в тумане. Возбуждение моих спутников сменилось отчаянием. Они стали кричать и в одиночку, и все разом, спорили и укоряли друг друга. Только Дзюль и Чжан-Бао сохранили самообладание.
Минут через двадцать туман стал подниматься кверху. Река была совершенно пустынна. Я просил моих спутников успокоиться и подождать восхода солнца. Была слабая надежда, что лодка, может быть, еще вернётся.
Прошёл час, другой, я уже начал терять надежду. Вдруг Крылов сделал мне какой-то знак. Я не сразу его понял. Казак пригибался к земле, стараясь возможно больше скрыть своё присутствие, и шопотом повторял одно слово:
-- Собака!
Я взглянул в указанном направлении и, действительно, увидел собаку. Она сидела на противоположном берегу и, насторожив уши, внимательно смотрела на нас. На душе у меня сразу отлегло. Значит, туземцы не ушли, а спрятались где-то в кустах. Тогда я вышел на берег и закричал:
-- Би чжанге, нюгу лоца, агдэ ини бу цзяпты маймакэ (т.е. "Я Чжанге, шесть русских, много дней ничего не ели").
Через несколько минут из зарослей поднялся человек. Я сразу узнал в нём ороча. Мы стали переговариваться. Выслушав меня, он сказал, что их лодка находится ниже по течению, что он отправится назад к своему товарищу и вместе с ним придёт к нам на помощь. Ороч скрылся, собака тоже побежала за ним, а мы уселись на берегу и с нетерпением стали отсчитывать минуты.
-- Идут, -- вдруг сказал Дзюль.
Действительно, одна лодка показалась из-за поворота.
-- Ещё лодка, -- заметил Крылов.
-- Третья, -- крикнул Косяков.
-- Люди много ходи, -- сказал, поднимаясь на ноги, Чжан-Бао.
Действительно, плыли три лодки, на которых люди усиленно работали шестами. Через четверть часа они подошли к нашему биваку. Это был встречный отряд Т.А. Николаева. Тогда случилось то, чего я вовсе не ожидал. Меня, Дзюля и Крылова оставили силы, и мы опустились на землю, а те, кто лежал, не вставая, уже несколько дней на гальке, поднялись на ноги.
Наши спасители привезли с собой жидкий отварной рис. Мы с жадностью набросились на пищу, но с первых же глотков почувствовали себя дурно. Началась сильная рвота. Несколько раз мы принимались за еду и каждый раз с тем же результатом.
Из расспросов выяснилось, что Николаев по прибытии отправился на поиски нас вверх по реке Хади, поднялся по ней километров на сто и, не найдя наших следов, возвратился назад к морю. Спустя две недели он возвратился с орочем с реки Тумнина. Старшина селения Хуту-Дата Фёдор Бутунгари, прослышав, что я пошёл к Анюю и что Николаев ищет нас на реке Хади, послал к нему гонцов с извещением, что надо итти вверх по Хуту, Буту и Паргами.
-- Судя по времени, -- говорили орочи, -- Чжанге должен был давно уже выйти к морю, значит, случилось какое-то несчастье и потому надо торопиться.
Мой помощник тотчас выступил в путь. Фёдор Бутунгари подробно рассказал ему, где и как нас искать, и дал переводчиков. Николаев поднимался по реке Хуту очень быстро, сокращая ночёвки и время на отдыхах. Последняя ночь застала его в пути, километрах в трёх от нашего бивака. Случайно впереди него шла ещё одна улимагда с двумя орочами-охотниками, которые ничего не знали о нашем путешествии. Каждый вечер Николаев делал в воздух три-четыре выстрела. Их-то мы и слышали, а на рассвете увидели туземцев, которые приняли нас за чолдонов (бродяг) и спрятались в прибрежных зарослях.
После такого сильного нервного напряжения появилась необычайная слабость. Едва я вошёл в лодку и лёг на приготовленное мне место, как почувствовал, что веки мои слипаются сами собою. Мне стало трудно говорить и ни о чём не хотелось думать. Когда лодки отходили от берега, я в последний раз взглянул на бивак, который едва не стал нашей могилой. Дуплистое дерево с затёской, примятая трава и груда золы на месте угасшего костра -- всё это так запечатлелось в моей памяти, что потом, хотя прошли многие годы, никакие другие образы не могли заслонить собою воспоминаний об этом случае.
Река Хуту течёт сначала с севера на юг, а после принятия в себя реки Буту круто поворачивает на северо-восток. Наш голодный бивак, как помнит читатель, находился у слияния обеих рек. Каждая из них близ устья принимает в себя по большому притоку -- Содолинго и Аделами. Местность эта называется Чжауса. Отсюда на значительном протяжении правый берег реки Хуту высокий, нагорный и слагается из пород массивно-кристаллических. С левой же стороны выступают речные террасы новейшего образования, состоящие из обломков горных пород, перемешанных с глиной, песком и илом.
Лодки, управляемые опытными руками орочей, быстро плыли вниз по течению. Туман рассеялся окончательно. Было тепло и светло. Порой я приходил в себя, открывал глаза и видел красивые горы, чистые плёсы реки и лес по берегам её. Какие-то пёстрые птицы порхали и, вытянув длинные шеи, торопливо проносились над лодкой. С.Ф. Гусев каждый раз пугался их, принимая за ворон.
В самой долине леса состоят из пород широколиственных -- мельком я видел маньчжурский ясень, тополь Максимовича, белую берёзу и какие-то высокоствольные тальники. Лиственницы выбирались на более возвышенные места, постоянно смешиваясь с елью и пихтой, которые по вершинам горных хребтов царили безраздельно и в своем сообществе терпели только каменную берёзу.
Река Хуту и все её притоки по справедливости считаются богато населёнными зверем. В верховьях Буту держатся лось, кабарга, соболь и росомаха. По среднему течению в горах с левой стороны обитают северные олени. По правым притокам туземцы иногда видят изюбров, кабанов и изредка тигров.
Когда начало смеркаться, мы пристали к острову в местности Лелю. Одеяние Гусева и странное поведение его обратило на себя внимание орочей. Они долго смотрели на него и затем спросили, таким ли он был на Анюе. По их словам, местность, где мы долбили лодки, считается "нечистой". Туземцы боятся туда ходить и всегда рассчитывают свой маршрут так, чтобы, ночевать выше или ниже. Там неоднократно были случаи, когда люди вдруг беспричинно чего-нибудь пугались и после этого становились душевнобольными. То же случилось, по их мнению, и с Гусевым. Вот почему он и блуждал по лесу, а мы потерпели аварию и чуть не погибли от голода.
Нам всё время хотелось есть, и мы жадно набрасывались на пищу, но каждый раз после еды появлялись головокружения и тошнота. Всю ночь напролёт мы лежали у огня, страдая приступами болезни. Когда рассвело, я не узнал своих спутников. У всех нас оказались распухшие лица и ноги. Пересилив себя, я еле добрался до лодки. Солнечный восход застал нас уже в дороге.
Красивая и спокойная в верхнем течении, река Хуту становится бурливой и быстрой около устья. Здесь она разбивается на несколько проток, иногда таких узких, что в них едва могли повернуться лодки, иногда очень широких, порожистых и заваленных валежником.
-- Тумни ходи есть, -- сказал один из орочей и указал рукой на горы, расположенные под прямым углом к реке Хуту.
Протока, по которой мы плыли, стала забирать вправо, а слева подошла ещё какая-то другая большая протока.
Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Орочи взялись за вёсла, направляя лодку к тому берегу, где течение было быстрее. Протоки становились шире, многоводнее и казались длинными озёрами.
Но вот и сам Тумнин! Удэхейцы называют его Томди, а орочи -- Тумни (к последнему названию русские прибавили букву "н"). Большая величественная река спокойно текла к морю. Левый берег её нагорный, правый частью низменный и поёмный и слагается из невысоких террас. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие древесной растительностью. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей. Словно там, под водою, был другой мир, такой же реальный, как и тот, в котором мы обитали.
Солнечное сияние, широкий водный простор, даль, открывающаяся на необозримое пространство, и душевное равновесие после пережитых страданий благотворно действовали на истомлённый организм и вызывали дремоту.
Проехав километра три по Тумнину, орочи свернули в одну из правых проток, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько ребятишек сновало по воде в разных направлениях. Это орочские дети забавлялись в лодках. Весёлые крики и смех оглашали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды. Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Некоторое время они стояли неподвижно, но потом, узнав сородичей, не торопясь, пошли к берегу.
-- Ну, здравствуй, -- говорили орочи, протягивая нам руки.
Как при первом свидании на Хуту, так и теперь, когда я поближе присмотрелся к ним, я не нашёл их однотипными. Одни из них имели овальные лица без усов и бороды, небольшой нос, смуглую кожу и правильный разрез глаз. У других было плоское скуластое лицо, обросшее чёрной бородой, широкий выгнутый нос и глаза с монгольской складкой век. Первые были небольшого роста и с поразительно маленькими руками и ногами, вторые роста выше среднего, широкие в костях и с хорошо развитыми конечностями.
Все орочи были одеты в костюмы, представляющие собой точные копии удэхейских, только без вышивок.
Мужчины носили волосы, заплетённые в одну косу, а женщины -- в две косы. Прибавьте к этому браслеты и кольца на руках и большие серебряные серьги в ушах, и вы получите ясное представление об орочском прекрасном поле. Только старые женщины имели в носу маленькие серёжки (тэматыни).
Орочский старшина Фёдор Бутунгари принадлежал ко второй антропологической группе. Это был крупный человек лет сорока с чёрной окладистой бородой. Наделённый от природы живым и проницательным умом, он имел большое влияние на всех тумнинских туземцев. Я поблагодарил его за оказанную мне помощь.
-- Спасибо не надо! Спасибо не надо! -- ответил Бутунгари смущённо и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.
Пока разгружались лодки, я стал осматривать деревушку. Селение Хуту-Дата (что в переводе значит "Устье реки Хуту") расположено по обе стороны Тумнинской протоки и состояло из бревенчатых домиков и нескольких юрт. Орочские домики имеют вид русских построек, но плохо сколочены, и сруб с маленькими окнами и досчатыми дверцами. Они расположены как попало, без всякого порядка. За домиками, ближе к лесу, стояли амбары на высоких сваях. Несколько лодок валялось на берегу. Собаки были на привязи. Тучи мошкары, словно серый туман, вились над ними. Чтобы укрыться от гнуса, собаки вырыли глубокие норы в земле и залезли в них так, что снаружи остались видными только хвосты. У большинства их гноились глаза.
Скоро всё селение приняло свой обычный вид. Люди разошлись по домам, собаки забились в ямы ещё глубже, и ребятишки снова побежали на берег. Глядя на этих малышей, я невольно поражался умению и ловкости, с которой они плавали на оморочках и бросали острогами в небольшие кусочки дерева, которые должны были изображать рыб. Если бы наши дети очутились в лодке на середине реки, какой переполох подняли бы матери, а здесь орочёнки спокойно поглядывали на своих ребят. Одна женщина закричала своему сыну, чтобы он съездил зачем-то на другую сторону реки. Тут же я видел маленьких девочек, которые носили на спине большие связки хвороста, значительно превосходящие их размерами.
Бутунгари пригласил нас к себе. Его дом состоял из одной большой комнаты с дверьми, отворяющимися прямо на улицу, и с двумя окнами, обращенными на реку. В одном углу стояла небольшая железная печка с коленчатыми трубами. У двух других стен тянулись деревянные нары, на которых лежали вместо подстилок кожи сохатых и шкуры медведей. Около окон стояла скамья и стол с двумя табуретками. Простая лампа с закопчённым стеклом, четыре старых фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копьё и шаманский бубен дополняли убранство помещения. Пол и потолок были сколочены плохо. Множество комаров, мух и слепней с жужжанием билось в стёкла.
Тотчас женщины поставили на стол закопчённый чайник, стаканы из толстого стекла, белые блюдца и купленный хлеб.
Ожидался ход рыбы. Весенний ход кеты был очень слабый и на несчастье совпал с большой водой.
-- Наша шибко боится, -- говорил Бутунгари. -- Рыба нету -- собака пропади, собака пропади -- охота ходи не могу, охота ходи нету -- чего-чего купи не могу.
Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звёзд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костёр, и свет его ярко отражался в чёрной, как смоль, воде.
Вдруг я увидел какую-то фигуру, приближающуюся ко мне быстрыми шагами, без головного убора, завёрнутую в одеяло и с палкой в руках. Это был Гусев. Он остановился, посмотрел на огонь и, протянув вперёд руку, медленно сказал:
-- Так вот оно что!
Я окликнул его. С.Ф. Гусев вздрогнул и мелкими шажками подбежал ко мне.
-- Знаете, куда мы попали, -- заговорил он скороговоркой. -- Мы снова пришли на Анюй. Я узнаю это место. Вот и река, вот и остров, и сопка знакомая...
Я стал его уговаривать идти спать.
-- Куда? -- спросил он. -- Где наш бивак? Он на той стороне. Видите огонь. Как мы теперь туда попадём, -- бормотал он в беспамятстве.
Я взял его под руку и привёл к дому Бутунгари. Когда С.Ф. Гусев успокоился, я снова вышел на берег реки и долго сидел на опрокинутой вверх дном лодке. Сырость, проникшая под складки одежды, давала себя чувствовать. Я вернулся домой и лёг на кан, но сон бежал от моих глаз. Меня беспокоило душевное состояние С.Ф. Гусева. Я решил как следует одеть его в Императорской Гавани {Ныне Императорская Гавань переименована в Советскую.} и на пароходе отправить во Владивосток.
Снаружи слышался какой-то шорох. Словно крадучись, накрапывал дождь. Капли его били в стёкла окон. По соседству ворчали не поладившие между собою собаки, и кто-то бредил во сне.
На другой день, несмотря на ненастье, мы распрощались с Бутунгари и отправились к морю на двух лодках.
Ветер дул нам навстречу, и потому орочи шли на шестах, придерживаясь мелководья. До устья реки было километров сорок пять. После принятия реки Хуту Тумнин разливается на несколько рукавов. С левой стороны главного русла тянутся обширные торфяные мари, поросшие редкостойной лиственницей, а за ними виднеется большая гора Иодо с магнитной аномалией на 16°.
Самые низовья Тумнина представляют собой обширную заводь. Раньше это был залив, глубоко вдающийся в сушу. Потом он отделился от моря широкою песчаной косою и превратился в лагуну, постепенно заполняемую выносами рек. Современная лагуна -- наиболее глубокое место залива. Многочисленные острова в устье реки совсем недавнего образования. Они ещё не успели покрыться растительностью. Границами древнего залива является базальтовая гряда, которая в настоящее время образует правый край лагуны, а слева такой же длинный базальтовый язык около реки Улике. Последняя раньше непосредственно вливалась в море, а теперь впадает в лагуну около теперешнего устья Тумнина.
Уже смеркалось, когда мы достигли селения Дата. В нём была полная тишина. Ночные тени неслышными волнами обволакивали горы, лес и орочские домики. Точно серые, невзрачные зверьки, испугавшись чего-то, они сбились в кучу и притаились около высокого утёса. В неподвижной и зеркально-гладкой воде лагуны отражались отблески вечернего заката. Слышался запах моря. Вот и Улике! Орочи повернули лодки. Учуяв наше приближение, собаки начали выть все разом. Из ближайшей юрты вышел мужчина. Это был ороч Антон Сагды, с которым впоследствии я подружился. Он позвал свою жену и велел ей помочь нам переносить вещи. Здесь мы узнали, что всё мужское население ушло на охоту за морским зверем и дома остались старики, женщины и дети. Через несколько минут мы сидели в юрте по обе стороны огня и пили горячий чай. Первый маршрут от Амура к морю был окончен.
После ужина ороч и его жена ушли к соседям, предоставив в наше распоряжение всю юрту. Вследствие болезненного состояния я опять не мог спать. Я лежал на жёстком ложе с открытыми глазами и ни о чём не хотел думать. Слышно было, как снаружи доносился шум морского прибоя, слышно было, как квакали лягушки в воде и стрекотали ночные кузнечики. На рассвете в юрту вошёл А. Сагды и объявил, что море разбушевалось, ехать нельзя и потому вставать не надо. Я воспользовался советом его и, повернувшись на другой бок, уснул тяжёлым сном. Когда я проснулся, было уже поздно.
При дневном освещении селение Дата имело совсем иной вид. Семь бревенчатых домиков и десять юрт из корья растянулись вдоль берега Улике. Юрты орочей больше размерами, чем у родственных им удэхе. Кроме крыш, они имеют ещё боковые стенки. Люди помещаются на полу по обе стороны огня, женщины ближе к дверям. Тут же на полках, связанных лыком, помещалась деревянная и берестяная посуда, среди которой я заметил несколько белых тарелок.
Орочские женщины трудолюбивы и молчаливы. Весь день они работают: носят дрова, скоблят шкуры зверей или мнут рыбью кожу, варят обед или шьют обувь и починяют одежду. Они много курят и как будто совершенно не замечают посторонних людей у себя в доме. В глазах их нельзя прочесть ни испуга, ни гнева, ни любопытства, ни радости.
Орочи любят держать около своих домов разных птиц и животных. В селении Дата был настоящий зверинец. Близ юрты А. Сагды в особом помещении, сложенном из толстых брёвен, сидел медведь. Его убьют на празднике, когда он достигнет полного возраста, как это делают гиляки и айны. Медведь был злой и сквозь щели в брёвнах старался лапой хватить любопытных, заглядывающих в его темницу. В другом домике я увидел молодую лису. В движениях её было что-то порывистое, собачье и что-то грациозное, кошачье. По соседству на сушилках, привязанный за ногу, сидел орёл. Он успел уже свыкнуться со своей неволей, равнодушно поглядывал по сторонам и только время от времени клювом перебирал перья у себя на груди. Около крайнего дома в деревянном ящике сидели только что пойманные две молодые уточки. Они пищали и просовывали свои неуклюжие головы между решетинами клетки. Тут же внутри юрты по полу прыгала привязанная за ногу озорница-сойка. Она издавала резкие крики и, согнув на бок головку, поглядывала в дымовое отверстие в крыше, где виднелось небо и солнце.
После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону реки Улике. Сагды охотно взялся проводить меня к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через реку. Коса, отделяющая её от моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственницей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет. За перелеском широкой полосой тянулись пески, на которых во множестве валялись створки раковин.
Самое устье Тумнина узкое. Огромное количество воды, выносимое рекою, не может вместиться в него. С берега видно, как сильная струя пресной воды далеко врезывается в море, и кажется, будто там ещё течёт Тумнин. Навстречу ему идут волны, тёмные с острыми гребнями. Они вздымаются всё выше и выше, но, столкнувшись с стремительным течением реки, сразу превращаются в пенистые буруны.
И вот в такую-то ветреную погоду орочи селения Дата выходят в море на охоту за нерпами. Я сел на берегу и стал любоваться прибоем, а мой спутник закурил трубку и рассказал, как однажды семнадцать человек орочей на трёх больших лодках отправились за морским зверем. Дело было весной, в марте месяце. Надо было дойти до сплошного льда, где они рассчитывали найти много тюленей. Погода была хорошая, море тихое. Мыс, где ныне стоит Николаевский маяк, чуть виднелся на горизонте. После полудня орочи заметили лёд и на нём много нерп. Они принялись за охоту с увлечением. В короткий срок они убили девяносто одно животное. Вдруг с северо-восточной стороны надвинулся холодный туман и пошёл снег. Старики уговаривали молодых орочей бросить убитых животных и спешно идти назад к берегу, которого теперь уже не было видно. Тяжело нагружённые лодки не могли скоро двигаться. Небо всё больше и больше заволакивало тучами. Туземцы потеряли ориентировку и гребли наугад до самых сумерек, а ветром их относило в сторону. Так промаялись они всю ночь, а наутро, когда стало светать, опять увидели перед собой ледяное поле и на нём трупы убитых ими тюленей. Тогда они вытащили на лёд лодки, укрепили на вёслах палатки и стали выжидать конца бури. Двое суток бушевало море. Опасаясь, что волнением может взломать лёд, старики велели держаться около лодок. За неимением дров они жгли в котлах нерпичье сало, на растопку шли палки и доски от сидений. Огонь раскладывали только тогда, когда надо было согреть воду. На третий день ветер начал стихать, море понемногу стало успокаиваться. Когда атмосфера очистилась, они увидели землю. По очертаниям гор старики узнали, что находятся против устья реки Копи. Уезжая со льдины, побросали всех тюленей в воду, отдав их в жертву хозяину морей Тэму, в глубоком убеждении, что это он наказал их за убой такого большого количества своих собак. Орочи дали обет на будущее время бить зверя ровно столько, сколько надо для прокормления. Велика была радость женщин селения Дата, увидевших своих мужей и братьев, которых они считали погибшими.