СМОТРИТЕЛЬ МАЯКА
В ночь с 11 на 12 сентября ветер начал стихать. Сагды несколько раз ходил на берег моря, смотрел вдаль и по движению облаков старался угадать погоду. Глядя на него, можно было подумать, что обстоятельства складываются неблагоприятно. Я уже хотел было идти на экскурсию к горе Иодо, как вдруг орочи засуетились и стали готовить лодки.
Нам с читателем придётся совершить длинное путешествие вдоль берега моря и потому необходимо познакомиться с конструкцией орочской мореходной лодки (тамтыга). Она очень легка и сшивается из тонких досок. Вместо железных гвоздей орочи употребляют деревянные (лиственничные) колышки. Будучи плоскодонной, тамтыга сидит в воде главным образом своей средней частью, имея нос и корму приподнятыми. Такая конструкция делает её очень удобной и позволяет приставать к берегу в любом месте, лишь бы не было острых камней. Грузы в лодке распределяются так: две трети -- в корме между гребцами и рулевым и одна треть -- в носу. Так как дно лодки выгнуто, то вся вода, просачивающаяся сквозь щели, стекает к середине и легко выкачивается за борт берестяными ковшиками. Гребное весло состоит из рычага с рукояткой, отверстием для уключины и лопастью, дискообразной у основания и суживающейся к концу. Уключины делаются из еловых сучков, которые привязываются лыками к бортам лодки в вертикальном положении. Вместо паруса употребляется четырёхугольное полотнище палатки, прикреплённое к нему жердями, косокрестообразно привязанными к одной из скамеек. Мореходная туземная лодка среднего размера при четырёх гребцах, одном рулевом и двух пассажирах может поднять до 30-40 пудов полезного груза.
Часов в десять утра мы вошли в лодки и тронулись в путь. Главным старшиной и руководителем был Сагды. Я удивился той дисциплине, которая царила в отряде. Все его распоряжения молодые орочи исполняли быстро: они работали молча, проворно, не было ни споров, ни пререканий. Таков закон у всех мореходов. Только при соблюдении строжайшей дисциплины можно успешно бороться с водяной стихией. Сухопутные люди не всегда это понимают.
Когда мы вышли из реки Улике, течение подхватило нашу лодку и понесло её в море. Навстречу шли большие волны, увенчанные белыми гребнями: одна другой выше, одна другой страшнее.
Сагды велел гребцам сдерживать лодку на вёслах, а сам встал на корму и пытливо всматривался вперёд. Казалось, он выжидал удобного момента. Улучив минуту, он крикнул:
-- Га!
Орочи дружно навалились на вёсла. Как только лодка поровнялась с внешним краем песчаной косы, Сагды круто повернул её вправо. Тотчас слева выросла громадная волна. Она неслась прямо на нас, всплескивалась, пенилась и шипела. Повинуясь кормовому веслу рулевого, лодка пошла ей навстречу и немного наискось. Вслед за тем она взметнулась кверху и накренилась на правый борт. Волна прошла: гребцы сильнее налегли на вёсла. Опять волна и опять тот же маневр. На мгновение тамтыга очутилась в водяной котловине, потом сразу взлетела на гребень, грузно осела кормой и вслед за тем зарылась носом в белой пене. Это был девятый вал. Потом лодка выправилась: бар и прибойное волнение остались сзади. Тогда Сагды дождался второй лодки, дал несколько советов рулевому и велел грести.
Всё пространство между реками Хуту, Тумнин и Копи заполнено базальтом. Этот лавовый поток двигался с запада к востоку и вклинился в море длинными языками, благодаря чему здесь образовалось много полуостровов, бухт и заливов. Императорская Гавань представляла собой глубокий провал. Берега её тоже слагаются из базальтов. Лес, состоящий из лиственницы, аянской ели и белокорой пихты, густо покрывает все мысы и по распадкам спускается до самого моря.
Я сидел рядом с Сагды и старался запомнить всё, что он говорил.
Первая бухточка называлась Намшука (искажённое "Намука" от слова "Наму", что означает море). За ней дальше на юг между мысами Шинаку и Чжуанка вытянулась большая бухта Силантьева. В неё впадает небольшая речка Чжуанка, которая получила своё имя от слова "Чжу", что значит домик. "Чжуанка" в переводе на русский язык будет "деревушка". И действительно, в глубине самой бухты приютилось небольшое орочское селение. Затем следует бухта Тона с мысом Тона и с речкой Тона, а за ними небольшая, но очень уютная бухточка Сякта с безымянной речкой. На ней есть водопад Сыдю, около которого живёт чорт. Там часто трясётся земля, кто-то ходит по лесу, кричит, свистит и не даёт людям спать. Ещё отметим выдающийся мыс Ая (слово это значит "хорошо"). Такое странное название он получил потому, что сейчас же за ним находится большая бухта Ванина. Если во время непогоды орочам удаётся на лодках достигнуть этого мыса, они кричат: "Ая, Ая!..". Сагды тоже издал это традиционное восклицание, налёг на кормовое весло и свернул в бухту Ванина.
Высокие скалистые берега её, тёмная неподвижная вода и никем не нарушаемая тишина создавали обстановку неприветливую, угрюмую. В глыбах камней, хаотически нагромождённых на берегу, в покачнувшихся старых деревьях и в мрачных утёсах чувствовалась какая-то насторожённость. Точно кто-то неведомый, страшный прятался в лесу и наблюдал за нашими лодками. В глубине бухты впадала небольшая речка Уй, около устья которой находился один орочский домик. Присутствие людей несколько смягчало суровую красоту бухты Ванина, и жуткое чувство, навеянное столь странной обстановкой, понемногу стало рассеиваться.
Когда орочи пристали к берегу, они пошли по своим делам. Мне наскучило сидеть в лодке на одном месте, и я пошёл пройтись по наплывной полосе прибоя. Она суживалась всё более и более и наконец сошла на нет. Я обратил внимание на большую глубину бухты. Слева была высокая стена, а справа -- вода. Если бы море вдруг отступило, я почувствовал бы себя на карнизе, повисшем над пропастью. Дойдя до конца тропы, я сел на один из камней и стал осматриваться. Взор мой остановился на медузе. Она то развёртывала свою мантию, то быстро сжимала её, выталкивала воду и толчками подвигалась вперёд. Вдруг несколько в стороне на воде появились круги, и вслед за тем над поверхностью её показалась большая голова какого-то страшилища. Буро-серого цвета, с маленькими ушами, чёрным носом и щетинистыми усами, голова была больше человеческой раза в четыре. Животное глубоко вздохнуло и потом раскрыло свою пасть, показав большие зубы. Вслед за тем оно повернуло голову и уставилось на меня своими чёрными выпуклыми глазами. Если бы оно вздумало вылезти на узкую намывную полосу прибоя, то отрезало бы мне путь назад, и я очутился бы прижатым к береговому обрыву. Тогда я решил опередить его и спрыгнул с камня, но зверь сам меня испугался. Он ещё раз шумно вздохнул и скрылся под водою.
Вернувшись назад, я рассказал орочам, что, по-видимому, видел сивуча. Этот крупный представитель ушастых тюленей в недавнем прошлом был весьма распространён, но вследствие постоянного преследования человеком он почти совсем исчез около Императорской Гавани. Ныне сивучи встречаются южнее мыса Туманного.
Орочи считают сивуча морским медведем, находящимся в антагонизме с его наземным братом. Появление его в бухте Ванина означает, что он был или ранен, или напуган касаткой-гладиатором (Тэму).
Орочи также сообщили мне один из их многочисленных предрассудков, а именно: ножом, которым хоть раз пришлось снимать шкуру с сивуча, нельзя резать мясо медведя и вообще брать его с собой на охоту не следует. Лучше всего такой нож бросать в море.
Через полчаса мы поплыли дальше. Между тем погода опять испортилась: юго-восточный ветер принёс туман, и море снова взволновалось. К счастью, до Императорской Гавани было недалеко. Обогнув мыс Туманный, лодки вошли в открытую бухту Безымянную. Слева был большой остров Меньшикова, недавно соединившийся узкою песчаной косой с материком. Орочи перетащили лодки через косу и сразу попали в бухту Уая (Северную), составляющую часть Императорской Гавани. Последняя длиной 11 и шириной до 3 километров и отделена от моря высоким горным хребтом Доко, слагающимся из массивно-кристаллических пород. Императорская Гавань расположена в направлении от юго-запада в северо-востоку и в свою очередь имеет несколько заливов и бухт с туземными названиями, которые впоследствии были вытеснены русскими. Если идти от входа в гавань по восточному берегу и, обогнув в конце, продолжать путь по западному к полуострову Меньшикова, то эти бухточки располагаются в следующем порядке: первая -- Цаапкай (Маячная). Здесь выгружаются грузы, предназначаемые для маяка. Следующая бухточка Даянь-кая (Японская). В глубине её приютилось несколько домиков русских рыбопромышленников. Далее две бухточки рядом: Чабакая и Окача. Тут были постройки Австралийской лесопромышленной компании. Как раз напротив них находится мелководная бухта Хади, в которую впадает река того же имени. По соседству с ней и севернее -- бухта Баудя (Косторева) и далее к северо-востоку -- Аггэ (залив Константиновский), о котором речь будет ниже, и наконец Уая, в которую мы попали через переволок из бухты Безымянной. Против Маячной бухты есть небольшой островок Сеогобяцани, ныне называемый Коврижкой.
В сумерки мы дошли до концессии и встали биваком на самом берегу моря около обильного водою источника. Наш истомлённый вид и наши изношенные костюмы привлекли общее внимание. Вести о маршруте экспедиции и тяжёлой голодовке разнеслись по всем окрестностям. Служащие концессии приходили к нам расспрашивать о том, как мы шли, и приглашали к себе на чашку чая. Это было весьма стеснительно, но ничего нельзя было поделать и приходилось отдавать дань популярности, приобретённой такой тяжёлой ценою. От новых знакомых я узнал, что в конторе концессии имеются для нас письма и деньги, а в складах хранятся ящики с одеждой, продовольствием и научным снаряжением, высланным из Владивостока. Следующий день был воскресный, но, несмотря на это, для нас открыли склады и выдали всё, в чём мы нуждались. Мы вымылись в бане, сбросили с себя лохмотья и надели новые костюмы и чистое бельё.
Через неделю прибыл пароход, на котором я отправил С.Ф. Гусева. Он тоже отдохнул, и душевное равновесие его стало восстанавливаться, чему мы все были очень рады. Впоследствии я узнал, что он выздоровел совершенно.
Первую экскурсию я совершил в залив Константиновский. Пусть читатель представит себе изломанную трещину в восемь километров длиною, заполненную водой. В самом конце его впадает небольшая речка Ma. Высокие скалистые берега, покрытые густым хвойным лесом, очень живописны и выступают то с одной стороны, то с другой, как кулисы в театре. Первый мыс на северном берегу носит название Сигнальный, за ним расположилась красивая бухточка Путаки (Постовая) глубиною в 30 метров. Здесь был потоплен фрегат "Паллада". В 1854-1855 годах, во время Севастопольской кампании, когда военные суда были уведены к Николаевску, фрегат "Паллада" вследствие своей глубокой осадки не мог пройти через бар Амура и остался в Императорской гавани.
Я велел пристать к берегу. До сумерек было ещё далеко, и потому, предоставив своим спутникам устраивать бивак, взял ружьё и пошёл осматривать местность, которая на картах носит название поста Константиновского. Здесь мечтали построить город Константиновск, и всё это рухнуло как-то сразу. Большой корабль погребён на дне бухты, над ним стоит неподвижная и чёрная, как смоль, вода, на берегу кладбище с развалившимися могилами, истлевшими изгородями и упавшими крестами, на которых кое-где сохранились надписи. От казарм и цейхгаузов следов не осталось. От батарей, спешно выстроенных тогда же, в 1855 году, сохранились валы, разрушенные временем и размытые водой. На опушке леса, на самом краю берегового обрыва, стоит покачнувшийся чугунный памятник, на котором сделана следующая надпись: "Погибшим от цынги в 1853 году транспорта Иртыш штурману Чудинову и 12 матросам с ним и Российско-американской компании 4 матросам и 2 рядовым". Над бухтой и в лесу над кладбищем царила мертвящая тишина. Погибли люди, погибли надежды, погибло всё, -- только смерть оставила свои следы. Я задумался над бренностью людского существования. Как бы в подтверждение моих слов, один крест, стоявший в наклонном положении и, видимо, подгнивший у самого основания, с глухим шумом упал на землю. Испуганный паучок, прятавшийся за дощечкой, на которой когда-то было написано имя погребённого, пробежал по дереву и проворно скрылся в траве. У основания креста копошились муравьи. Грустное чувство навеяли на меня развалины поста. Мне захотелось к людям. Я забросил ружьё на плечо и медленно пошёл к биваку.
День клонился к вечеру. Солнце только что скрылось за горами и посылало кверху свои золотисто-розовые лучи. На небе в самом зените серебрились мелкие барашковые облака. В спокойной воде отражались лесистые берега. Внизу у ручейка белели две палатки, и около них горел костёр. Опаловый дым тонкой струйкой поднимался кверху и незаметно таял в чистом и прохладном воздухе.
На биваке я застал своих спутников в сборе. На другой день мы рано вернулись в концессию.
Через два дня я отправился на маяк Св. Николая, где намеревался привязать свои съёмки к астрономическому пункту и произвести поправки хронометра. Путь от концессии идёт лесом вдоль восточного берега Императорской Гавани. Эта конная тропа очень грязная, и ею можно пользоваться только при дневном свете. Километров через шесть она выходит на дорогу, проложенную от Маячной бухты по всхолмлённой местности, и пересекает несколько горных ручьёв. По сторонам её на местах старых пожарищ тянутся пустыри, поросшие молодой лиственницей и белой берёзой.
Самый маяк построен в 1897 году на оконечности хребта Доко, слагающегося из гранита и имеющего несвойственную ему столбчатую отдельность. Туземцы в торчащих из земли утёсах видели окаменевших людей и боялись туда ходить. В дальнейшем при постройке маяка эти страхи рассеялись.
Смотрителем маяка был старый боцман парусного флота Майданов. Он встретил меня на крыльце и протянул руку. Я увидел перед собою полного человека лет сорока с лысиной на голове, с крупными чертами лица и слабой растительностью на верхней губе. Он был одет в чёрную флотскую тужурку с медными пуговицами, такие же чёрные штаны и высокие сапоги. Старые моряки имеют особую походку. Так и Майданов при ходьбе покачивал корпусом и как-то странно держал руки, точно хотел схватиться за что-нибудь. Он постоянно улыбался, и серьёзная мина совсем не шла к его лицу. Это был весьма добродушный человек и исправный служака.
Надо отдать ему справедливость, что маяк он содержал в образцовом порядке: всюду была видна рука заботливого хозяина и чистота такая, какую можно встретить только на военном судне. Полы были вылощены и блестели, как полированные, стены, выкрашенные масляной краской, спорили в чистоте с печами, которые не только красились, но ещё и мылись еженедельно. Все металлические части были вычищены, стёкла протёрты мелом. Приятно было видеть весь этот порядок, и я не мог отказать себе в удовольствии пробыть на маяке трое суток. Перед сумерками мы с Майдановым сели за стол, в это время в помещение вошёл матрос и доложил, что с моря идёт густой туман.
-- Заведи граммофон, -- сказал ему смотритель маяка.
-- Есть! -- ответил матрос и удалился.
Через десять минут страшный рёв всколыхнул пропитанный морскими испарениями тяжёлый воздух. Звук был настолько силён, что от него зазвенели стёкла в окнах. От неожиданности я даже вскочил с места.
-- Что это такое? -- спросил я своего собеседника.
-- Граммофон! -- ответил он мне.
-- Какой граммофон? -- вновь спросил я его в недоумении.
-- А сирена, -- сказал он простодушно.
Через две минуты звук повторился ещё и ещё, и так весь вечер, всю ночь и весь следующий день до вечера. Скоро ухо моё привыкло. Я перестал замечать ритмический рёв сирены. Она не мешала мне не только работать, но даже и спать.
На другое утро Майданов разбудил меня и объявил, что погода туманная и дождливая. Это подтверждала и сирена, которая гудела, не переставая, посылая мощные звуковые волны в туманную даль.
Первую половину дня я провёл за своими путевыми дневниками. Покончив с работой, я спросил смотрителя маяка, нет ли у него какой-нибудь книжки.
-- Нет, -- ответил он. -- Этого у нас не водится.
Я выразил удивление, что на маяке, где от скуки, казалось бы, умереть можно, нет книг.
-- Нам некогда читать, -- ответил Майданов, -- днём и ночью работы много.
Я посоветовал ему выписать несколько книг и обещал дать их список, но Майданов предупредил меня. Он списал заглавия всех тех книг, которые я имел с собою.
Впоследствии мне рассказывали, что книги эти он получил и поставил их на видном месте. Каждому посетителю он показывал их и говорил, что это я посоветовал ему приобресть их для чтения гостям, которых судьба случайно закинет на маяк...
В сумерки мы поднялись с ним на башню для осмотра фонаря. Когда я вышел на мостик с перилами, окружающими фонарь, я поражён был громадным количеством ночниц, налетевших на свет, и тотчас же стал собирать их в морилку с цианистым калием. Вечером я укладывал насекомых в конвертики и делал надписи на них.
Часов в восемь с половиной Майданов, сидя за столом, стал дремать.
-- Идите спать, -- сказал я ему.
-- Нельзя, -- ответил он.
-- Почему? -- спросил я опять.
-- Надо в девять часов произвести метеорологические наблюдения.
Он зажёг фонарик, снова сел на своё место и стал поглядывать на часы. Когда было без пяти минут девять, я сказал, что теперь можно производить наблюдения.
-- Нет, -- отвечал он, -- надо минута в минуту.
Затем он оделся и вышел на двор. Я видел его через окно, как он остановился перед метеорологической будкой с часами в руках и ждал, когда минутная и секундная стрелки укажут ровно девять. У него был вид человека, который исполняет чрезвычайно важное и ответственное дело, в котором ничтожное нарушение во времени может привести к весьма серьёзным последствиям.
Покончив с наблюдениями, смотритель маяка лёг спать, но зачем-то позвал меня к себе. Войдя в его "каюту", как он называл свою комнату, я увидел, что она действительно обставлена как каюта. В заделанное окно был вставлен иллюминатор. Графин с водой и стакан стояли в гнёздах, как на кораблях. Кровать имела наружный борт, стол и стулья тоже были прикреплены к полу, тут же висел барометр и несколько морских карт. Майданов лежал в кровати одетый и в сапогах.
-- Почему вы не разденетесь? -- спросил я его.
-- Что вы! Что вы! -- отвечал он торопливо, как бы испугавшись чего-то. -- Нельзя! Никак нельзя!
-- Почему? -- спросил я.
-- А вдруг судно покажется, -- ответил он, садясь в койке.
-- Ну, так что же, -- сказал я ему. -- Пусть себе идёт мимо.
-- Нет, нельзя, -- ответил Майданов. -- Если раздеваться, то какая же это служба будет. У нас бывало на корвете только ляжешь и закроешь глаза, как кричат: "Боцмана наверх". Где тут раздеваться и одеваться!
Я понял, ему непременно хотелось придать своей службе серьёзное значение. Он считал себя часовым на посту. В этом был весь смысл его жизни. Это сознание важности дела наполняло его всего, одухотворяло его и делало жизнь прекрасной. Разве можно разбивать иллюзии в таких случаях?
На другой день я встал чуть свет. Майданов лежал на кровати одетый и мирно спал. Потом я узнал, что ночью он дважды подымался к фонарю, ходил к сирене, был на берегу и долго смотрел в море. Под утро он заснул. В это время в "каюту" вошёл матрос. Я хотел было сказать ему, чтобы он не будил смотрителя, но тот предупредил меня и громко доложил:
-- На траверсе судно!
Майданов мгновенно вскочил на ноги. Он принял важный вид, надел головной убор и вышел на берег моря. Я последовал за ним.
Ветер переменился и дул уже с материка. Внизу над водой держался туман отдельными клочьями. Было такое впечатление, будто мы находились высоко в горах, а там внизу приходят облака. За дальностью расстояния волн не было видно, и только по белой кайме у берега можно было догадаться, что море неспокойно. Майданов поднял бинокль к глазам и долго смотрел на горизонт. Затем он вернулся в свою каюту и всё с тем же важным видом в простой ученической тетради с клеенчатым переплетом, которую он важно называл "вахтенным журналом", отметил день, час и минуты, когда судно, чудь заметное на горизонте, прошло мимо его маяка.
-- Разве это надо записывать? -- спросил я его.
-- А как же! -- ответил он. -- В вахтенном журнале всё записывается: и погода, и всё, что делается на судне, и какие другие суда встречаются на пути, и какой курс они держат.
Я проникся уважением к этому старому боцману.
Когда атмосфера совсем очистилась, я привязал свои съёмки к астрономическому пункту, определённому М.Е. Жданко в 1902 году (48° 58' 33,6" северной широты и 140° 25' 9,5" восточной долготы от Гринвича), и сделал поправки своего хронометра.
Часов в восемь вечера я стал собираться "домой". Майданов засуетился и проводил меня до первого ручейка. Двумя руками он пожал мою руку и очень просил следующий раз, как только я приду в Императорскую Гавань, непременно остановиться у него на маяке. Мы расстались.
Было уже поздно. На небе взошла луна и бледным сиянием своим осветила безбрежное море. Кругом царила абсолютная тишина. Ни малейшего движения в воздухе, ни единого облачка на небе. Всё в природе замерло и погрузилось в дремотное состояние. Листва на деревьях, мох на ветвях старых елей, сухая трава и паутина, унизанная жемчужными каплями вечерней росы, -- всё было так неподвижно, как в сказке о спящей царевне и семи богатырях.
Минут двадцать пять я шёл целиною, но потом, действительно, нашёл тропу, которая, по-видимому, шла на лесную концессию.
Около тропы лежала большая плоская базальтовая глыба. Я сел на неё и стал любоваться природой. Ночь была так великолепна, что я хотел запечатлеть её в своей памяти на всю жизнь. На фоне неба, озарённого мягким сияньем луны, отчётливо выделялся каждый древесный сучок, каждая веточка и былинка.
Полный месяц с небесной высоты задумчиво смотрел на уснувшую землю и тихим грустным светом озарял мохнатые ели, белые стволы берёз и большие глыбы лавы, которые издали можно было принять за гигантских жаб или окаменевших допотопных чудовищ. Воздух был чист и прозрачен: кусты, цветковые растения, песок на тропе, сухую хвою на земле, словом, все мелкие предметы можно было так же хорошо рассмотреть, как и днём. Поблизости от меня рос колючий кустарник даурского шиповника, а рядом с ним поросль рябины, за ней ольховник и кедровый стланец, а дальше жимолость и сорбария.
Ещё не успевшая остыть от дневного зноя земля излучала в воздух тепло, и от этого было немного душно. Эта благодатная тишь, эта светлая лунная ночь как-то особенно успокоительно действовали на душу. Я вдыхал тёплый ночной воздух, напоённый ароматом смолистых хвойных деревьев, и любовался природой. Какой-то жук, должно быть навозный, с размаху больно ударил меня в лицо и упал на землю. Слышно было, как он шевелился в траве, видно, стараясь выбраться на чистое место. Это ему удалось. Он с гудением поднялся на воздух и полетел куда-то в сторону. Я встал и пошёл своей дорогой.
Примерно через полчаса сплошной лес кончился, и я вышел на пригорок. Впереди передо мной расстилался широкий и пологий скат, покрытый редколесьем, состоящим из берёзы, ели, осины и лиственницы. Тут росли кустарники и высокие травы, среди которых было много зонтичных. Справа была какая-то поляна, быть может, гарь, а слева стеной стоял зачарованный и молчаливый лес.
На минуту я остановился и в это время увидел впереди себя какой-то странный свет. Кто-то навстречу мне шёл с фонарём.
"Вот чудак, -- подумал я. -- В такую светлую ночь кто-то идёт с огнём".
Через несколько шагов я увидел, что фонарь был круглый и матовый.
"Вот диво, -- снова подумал я. -- Кому в голову могла прийти мысль идти по тайге при свете луны с бумажным фонарём".
В это время я заметил, что светлый предмет был довольно высоко над землёй, значительно превышая рост человека.
"Ещё недоставало, -- сказал я почти вслух. -- Кто-то несёт фонарь на палке".
Странный свет приближался. Так как местность была неровная и тропа то поднималась немного, то опускалась в выбоину, то и фонарь, согласуясь, как мне казалось, с движениями таинственного пешехода, то принижался к земле, то подымался кверху. Я остановился и стал прислушиваться. Быть может, шёл не один человек, а двое. Они, несомненно, должны разговаривать между собою...
Но тишина была полная: ни голосов, ни шума шагов, ни покашливания -- ничего не было слышно. Не желая пугать приближающихся ко мне людей, я умышленно громко кашлянул, затем стал напевать какую-то мелодию, потом снова прислушался. Абсолютная тишина наполняла сонный воздух. Тогда я оглянулся и спросил: кто идёт? Мне никто не ответил. И вдруг я увидел, что фонарь двигается не по тропе, а в стороне, влево от меня над кустарниковой зарослью.
Мне стало страшно от того, что я не мог объяснить, с кем или с чем имею дело. Это был какой-то светящийся шар величиною в два кулака, матового белого цвета. Он медленно плыл по воздуху, приноравливаясь к топографии места, то опускаясь там, где были на земле углубления и где ниже была растительность, то подымаясь кверху там, где повышалась почва и выше росли кустарники, и в то же время он всячески избегал соприкосновения с ветвями деревьев, с травой и старательно обходил каждый сучок, каждую веточку и былинку.
Когда светящийся шар поравнялся со мной, он был от меня шагах в десяти, не более, и потому я мог хорошо его рассмотреть. Раза два его внешняя оболочка как бы лопалась, и тогда внутри его был виден яркий бело-синий свет. Листки, трава и ветви деревьев, мимо которых близко проходил шар, тускло освещались его бледным светом и как будто приходили в движение. От молниеносного шара тянулся тонкий, как нить, огненный хвостик, который по временам в разных местах давал мельчайшие вспышки.
Я понял, что имею дело с шаровой молнией, при абсолютно чистом небе и при полном штиле. Должно быть, каждая из травинок была заряжена тем же электричеством, что и молниеносный шар. Вот почему он избегал с ними соприкосновения. Я хотел было стрелять в него, но побоялся.
Выстрел, несомненно, всколыхнул бы воздух, который увлёк бы за собой шаровую молнию. От соприкосновения с каким-либо предметом она могла беззвучно исчезнуть, но могла и разорваться. Я стоял, как прикованный, и не смел пошевельнуться. Светящийся шар неуклонно двигался всё в одном направлении. Он наискось пересёк мою тропу и стал взбираться на пригорок. По пути он поднялся довольно высоко и прошёл над кустом, потом стал опускаться к земле и вслед за тем скрылся за возвышенностью.
Странное чувство овладело мною: я и испугался, и заинтересовался этим явлением. Очень быстро чувство страха сменилось любопытством... Я быстро пошёл назад, взошёл на пригорок и пробрался к тому кусту, где последний раз видел свет. Шаровая молния пропала. Долго я искал её глазами и нигде не мог найти. Она словно в воду канула. Тогда я вернулся на тропу и пошёл своей дорогой.
Луна немного переместилась. Длинные чёрные тени деревьев, словно гигантские стрелки, показывали, что месяц передвинулся по небу к той точке, в которой ему надлежит быть в девять часов вечера. Кругом всё спало. Сквозь ветви деревьев на тропу ложились кружевные тени листвы, я ступал на них, и они тотчас взбирались ко мне на обувь и на одежду.
Впереди меня мелькнуло что-то тёмное, и невозможно было разобрать, что это: зверь или птица. Я весь находился под впечатлением виденного. Всё время мне представлялась шаровая молния, и я очень сожалел, что не пошёл за нею следом и не проследил до момента её исчезновения.
Через час пути я вышел на просёлочную дорогу. Она привела меня прямо к концессии.
Озаряемые сияньем луны, палатки нашего бивака казались иссиня-белыми. Около них чуть теплился огонь. Мои спутники уже спали: из палаток доносился дружный храп. Кто-то бредил во сне. Я тихонько пробрался на своё место и скоро заснул крепким сном.