Около самого мыса Успения есть небольшое мелководное озеро с топкими и болотистыми берегами, отделённое от моря только узкою намывною косою, состоящею из песку и гальки. Орочи называют его Аку. Оно не более версты в окружности. Две маленькие горные речки впадают в дальнем углу его: одна из них течёт с юго-запада, а другая с севера. Густые хвойные леса спускаются с гор в низины, тянутся по долинам и теснятся к самой воде так, что речек совершенно не видно, только у болот, что с левой стороны озера, ель и пихта уступают место тощей и корявой лиственице с засохшими вершинами и имеющими какой-то тоскливый и болезненный вид1. Летом на Аку никого нет, осенью же и зимой сюда приезжают орочи. Здесь условия для жизни их благоприятные. В озере в глубоких ямах всю зиму держится кэта и кунжа; охота на лосей, медведей и кабарожку, обилие морской птицы, убой морского зверя и добычливое соболевание -- издавна привлекают сюда инородцев даже с Тумнина.
Когда мы приехали, здесь была уже одна их семья. Орочи тоже только что прибыли и жили ещё временно в палатке. Мы пошли к ним в надежде найти у них мясо или купить рыбу. Как только мы стали подходить к стойбищу, привязанные на цепи ездовые и охотничьи собаки встретили нас так недружелюбно и таким неистовым лаем, что можно было подумать, что они никогда, должно быть, не видели никого другого, кроме своего хозяина. Из палатки поспешно выбежал человек. Это был старик лет 60, невысокого роста и с большой для ороча седой бородой. Одет он в типичный орочский халат (тэга) и унты из рыбьей кожи, на голове старика не было никакого покрывала. Халат его не был застегнут, и он, запахнувши полы одна на другую, придерживал его на груди левой рукой. На красивом лице его была выражена тревога, но, узнав в чём дело, он прикрикнул на собак, лицо его улыбнулось, беспокойство исчезло, и он с любопытством начал нас рассматривать. Ещё более пронзительный лай несся из палатки. Старик предложил пройти в его временное жилище. Мы вошли, вернее, вползли на руках и коленях под намокшие от дождя полотнища, сшитые из китайской дрели и натянутые на поставленные кое-как доски и палки. Посередине палатки горел огонь. Дым не успевал выходить в отверстие, нарочно для этого оставленное вверху; клубился, ел глаза и потому сразу принудил нас опуститься на землю. В котле, подвешенном над костром на сучковатой палке, варилась жидкая рисовая кашица с икрой (любимое орочское блюдо). Штук шесть маленьких белых гладкошёрстных комнатных собачёнок выходили из себя, лаяли, задыхались, хрипели, бросались на людей и хватали зубами за полы одежды и за обувь. Орочки держали их на руках и старались успокоить ласками. Наконец собаки угомонились, и явилась возможность разговаривать людям.
Вся семья состояла из четырех человек: самого старика Игнатия (так звали нашего нового знакомого), его сына и двух женщин, из которых одна приходилась матерью, а другая женой молодого ороча, ушедшего на охоту.
Старик оказался очень разговорчив. Из его слов выяснилось, что они были последними чистыми орочами, что далее к югу живут уже "кяка" и что первые "кекари" -- это отпрыски орочей, близко к ним родственные, многочисленные, но мало известные, -- живут на реке Ботчи. Он охотно говорил нам о рыбной ловле, об охоте, рассказывал, как раньше они жили хорошо, что теперь стало жить труднее и что поэтому он хочет навсегда перекочевать на Аку и жить здесь постоянно.
"Наша раньше Хади {Императорская Гавань.} живи, -- говорил Игнатий. -- Твоя понимай: Хади? Теперь совсем не могу так живи: рыбы мало, соболя нету, бую (лось, сохатый) русские далеко гоняй; золото искай, лес тоже руби. Совсем наша люди ходили другое место. Какой люди Тумнин ходи, какой Уй ходи, какой Хоюль, какой Хунгари -- моя сюда ходи. Теперь моя гоняй -- куда наша ходу!".
Старик задумался и покачал головою, грусть выразилась на его лице: детство, дом, могила отцов -- всё это брошено, оставлено там без призора на произвол судьбы, на расхищение!..
Разговор постепенно перешел на другую тему. На вопрос, зачем они завели себе таких собачёнок, которые никакой пользы им принести не могут, женщины поспешно отвечали, что собак этих им подарили японцы и что они их очень любят, потому что они очень маленькие, больше не растут, что они боятся дождя, холоду и т.д.
"Другой орочи такой собака нету" -- (они делали ударение на последнем слоге), говоря это, орочёнки гладили собачёнок, ласкали их и прикрывали полами своих халатов. -- Такой собака живи, кушай, спи мало, мало. Такой собака работай не надо".
Напившись чаю, мы все вместе вышли из палатки на свежий воздух. Цепные собаки не могли выносить нашего присутствия; они ворчали, рвались с привязи, скалили зубы и, не обращая внимания на присутствие своего хозяина, продолжали лаять.
Стрелки стали проситься на охоту. Игнатий начал отговаривать -- он предупреждал, чтобы они не ходили близко к озеру или по берегам речек, потому что там у него поставлено много лочков (самострелы) на медведей, которые приходят каждую ночь к воде лакомиться мёртвой рыбой. Говорил ли он правду или ему просто не хотелось, чтобы русские распугивали дичь "в его собственных заповедниках", но только благоразумие требовало воздержаться и обуздать свои охотничьи страсти, а поэтому вместо охоты на зверя решили пойти по птице.
На озере держалось много уток; они постоянно перелетали с места на место: то они улетали так далеко, что, казалось, более не вернутся, то вдруг неожиданно снова возвращались обратно, кружились в воздухе и с шумом опускались опять на воду. Это подзадоривало людей. Они взяли у орочей лодку и поехали на охоту. Но утки не допускали их близко, и едва лодка подходила на расстояние ружейного выстрела, они сперва отплывали, затем снимались все разом и, отлетев немного, снова садились около противоположного берега.
Охотники выпускали один за другим заряды, и чем более они горячились, тем более "мазали" и тем менее шансов было на успех. Наконец, одна из уток была ранена. Она поднялась, полетела было к морю, но скоро опустилась в озере недалеко от берега. Бросив остальную стаю, стрелки поплыли за ней, но она постоянно ныряла и не подпускала близко лодку. Неизвестно, долго ли продолжалась бы эта стрельба и погоня за подранком, если бы на выручку не явился Игнатий.
Заметив, куда плывет утка, он, схватив острогу, побежал по кустам к протоке. Как только утка ныряла, он подвигался вперед, как только она всплывала на поверхность воды, он приседал на одно колено, ждал и не шевелился. Раненая птица направлялась в протоку, намереваясь выйти в море. Тут и ждал её Игнатий. Заметив врага, утка нырнула в последний раз и быстро, с течением, пошла под водою. Сверху с крутого берега, сквозь чистую прозрачную воду хорошо было видно, как утка, вытянув голову и шею и сложив крылья вдоль тела, управляя только одними ногами, торопилась перескочить опасное место. Она думала, что вода прикроет и спасет её от человека. Вдруг ороч поднял руку, коротко взмахнул ею назад и с силой бросил острогу в воду. Булькнула острога, мелкие пузыри вспенились на поверхности. Острога всплыла, и на острие её беспомощно билась птица.
Пришлось довольствоваться одной рыбой, благо в ней не было недостатка.