Во время партизанской жизни нам приходилось иметь дело не только с немцами, но и с мадьярами.
Немало случайных, незначительных эпизодов показывало, что многие мадьяры воюют из-под палки, и когда этой палки поблизости нет, охотно отказываются от активных действий.
Наши старые партизаны еще помнили мадьяра Мишу — рабочего человека, славного товарища, перед лицом смерти оставшегося верным слову, данному партизанам.
Помнили, как мадьярские солдаты оказывали нам иной раз, хотя и слабую, но все же поддержку. Еще летом сорок второго года наш связной на станции Углы железнодорожный мастер Белопухов рассказывал, что мадьяры, охранявшие станцию, заявили ему прямо: «Если придут партизаны — пусть делают, что им надо. Мы мешать им не будем».
Конечно, партизанам приходилось воевать с мадьярами не на Жизнь, а на смерть и немало они погубили наших людей, а мы — ихнего брата. И все же с течением времени и накоплением боевого опыта мы стали разбираться во врагах тоньше, чем раньше. Теперь меня вовсе не удивило, когда связные рассказали, как себя повёл приехавший на следствие об убийстве старосты-предателя венгерский офицер: едва переводчик прочел ему приколотую к одежде старосты партизанскую листовку, офицер махнул рукой, потом сплюнул в сторону трупа и приказал зарыть его. В этом и состояло все его «следствие».
Так, в общем, несмотря на все бои и серьезные столкновения с мадьярами, от случая к случаю какой-нибудь из них, а то и целая группа показывали нам свое подлинное, вовсе не враждебное отношение.
Конечно, это не означало, что мы могли снять со счета силу мадьярских войск. Как раз весной сорок третьего года, когда отряд Чапаева действовал в Семеновских лесах, а Попудренко руководил нами из Елинских, туда была послана мадьярская дивизия генерала Вуковари. Он сначала заставил соединение покинуть лес, прочесал его, а потом двинулся на нас. Это был жестокий и сильный враг.
Но именно перед тем, как встретиться с ним, у нас завязались довольно тесные отношения с другими мадьярами — командой, стоявшей та охране железнодорожного моста через Ревно, близ села Карповичи.
В селе Карповичи проживал наш верный связной — железнодорожный мастер Тищенко. По роду службы он встречался с охранявшей мост командой и кое с кем был даже знаком.
Однажды Тищенко возвращался пешком с Семеновского базара. Оттуда же ехали на подводе два знакомых ему мадьярских унтер-офицера. Пригласили его подсесть. По дороге разговорились. Вспоминали довоенную жизнь, свои семьи, детей, словом, беседа приняла довольно дружескую форму. Близ Карповичей полил сильный дождь. До моста оставалось еще километра три, а хата Тищенко стояла неподалеку. Он и предложил за при, переждать. Мадьяры согласились.
И тут пошел уж совершенно откровенный разговор. Гости признались хозяину, что чувствуют себя проданными Гитлеру, что они проклинают эту войну, что их семьи на родине терпят нужду и голод, а сами они здесь ждут погибели каждый день и не понимают за что. Фашистов они ненавидят. Словом, вели речь не таясь.
— Все люди, что есть в нашей части, — продолжали мадьяры, — настроены враждебно к гитлеровцам. Но что делать? Положение безвыходное. Дезертировать? — Поймают. Организованно выступить? — Мало сил, да и нет руководителей. Так и живем. Днем боимся немцев, а ночью партизан. Но партизанам мы, право, не враги.
Дождь затянулся, а Тищенко имел благодаря нашей базе чем угостить. Время шло, и мадьяры стали осторожно расспрашивать о партизанах.
— Кто они такие и откуда берутся? Отчего их так много?
— Партизаны такие же простые люди, как я сам: колхозники, рабочие, — объяснил Тищенко. — Не хотят жить в гитлеровской кабале, любят свою Родину, — вот и воюют за свободу.
Мадьяры спросили у нашего товарища, почему же он сам не в партизанах.
— Я больной. — уклончиво ответил он.
— А нет ли их где-нибудь здесь поблизости?
— Не знаю. Не слыхал. — снова уклонился Тищенко.
Па следующий день он пришел к нам и передал содержание разговора. Что я мог посоветовать Тищенко?
— Вникай, — говорю, — поглубже в их жизнь и настроения. И дружи. Пожалуйста. Только держи ухо востро, не запутайся. Слушай больше — говори меньше. Понял?..
Дружба продолжалась. Мадьяры отблагодарили нашего связного за угощение и приют. Позвали к себе в барак, познакомили с товарищами и попотчевали, чем могли. И нет-нет, да и возвращались к разговору о партизанах: то они слышали, что партизаны брали на мельнице муку; то будто недавно проходили через железнодорожный путь.
Тищенко отмалчивался, хотя понемногу проникался все большей уверенностью в том, что интерес этот не враждебный.
Наконец, посовещавшись с комиссаром, я решил сделать мадьярам шаг навстречу. Мы написали письмо — обращение с призывом переходить на нашу сторону. Тищенко «уронил» письмо возле самого барака.
Назавтра к нему пришли те двое мадьяр, которые познакомились с ним первыми. Они сразу выпалили:
— Новость-то какая — к нам приходили партизаны!
— Что это они вам повсюду видятся? — усмехнулся Тищенко.
— Да были же! Письмо оставили!
— Где же оно?
— У командира.
Вот как. — заметил неопределенно Тищенко и больше на эту тему говорить не стал.
Тогда к нему пришел сам командир части — обер — лейтенант. Он показал железнодорожному мастеру письмо партизан и попросил помочь передать ответ.
— Да я и не знаю, где их искать, — отнекивался наш связной.
Но командир был, видимо, неглупый человек. Он мягко сказал:
— Ну хотя бы попробуйте. Ведь вы везде ходите. Только если что не так — уничтожьте, пожалуйста!
— Если так — ладно, — сказал Тищенко. — Давайте попытаюсь.
И Тищенко передал мне, а Жадовец перевел такое письмо:
«Господин командир!
Я — начальник железнодорожной охраны и прошу Вас передать Ваши соображения насчет нашей встречи».
Первая, как бы случайная, встреча состоялась на квартире у Тищенко. Я послал на нее Василия Кожуха и Ивана Бугристого.
Потом я включил в это дело другого нашего связного — самого старосту села, который нашел предлог побывать в бараке мадьяр и побеседовать с ними о жизни.
Только тогда их представителю передали наши условия встречи в лесу.
Мы выбрали местечко в полутора километрах от железной дороги. По условиям мадьяр должно было прийти не более пяти человек. Я же взял с собой десять. Конечно, мы пришли заблаговременно и еще вдали от места встречи проверили, как они выполнили наше первое условие. Мадьяр действительно было только пять.
Затем мы пропустили их вперед и убедились, что никто не идет следом. Никого не оказалось. Но я все же не торопился показываться и, устроившись неподалеку по всем правилам маскировки, наблюдал, как они себя поведут.
Наши мадьяры стояли, ходили, курили. Видимо, ждали встречи с большим нетерпением.
Наконец, прошло время, и они, явно очень огорченные, повернули восвояси. Только тогда мы окликнули их.
— Обер-лейтенант страшно обрадовался. От волнения лицо его покрылось красными пятнами.
Почему вас не было в назначенный срок? — спросил он.
— Нужна осторожность! — перевел ему Николай Жадовец мой ответ. Командир сразу облегченно вздохнул, даже улыбнулся.
Приступили прямо к делу. Я предложил организовать взрыв моста, который они охраняли, и перейти после этого к нам. Спросил, каковы его люди, всем ли Он доверяет.
Мадьярский офицер ответил мне, что на взрыв моста согласен, но что очень боится, как их встретят наши бойцы. Кто им гарантирует жизнь?
— Про мадьяра Мишу слыхали? — ответил я.
— Говорили, что это подставное лицо.
Я рассказал историю Миши и увидел, что она произвела сильное впечатление; они безусловно поверили мне.
Что касается доверия мадьярского командира к своим людям, то он считал опасными только троих, как он выразился, — гестаповских шпиков.
— Откуда вы знаете, что они гестаповцы? — спросил я.
— Знаем. Их часто вызывают в комендатуру и вообще чувствуется.
— Сумеете их обезопасить?
Командир только кивнул головой. Мне понравился этот спокойный, выразительный ответ, но сам обер-лейтенант решительно не понравился. Что-то в нем мешало, коробило, резко ощущалось нечто чужое, этакое сильно заграничное. Но что? Смуглый цвет лица? Прямой и крупный нос? Да нет, конечно.
И наконец понял: меня раздражали его небольшие, щегольски закрученные вверх усики, каких у нас никто не носит. Я видел подобные когда-то лишь в старых заграничных кинокартинах и считал их так же, как, например, галстук бабочкой, принадлежностью людей из далекого, чужого мира; резкий запах духов тоже вызвал здесь в лесу враждебное чувство.
Правда, я тут же сообразил: какое же впечатление на него должна произвести моя борода? Я рассмеялся. Офицер спросил, что меня так веселит. Я откровенно объяснил. Мы посмеялись вместе. С этой минуты разговаривать стало легче.
Все же неприятное впечатление, произведенное обер — лейтенантом, вернулось ко мне: усач был, видно, трусоват. Он опять заговорил о том, как спасти их от гестапо.
— Мы готовы работать вместе с партизанами, — переводил мне Николай его слова, — потому что у нас общий враг. Мы ненавидим фашизм, Гитлера, проклинаем эту войну. Мы хотим домой. Но скажите, мы можем быть твердо уверены, что вы нас во — время заберете к себе в лес? Нет ничего страшнее, чем попасть в руки гестапо. Там применяют такие ужасные пытки. Лучше погибнуть в бою. Все, что угодно, — только не гестаповский застенок! Если бы мы были на фронте — могли бы сдаться в плен, ведь верно? — с оттенком смущения спросил он.
Слушал я, слушал и понял, что партизана из этого обер-лейтенанта не выйдет. То ли дело был наш Миша! В нем с самого начала чувствовался свой человек. Да он действительно и принадлежал к рабочему люду. А в этом мадьяре не было ничего от простого трудящегося человека. Ни на рабочего, ни на крестьянина, ни на служащего не похож.
Я просил Николая передать обер-лейтенанту, что мы сумеем обеспечить им отправку на самолете в тыл. Вижу — мой усач просиял. Ну и хорошо — пусть они сделают, что могут, а после нам их держать в лесу незачем. Правда, остальные четверо производили гораздо более приятное впечатление. Но они сами выдвинули вперед своего командира. Договариваться приходилось с ним.
В ближайший день я получил по рации одобрение Попудренко. Он дал согласие на связь с мадьярской группой и подтвердил возможность отправки всей группы в советский тыл.
Мадьяры начали действовать.
До взрыва моста дело еще не дошло. У нас не оказалось достаточного количества толу. Бойцы пошли за взрывчаткой в соединение, а пока мы получили возможность взорвать два вражеских эшелона.
Особенно ценным в нашей связи с мадьярами было даже не то, что они допускали подрывников к железной Дороге. Главное — появилась возможность взрывать на выбор. Мы получали сведения, что идут, составы с боеприпасами, и могли точно избирать цель. Взорвать боеприпасы — мечта подрывника.
Когда же мадьяры прислали сообщение, что должен проследовать бронепоезд, — подрывники пришли в восторг. Каждому было лестно принять участие в уничтожении такой серьезной боевой единицы противника. Все хотели идти на эту операцию.
— Надо бы, — сказал начальник подрывной группы Шахов, — как можно дольше оттянуть момент перехода мадьяр к нам. Уж очень здорово они нам оттуда помогают!
— Однако, — заметил ему комиссар Немченко, — нельзя забывать, что мы ответственны за безопасность этих людей. Долго они помогать нам не смогут. Гестапо начнет искать причины наших систематических удач, а мадьярам они и так давно не доверяют. Сколько мы уже видели частей, переброшенных к нам, в тыл, с фронта? Это говорит о возрастающем недоверии гитлеровского командования к своим вассалам. Значит, плохо воюют мадьяры.
— Так-то оно так, — согласился Шахов.
— А раз так, — закончил свою мысль комиссар, — то я предлагаю сразу же после взрыва бронепоезда забрать эту группу мадьяр в лес.
— Помилуйте, Тимофей Савельевич! А как же мост? Главная ж наша цель! — закричал Шахов. — Как раз бы к Первому мая!
— Люди дороже, — просто сказал Немченко.
И было решено не подвергать наших помощников большому риску, сразу после операции с бронепоездом вывести их к нам.