Уничтожение Угодичской рощи. -- Холера за озером. -- Женщина-брандмейстер. -- Новые знакомства. -- Переправка метрического свидетельства. -- "Дом крови". -- Консисторские проделки. -- Песни Якова Питерца. -- Сельский суд над писакой. -- Последствия этого суда. -- Рукописи. -- Подворный список теремов князей Ростовских и Ростовский летописец. -- Переделка старинного слога. -- Проект перестройки Ростовского кремля под торговые помещения. -- Выбор в церковные старосты.
В 1848 году новый старшина крестьянин села Угодич Иван Степанов Курманов-Бадаев возбудил крестьян учинить такого рода операцию. Он предлагал им срубить находящуюся близ села осиновую рощу около 100 десятин; крестьяне по этому поводу просили министра государственных имуществ, но тот отказал и не велел рубить, сберегая наши же интересы, но потом чрез несколько времени крестьяне вновь ходатайствовали и как-то Добились свободы действий и с общего совета приказали голове села Угодич Ивану Дмитриевичу Крестьянинову Фомичеву продать эту рощу с торгов за 3000 рублей. Рощу срубили, а денег в общественный капитал не попало. Вот какое бесконтрольное самоуправство! Хоть худо поем, но сами себя тешим!
Июль и август свирепствовала холера в Ростове, с Поречье, Ворже, деревне Борисовской и Уткине. Деревня Борисовская была завалена больными; вход и выход из нее был воспрещен; дорогу отвели мимо деревни. В деревне Уткине было откровение какому-то больному холерой, чтобы взяли с крестным ходом икону Нерукотворенного Спасителя (дар царя Ивана Васильевича Грозного, писанная по мере и подобию большого царского знамени, бывшего при взятии Казанского царства) из Богоявленской церкви; уткинские крестьяне 16 августа это сделали, и с вступлением иконы в деревне болезнь прекратилась. Это могу засвидетельствовать, как самовидец. В селе Поречье за больными холерой и умершими ходила крестьянка села Угодич, Матрена Яковлева Ческина, или Бачурина; это была в полном смысле девица-кавалерист, она не терпела женского рукоделия, голос имела мущинский -- грубый. Она редко надевала женское платье, а ходила как мужчина; ранее этого она была замужем за солдатом-брандмейстером ростовской пожарной команды, который вскоре после свадьбы был вытребован в Петербург для пополнения пожарной команды; там в одежде своего мужа она исправляла за него должность. Кроме своей части, никто не знал, что этот искусный брандмейстер есть женщина. По смерти своего мужа она возвратилась в свое отечество, но бедность заставила ее удалиться из Угодич в Поречье и там посвятить себя служению больным холерою, от которых даже бегали родные. За эту услугу крестьяне села Поречья положили ей посмертную пенсию.
Августа 5-го помер холерой мой дедушка (по жене), ростовский купец Федор Ильин Бабурин, а 7 августа померла тою же болезнью сестра его Ксения Ильина.
В этот год в селе Угодичи, окруженном холерными селениями: Воржей, Уткином и Борисовским, не было ни одного холерного случая.
В 1849 году января 26-го архиепископом Евгением посвящен был во священники села Угодич в Богоявленский приход учитель Борисоглебского училища П.И. Заозерский; по службе, голосу и характеру незабвенный священник; впоследствии нетрезвая жизнь заставила его поменяться местами со священником города Углича (девичьего монастыря) Васильем Ивановым Никольским, больным, за которого служил заштатный священник села Поречья о. Иоанн Яковлев Никольский, брат Федору Яковлевичу Никольскому, автору путеводителя.по Ярославской губернии.
В течение этого лета удостоили меня своим посещением посланные от Правительства собирать статистические сведения: гр. Сивере, Чапский и Иван Сергеевич Аксаков[142]. Я им, чем мог, тем и служил. Аксаков, увидав написанную мною историю села Угодич, тотчас же взял, исправил и отослал для напечатания редактору "Ярославских губернских ведомостей" Федору Яковлевичу Никольскому. В это лето сверх поименованных особ имел счастие познакомиться с ростовским купцом Петром Васильевичем Хлебниковым, Михайлом Ивановичем Морокуевым, ярославскими гг. асессором Ярославского губернского правления Н.Н. Клириковым, редактором "Ярославских губернских ведомостей" Федором Яковлевичем Никольским и купцами Егором Васильевичем Трехлетовым и Семеном Алексеевичем Серебрениковым.
При старосте села Угодич Михайле Михайлове Дюкове в 1850 году был прислан межевщик Виноградов поверить генеральную межу и работу землемера Постникова; по генеральной меже озеро заключало в себе 4847 десятин, Постников же намерял 4745 десятин, а Виноградов намерял 4950 десятин и донес словесно Сенату, что все ямы генерального межевания верны и по настоящее время; это было в августе.
Вскоре после этого события последовала ревизия, и крестьяне избрали меня сказкосоставителем[143], что я и исполнил по их поручению и сдал свои труды предводителю ростовского дворянства Ал. Петр. Протасьеву. Во время моей переписки случилось следующее событие: у одного крестьянина деревни Уткина, Алексея Тарыгина, перед этим отдали единственного сына в солдаты: до времени же сдачи его в рекруты жена его была беременна, и вскоре после его сдачи она родила мальчика. Всему семейству хотелось, чтобы этот ребенок остался крестьянином, а по закону он уже был кантонист. Дед этого новорожденного и его мать прибегли ко мне, прося моего содействия и предлагая мне хорошую взятку, конечно; я за это только побранил их и с этими деньгами посоветовал им обратиться к нашему дьячку, довольно опытному человеку. Тот за эти деньги согласился все сделать, если только я не буду ему препятствовать; семейство это было из самых честных, смирных и доморачительных. Конечно, я обещал, что я готов со своей стороны помочь безвозмездно. Дело это заключалось в следующем: у этого же рекрута Тарыгина за год прежде родился сын и вскоре помер; нужно было имя умершего дать живому; в старой метрической книге дьячок брался старое соскоблить, а новое написать, т.е. новорожденного сделать умершим; только это же надо сделать и в сданных метрических книгах в духовной консистории. Упоминая о консистории, не могу не сказать следующее. Дом консистории в это время с лица был оштукатурен и выкрашен красной краской, потом расписан под вид натурального кирпича, точно так, как и ныне находящаяся возле консистории церковь Богоявления Господня.
Нещадно обираемое духовенство дало этому красному консисторскому дому название "Дом крови". Несмотря на то что дом этот уже давно вследствие этого насмешливого названия по распоряжению покойного преосв[ященного] Нила выкрашен в белый колер, но называется доселе по-старому. "Дом тот, домом крови наречеся до сего дня"[144].
Кстати же припомню два случая, которые передавали мне знакомые священники за верное: до проведения железной дороги ездили по шоссе; перед въездом в Ярославль, в нескольких верстах от него, у самой дороги, по обеим сторонам есть весьма частый лесок, называемый "Долгие кусты", где постоянно пошаливали и бывали частые разбои; один раз ехал из Ярославля священник, совершенно обобранный в консистории; дело было под вечер; во время проезда долгими кустами на него напали разбойники и потребовали денег; он взмолился и сказал, что его только что отпустили из консистории. Выслушав это заявление, разбойники тотчас же его оставили, сказав: а уж если едешь из консистории, то нам взять нечего: там обирают почище нашего.
В другой раз пришел дьячок, зная консисторские вымогательства, сопряженные притом с обысками, запрятал оставшийся у него полтинник за щеку, и когда по обычаю мелкие чиновники и сторожа стали совершать эту прискорбную операцию обыска, то, найдя у этого дьячка мало медных денег, заподозрили его в скрытии. Один, более догадливый писец усмотрел, что дьячок нечисто выговаривает и мало упрашивает о пощаде, ударил его кулаком по ланите, злополучный полтинник выскочил изо рта и к великой радости сих жрецов Фемиды покатился по полу. Но возвращаюсь к прерванному рассказу. Я поехал в Ярославль с дьячком; остановились мы в гостинице, куда он и привел консисторского архивариуса с метрической книгой и еще прежде просил меня занять его. В то время была в славе "Желудовка"; нам поставили почтенных размеров графин и на закуску подали икры; для двоих хороших потребителей этого графина и закуски было бы достаточно; собеседник же мой все это храбро завоевал один, потому что я, как непьющий, с радостью уступил ему поле битвы; в это время дьячок Радухин сделал свое дело незаметно. Умерший крестьянин Константин жив и в настоящее время... Через несколько времени после этого я получил первое письмо от Трехлетова следующего содержания[145]:
"Почтенному историку села Угодич г. Артынову.
Мое стороннее тебе спасибо за труд твой; дай Бог, чтобы он послужил образцом и для других подобных тебе и мне; я слышал от Ивана Сергеевича
Аксакова о тебе и желаю дальнейшего успеха; если будешь когда в Ярославле, то зайди ко мне, почитающему тебя Егору Васильеву Трехлетову, крестьянину же и содержателю романовской ресторации в Ярославле. 6 июня 1850 года".
По своей торговле я часто ездил в Ярославль за покупкой товара и виделся с Трехлетовым, который передал мне, что Иван Сергеевич Аксаков желал бы видеть песни, записанные мною от Якова Питерца и других крестьян. Песни эти я тогда собрал в одну книгу и тщательно переписал. Из этих песен я послал несколько Ивану Сергеевичу в город Данилов, где он в это время (26 июня 1850 г.) был. Аксаков довольно длинным письмом спрашивал меня о том, как достались мне эти песни и когда? Но за отъездом Ивана Сергеевича я, кажется, так ему и не ответил[146].
По смерти старшины Михаила Михайлова Дюкова должность его принял крестьянин села Угодич Афанасий Дмитриев Истомин, который в ноябре (1850) достал в Ростове нумер "Ярославских ведомостей", где была напечатана моя история села Угодич, которая, по его словам, была причиною смерти Дюкова и что эта статья тем же грозит и ему. Все это он объявил 18 ноября на сходе угодичским крестьянам. Чрез сотского был на этот сход приведен и я уже во время ночи. Бог знает, чего я тут не наслушался! Грозили мне телесным наказанием, арестом и ссылкой, но привести все это в исполнение оставили почему-то до утра, причем постановили донести о подобном желании схода окружному начальнику Михайлу Александровичу Пороховщикову. Ночь провел я у себя дома без сна; на память обо всем, что со мной было, я написал стихи, под заглавием: "Вот каково быть сочинителем!".
Вот каково быть сочинителем![150]
Гремит ужасно гром с раскатом,
Не видно облака вокруг*,
Стою дивлюсь тем перекатам
В начале вечера сам друг...
Дивясь себе Творца величью
В громах и бурях милость шлет,
Я шел тогда предстать к обличью
Туда, позор меня где ждет.
На Лобно место я явился,
Со сваррой грозною предстал**,
Шумя где люд наш так ярился,
Что я средь их затрепетал.
В различных видах страсти пышут,
Являют бешенство людей,
Отвсюду уши мои слышут:
Хотят все гибели моей.
Что тут за хари, что за рожи
В том сонмище я увидал.
Вот впереди бунтуют вожди,
Меж ними старший заседал.
Как Люцифер, вращая очи,
Весь гневом, яростью дыша,
Кричит, что стало тоя мочи:
"Друзья! Учена вот душа!
Нам не дает собой покою,
Взмущает нас средь тишины,
Своей негодною башкою
Коснулся нашей старины!
Векам окрепла наша сила,
Возможет кто ее сломить?
Нам новый никакой Зоила
Не может смело говорить.
Вот тот, кто смел нас всех тревожить.
Друзья, что делать с ним теперь?
Иль трепку дать, иль удостоить
Его в темницу всунуть дверь?"***
-- В темницу!.. -- грозно закричала
Ватага буйная голов.
Уж грозно длани простирала,
Меня чтоб влечь в темничный ров****.
Но я, их видя исступленье,
Хотел благой совет внушить,
-- Что без суда определенья
Меня никто не оскорбит!
Как порох, вспыхнула ватага,
Кричат: "Закон есть сами мы!"
В ладу с невежеством отвага.
Кричат: "Как смел сказать нам ты!
Законшик ты и нас законом
Теперь ли хочешь устрашить?
Под нам над слезами и стоном
Лишь можешь милость получить"*****.
Я, знав невинность за собою,
Им тут же смело объявил:
"Я прав пред вам моей душою,
Лишь много Богу согрешил.
Пред Ним Единым преклоняюсь
Всечасно телом и душой,
Но перед вам не унижаюсь,
Знав всю невинность пред собой".
И Цербер так не лаял сильно
В три зева в аде на цепи,
Как тут ревели громосильно
Без толку все и без пути.
Ревет начальник: "Стой, мальчишко,
Как смел пред нам ты говорить,
Ты по летам пред нам сынишко,
Ты нам здесь должен доложить.
Ты видишь здесь сынов свободы,
Они сошлись здесь рассуждать,
Как смел ты наши здесь доходы
Публично, смело описать?******
Как ты дерзнул и кто позволил
Тебе об нас так говорить?
Ты этим мир наш весь расстроил:
В ногах нас должен ты просить!"*******
Я им ответ один и тот же,
Что "Богу кланяться должно.
Я объявлял вам это прежде
-- Ужель вам это не полно? --
Извольте все внимать в молчанье,
Как смел писать и кто велел,
Мне сделать это описанье,
Которым вас на гнев навел.
Во-первых, было то желанье
Мое прямое от души
Отчизны сделать описанье,
Чтоб не была она в глуши.
А боле ревностью духовной
Напитан слабый мой рассказ,
Где речь о славе лишь
Церковной Есть суща правда без прикрас.
А стороной хотя коснулся
В преданье быт свой поместить,
И тут пред лестью не согнулся,
Чтоб правду Божью говорить.
Что ж до печати, это дело
Тут вовсе было не мое.
А тех, кто перед вами смело
Откроют право вам свое!"********
Не слушая моих доводов,
Кричат: -- Арест ему, арест!
Как смел коснуться он доходов
Оброчных наших здеся мест!
Арест! -- все паки повторяют
Но рук не могут наложить
И это дело оставляют,
Хотят начальству доложить.
Так буйно кончилось собранье.
Как мыши вскоре разбрелись,
И смолкло бранное руганье,
И войны здеся унялись.
А я ж с душой, стесненной скорбью,
Спешил наутро в Божий храм
Молить Творца, гореть любовью,
Желать величия царям.
В тот день взошел могуч и силен
Великий Царь наш на престол*********.
Как Бог он милостью обилен.
Об нем я в храм молитвы шел.
А кто меня вчера позорил,
В руках держаща грозну власть,
Товарищ Вакху быть изволил
Охотней, в храме чем стоять.
Излил я скорбь свою пред Богом,
Побрел к тому, кто как отец
В моем уме весьма убогом
Нашел, что я не есть глупец.
Он в скорби той меня утешил,
Жалел, случилось что со мной,
И жребий мой он перевесил:
Я стал спокойнее душой.
Поникла вдруг Глава Горгоны,
Язвить боится прямо в грудь.
Страстей уж кажутся законы,
Кричит: "Друг наш теперь ты будь!"
Утром я пошел сказать о своей невзгоде П. Вас. Хлебникову; тот сильно порицал подобное деяние нашего схода, тотчас написал письмо окружному начальнику и, успокоив меня, просил отнести письмо Пороховщикову. Прихожу к окружному. Старшина Истомин уже там и успел принести на меня жалобу. Окружной начальник принял было меня не совсем прилично, но, прочитав письмо Хлебникова, совсем переменился, напустился уже на торжествовавшего нашего старшину, погнал его и велел ему сейчас же собрать поголовный сход, куда со мной и хотел приехать. Несмотря на вьюгу и сильную метель, он немедленно приехал со мной в Угодичи, где был уже собран сход, на который он сильно гневался и делал тяжеловесовый выговор за их невежество к моему труду; больше всех досталось нашему начальнику, за которого мне же и пришлось замолвить слово.
Дня через два к Хлебникову приехал из Сопелок[147] граф Юлий Иванович Стенбок[148]. Хлебников передал ему мою неприятность, тот прислал за мной нарочного и сильно настаивал на том, чтобы написать жалобу на старшину Истомина в Петербург в Императорское археологическое общество, в отделение русской и славянской археологии, которую и обещал передать сам, так как он тогда ехал в Питер. С секретарем этого общества Иваном Петровичем Сахаровым[149] и я был тогда в переписке. От слов Стенбока мне стало за наших крестьян страшно, и я побоялся, чтобы чем особенно не обидели Истомина, тем более что мне сказали о председательстве в обществе Великого князя Константина Николаевича[150]. Я просил графа оставить это дело без последствия на том основании, что незаслуженный позор я перенес и оный, вероятно, уже вновь не повторится. Граф похвалил такой образ мыслей, оставил Хлебникову письмо для передачи окружному начальнику Пороховщикову. Что в нем было писано, мне неизвестно; только после этого собрания старшина и крестьяне совершенно изменились в обращении со мной и старались загладить вину покорностию и лаской.
При такой видимой перемене моего обыденного быта и внимании ко мне вышеименованных особ, у меня родилось непреодолимое желание посвятить себя истории Ростова Великого. Материалов для этого было у меня много, как письменных, так преданий старины и рассказов старожилов; к тому же в библиотеке Хлебникова встретились мне две рукописи: первая -- начала XVII века, по его словам, "Подворный список города Ростова", по величине скорописи и переплету весьма схожий с "дозорными книгами города Ростова", того же столетия, оригинал которых находится в библиотеке Андрея Александровича Титова[151]. К сожалению, из оной я извлек только о доме бывшего нашего угодичского помещика Луговского следующее: "В Стефановской сотне дом думного дьяка Томины Юдина сына Луговского, в длину двадцать две, поперек шестнадцать сажен, ныне место это пашут пустошью поп Василий Мамзерев да Савва Калашник". (Впоследствии поп Василий был попом Угодичской Богоявленской церкви и друг св. Иоанну Милостивому Власатому, у которого сей последний лежал больной, возвращаясь в Ростов из Владимира, куда он сопутствовал старице инокине Введенского монастыря города Тихвина, бывшей супруге царя Ивана Грозного, из рода бояр Колтовских.) Вторая рукопись -- тоже XVII века, более 600-- 700 листков, которую Хлебников называл тоже подворным списком теремов князей Ростовской округи и летописцем Ростовским.
Скоропись много схожа с рукописью стольника Алексея Богдановича Мусина-Пушкина, которую я встретил в своем сельском архиве: эта рукопись меня заинтересовала по двум причинам: во-первых, я встретил тут имена тех личностей, которые упоминаются в мусин-пушкинской рукописи и которые я слышал в детстве от Ф.С. Шестакова и других старожилов того времени. Во-вторых, тронута была природная моя страсть -- собирать имена и события в доступных мне книгах о князьях ростовских, а тут, кроме имен, упоминалось нечто и о них самих, и именно то самое, что я прежде слышал в рассказах старожилов. Возьму для примера следующее из хлебниковского списка:
"При слиянии рек Ухтомки и Копорки на том месте, где стоит ныне погост Копыри, по преданию будто бы стоял тут терем ростовского князя Ратобора Копыря; здесь за неусыпною стражею хранились доставшиеся ему золотые вещи, упавшие с неба: соха, иго, топор и чаша; добывая себе в супружество дочь ростовского князя Брячислава, служил у ней под видом кровчего, прогнал из пределов Ростова Ассийского князя, пришедшего с берегов реки Танаиса; за эту победу он получил княжну себе в супружество. Здесь князь Святослав Владимирович, сын князя Владимира Святого, построил небольшую обитель, которую открыл витязь Дануп Золотой Пояс. Недалеко от обители этой стоял терем князя Ивана Федоровича Бахтеярова-Немого; внук его, князь Петр Владимирович Бахтеяров, поступил во иночество в обитель Копыри и был впоследствии настоятелем оной"[152].
Тогда были такие понятия. Вот, напр[имер], случай: при посещении Великими князьями Николаем и Михаилом Николаевичами обители св. Иакова в Ростове, на пути их в келью настоятеля, остановил их какой-то седовласый монах той обители (я после узнал, что он ранее был виноторговец), который развернул большой на толстой бумаге план своего сочинения и стал им проповедовать о пользе уничтожения всех ростовских кремлевских зданий и предлагал на месте их воздвигнуть гостиный двор и другие доходные во время ярмарки здания на пользу обителей; короче сказать, он хотел уничтожить знаменитые памятники XVI и XVII веков, составляющие красу всего народа. Великие князья[153] посмотрели на план и на монаха и, ничего ему не ответив, ушли в кельи настоятеля. Завидую теперь я монаху: счастлив он, что не воспитал своего детища так, как я; мне не выпала такая счастливая доля; быть может, и у меня сохранились бы первоначальные мои рукописи, как сохранились кремлевские здания. Ныне, впрочем, к своему утешению вижу, что благодаря любителям изящного и врагам грубой старины, кремлевские здания и древние церкви ростовских монастырей быстро идут по следам моих рукописей и, быть может, со временем постараются и догнать меня в изяществе: счастливого пути вам, догоняйте меня!
В конце этого года и в самый последний день оного прихожане Богоявленской церкви, забыв свою прежнюю неприязнь ко мне, вместо желавшего еще служить пятое трехлетие церковным старостой крестьянина села Угодич Абрама Андреева Мягкова, избрали меня; это событие и дня меня и для Мягкова было вовсе неожиданно; но об этом будет речь впереди. Скажу только, что с этого времени началась другая половина моей жизни.
* Лёд на озере был тогда крепкой, снегу на нём не было. Мороз в это время делал на льду щели, которыми разрывая лёд производил удары подобно грому. А продолжение такой щели несколько верст производило гул вроде отдаленного переката грома или, как в старину писали, "одеревел, как лесныя зверь". - Карамзин. Т. IV. Примеч. 310 и 315.
** А не простой рассыльный вел меня тогда на сход
*** Это подлинные слова старшины Афанасия Истомина
**** Угрозы крестьян. Кто кричал наказать розгами, кто жутким и продолжительным арестом.
***** Заставляли некоторые, чтобы я на коленях просил у них себе милостыни
****** Старшина Истомин в это время лежал перед собой номер Ведомостей, в котором было печатано о селе Угодичи, и для возбуждения в крестьянах против меня гнева тряс ими в воздухе и говорил им о вреде оного.
******* Старшина Истомин вынуждал меня просить на коленях крестьян о помиловании, но я не повиновался.
******** Я просил их отнестись об этом к Ивану Сергеевичу Аксакову
********* 19 ноября было Восшествие на престол императора Николая Павловича. Я был в это время в Ростовском соборе, потом пошёл к П.В. Хлебникову.