В дверях кабинета она остановилась, точно поджидая Беженцева.
-- Узнаю ли я вас когда-нибудь? -- спросил он, быстро подходя и искоса посматривая на стол, за которым оставался еще Курченинов, расплачивавшийся по счету.
-- Никогда.
-- Почему?
-- Потому что я люблю.
-- Кого?
Она облила его светлым, радостным взглядом. Ноздри тонкого носа точно вспыхнули, -- так неожиданно затрепетали они. И губы сжались.
-- Кого? -- еще раз хрипло переспросил Беженцев.
Подошел Курченинов и, лениво улыбаясь, проговорил:
-- Ну, что ж, будем продолжать кутеж...
Беженцев безотчетно почувствовал какой-то перелом. И у него сделалось радостно на душе, и он бурно, по-молодому, начал дурачиться. Шутил, острил, сочинял экспромты, слишком остроумные, чтобы можно было поверить, что это экспромты, рассказывал анекдоты из жизни русской литературной богемы и изображал целые сцены из литературного быта, особенно своеобразно проявлявшегося в обычном сборном пункте писателей в ресторане "Вена".
Ольга смеялась точно в истерике. Вахлак Петруша от восторга даже начал икать и за это был присужден в виде наказания -- к временному удалению из кабинета, на чем настояла Ольга.
И, восхищенный предчувствиями неминуемой близости, Беженцев быстро подошел к Ольге, наклонился и, обжигая ее взглядом и дыханием, прошептал:
-- Ты мучишь меня. Я люблю тебя.
Ольга сделалась белой. Зрачки ее закатились.
Губы старались что-то сказать. Плечи задрожали. Но, стремительно поднявшись с кресла, она направилась к дверям.
Беженцев, огорошенный этой неожиданностью, ничего не понимая и не думая, охватил ее сзади руками, крепко прижал к себе и крикнул:
-- Не пущу туда, не пущу к нему.
И чувствовал, что горячее тело отдается ему, еще теснее прижимается и застыло.
В коридоре шаги.
Медленно освобождается Ольга от цепких и страстно впившихся в нее рук и возвращается к столу.
И в отчаянии Беженцев почти кричит:
-- Скажи же, наконец, ты, что ты за женщина?
-- Я люблю, -- чуть слышно проговорила Ольга.
И дверь отворилась, и вошел Курченинов, задыхаясь опять от смеха.
-- Ах, какой курьез! Там меня окружила целая армия венгерок, -- рассказывал он. -- Окружили и потребовали выкупа. С вами, говорят, такая красивая женщина, что вы ни на одну из нас не смотрите. Поэтому вы должны заплатить нам выкуп. И заплатил. Но все же одну, самую молоденькую, поцеловал...
Ольга нервно и осторожно стукнула рукой по столу.
-- Перестань говорить глупости, Петруша. Эдвард, за вами ваша импровизация.
-- Я ее выполнил только что, Ольга Дмитриевна.
-- Ах, вот как... -- протянула она, -- не то радостно и гордо улыбаясь, не то печально. Беженцев не понял ее тона, но понял, что импровизации, так легкомысленно им обещанной, он может теперь и не выполнить.
А Ольга захлопала вдруг в ладоши и, наливая себе шампанского, закричала радостно и возбужденно:
-- Тогда должен импровизировать ты, Петруша. Ведь Эдвард больше не будет...
Живо и сверкая глазами Беженцев ответил:
-- Свою импровизацию я готов повторять всегда, везде, на всех углах и перекрестках, на всех площадях и улицах, во всех газетах и журналах...
-- Ну, а сейчас, здесь?
Ольга смотрела, как всегда, бесконечно-мягко. Только теперь на глазах нежная паволока. Что она сулит? Тени ли это только что разбуженной страсти или новая загадочная ловушка?
И Беженцев встает и вызывающе говорит:
-- А сейчас, тем более.
-- Тогда повторите, -- мягко продолжает Ольга.
И странные ноты вдруг зазвучали в этом ровном и спокойном до сих пор голосе.
Точно молил он не делать этого и в то же время властно звал. Точно дразнил и поощрял и в то же время предостерегал. Точно этот голос и сам играл своими нотами в какую-то опасную игру, и боялся за исход ее, и ликовал от азарта.
А Беженцев точно в порыве встает и, высоко подняв голову, начинает импровизировать.
* * *
"Я не знаю тебя. Молчи. Я вижу твои синие, как васильки, глаза. Молчи. Я чую твою душу: родная она мне. Молчи, молчи. Я больше не увижу тебя. Как прекрасное, голубое мгновение, промелькнешь ты предо мною. Молчи!
О, как хотел бы я быть близким, близким, как Бог, к твоей душе, к твоему телу.
"Не надо" -- ты отвечаешь мне сиреневыми очами своими, и тьма спускается на мою душу.
Но все же из тьмы я бросаю к ногам твоим вопль мой, стон мой, мою последнюю молитву:
Молчи!
Я люблю тебя.
Я уйду от тебя.
Меня покроет тьма. Но и из этой тьмы будут нестись вопли моего искомканного тобой в одно мгновение сердца. И одна молитва будет нестись к тебе:
Молчи, молчи и позволь любить тебя".