Через полчаса Костя сидел в Красном переулке в кабачке у Нухима.
Герб он снял. Пряжку на куртке с литерами гимназии перевернул. Сидел он гордо и красиво. Метали искры глаза. Яркий румянец переливался волнами то гнева, то застенчивости... Губы кровянились от непрерывных, ревнивых укусов острых зубов. Бешенство овладело его сердцем. И сидел он и ждал, как царь...
Только что с посыльным он отправил письмо домой.
"Бросаю проклятый родительский дом. И проклинаю вас. С детства вы мне давали все: забавы, деньги... Капризы мои исполняли... А меня вы не любили, когда страдал, вы меня ругали... А сегодня и последняя моя надежда утонула... Я убегаю далеко. Черти меня не отыщут, -- не только вы... Прощайте. Потому, что я погибну"...
Он смаковал содержание этой записки и долго любовался буквами, прежде чем отправить письмо.
И еще одно письмо отправил он.
Ко всем своим знакомым проституткам.
И ждал их.
И вот пришли они к Нухиму.
Все радостные, все жадные, нетерпеливые.
И видя, что слишком много женщин собралось тут, все они закипели гневом ревности, ругались непристойно, но все-таки оставались.
На столе уже было много вина и закусок.
-- Пейте, пейте, -- кричит Костя возбужденно и весело -- у меня много денег.
Сначала неловко, а потом все смелее и смелее стали пить и есть. Развязались языки. Посыпались сальные остроты. Кабацкое словоблудие наполнило низкую комнату.
Но все же не было настроения. Не того хотелось Косте. Хотелось всех споить. Заставить раскрыться и раздеться. Раздеть душу и тело. И чтобы все говорили про гадость свою. И чтобы все показывали гадость своего тела...
"Не смей прикасаться... Мне противно физическое прикосновение мужчины".
О, проклятие... Я покажу ей, как противно. Я ее поймаю в Ботаническом саду, брошу в траву и буду издеваться до тех пор, пока хватит сил...
А другой голос пел молитву.
Она так хороша. Как прекрасны ее глаза. Как нежен ее тихий голос. Прильни к ней. Она чистая, святая. Она никого не знала. Ей все улыбается. Она жалеет. Она плачет сейчас... Плачет...
Подернутыми влагой глазами оглядывает свою компанию Костя. И отвращение пронизывает его душу.
Хочется ему крикнуть грозные, бранные слова, разбить все физиономии, ногами пройтись по всем душам, загадить их еще больше и успокоиться, впившись в чье либо сердце своими острыми зубами...
А Марийка наклоняется и шепчет:
-- Полно, полно, дорогой, измученный... Где твой свет? Ты видел его в ночь светлую, прекрасную, в ночь Святого воскресенья... Вспомни, как ты христосовался со всеми и как ты хотел поцеловать меня сегодня... Успокойся, родной... Я приду к тебе... Я поглажу мягкою рукой по твоему сердцу... Я прильну к тебе любовно... Будь чистым...
-- Не хочу, не хочу! -- громко кричит Костя. -- Не хочу!..
И на мелкие клочья рвет свою фуражку, топчет ногами герб, бросает куда-то в пространство пояс и опять кричит возбужденно и страстно:
-- Эй, вы, продажная сволочь и все! Кутите! Вот двадцать пять рублей... Будет еще... Эй, мишурес, мигом к де-Рокки. Пусть пришлет он мне еще пятьдесят.
И торопливо набрасывая записку к де-Рокки, Костя чувствует, что слеза сбегает у него за слезой и что он сейчас, как мальчишка, разрыдается.
Но овладев собой, он отдает записку комиссионеру и, оглядывая всех женщин, нагло спрашивает:
-- Кто хочет сделать меня своим котом? Котом у вас будет образованный человек с самой Соборной площади...
И не договорив, Костя падает в глубоком обмороке...
Через десять минут он опять сидел в кабацкой комнате, чистый, свежий, точно умытый. Жадно глотал вино. Ни о чем не думал.
Только сверлила одна мысль:
-- Отомстить, отомстить!..
Деньги от де-Рокки принесли. Костя выбросил их на стол. Кутите! Позвать от Розы слепого Боруха!..
Слепой Борух пришел из публичного дома Розы со скрипкой, и скоро полились ее печальные и тонкие звуки, потому что Борух никогда ничего веселого не играл с тех пор, как его дочь заманили в засаду и увезли, продавши в Константинополе.
-- Играй, играй, Борух, -- кричал весело Костя. -- Сегодня одним мерзавцем на свете сделалось больше!..
И Костя пил и смеялся, и глядел страстно на молодых женщин и, нагло касаясь их тела, обнажал его и заставлял всех смотреть на их груди и плечи, и руки.
И заставлял Костя их, обнаженных, плясать. И плясал сам дико и неистово, радостно взвизгивая и истерично всхлипывая. И увлекал всех в танце, таком же бешеном, каким была и его душа в этот вечер...
И потом опять пил и заставлял пить других, и сквернословил, и ругался, и кому-то молился.
А вдали, у буфета, старый, хитрый Нухим стоял как будто бы безучастно, но зорко глядя на Костю. И в душе смеялся старый кабатчик над зеленым юношей, над его страданиями, над его порывом залить горе вином и распутством.
Много видел старый Нухим, много испытал и много знает. И не жаль ему Костю: этот гой -- никчемный человек, -- Нухим это чувствует. Большинство гоев такие беспутные и сумасшедшие. Туда им дорога.
И Нухим все злее и злее смотрит на Костю и его компанию.
И когда, наконец, все пятьдесят рублей были пропиты и розданы, Нухим с большим удовольствием выпроводил Костю за дверь, как раньше выпроводил он всех женщин.
Те поджидали его у ворот.
Костя с отвращением отвернулся от них и пошел к бульвару.
Он сознавал, что у него в кармане нет ни копейки денег. Но смутно он думал о том, куда и к кому ему идти?
Все пути были отрезаны.
Начинается новая жизнь...
Будь проклята она, как будь проклята и его старая жизнь!..
И он шел торопливыми шагами к морю. Вдали блестело оно молочным светом. И было прохладно.
На бульваре никого не было.
Костя сел на первую попавшуюся скамейку, склонил голову на спинку ее. Хотел заплакать. Но слезы были скупы. Скатилась одна -- другая.
А пока катилась третья, -- Костя заснул крепким сном.
Чтобы проснуться, действительно, для новой жизни...