Поезд шел медленно, как часы юноши, пришедшего на первое любовное свидание.

Кондуктор был пьян и груб. Поезд опаздывал, и Красинский злился. И, злясь, несколько раз спрашивал кондуктора о причинах опоздания поезда и, получая грубые ответы, вступал с ним в бесконечные объяснения, после которых неизменно чувствовал слабость от усилившегося сердцебиения.

К вечеру, усталый и разбитый, он приехал, наконец, в самую лучшую ананьевскую гостиницу, которая показалась ему самой худшей гостиницей в мире.

Был спертый воздух в скверном номере. На стенах были следы клопов. На кровати -- подозрительные пятна. На зеркале -- фривольные надписи, сделанные алмазом. Но электрические лампочки горели исправно, и их свет хоть немного скрашивал действительность.

Вошел комиссионер.

-- Может быть, нужно папирос? Первый сорт. Нужно? Отлично.

Из кармана комиссионера стремительно вылетают две пачки папирос и также стремительно влетают в его карман деньги за них.

Но комиссионер не уходит. Быстрым, внимательным взглядом он оглядывает приехавшего "пассажира", как говорят на юге, и также быстро, но точно не серьезно, полу-спрашивает, полу-настаивает:

-- У меня есть такая интересная вещь... Уй, какая... Только что начала... Молодая... Здесь -- вот... Там -- вот...

И комиссионер жестами показывал, с несомненною талантливостью художника, какие анатомические прелести рекомендуемой им женщины должны соблазнить роковым образом новоприезжего гостя.

-- Значит, -- удивился наивно Красинский, -- вы говорите о женщине?

Комиссионер, улыбаясь, повел плечами и искренно добавил:

-- Надо же чем-нибудь зарабатывать хлеб честному человеку.

Красинский досадливо отмахнулся рукой и сердитым движением запер дверь, выпроваживая надоедливого комиссионера.

И затем, переодевшись, поехал к своим родным.