Андрея Плетнева нельзя назвать красивым. Да и не об этом думаешь, глядя на него. Он высок ростом, худ. Суховатое, горбоносое лицо. Упрямый подбородок. Резкая линия губ под узкой полоской темных усов. Только глаза его красивы: неопределенного цвета, будто подернутые легкой дымкой, они кажутся близорукими. Но это впечатление сейчас же пропадает при более пристальном взгляде не в глубину их, которая скрыта от всех, как завесой, странной дымкой, а в острые огоньки, вспыхивающие по временам в этих глазах, огоньки, которых никогда не бывает у глаз близоруких.
Андрей окончил заграничный университет; зиму провел в Москве, а летом, отдыхая в Швейцарии, не успел вовремя до начала войны уехать, и застрял к большой своей досаде по ту сторону границы.
Как и многие русские, мечтающие скорее вырваться на родину, он переехал ближе к французской границе.
Дни шли, а желание уехать в Россию не только не осуществлялось, а, казалось, теряло даже свою остроту. Жизнь вошла в какие-то определенные рамки, нашла свою колею, и дни потянулись, похожие друг на друга, как близнецы, и полное онемение охватывало мысли и тело. Даже перестало казаться возможным, что когда-нибудь, что-нибудь изменится в этом стоячем болоте, в которое превратилась теперь жизнь.
Плетнев шел, глубоко задумавшись, мимо прекрасного здания городского театра с памятником на площади перед ним, не замечая окружающего, вошел в большой сад при бастионе. День выдался жаркий, в саду было много гуляющих, трещали птицы, но не радовало синее небо и яркие деревья, -- было тоскливо на душе, так бывает, когда долго и упорно ноет зуб.
Мысли тягучие возвращались все к одному и тому же.
Вспоминалась барышня, затерявшая в сутолоке переездов своего отца и без гроша денег -- вернее с двадцати пятью рублевой русской бумажкой, -- приехавшая в Швейцарию. Она не ела два дня, по ее словам и, наконец, догадалась прийти вчера к русскому консулу. Но не получило консульство еще денег, нуждающихся так много... И Андрей вспоминает снова, и снова бледное в веснушках некрасивое и жалкое лицо барышни, слезы на жидких голубых глазах.
Острая жалость ранит сердце. Андрей не любит жалеть, он и сейчас нетерпеливо передергивает плечами. Жалея, он неминуемо начинает раздражаться и на себя, и на предмет своей жалости. Он дал несчастной девушке немного денег -- у него был кой-какой запас даже французского золота и при очень скромной жизни ему могло хватить недели на три, много на месяц. Но что будет делать она дальше? Двадцати пяти русских рублей ей не разменяет никто. С самого начала войны в Швейцарии денежный вопрос стал острым -- началась, что называется, паника. Продавцы не хотели принимать в уплату даже швейцарских и французских бумажек. К ним присоединились содержатели отелей и гостиниц. На дверях кафе и ресторанов появилось объявление: "здесь бумажных денег не принимают".
Все бросились в банки менять кредитки на золото. Но банки одновременно меняли только ограниченное количество, о том же, чтобы разменять иностранные бумажки, не могло быть и разговора.
Плетнев снова досадливо вздергивает плечами.
Вот, наконец, и хорошо знакомая тихая, какая-то провинциальная улица. Скромный памятник какому-то скромному швейцарскому поэту. Маленькая русская церковь в каком-то совсем не русском палисаднике с клумбами роз и с французскими надписями на дощечках, запрещающими ходить по траве и рвать цветы, -- и, наконец, за углом русский флаг над дверями русского консульства.
Андрей привык к зрелищу, открывшемуся его глазам, но всякого другого оно повергло бы в некоторое недоумение.
На лестнице, ведущей к входной двери, сидели люди разного пола и возраста и оживленно беседовали, будто в каком-то светском салоне; несколько человек уселись и просто на выступе дома вдоль улицы.
Но удивился и Андрей. Удивился непривычному оживлению, царившему здесь, и сразу понял, что случилось нечто не совсем каждодневное.
Его приветствовали радостные крики. Он успел не только познакомиться (здесь все были знакомы), но даже и сдружиться с некоторыми. Вот Ася Яковлева с братом Аркашей совсем молоденьким студентом, вот поляк Змигульский...
-- Отлично, что пришли, Андрей Петрович, идите скорее в консульство, там обещают пароход...
-- Какой пароход?
-- Даровой... деньги платить по прибытию... Через Бриндизи... две недели... Член Государственной Думы... -- кричали со всех сторон.
Андрей прошел в вестибюль. Тут тоже стояли и сидели группами люди. Все веселы, оживлены, и он с удивлением смотрит на их всегда такие озабоченные и хмурые в последнее время лица. Даже бедная барышня, потерявшая отца, разрумянилась от оживления.
Коридор консульской квартиры, правда, узкий, запружен народом. Едва можно протолкаться в кабинет. Но толку и там добиться трудно. Самого консула осаждают какие-то дамы; несутся неуместные вопросы и страдальческий голос консула, часто заглушаемый дисконтами его собеседниц.
Наконец, в общих чертах удалось выяснить следующее: посольство в Берне снеслось с турецким и итальянским, и надеется устроить -- только неизвестно как скоро, -- даровой проезд пароходом от Бриндизи на Одессу. Плата вносится по прибытии на место. Всех, желающих ехать этим путем и этим пароходом, просят записываться и тут же сообщать размер наличных средств.
Эта процедура, -- не хватало карандашей, бумаги, столов и подоконников, чтобы писать, -- заняла достаточно времени, и, когда Андрей вышел на лестницу, толпа сильно поредела. Но шум стоял прежний, потому что спорило сразу несколько голосов.
Газеты приносили радостные вести о геройской обороне Льежа, сегодня же к ним присоединилось счастливое наступление французов в Эльзас-Лотарингию. Газета переходила из рук в руки. Андрей тоже присел на ступеньке и начал читать телеграммы из-за плеча Аси Яковлевой.
-- Чего же русские ждут? -- возмущенно кричал один голос -- тут бы их с двух сторон и притиснуть...
-- Вы забываете размеры России. Границы растянуты, -- возражали ему.
-- Границы, границы! Оставьте, пожалуйста! Они должны были знать, что будет война, готовиться к ней!..
Яростно вскочил со своего места Змигульский.
-- Как не стыдно вам, вы ничего не понимаете! -- кричал он громче всех. России приходится дольше мобилизоваться, чем другим странам, но посмотрите, что будет, когда она двинется, лавиной зальет...
В самый разгар его речи вдруг с треском распахнулась дверь в консульскую квартиру, и на пороге появилась крупная дама -- сама госпожа консульша.
-- Я вас попрошу, -- заговорила она на плохом русском языке, -- я вас попрошу не шуметь у меня на лестнице. Это -- моя квартира. Если вам так необходимо, -- пройдите к консулу... Мы сделаем для вас все, что можем, но удовлетворить вас сию минуту -- мы не имеем возможности... -- и строгая дама скрылась за дверью.
Русские, ошеломленные, молчали. Никто не нашелся даже, что ей ответить. И после ее ухода несколько секунд будто не могли опомниться.
-- Черт знает, что такое! -- возмутился, наконец, кто-то. И всегда с этой бабой истории.
-- Вчера она швейцарских жандармов вызывала усмирять нас, русских. Ее толкнул кто-то нечаянно в коридоре. Она подняла скандал.
-- Жандармы сказали, что мы -- русские, здесь у себя дома, и ушли... -- рассказывала Ася.
-- Пройдите к консулу, -- передразнил консульшу Змигульский, -- легко сказать! А как там всем поместиться? Небось, у самих огромная квартира, а под консульство две крошечные комнатки отведены.
-- Будь я консулом, -- начал Андрей серьезно, но глаза его смеялись, -- я бы всю квартиру предоставил русским, только... только раньше, конечно бы вынес оттуда все ценное!
Все засмеялись.
В это время на углу улицы показались двое, мужчина и женщина. Издали они чем-то напоминали англичан, и не только английского покроя в широкую клетку костюмами. Они беспомощно оглядывались по сторонам, что-то, видимо, отыскивая, и, наконец, нерешительно двинулись к русскому консульству.
Когда они подошли ближе, Андрей быстрым взглядом окинул женщину, и сразу понял, что она -- не англичанка. Худенькая, среднего роста, и какая то вся прозрачная. На крошечном нежном лице лучились васильковые глаза.
-- Скорее -- полька, -- мелькнуло в голове Андрея.
-- Простите, -- приподнимая шляпу, начал незнакомец, -- простите, здесь -- русское консульство?
Его, видимо, смущал вид сидевших на лестнице людей.
-- Рая! -- вдруг вскрикнула Ася и встала. -- Рая!
Бледная дама взглянула на девушку, заулыбалась, закивала головой.
-- Ася, как я рада!
Они поцеловались.
Оказалось, что Раиса Александровна была подругой по гимназии с Асей Яковлевой. Они не видались с тех пор, как Раиса, выйдя замуж, уехала с мужем за границу,
Все перезнакомились. Мужа звали Лев Иосифович Стремницын, он почти всю жизнь провел в Англии -- там, должно быть, приобрел он этот неуловимый отпечаток, делающий его похожим на англичанина. Он был очень худ и высок, гладко выбрит, с моноклем в правом глазу.
Новоприбывшие сразу были введены в круг новостей и интересов последнего времени.
Их отвели к консулу, они записались на пароход.
-- В крайнем случае, мы с тобой в гарем к султану попадем, -- шутила Ася.
-- А мы при вас евнухами будем, -- поддержал Змигульский.
Затем новых друзей проводили домой. Осведомились, как они живут и что платят. Посоветовали возможно скорее выменять бумажные деньги на золото. Сговорились видеться.