Рая Коренева была девочка слабого здоровья, тихая и застенчивая. Только в гимназии, среди подруг, иногда оживлялась она, и тогда шалости ее носили характер буйный, какой-то даже стихийный, чем в немалое смущение приводили и классных дам, и самою начальницу.
Но дома она жила тихо и одиноко, ничем не нарушая строгой дисциплины и светского такта, которым проникнута была, казалось, самая мебель в квартире ее тетушки по отцу, генеральши Ольхиной.
Родителей своих Рая почти не помнила, потеряв их восьмилетним ребенком, и детские воспоминания ее были всецело связаны с строгим домом тетушки-генеральши, у которой она воспитывалась.
Едва успела Рая сдать последний экзамен, как к ней посватался приехавший из Англии дальний родственник и большой друг генеральши Ольхиной, Лев Иосифович Стремницын.
Без сожаления покидала Рая, -- теперь Раиса Александровна, -- неприютную квартиру тетушки, даже не понимая как следует всей важности происходившего. Ей льстило внимание Стремницына, противен он ей не был, занимала воображение предстоящая поездка заграницу. Итак, она вышла замуж...
Ласки мужа сперва испугали ее, но потом она примирилась с неизбежностью, и жизнь молодых супругов в Лондоне потекла обычным порядком. Затем у Раисы Александровны родилась дочь. Ей отдала молодая мать всю страстную привязанность, на которую была только способна, всю любовь, которую накопила за свое безрадостное детство. Но девочка, не дожив до года, простудилась и умерла.
Раиса пыталась покончить с собой, за ней пришлось учредить строгий надзор. Затем она серьезно заболела нервной горячкой, грозившей лишить ее рассудка и даже жизни.
Тут Стремницын выказал себя преданным мужем. Он не щадил никаких затрат для спасения жены. По настоянию врачей, признавших вредным климат Лондона, увез ее на юг Италии, и, наконец, добился своего: Раиса Александровна снова вошла в круг нормальной жизни. Только все же болезнь оставила известный след на ее разуме. Она стала еще тише, еще безответнее. Часто передавала свои разговоры с будто бы являвшейся ей покойной дочерью Олечкой. Говорила о ней всегда, как о живой, только на время куда-то уехавшей. Практической стороне жизни, материальным заботам, которыми и прежде занималась мало, стала чужда до странности.
Стремницын долго старался вызвать в ней интерес к чему-нибудь, ну, хотя бы просто к вопросу о ее туалетах, -- Раиса Александровна оставалась безучастной, и неизменно отвечала: "как хочешь". И невольно постепенно Стремницын стал отходить душевно от своей жены. Уже не советуясь с ней, устраивал свои дела, только утром, пока Раиса Александровна причесывала свои тонкие, слабые, как сама она, рыжеватые волосы, говорил ей:
-- Я ухожу сегодня по делам.
Иногда добавлял:
-- Хочешь пойти со мной?
Раиса Александровна никогда не спрашивала, куда и по каким делам уходит ее муж, а, если он предлагал ей сопровождать его, она неизменно отвечала -- "хорошо".
И шла с ним, тихо улыбающаяся, любуясь, как ребенок, на цветы, на голубое небо, останавливаясь перед витринами игрушечных магазинов, выбирая вслух подарки для Олечки.
Сперва это раздражало и мучило Стремницына; не мог он переносить равнодушно такое ненормальное отношение к умершей дочери, но, наконец, примирился с мыслью, что Раиса Александровна -- тихая помешанная, и даже сам покупал ей игрушки "для Олечки".
Эти подарки радовали ее, казалось, больше всего на свете. Такая сдержанная обычно, тут она сама целовала мужа, и была весь день говорлива и весела.
Незадолго до объявления войны коммерческие дела Стремницына неотложно вызывали его в Россию. Он сказал об этом жене. Раиса Александровна встрепенулась от знакомых звуков: Россия, Петроград; даже генеральшу тетушку захотелось ей повидать, походить по знакомым улицам, и она деятельно -- Стремницын удивлялся ее внезапной энергии, -- стала готовиться к отъезду. Но -- война была объявлена, проезд закрыт, и они застряли в Швейцарии.
-- Я иду менять деньги. Пойдешь со мной? -- спросил утром Стремницын.
-- Хорошо. Мне хочется пройтись, -- ответила ему Раиса Александровна.
Но пройтись, как ей хотелось, пришлось немного. Вдали заманчиво красовалась нарядная набережная вдоль берега такого синего озера, а Лионский кредит, куда повел ее муж, оказался в двух шагах в пыльной узкой улице.
У дверей толпился народ. Полисмены впускали по одиночке желающих. Стремницын недовольно сдвинув брови, втихомолку ругал порядки, Швейцарию, внезапную панику. Газетчики продавали листки с последними телеграммами.
Стремницыны стояли долго на самом солнцепеке, и Раиса Александровна начинала уже изнывать от жары и скучного бездействия, когда к ним подошли Андрей Плетнев с Змигульским.
-- Нет, это невозможно, поймите невозможно! -- заговорил поляк после первых приветствий, видимо, продолжая разговор.
-- Что невозможно? -- рассеянно спросил Стремницын.
-- Да вот мне сейчас один студент сказал, будто знает из верных источников, что Варшаву решено отдать без боя. Это же невозможно! Такой город...
Змигульский говорил что-то еще, Стремницын его успокаивал, но Раиса Александровна не слышала слов от острой боли, пронзившей сердце. Она ярко представила себе, что должен испытывать человек при вести, что дорогой ему город будет отдан врагам. Отдан без попытки сопротивления. И вот она, женщина, не имеющая, казалось бы, привязанности даже к своей стране, вдруг со всей полнотой поняла отчаяние говорившего.
Она подняла на Змигульского свои лучистые глаза и вдруг встретилась с глазами Плетнева. Она только сейчас заметила, какие они у него странные. Андрей улыбался высокомерно и презрительно.
-- Это -- вздор! Откуда кто может знать. Вы напугали Раису Александровну. Вон она даже побледнела. А я, ведь, шел, чтобы позвать вас ехать кататься на лодке. Там ждет целая компания... -- сказал он.
От его уверенного тона стало спокойнее. Да и приятно было поверить ему, избавиться от щемящей боли. А мысль уйти отсюда из этой духоты и сутолоки, оказаться в лодке посередине этого синего озера -- казалась такой заманчивой. Раиса Александровна подняла вопросительные глаза на мужа.
-- Отлично, -- сказал Стремницын, -- возьмите с собой Раису, познакомьте ее со всеми, а я сейчас приду, вот как раз моя очередь входить.
Они пошли на набережную. Они трое: Змигульский все еще мрачный, Раиса Александровна и Андрей. Раиса невольно держалась ближе к Андрею; ей нравился его бодрый голос, энергичные движения.
-- С нами, кроме Аси и Аркадия Яковлевых поедет еще кое-кто из русской столовой, -- говорил между тем Плетнев -- Вы там еще не были, в столовой? -- Надо бы пойти. Забавно, совсем особый мир. Все друг друга называют какими-то кличками, прозвищами: Беляш, Кудряш, Мишка-поэт. Сами моют посуду, все прибирают, а на окне латинскими буквами красуется надпись: кислое молоко.
-- Кто же они такие? -- спросила Раиса Александровна.
-- Нелегальные. Им запрещен въезд в Россию. Сидят в Швейцарии и тоскуют по России. А Мишка-поэт на самом деле поэт. Когда-то печатался в толстых журналах, его хвалили. Ну, теперь печататься, конечно, трудно, и он сочиняет в старорусском духе песни и довольно мило поет их.
На набережной на двух больших каменных скамейках разместилась вся компания. Ася выбежала навстречу и взяла Раису Александровну под свое покровительство.
Познакомились. Кроме названных Плетневым членов столовки, были еще дне московские курсистки, тоже застрявшие в Швейцарии из-за войны. Они для дешевизны обедали в столовке и очень сдружились с нелегальными.
Скоро пришел Стремницын, и все уселись на моторный пароходик, чтобы дешево и быстро доехать до ближайшей остановки, где на горе с видом на снеговую панораму можно было напиться чая.
Раиса Александровна сидела на пароходике рядом с Мишей-поэтом. Он жаловался ей на свою тоску, на ужас быть оторванным от отчизны... Читал ей свои нудные, печалью проникнутые стихи.
У Раисы Александровны снова болело сердце, и она беспомощно оглядывалась, ища Андрея. Но он был занят разговором со Стремницыным, и, казалось, внимательно слушал собеседника, но глаза его, видела Раиса, -- смеялись. От этого и ей самой становилось легче.
А Стремницын завладел тем временем общим разговором. Он возмущался, что на его сто франков ему не выдали золота, а дали пятифранковые бумажки.
-- Их же нигде не принимают. Это возмутительно! -- волновался он.
-- Успокойтесь, будут принимать, -- раздался спокойный голос Плетнева, и Раиса Александровна встрепенулась. -- Вышло постановление, которое обязывает принимать бумажные деньги. Пятифранковые только что выпущены для этой цели.
И опять Раисе Александровне стало легче от его голоса. Она не слышит о чем говорят, обсуждая сообщенную Андреем новость, русские, она вдыхает свежий, какой-то вкусный воздух, смотрит с любопытством на странное здание на берегу, напоминающее ангар для аэропланов.
-- Это был театр. Его специально построили для какого-то национального швейцарского праздника, -- сообщает Миша.
Все же, несмотря на все старания отвлечь мысли, Раиса Александровна сошла с парохода расстроенная. До слез жаль было Мишу-поэта, и Кудряша, всех, всех, и казалось даже, самою себя. И она обрадовалась, когда к ней незаметно подошел Плетнев.
Вся компания стояла теперь перед зданием музея.
Песчаная площадка обсаженная олеандрами спускалась, переходя в широкий луг, к озеру. А на противоположной стороне, гам вдали, вздымались величественные вершины блистающих на солнце снежных гор.
Андрей заговорил тихо, будто о чем-то интимном и важном для них двоих.
-- Вон горы, свобода. А там где-то убивают друг друга. Как дико! Вы такая бледная, слабая, вам необходимо испытать счастье подъема на этакую высоту. Ах, горный воздух, воздух снежных гор! Что может сравниться с прелестью -- подняться на казалось бы неприступную вершину. Капельными, ничтожными кажутся людишки с их печалями, радостями... Тут разгорятся щеки, окрепнут мускулы...
И он оживленно рассказывает, как взбирался с компанией альпинистов на одну такую вершину. Как восемь человек держалось за веревку, а палок, воткнутых в мерзлую землю, осталось всего две. Как радостно было, достигнув вершины, напиться вина из фляги и взглянуть на расстилающийся где-то внизу мир. Чувствовать себя царем, это значит -- чувствовать себя царем вселенной.
Тихо кружится голова. Кажется Раисе Александровне, что сама она стоит на вершине, нет, не просто стоит, а сейчас расправит крылья, и, как птица, взовьется вверх к облакам...
Они незаметно отстали от своей компании, любуясь горами. Надо ускорить шаги. В слабости Раиса Александровна опирается на руку Плетнева.
Дорогу им пересекает отряд швейцарской милиции... Бородатые, еще не привыкшие к своим мундирам, заменившим пиджаки, к этим кепи с ремешками у подбородка, солдаты идут нестройно, но твердо. Глядя на них, веришь, что все эти содержатели отелей, банковские чиновники, повара и продавцы шоколада, если будет нужно, вспомнят старое предание о славном стрелке Вильгельме Телле.
Но Раиса Александровна уже досадливо вспоминает действительность, беспощадную войну, скучные, обидные споры, и горестно отрывается от охвативших ее душу мечтаний.