НА ПОЗИЦИЯХ
Еще когда сидели за обедом, прибежал Ванька из второй роты и завопил:
— На позиции выступать велено сей минут.
Все затормошились. Колька тоже вскочил и стал натягивать шинель, но дядя Вас на него цыкнул.
— Не суйся под ногами. Куда засобирался?
— Как куда, дядюшка, с вами, — даже опешил Колька от неожиданного вопроса.
— Еще что выдумаешь. Здесь останешься. С обозом, вещи караулить будешь наши.
Никогда, кажется, так горько не было Кольке, ни слов просительных, ни слез не находилось, сел на лавку и опустил голову.
Видно и дядя Вас сжалился, подошел сказал совсем не сурово:
— Ты что же это, мальчонка, выдумал. Статочно ли дело ребят под пули таскать. Ты и здесь нам нужен. Мало ли, неровен час какая беда, а при вещах никого, а ты мальчишка шустрый, мы на тебя в надежде.
Колька тяжело вздохнул, но немного утешился, — придет час, он себя покажет, в грязь лицом не ударит.
Вышел на улицу провожать. Много мальчишек сбежалось, откуда только набралось, казалось в деревне никого и не было.
Красноармейцы, топчась по грязи, быстро построились и быстрым шагом, почти бегом, направились к околице, за которой лес позади поля синел и откуда нет-нет и звякнет что-то — там и позиции.
— Прощай, Коль, не балуй, жди нас, — в последний раз махнул бородой дядя Вас, а Колька отвернулся, стыдно было перед чужими ребятами слабость свою показать, а в глазах рябило, будто пленка какая.
Так и остался Колька один, скучно ему стало невыносимо. А кругом чужие ребятишки стоят и рассматривают как диво диковинное.
— Чего вылупились? — буркнул Колька, а они только захихикали и чего-то между собой шепчутся, не то по-русски, не то не по-русски, не разберешь.
Досада взяла Кольку и злость, руки так и чешутся, только много их, а он один.
— Ты очень-то не задирайся, хлопец! — сказал один из мальчишек и сплюнул презрительно.
Колька на него коршуном:
— Сам не задирайся.
Схватились, держат друг друга за плечи, а повалить ни тот, ни другой не могут.
— Не на такого напал, — скалит зубы мальчишка, а Колька и сам видит, что не на такого, еще поборет, оскандалит, тогда проходу не будет, а как отступить— тоже Колька не знает.
— Ну что тут по грязи тискаться, еще вываляемся, как свиньи. Если драться, так айда на горку, там сухо.
Отпустили, пошли все ребята по узкой тропинке гуськом, сначала молчали, а потом и разговорились, того, что драться звал, Мотькой зовут, он тоже нездешний, беженец, русский, а здесь все хохлы, поэтому Колька и не понимал их сразу.
Мотька парень толковый и, видно, бывалый.
Пока до горки шли, о многом наговорились и драться раздумали, как-то забыли будто, пришли на бугор, сели на траву. Колька и Мотька по середине, как гости.
Выяснилось, что позиции совсем недалеко — вон там за леском, двух верст не будет, там и окопы вырыты, а из пушек пятый день не стреляют, была беда, полдеревни разворотили, старуху Алену убили, когда она вышла гусей загнать, сидели тогда все в погребах и на огородах — страшно очень.
Три раза деревню ляхи брали, а потом опять их красные вышибали.
— Ляхи сердитые, все с усами и ругаются, дерутся больно, на глаза не попадайся.
Мотька о ляхах хорошо знает, два раза от них убегал и по-польски говорить умеет.
Колька тоже немало рассказал и о Москве. и о бегстве своем, и о том, почему с буржуями сражаться нужно всем рабочим и крестьянам.
Под конец Мотька сказал:
— А на позиции мы с тобой сбегаем.
— Дядя Вас заругает.
— Ничего не заругает, мы им хлеба отнесем.
На том и порешили, если завтра на смену не придут, бежать самим на позиции.
Колька обошел своих, тех, что остались в деревне пятерых кашеваров и больного Федора, посмотрел на вещи, вздохнул, скучно было в темной, брошенной хозяевами избе, ах, как скучно.
А где же отец? В первый раз подумал, что не так-то легко будет его найти в этой сутолоке.
Ночью громыхало что-то — не то гром, не то пушки, стекла звенели в рамах. Жутко было и одиноко и совсем уже не так интересно на позициях сидеть одному в темной избе.
Ну да завтра, непременно завтра… с тем Колька и заснул.
Утро пришло жаркое, веселое, праздничное.
С позиций не возвращались. Прибегал только запыхавшийся Ивашка, рассказывал, что сидят в резерве в болоте, подмокли сильно, но потерь нет, велено кухням в полдень подъехать к лесу, чтобы людей голодом не морить.
Принесли потом четырех раненых, незнакомых, из чужого полка. Они охали сильно и стонали.
Старый фельдшер Игнатыч на деревянной колтушке им перевязки делал, ворча и покуривая трубочку, Кольку заставил за водой бегать и бинты держать.
Страшно было смотреть, как большие бородатые мужики кричат криком и слезы бегут по почерневшим лицам.
Еще никогда Колька такого не видел, а Игнатыч покуривает свою трубочку и покрикивает на Кольку.
— Ну, шевелись скорей.
Едва выбрался Колька.
Наконец кашевары засобирались, лениво, едва, едва двигаясь, стали запрягать лошадей, складывать хлеб в мешки.
Колька и Мотька около них вертелись, помогали — только бы скорей собрались.
Двинулись наконец, задребезжали по колдобинам кухни.
Выбрались в поле, тихо так было кругом все и весело, будто ехали на покос или на базар. В зеленой траве цветы краснели и голубели, желтые бабочки кружились. Колька никогда еще не видел такой благодати. Мотька же хмурил брови и все будто к чему-то прислушивался.
Вдруг тонко звякнуло, будто в стекло камнем кто ударил.
Обозники засуетились, забеспокоились, а Колька не мог понять, чего это они.
Еще, еще раз пчелка прожужжала так ласково, весело, одна лошадь забилась, вздыбилась вместе с кухней, в канаву шарахнулась.
— Тпру, тпру, — закричали обозники не своим голосом, замахали руками, будто пчел невидимых отгоняли, а пчелки жужжали все чаще, чаще.
Лошадь колени согнула, грохнулась, кухню перевернула.
— Готово, — сказал Мотька, — это по нас пуляют, ляхи проклятые.
Обозники лошадей под уздцы схватили и прямо по полю бежать в сторону, по мягкой, высокой траве.
Колька и Мотька едва поспевали за ними, а пчелки догоняли, будто дразнили, жужжали — вот, вот сейчас ужалит, даже холодок но затылку пробегал.
В кустах задержались, не слышно больше пчелиных песенок. Стали судить да рядить, как дальше быть.
До болота еще с версту, по чистому полю, теперь уже заметили, не пропустят ни за что, всех перекалечат, с кухнями галопом не поскачешь. А голодом людей тоже морить не годится; уже скоро сутки сидят там в болоте.
— Хоть бы хлеб им доставить, а без варева обойдутся, — почесывая затылок раздумывал старший обозник дядя Пахом.
Но хлеб тяжелый, четыре мешка на себе дотащить трудно.
— Пустите нас. дяденька, на конях. Мы с Колькой доскачем, — загорелся Мотька.
Обозники, подумали, подумали, поскребли затылки и согласились — ехать никому не хотелось, а мальчишки бойкие — доскачут.
Выпрягли двух коней получше, мешки по бокам привязали.
Мотька сам вскочил, затанцевал, закрутился на сером мерине.
Колька никогда в жизни на коня не садился, но сознаться стыдно, подсадили его, уцепился за гриву.
Мотька удальски присвистнул, цокнул, поводьями дернул и поскакал по траве к дороге. Колька даже глаза закрыл и крепче вцепился, кобыла его за Мотькиным мерином рысью в развалку пошла.
Зажужжали опять, запели невидимые пчелки.
— Нагибайся ниже, — крикнул Мотька.
Заржала кобыла, дрожит, Колька руками и ногами ее крепко сжимает.
Выбрались на дорогу и поскакали, только в глазах зарябило от солнца, цветов в траве, а пчелки близко, близко у самого уха поют стеклянную песенку.
Ничего не думал, не боялся Колька, только держался крепче, да поводьями дергал, когда хотела кобыла свернуть куда-нибудь.
Никогда, казалось, не кончится эта дорога под жгучим солнцем, под пение ласковых, коварных пчелок.
Рубаха прилипла к телу, взмылилась белой пеной кобыла.
Когда Колька, пригибаясь к ее шее, заглядывал ей в глаза, встречал ее взгляд тревожный, умный, будто человеческий.
Вдруг потемнело, сырой прохладой пахнуло. Кричал что-то весело Мотька.
Доскакали до леса, ехали по узкой лесной тропке, миновала опасность, замолкли пчелки, лошадей пустили шагом, сами выпрямились, болела спина и ноги ныли, но так радостно, так счастливо билось сердце.
— Стой, — сердитый шепот из куста раздался.
Лезет из-за коряги кто-то лохматый грязный — леший или медведь.
— Да это мальчишки свои, товарищи, провиант привезли.
Со всех сторон из-под кустов и коряг полезли взлохмаченные, грязные, но улыбающиеся — и вот уже Колька узнает из своей третьей роты и Павла и Терентия-зайца.
Сняли ребят с коней, мешки стащили, с жадностью накинулись на хлеб, хвалили Мотьку и Кольку.
— Молодцы, выручили, а то хоть помирай. Ляхи проклятые ни туда, ни сюда не пускают.
Подошел и дядя Вас; борода будто гуще и шершавее стала, хмурится, ворчит — зачем ребятишек сюда пустили, а потом улыбнулся вдруг и головой покачал.
Коней привязали к дереву, теперь до ночи надо ждать, в темноте легче по полю проехать.
— А ты сам, поди, тоже есть хочешь— дядя Вас отломил по ломтю Кольке и Мотьке.
Никогда еще такого вкусного хлеба не ели, и вода ржавая, болотная, лучше всякого кваса.
Красноармейцы поели хлеба и повеселели, на Мотьку и Кольку смотрят все ласково.
Потом полезли опять к окопам. Ребята за ними. Трудно пробираться между колючим кустарником, пней и коряг.
Вспомнил Колька книжку про индейцев. и гордой радостью забилось сердце.
Ведь теперь уже не в книжке, а по-настоящему.
На опушке леса канавы длинные, глубокие — это и есть окопы.
Залезли, оглядываются ребята с любопытством, все им веселой игрой кажется. Выглядывать только из канавы не велят, вот это скучно.
Опять изредка прожужжит пчелка, но здесь в глубокой канаве не достанет. С нашей стороны тоже затрещали будто из пугачей, дробно и весело.
Прошипело что-то и с треском ухнуло где-то сбоку в лесу— вот это страшно, сама голова книзу склонилась.
Но в общем тихо. Красноармейцы крутят козьи ножки, пересмеиваются, только говорят шепотом, а то бы и не узнать что на позиции.
Колька и Мотька полезли по окопам — интересно все рассмотреть.
Лезли, лезли и до конца добились, выглянули — тихо кругом: за канавой болото, кусточки, никого не видно.
— Глянь-ка, — зашептал Мотька— видишь, сапоги торчат за болотной кочкой — ужели убитый, значит не игра это, а близко, совсем близко смерть страшная — небо же такое голубое, ласковое, бабочки летают и брусникой пахнет вкусно.
Может ли это быть!
— Стонет, там кто-то— насторожился Колька, шею вытянул, слушает.
И вдруг почудился ему голос знакомый и как будто обухом по голове ударило, обожгла мысль — а может это отец стонет или лежит это он за кочкой, сапоги только видно.
— Куда ты, заметят, — стрелять начнут, дергал его сзади испуганно Мотька и еще чей-то голос шипел:
— Назад, назад, мальчишка.
Кольку же будто сила неведомая тянула. Как уж припадал к сырой болотной траве и полз от кочки до кочки.
Вот и сапоги, руки раскинулись, заглянул в лицо: нет, не отец — страшно! Чужое лицо, глаза открыты, губы синие, даже черные совсем.
Дальше ползет Колька, слышит слабый стон или вздох, вернее.
У зеленого куста фуражка с красной звездой, а немного подальше руки, ноги, голова — здесь.
Колька вытянулся в струнку, пригляделся. Лежит — опять не отец, молодой совсем, глаза закрыты, губы едва шевелятся, шепчут что-то, стонут.
— Что тебе? — шепчет Колька.
Тот вздрогнул, приподнялись посиневшие веки, в глазах ужас и тоска.
— Что тебе? — повторил Колька.
— Пить, — едва вымолвил, заметался, задергался, а двинуться не может — одна нога как мертвая.
— Поползем, я тебе помогу, — шепчет Колька.
Тот сразу понять не может, опять глаза закрывает, мечется, стонет.
— Поползем, — теребит его Колька, изо всех сил приподнимает.
Раненый будто понял, руками уцепился, молит.
— Помоги мне, пойдут ляхи, замучают, помоги.
Уцепился за шею крепко, душит, навалился всем телом. Колька все силы напряг и пополз, едва сдвинулся, а тот шепчет в самое ухо:
— Спаси, помоги, убьют меня, — сам за шею руками хватает.
Медленно ползли, всего-то шагов пять, а казалось конца не будет.
Вдруг затрещало, зашумело, защелкало со всех сторон. Забился раненый у Кольки на спине, торопит.
— Скорее, скорее, спаси меня!
Напрягся Колька, подтянул еще и вдруг потемнело в глазах, закружилось в голове. Но кто-то схватил, дернул, потянул.
— Вот так парень! Да ему красную звезду нужно — слышит голос.
С трудом открыл глаза, будто от сна тяжелого проснулся.
Лежит в канаве, а над ним усатый ротный нагнулся и совсем не страшное лицо, ласковое, заботливое, радостное.
— Молодец, право, молодец. Красный орленок.
Сзади тряслась борода дяди Васа, а там дальше все знакомые из третьей роты.