БЕДА
Кольку и Мотьку вечером отправили в деревню и строго наказывали на позиции больше не соваться, хоть и молодцы они и в приказе о них будет объявлено, а все же не ребячье это дело под пулями болтаться.
Усталые и гордые возвращались Колька и Мотька — своего добились, на позициях побывали, многого насмотрелись, а насчет запрета не очень-то думали, все равно еще убегут.
Вместе они забрались в избу, где вещи третьей роты сложены, поужинали хлебом, повспоминали, что за сегодняшний день видеть пришлось, и улеглись рядом на Колькиной шинели.
У, как приятно ноги и спину расправить после стольких хлопот. Но спать им пришлось недолго.
Первый вскинулся Мотька. Дрожала вся изба, вот-вот грохнутся темные стены, а в окна молния синяя ударяла, далеких отсветов.
— Вставай, — затормошил Мотька Кольку…
Тому долго просыпаться не хотелось, так пригрелся, такие сны видел ласковые, милые — мать, отца, Катю, малышей, все такое знакомое.
Наконец продрал глаза, приподнялся, сразу не мог понять, что случилось.
— Вишь, как жарят, — бормотал Мотька. — Началось видно горячее дело.
Вышли на двор. Гудело все кругом, будто земля хотела расколоться. Небо черное, а там за болотом, за лесом, вспыхивало синее пламя и погасало, и снова вспыхивало.
Ребята забрались на крышу погребицы и сидели смирно, тесно прижавшись друг к другу.
— Скоро по деревне жарить начнут, тогда в подполье лезть надо, — сказал Мотька деловито — видно все это знакомо ему было.
Колька чувствовал себя с Мотькой спокойнее — тот может защитить и научить.
Но по деревне стрелять не стали, а вдруг замолчало все, потемнело, будто заснуло, будто никто этой темной ночью и не просыпался.
Но ребята продолжали сидеть на крыше, как петушки на насесте. Чего-то ждали. И дождались.
Раздался топот коней все ближе, ближе, вот уже по улице кто-то пробежал. Голос обозника Пахома что-то прокричал, опять все замолчало. Потом затопали кони по улице.
— Ляхи, — шепнул Мотька, и обоих, как ветром, сдуло с крыши.
— Что-то теперь— будет, зашептал Колька.
— Молчи! — Мотька крепко дернул за руку, потянул за собой, за сарай на огород. Там, между дальних грядок прилегли, отдышались, хотя кто в темноте их и разглядел бы.
— Как же это случилось? — начал Колька, не мог понять, не мог поверить.
— Как, да как, дурья голова, — рассердился Мотька, — очень просто перебили наших или в плен забрали. Нам теперь тоже ухо востро надо держать. Мальчишки выдадут. Нас за шпионов возьмут, тогда конец. Будем в местечко пробираться, я дорогу помню, там о наших узнаем. Звезду-то ты с фуражки сдери, увидят.
Не сразу послушался Колька, но Мотька так строго приказал, что вздохнул и послушался.
Дрожали пальцы, когда сдирал звездочку с фуражки, но бросить ее не мог, потихоньку, чтобы Мотька не заметил, сунул ее под рубаху.
— Ну, лезем, — скомандовал Мотька.
Перелезли через забор и по задам покрались потом на дорожку полевую вышли.
Мотька остановился, прислушивался, присматривался — все тихо было кругом, только из деревни громкие голоса иногда доносились.
Мотька шел быстро и уверенно, как по хорошо знакомой дороге. Чтобы легче идти, сняли сапоги и повесили за плечи.
Шли полем, потом лесом, опять полем. Начинало светать. Розовело нежно небо, птицы радостно по-утреннему верещали.
Колька будто ничего не чувствовал, не помнил, даже когда Мотька спросил, не устал ли, не знал хорошенько, устал или нет.
Надо идти куда-то, поскорее дойти и узнать что-то. А что и сам не знал.
Вспомнил Мотька досадливо, что хлеба не захватили — целый каравай в избе остался, только тогда немножко засосало под ложечкой, но пояс подтянул покрепче, и опять зашагали.
Наконец, выкатилось солнце румяное, веселое, сразу пригрело, приласкало.
Ребята свернули с дороги, присели у душистого недавно скошенного стожка сена.
— Да, вот какая штука, — сказал Мотька — который раз так бывает, то ляхи, то красные. Не ждешь, не гадаешь, раз и готово. Ну, да в местечке у меня знакомые есть. Я три раза по этой дороге бегал. Если наших в плен взяли, мы узнаем, а потом пообживемся и к красным убежим. Хорошо, что мы ребята, на нас больно внимание не обращают.
Слова Мотьки такие спокойные и рассудительные обнадеживали Кольку, да и солнце так радостно светило, кузнечики трещали в траве, цветы краснели и голубели, — не может, в самом деле, все кончиться горем. Отдохнули и пошли веселее.
Мотька даже песню затягивал, веселую лихую, солдатскую:
«Трубочка на диво, на диво нам дана!»
В самый полдень, когда уже казалось вот-вот больше сил не хватит, голод и жара давали себя знать вовсю — в эту минуту слабости вдруг с пригорка показались красные дома местечка.
Ребята прибавили шагу, не шли, а уже бежали и скоро оказались в кривых узких, грязных переулочках.
Мотька и здесь чувствовал как дома, уверенно переходил улицы, сворачивал и заворачивал.
На большой пыльной площади, по середине, которой стояла круглая палатка, Мотька сказал:
— Посиди здесь в канаве, а я сейчас узнаю, как дела. Только сиди смирно, ни с кем не заговаривай и никуда не убегай.
Мотька бросился к палатке, и Колька не без удовольствия растянулся на дне не очень-то чистой канавы. Так пролежал он довольно долго, никем не беспокоимый. Услышал голоса:
— Ведут, ведут.
Колька выглянул и увидел, что из улицы движется толпа. Такая пыль поднялась, что ничего разглядеть нельзя было. Подумал сначала — стадо гонят.
Сбежались мальчишки, женщины, старики; размахивали руками, галдели.
Слова не все понимал Колька, но слышал:
— Большевиков, ведут, пленные.
Вдруг догадался. Забыл Мотькин наказ сидеть смирно, вылез из канавы, вмешался в толпу любопытных.
Облако пыли поравнялось, наконец, с ними. Как в тумане, можно было рассмотреть фигуры конные и пешие.
Колька выдвинулся вперед. Крикнул на него сердито усатый конный поляк.
Вдруг, как во сне, мелькнули в облаке пыли знакомые, такие знакомые и милые лица. Ванятка из второй роты, Федор, Архип и борода, кудластая борода дяди Васа.
Все забыл Колька, задохнулся от волнения и пыли, закричал что-то, рванулся к ним туда, чтобы вместе с ними все перенести.
Захрапела красивая тонконогая лошадь, наскочил на него польский офицер, желтым сапогом хотел ткнуть прямо в лицо, да промахнулся, поднял руку в перчатке, взмахнул хлыстом, резанул по лицу, по глазу, по губам.
Пошатнулся Колька, боль и обида ожгли нестерпимо, упал в пыль, слезы и кровь лицо залепили.
Не раз били Кольку, и отец сек, и ребята колотили, но такой боли, такой горькой обиды, как от этого нарядного офицера, не испытывал еще в жизни Колька.
— Вот дурак, так дурак, сунулся тоже, — говорил, — сиди смирно, — сердито выговаривал Мотька, а сам заботливо поднимал Кольку, размазывал грязными руками кровь с лица.
— Нашел я, кого нужно. Бежим. А наших мы найдем, не бойся. Я уже узнал. Они здесь в лагере, на работах будут.
Мотька взял Кольку под руки, как маленького, и повел к круглой полотняной палатке, стоящей посредине пыльной площади.