Захваченные грозой и промоченные до послѣдней нитки сильнымъ, но быстро пронесшимся дождемъ -- мы возвращались уже при солнцѣ, прорвавшемся сквозь сине-бурыя тучи.
Наша компанія состояла, кромѣ меня и Моро, изъ пяти дамъ и трехъ актеровъ, въ числѣ которыхъ былъ и самъ директоръ труппы, всегда нѣсколько меланхоличный Жюгедиль.
Съ веселыми шутками мы гребли изо всѣхъ силъ, боясь опоздать къ вечернему представленію, послѣднему въ этомъ городѣ. Въ осенней ясности далей и въ холодномъ воздухѣ было что-то бодрящее и вмѣстѣ печальное. Мужчины громко говорили о предстоящей дорогѣ, а дамы мечтательно восхищались перспективой играть цѣлую зиму въ Парижѣ.
Я откидывался такъ низко, что касался колѣнъ сидѣвшей сзади меня Гортензіи, и видѣлъ ее лицо снизу какимъ-то новымъ. Она улыбалась мнѣ грустно и томно, имѣя очень трогательный видъ, разспустивъ подъ шляпой слегка мокрые волосы.
По обыкновенію я сидѣлъ въ уборной Гортензіи въ, маленькомъ наскоро сколоченномъ стойлицѣ, въ которое можно было заглянуть сверху, такъ какъ низкая перегородка не доходила до потолка.
По обыкновенію я болталъ съ одѣтыми актерами во время ея выходовъ; быстрые поцѣлуи смѣнялись веселыми шутками; только Гертензія казалась нѣсколько усталой и скучной, хотя не менѣе нѣжной. По обыкновенію же сквозь дырки полотнянаго потолка темнѣло осеннее небо, и еше съ перваго раза (который казался такимъ далекимъ) замѣченная звѣзда стояла на обычномъ мѣстѣ. Шумъ публики доносился какъ далекое море, и актеры волновались какъ дѣти.
Отказавшись отъ общаго ужина, Гортензія просила меня проводить ее въ гостиницу.
Мы прошли между палатокъ, телѣгъ и спящихъ прямо на лугу и, спустившись къ рѣкѣ, нашли перевозчика. Тусклый фонарь горѣлъ на носу; рѣка казалась совсѣмъ черной; луна пряталась за облаками; на противоположной сторонѣ не было ни одного огонька. Перевозчикъ гребъ размѣренно и тихо; два не-знакомыхъ спутника молчали, закутавшись въ плащи; мы сидѣли на узкой кормѣ, тѣсно прижавшись другъ къ другу, и разговаривали такъ тихо, что слова почти угадывались по движенію губъ, непроизносимыя. Гортензія говорила мнѣ:
-- Конечно, я нѣсколько старше васъ, и, конечно, вы не первый и не послѣдній, случайно встрѣченный на многочисленыхъ остановкахъ, но повѣрьте, мысль о разлукѣ съ вами, какъ это ни смѣшно, ужасно печалитъ меня, и я готова плакать, какъ влюбленная дѣвочка, теряя васъ, Лука.
Я молча цѣловалъ ея глаза, и она продолжала:
-- Можетъ быть, это уже сентиментальность старости, но я не боюсь сказать вамъ, что я люблю васъ, и, вѣроятно, мнѣ никогда не забыть васъ, хотя и зная, что завтра же кто-нибудь замѣнитъ меня, и я буду такъ же легко забыта, какъ мною были забыты многіе до васъ.
Мы достигли берега и шли по темнымъ улицамъ. Гортензія продолжала такъ же пе-чально и покорно говорить о своей любви, и ея слова ново и сладко волновали меня, хотя мысль о разлукѣ, какъ это ни странно, ни на минуту не смущала меня.
-- Хотите, я поѣду съ вами, -- сказалъ я у самой гостиницы.
-- Развѣ это возможно? -- спросила она равнодушнымъ голосомъ, видимо не придавая никакого значенія моимъ словамъ.
-- Вполнѣ.
-- На случай, если вы до завтрашняго дня передумаете, мы все-таки простимся, -- сказала Гортензія съ грустной улыбкой. -- Хотя, какое бы счастье было возможно -- ѣхать вмѣстѣ. Вмѣстѣ въ Парижѣ.
Она поцѣловала меня, не закрывая широко раскрытыхъ глазъ съ золотистыми рѣсни-цами.
-- Завтра я буду на суднѣ! -- кричалъ я, какъ во снѣ, когда она уже поднималась по лѣстницѣ.
Пробираясь огородомъ къ окну, я посмотрѣлъ на посинѣвшія холодныя звѣзды и вдругъ удивился, вспомнивъ о своихъ словахъ и чувствуя, что это не щутка, хотя, можетъ быть, и не одна любовь Гортензіи, а какія-то и другія смутныя желанья влекли меня исполнить обѣщанное.