ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ іюнѣ 1860 года, въ имѣніи помѣщика, статскаго совѣтника Нобелькнебеля, былъ обѣдъ. Помѣщикъ праздновалъ пріѣздъ своего сына, еще юнаго годами, но тѣмъ не менѣе тоже статскаго совѣтника: обстоятельство, которое я упоминаю потому, что не только отецъ и сынъ, но и все сосѣдство придавало этому чиновному росту большое значеніе. Нобелькнебель, Ѳедоръ Ѳедоровичъ, не былъ, собственно говоря, ни помѣщикомъ, ни чиновникомъ исключительно, но былъ въ этихъ почтенныхъ званіяхъ чѣмъ-то въ родѣ амфибіи, то есть и тѣмъ, и другимъ. Онъ происходилъ отъ обрусѣвшаго благороднаго остзейскаго дома, съ-молоду служилъ въ гвардіи, имѣлъ тонкій вкусъ, изящныя манеры и рыцарскія понятія о чести. Когда онъ протеръ глаза двумъ стамъ родовыхъ душъ, пріобрѣтенныхъ родителемъ въ Курской губерніи на память квартированія тамъ полка, которымъ недолго покомандовалъ, и особенно когда женился на изящной дѣвицѣ хорошей фамиліи съ тонкимъ вкусомъ и такимъ же, какъ оказалось, приданымъ, а до вожделѣннаго полковаго командирства было еще далеко, то практическая нѣмецкая натура сказалась. Онъ выглядѣлъ и разузналъ объ открывшейся вакансіи въ одномъ тепломъ мѣстечкѣ, перешелъ въ статскую службу и, посредствомъ протекціи нѣмцевъ, барынь и своего начальства, получилъ мѣсто предсѣдателя въ учрежденномъ по какому-то случаю въ губернскомъ городѣ Велико-Ѳедорскѣ нѣкоемъ "комитетѣ для пересмотра негодныхъ вещей".

По неисповѣдимымъ судьбамъ русскаго хозяйства, эти негодныя вещи приносили пересматривающимъ больше дохода, чѣмъ добрыя тысячи душъ, такъ что Нобелькнебель, несмотря на то, что жилъ бариномъ, пріобрѣлъ дѣйствительно тысячу душъ, воспиталъ на француженкахъ и англичанкахъ свою дочь, выдалъ ее отличнѣйшимъ образомъ замужъ, а сына помѣстилъ въ блистательнѣйшее и вновь устроенное тогда заведеніе, спеціально приготовляющее государственныхъ мужей и выпускающее ихъ на службу тѣми завѣтными ассессорскими чинами, которые во время оно составляли любимѣйшую и недосягаемую мечту пожилыхъ титулярныхъ совѣтниковъ, ѣздившихъ за этимъ сокровищемъ даже въ древнюю Колхиду. Вообще, изящные гвардейцы того времени съ тонкимъ вкусомъ и рыцарскими понятіями о чести, если не были застрахованы родительскимъ благословеніемъ, то оказывались весьма падкими къ теплымъ мѣстечкамъ и имѣли талантъ ихъ отъискивать. Да и то сказать, надо же было и удовлетворить чѣмъ-нибудь возвышенные вкусы и тонкія требованія: такимъ господамъ преимущественно и предоставлялись въ то время эти мѣстечки.

Въ Нобелькнебелѣ была не даромъ нѣмецкая кровь: онъ счастливо соединялъ въ себѣ если не кротость, то по крайней мѣрѣ прожорливость голубя съ мудростію змія. Почуявъ новыя времена, онъ немедленно началъ поговаривать о тяжести и неблагодарности службы и незадолго до пріѣзда сына благоразумно подалъ въ отставку.

Юный Нобелькнебель не обманулъ ожиданій родителя; онъ отлично кончилъ курсъ, потолкался года два въ какомъ-то министерствѣ и, осмотрѣвшись, хоть и неопытнымъ, но отъ природы смѣтливымъ и въ училищѣ изощреннымъ взглядомъ, смекнулъ дѣла, тотчасъ же перемѣнилъ поприще и вступилъ, какъ и отецъ, тоже въ какой-то необыкновенный "комитетъ особыхъ лицъ для особенныхъ дѣлъ". Извѣстно, что у насъ много перебывало подобныхъ комитетовъ, задуманныхъ съ одними прекрасными цѣлями, но удовлетворявшихъ другимъ, которыхъ совершенно не имѣлось въ виду при ихъ учрежденіи. Устроить такой комитетъ для себя и возсѣсть въ немъ -- было, разумѣется, удѣломъ немногихъ сильныхъ бюрократовъ; но откопать подобный комитетъ, попасть въ него и направить всю его дѣятельность на собственную пользу могъ только неоспоримый бюрократическій талантъ, и Нобелькнебель младшій вполнѣ доказалъ, что владѣетъ имъ. Не безъизвѣстно также, что каждый изъ выше упомянутыхъ комитетовъ имѣлъ свою особенность. Такъ комитетъ Нобелькнебеля senior, невидный и скромный, какъ мы уже замѣтили, давалъ тысячные доходы: "не красна изба углами, красна пирогами", говорили про него провинціальные доки. Комитетъ же Нобелькнебеля junior, въ противоположность комитету Нобелькнебеля senior, не только не давалъ никакого дохода, но отличался такимъ классическимъ безкорыстіемъ, что чиновники его писали, на дому даже, дѣловыя записки на собственной бумагѣ, собственными перьями, не имѣя и въ помыслѣ взять то и другое у экзекутора. Безкорыстіе это простиралось до того, что бѣднаго экзекутора разъ чуть не выгнали изъ службы за то, что онъ осмѣлился предложить одному юному Аристиду стклянку англійскихъ чернилъ для его употребленія. Отличались они еще и необычайно строгимъ исполненіемъ всѣхъ малѣйшихъ мелочей и формальностей канцелярскихъ установленій и въ этомъ случаѣ съ зоркостью Аргуса слѣдили другъ за другомъ. Вслѣдствіе сего, всякаго просителя или ходатая они донимали своимъ безкорыстіемъ и строгимъ исполненіемъ обязанностей хуже всякаго взяточника и дѣлали это съ нѣкоторымъ злорадствомъ, какъ будто природа ихъ мстила за свое извращеніе и говорила: "Ну да! мы безкорыстны, такъ на же вотъ тебѣ за наше безкорыстіе! не доставайся же оно даромъ!" А когда являлся простакъ, который, видя ихъ придирки, предлагалъ имъ въ простотѣ душевной мзду, то если не было возможности за сіе упечь его подъ судъ, бывало творимо столько чернильной пакости, хотя бы его дѣло было бѣлѣе воротничковъ ихъ сорочекъ, что усомниться въ безкорыстіи юныхъ администраторовъ не было никакой человѣческой возможности.

Но зато комитетъ этотъ, -- помимо того, что въ немъ столоначальники получали, подъ видомъ столовыхъ и квартирныхъ, генеральскіе оклады,-- имѣлъ еще то достоинство, что счастливцы, въ немъ служащіе, переносились съ чина на чинъ съ поразительною быстротою. Въ силу этого обстоятельства юный Нобелькнебель 28-ми лѣтъ былъ уже статскимъ совѣтникомъ и смотрѣлъ въ дѣйствительные.

Изъ себя юный Нобелькнебель былъ высокаго роста, худъ, съ продолговатымъ лицомъ, такимъ же высокимъ живописно изогнутымъ и гладко обтянутымъ кожей носомъ, лобъ у него былъ узкій, закинутый назадъ, волосы носилъ съ англійскимъ проборомъ и имѣлъ тѣ отмѣнно вѣжливыя манеры, которыя говорятъ: "ты де, свинья, не забудь, что я тебѣ не чета!"

Пріѣздъ на каникулярное время этого разцвѣтающаго администратора и праздновалъ его родитель въ своемъ имѣніи.

Послѣ обѣда хозяинъ-отецъ, вообще весьма гостепріимный, но по своему изящному вкусу нѣсколько морщившійся отъ общества разнаго залежавшагося по деревнямъ хлама, предоставилъ не очень изящное большинство заботамъ сына, а самъ устроилъ аристократическую партію и сѣлъ ее доигрывать въ гостиной; дамы скучились около хозяйки, а большая часть гостей, любящихъ, особенно послѣ обѣда, просторъ и разстегнутость, отправились въ кабинетъ, раскинулись на мягкой мебели, пили кофе и чай и курили неистово. Гости эти были преимущественно заматерѣлые и недвигавшіеся изъ предѣловъ родной губерніи помѣщики и уѣздные чиновники разной масти и статей, средняго возраста, холерическаго темперамента -- съ чернью изъ кучѣ, меланхолическаго -- со старшими и въ разсыпную. Былъ приглашенъ и сельскій священникъ человѣкъ грубоватый, стертый, не вступавшій ни въ какіе разговоры и на вопросы, куритъ ли онъ и пьетъ ли чай съ ромомъ, отвѣчавшій: "дерзаю". Духовный отецъ удивлялся, кажется, всего болѣе тому, что видѣлъ себя въ этомъ обществѣ и вѣрно никогда недогадается, что онъ былъ этимъ обязанъ тому обстоятельству, что предсѣдатель комитета и непосредственный начальникъ юнаго Нобелькнебеля, человѣкъ игриваго свойства, не могущій безъ тренета и улыбки видѣть легкаго пола, вмѣстѣ съ тѣмъ считалъ необходимымъ выказывать величайшую набожность и крестился, снимая шляпу, передъ каждой церковью.

Юный Нобелькнебель занялся дамами, гости были предоставлены себѣ и вниманіе ихъ сосредоточилось на молодомъ человѣкѣ, рѣзко отличавшемся своей ловко сшитой и красивой одеждой отъ черезчуръ широкихъ или узкихъ, затрапезнаго вида и чистоты, одѣяній уѣздныхъ аборигеновъ.

Молодой человѣкъ былъ хорошаго средняго роста, ладенъ станомъ, хотя худощавъ и нервенъ, съ хорошо развитымъ лбомъ, и пріятнымъ лицомъ, съ сѣрыми умными глазами. Вообще онъ имѣлъ русскій типъ, что у насъ между высшими сословіями встрѣчается не очень часто, и былъ, какъ иногда говорится въ паспортахъ, "изъ себя чистъ", что доказывало здоровую кровь. Лицо его, мягкихъ и добродушныхъ очертаній, какъ и всѣ русскія лица, можно бы было упрекнуть въ недостаткѣ рѣзкаго выраженія, еслибы подвижность мускуловъ около глазъ и оконечностей рта не отражала легко и по произволу самые тонкіе оттѣнки его мысли и не придавали ему множества разнообразныхъ выраженій. Такова впрочемъ у насъ вся русская природа: небольшія и мягко очерченныя горы, мелкій листъ на деревьяхъ, блѣдный цвѣтъ неба, а все вмѣстѣ имѣетъ свою особливую выразительность и если не поражаетъ сильно и рѣзво, то тѣмъ не менѣе глубоко дѣйствуетъ на воспріимчивую натуру.

Впрочемъ видно было, что жизнь не проложила еще на лицѣ молодаго человѣка своихъ опредѣленныхъ и рѣзкихъ линій, и только рядъ небольшихъ отвѣсныхъ морщинокъ на лбу, набѣгавшій на него въ серьезныя минуты, выказывалъ привычку вдумываться въ вещи и не принимать ихъ слегка. Молодой человѣкъ, про котораго мы говоримъ, былъ мѣстный помѣщикъ, назывался Дмитріемъ Петровичемъ Камышлинцевымъ, только что возвратился изъ за-границы и носилъ -- что тогда было еще рѣдко -- бороду, мягко и курчаво обложившую его свѣжее лицо.

Гости, знавшіе другъ друга до мозга костей, были рады лицу, котораго давно не видали и которое нѣкоторымъ образомъ обновляло ихъ затрапезную жизнь. Они занимались исключительно имъ. Сначала обзоръ производился съ наружности. Люди, еще не сдѣлавшіеся окончательно равнодушными въ своей наружной отдѣлкѣ, спрашивали Камышлинцева: гдѣ онъ заказывалъ платье и что оно стоитъ, причемъ удивлялись доброкачественности матерій и относительной дешевизнѣ, а другіе, люди экономные и уже равнодушные въ безплодной внѣшности, заключили, что это по пустякамъ брошенныя деньги, что можно бы и попроще.

-- Вотъ у меня ластиковый сюртукъ,-- говорилъ одинъ обстоятельный господинъ, -- по 40 копѣекъ, аршинъ, а отливаетъ точно аглицкое сукно.

-- Особенно, какъ замаслится, -- замѣтилъ саркастически человѣкъ болѣе современный.

Одинъ добродѣтельный старецъ, знавшій Камышлинцева съ дѣтства, не могъ простить ему, что онъ отпустилъ бороду, и въ третій разъ приставалъ къ нему.

-- Нѣтъ, скажи, зачѣмъ ты бороду отпустилъ? Что это мода что-ли такая пошла?

-- Мода!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ усмѣхаясь: -- съ нашихъ крестьянъ взята.

-- Они же нынче и у насъ въ ходъ пошли, -- замѣтилъ другой, намекая на слухи объ освобожденіи.

-- Такъ ужь, чтобы было больше сходства, и жителей надо бы туда напустить, присовокупилъ раздражительный, мрачнаго вида господинъ, весь поросшій волосомъ.

Камышлинцевъ не счелъ нужнымъ отвѣчать ему.

-- Ну, а лучше ходить съ этакой щетиной, какъ у васъ, -- возражалъ за Камышлинцева болѣе современный человѣкъ: -- вѣдь на Кавказѣ въ такихъ камышахъ не только насѣкомыя, кабаны водятся!

Большинство расхохоталось тучнымъ и широко-груднымъ смѣхомъ.

-- Что, господа, это все вздоръ, -- сказалъ одинъ помѣщикъ, считавшійся въ своемъ кругу большимъ политикомъ и имѣвшій даръ угадывать всѣ сокровенные помыслы великихъ дѣятелей по "Московскимъ Вѣдомостямъ", единственной печатной вещи, имъ читаемой.

-- А разскажите-ка намъ, Дмитрій Петровичъ, что за границей подѣлывается? ну что Наполеонъ?-- спросилъ онъ.

-- Да прибралъ такъ къ рукамъ французовъ, что говорятъ въ нынѣшней Франціи не узнаешь прежней,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Вотъ молодецъ! такъ ихъ и надо, подлецовъ, а то у нихъ умъ за разумъ зашелъ: они чортъ знаетъ чего не затѣвали,-- замѣтилъ мрачный и весь поросшій волосомъ господинъ.

-- Однако все-таки Наполеонъ -- умная бестія!-- замѣтилъ политикъ, сложилъ руки на груди, насупилъ брови и, изобразивъ Наполеона 1-го, какъ рисуютъ его на скалѣ Св. Елены, продолжалъ басомъ, не обращая вниманія на то, что изображалъ дядю вмѣсто племянника:-- "вы, говоритъ, друзья мои, пойте и веселитесь, а дѣла предоставьте мнѣ и въ нихъ прошу не вмѣшиваться. Можете, говоритъ, скуки ради, языкомъ поболтать въ парламентѣ," безъ этого нельзя -- замѣтилъ онъ своимъ голосомъ -- онъ знаетъ французовъ, что они не могутъ жить безъ болтовни, "можете, говоритъ, поболтать и болтайте себѣ, а въ дѣла ни-ни! Иначе, видите вы, говоритъ, это?-- и показываетъ на тотъ берегъ, на Англію. У нея Пальместронъ (Наполеонъ, по мнѣнію политика, почему-то находилъ удобнѣе называть Пальмерстона Пальместрономъ), у нея Пальместронъ на часахъ и она не дремлетъ, а Пальместрона кромѣ меня никто не проведетъ!"

-- Ну нѣтъ! французы молодцы! французы не то, что англичане: вотъ тѣ, такъ скоты совершенные! А французъ ничего! Французъ -- добрый, веселый малый; у насъ и солдаты ихъ любятъ и нынче въ Крыму -- дрались жестоко, а чуть перемиріе, сейчасъ и бонжуръ мусьё и за панибрата,-- возразилъ другой гость, болѣе общительнаго свойства.

-- Да, Пальместронъ тоже у-у какая протоканалья!-- замѣтили съ единогласнымъ одобреніемъ многіе.

-- Ну, говоритъ, а я, говоритъ, и Пальместрона надую и мы ему отплатимъ старые долги! А французамъ,-- заключилъ политикъ отъ себя,-- стоитъ только показать на англичанъ и дѣлай съ ними что хочешь: ненавидятъ рыжихъ! "Виватъ, Наполеонъ", говорятъ, "дѣлай что хочешь, только бы англичанамъ бока помять!" ну онъ и дѣлаетъ!

-- Вы, можетъ-быть, вѣрно изобразили Наполеоновскую политику, -- смѣясь замѣтилъ Камышлинцевъ, -- только Луи-Наполеонъ ее не высказывалъ, да онъ и вообще говорить не любитъ, а все дѣлаетъ молча.

-- Молча?-- переспросилъ политикъ.

-- Да, онъ большей частью молчитъ, а когда и говоритъ, то какъ древніе оракулы, понимай, какъ хочешь: "молчаливый сфинксъ съ усами въ видѣ фидибусовъ", какъ мѣтко назвалъ его Герценъ.

-- Какъ? какъ?-- послышались голоса.

-- Молчиливый сфинксъ съ усами въ видѣ фидибусовъ: онъ усы вотъ такъ носитъ, точно карандашъ во рту,-- и Камышлинцевъ показалъ на своихъ усахъ.

-- Что такое свинксъ,-- спросилъ тихо одинъ гость у другаго, недоучившагося когда-то въ кадетскомъ корпусѣ.

-- Статуя, звѣриное туловище съ человѣческой головой, въ Петербургѣ на набережной стоятъ, изъ Египта привезены,-- отвѣчалъ въ полголоса тотъ.

-- Что такое фидибусы,-- спросилъ третій у четвертаго, недоучившагося когда-то въ университетѣ.

-- Бумажки такія длинныя, свернутыя трубочкой, трубки закуривать,-- покровительственно отвѣтилъ тотъ, сознавая все превосходство собственныхъ познаній.

-- Сфинксъ съ усами въ видѣ фидибусовъ!-- повторилъ политикъ.-- Мѣтко сказано. А кто этотъ господинъ Герцынъ?

Камышлинцевъ объяснилъ имъ.

-- Однакожъ позвольте!-- возразилъ политикъ,-- какъ же позволить себѣ выражаться такъ хоть бы о Наполеонѣ? Я понимаю, если это было сказано тогда, когда мы были съ нимъ въ войнѣ: тогда со стороны господина Герцына это было бы дѣло похвальнаго патріотизма; но Англія? Англія была съ Наполеономъ за-одно, какъ же она дозволила такъ выражаться о своемъ союзникѣ? Вѣдь это могло навлечь большія непріятности? Вѣдь тутъ порохомъ могло кончиться! А ну какъ Наполеонъ скажетъ,-- и тутъ политикъ опять сложилъ руки на груди и началъ басомъ, который всегда употреблялъ для передачи словъ великихъ особъ, полагая, вѣроятно, что они не могутъ говорить обыкновеннымъ голосомъ,-- ну какъ онъ скажетъ имъ: "Я вашъ вѣрный союзникъ! Недавно мы вмѣстѣ съ вами сокрушали твердыни неприступнаго Севастополя,-- а теперь вы позволяете выражаться обо мнѣ неприличнымъ образомъ -- и кому же? добро бы своему же брату, англичанину -- а то выходцу той самой Россіи, противъ которой мы вмѣстѣ проливали кровь?" Что тогда Пальместронъ долженъ отвѣчать ему?

-- Да отвѣтитъ, -- улыбаясь сказалъ Камышлинцевъ,-- что въ Англіи нѣтъ цензуры, а каждый пишетъ что хочетъ и самъ за себя отвѣчаетъ.

-- Какъ? всякій можетъ бранить высокія лица или осуждать правительственныя дѣйствія и за это ничего ему не будетъ?

-- Нѣтъ! если кто оскорбленъ, тотъ можетъ жаловаться суду, а правительственныя дѣйствія обсуждай какъ хочешь? Да и министры тамъ не обидчивы, не только на нихъ, и на королеву карикатуры безпрестанно являются.

-- Это чортъ знаетъ что! но положимъ, Англія это и терпитъ у себя, но Россія можетъ взыскать съ своего подданнаго.

-- Англія не выдаетъ политическихъ преступниковъ,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Такъ господинъ Герцынъ и пишетъ тамъ, что хочетъ?-- спросилъ политикъ съ недоумѣніемъ.

-- И пишетъ!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ и разсказалъ имъ нѣсколько анекдотовъ, вычитанныхъ имъ заграницей въ "Колоколѣ".

Слушатели безмолвствовали, какъ народъ въ "Борисѣ Годуновѣ".

-- Какъ же это позволяютъ? это чортъ знаетъ что!-- воскликнули многіе.

-- А умная должна быть шельма этотъ Герцынъ!-- замѣтилъ наконецъ одинъ.

-- Вы съ нимъ незнакомы?-- спросилъ онъ вполголоса.

-- Нѣтъ, я въ Англіи не былъ, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

Въ это время вошелъ Нобелькнебель младшій.

-- Вы говорите, кажется, о Герценѣ, -- спросилъ онъ, услыхавъ конецъ разговора.

-- Да, дивныя вотъ вещи разсказываетъ Дмитрій Петровичъ,-- сказалъ политикъ, показывая на Камышлинцева и весьма довольный, что можетъ отъ достовѣрнаго человѣка узнать, не морочитъ ли или -- какъ выражаются у насъ объ обыкновеніи, весьма любимомъ въ прежнее время -- не вышучиваетъ ли домосѣдовъ пріѣзжій господинъ.-- Дивныя вещи разсказываетъ Дмитрій Петровичъ! Какой-то русскій господинъ Герцынъ набѣдокурилъ что-то знаете по этой части (политикъ подмигнулъ и кивнулъ головой въ ту сторону, гдѣ предполагалъ Петербургъ), бѣжалъ въ Англію и тамъ завелъ русскую газету, пишетъ въ ней что хочетъ, отзывается непочтительно о высокихъ особахъ,-- положимъ хоть и не русскихъ,-- и ему ничего сдѣлать не могутъ! Англія не выдаетъ!

-- Да-съ!-- наставительно отвѣчалъ Григорій Нобелькнебель, консерваторъ и поклонникъ Англіи.-- Государственный строй Англіи сложился и выработался такъ своеобразно, что намъ въ немъ многое должно казаться страннымъ и даже предосудительнымъ. Печать, напримѣръ, достигла въ ней полной свободы и конечно представляетъ нѣкоторыя непріятныя стороны. Но тамъ цензуру замѣняетъ высокая общественная нравственность, которая не терпитъ ничего предосудительнаго и выходящаго за предѣлы приличія. Конечно, "Колоколъ" представляетъ печальное явленіе, но это оттого, что онъ издается на языкѣ англійскому обществу непонятномъ, иначе оно подавило бы его своимъ презрѣніемъ.

-- А дѣйствительно хлестко пишетъ этотъ Герцынъ?-- спросилъ одинъ изъ гостей.

-- Да, у него перо очень острое и, -- прибавилъ Нобелькнебель, понизивъ голосъ,-- между нами сказать, это былъ бы опасный бичъ для нѣкоторыхъ господъ изъ нашей высшей бюрократіи, еслибы онъ осуждалъ только нѣкоторыя злоупотребленія, а не развивалъ нелѣпыя и въ высшей степени вредныя соціальныя идеи!

-- Завирается значитъ: умъ за разумъ зашелъ!-- пояснилъ господинъ свирѣпаго вида.

-- Однакожъ знаете, Григорій Ѳедоровичъ,-- замѣтилъ политикъ,-- что вы тамъ ни говорите о свободѣ печати и силѣ общественнаго мнѣнія, а я твердо убѣжденъ, что Англія этимъ только прикрывается, а держитъ подобныхъ господъ изъ злорадства, чтобы насолить другимъ державамъ, да поселить въ нихъ смуты. Когда захотѣть, такъ какъ не заставить замолчать! Ну положимъ, законно или гласно этого нельзя, такъ на это есть другіе способы! Ну министръ, или начальникъ тайной полиціи, или хоть генералъ-губернаторъ придерется къ чему-нибудь, призоветъ г. Герцына къ себѣ въ кабинетъ, да такую головомойку задастъ, что тотъ и внукамъ своимъ дастъ завѣщаніе пера въ руки не брать.

-- Ну нѣтъ-съ! Тамъ этого нельзя,-- нѣсколько обидѣвшись за Англію, замѣтилъ Нобелькнебель;-- тамъ нѣтъ административныхъ наказаній, тамъ всякій отвѣчаетъ только передъ судомъ и закономъ, а судъ не испорченъ той страшной язвой взяточничества, которая разъѣдаетъ нашу юстицію.

-- Э, полноте, почтеннѣйшій Григорій Ѳедоровичъ!-- задобривающимъ голосомъ сказалъ политикъ и ласкательно потрепалъ по бокамъ Нобелькнебеля, какъ-бы выпрашивая его допустить въ Англіи мѣры административной распорядительности и уклоненіе отъ закона.-- Полноте! развѣ мы не знаемъ, что такое законъ? Вѣдь законъ-то люди исполняютъ! Припретъ генералъ-губернаторъ дверь, да скажетъ: "Вы, ми-ло-сти-вый гусу-дарь (политикъ прищурилъ глаза, сжалъ губы и изобразилъ изъ себя разсвирѣпѣвшаго человѣка, который грозитъ пальцемъ чуть не касаясь носа провинившагося), вы у меня на законъ не ссылайтесь! я васъ безъ закона туда пошлю, гдѣ Макаръ телятъ не гонялъ! Вы у меня въ Индіи мѣста не сыщете!" -- энергически крикнулъ политикъ, и ропотъ одобренія пронесся по комнатѣ.

-- Разумѣется! ну конечно! такую пудру задастъ, что до седьмыхъ вѣниковъ не забудетъ! А тамъ судись послѣ съ нимъ!-- послышалось со всѣхъ сторонъ.

-- Да! дерзнетъ!-- замѣтилъ священникъ своему сосѣду.

Нобелькнебель и Камышлинцевъ разсмѣялись и не сочли нужнымъ возражать, чѣмъ еще болѣе убѣдили всѣхъ въ справедливости заключенія.

-- Да вотъ, вы говорите, свобода печати! у насъ, напримѣръ! цензура есть, а пишутъ -- замѣтилъ одинъ господинъ -- такія вещи, что ну-ну-ну! А еще цензора! Чего они смотрятъ? Недавно одного становаго такъ отдѣлали, что просто я вамъ скажу въ республикѣ этакъ не отдѣлаютъ!

-- Да чего ужъ тутъ до смысла, -- замѣтилъ другой, -- хоть бы грамматикой господа цензора занялись! недавно мнѣ попалась у меня въ прихожей книженка, -- мальчишка у меня эдакой есть литераторъ, все книжки читаетъ, -- прибавилъ онъ иронически, -- заглянулъ я въ нее, чортъ знаетъ, что за безграмотность! А разсмотрѣна цензоромъ! Нѣтъ, воль ты цензоръ, такъ исправь, какъ слѣдуетъ: -- вѣдь они, говорятъ, предсѣдательсвое жалованье получаютъ. А то экая штука подписать: "печатать дозволяется, представить столько-то экземпляровъ" -- это и я могу подписать!

-- А ну ее Англію и печать, -- сказалъ одинъ молчавшій доселѣ смышленаго вида господинъ, -- разскажите-за лучше господа, что министры? не слышно ли какихъ перемѣнъ?

-- Ну это не по моей части, я съ министрами не знакомъ, -- сказалъ Камышлинцевъ.

-- Ничего особеннаго, -- отвѣчалъ Нобелькнебель. Государь изволилъ выѣхать за границу.

-- Да, это есть въ вѣдомостяхъ замѣтилъ политикъ: изволилъ выѣхать по Варшавскому тракту.

-- Ну, а какъ это дѣло?-- таинственно рѣшился спросить смышленый господинъ. Онъ осмотрѣлся и, удостовѣрившись, что никто изъ прислуги не слышитъ, прибавилъ: -- насчетъ освобожденія?

-- О какомъ освобожденіи вы изволите говорить?-- отмѣнно вѣжливо, но нѣсколько строго спросилъ Нобелькнебель.

У бѣднаго помѣщика мурашки пробѣжали по спинѣ.

-- Извините, я можетъ-быть не такъ выразился, -- покраснѣвъ продолжалъ онъ, -- но общій говоръ и притомъ отзывъ всего дворянства насчетъ этой эманцыпаціи крестьянъ.... -- помѣщикъ не окончивъ остановился.

-- Никакой эмансипаціи не будетъ и никакого освобожденія правительство не имѣетъ въ виду, -- внушительно и ясно сказалъ Нобелькнебель, -- по крайней мѣрѣ насколько мнѣ это извѣстно: а я полагаю, что имѣю случай довольно близко знать обстоятельства дѣла...-- онъ пріостановился, сбираясь чихнуть и ища платка въ карманѣ.

Слушатели всѣ замерли отъ вниманія и проникнулись высокимъ мнѣніемъ о юномъ государственномъ мужѣ.

-- Кому же знать, помилуйте!-- замѣтили нѣкоторые.

-- Дѣйствительно!-- высморкавшись продолжалъ ораторъ -- есть рѣчь о желаніи правительства у-луч-шить бытъ крестьянъ (Нобелькнебель растягивалъ слова и очевидно желалъ придать имъ вѣскость). Объ этомъ улучшеніи быта собираются свѣдѣнія и обсуживаются мѣры, но улучшеніе быта крестьянъ не есть освобожденіе отъ крѣпостной зависимости, какъ мечтаютъ и желали бы сдѣлать нѣкоторые юные утописты, не имѣющіе понятія о складѣ русской жизни и потребностяхъ государства. Нарушать учрежденіе, вызванное высокою государственной необходимостью, вслѣдствіе особаго положенія нашего отечества,-- учрежденіе, которое легло въ основу всего строя нашей жизни,-- ломать и уничтожать такое учрежденіе -- это значило бы потрясти все зданіе! этого нельзя-съ! этого могутъ желать наши враги, но никто, любящій свое отечество и понимающій его потребности, этого желать не долженъ и не будетъ-съ!

Нобелькнебель говорилъ съ горячностью и самъ себя заслушивался.

-- Конечно! совершенно справедливо,-- послышались голоса со всѣхъ сторонъ,-- это будетъ такое потрясеніе, что избави Богъ.

-- Извините господа,-- сказалъ вставая Камышлинцевъ и лицо его нѣсколько зарумянилось,-- я съ вами не совсѣмъ согласенъ... Крестьянскій вопросъ дѣйствительно лежитъ основнымъ камнемъ въ нашей государственной жизни и по этому самому долженъ быть рѣшенъ окончательно и -- сколько я понимаю, сколько слышалъ наконецъ -- таково въ самомъ дѣлѣ намѣреніе правительства. Я знаю, есть въ Петербургѣ партія, которая противодѣйствуетъ этому намѣренію, но едва ли ей удастся остановить или исказить его: противъ нея сила вещей и самая могучая воля въ Россіи. Вы, Григорій Ѳедоровичъ, -- сказалъ онъ, обращаясь къ хозяину, -- такъ положительно увѣряете въ противномъ потому, что слѣдуете мнѣнію вашего начальника, который, говорятъ, кричитъ по Петербургу противъ освобожденія и желалъ бы затормозить дѣло, но онъ и его партія кажется напрасно надсаживаютъ грудь! Поэтому, утверждая, что дѣло кончится какимъ-то улучшеніемъ быта, вы рискуете ввести въ заблужденіе людей, которымъ не близко извѣстенъ ходъ дѣла.

Слушатели пришли въ смущеніе и не знали кому вѣрить.

-- Если я это утверждаю, значитъ имѣю на это основательныя причины!-- наставительно сказалъ Нобелькнебель Камышлинцеву.-- Да!-- подтвердилъ онъ, утвердительно кивнувъ головой.-- Повторяю, господа,-- продолжалъ молодой хозяинъ, обращаясь къ гостямъ,-- что дѣло идетъ объ улучшеніи быта крестьянъ и этимъ оно ограничится. Мнѣ это извѣстно положительно.

-- Да?-- спросилъ, прищуривъ глаза, Камышлинцевъ.

Нобелькнебель еще разъ молча многозначительно кивнулъ ему головой. Камышлинцевъ задумался.-- Впрочемъ все можетъ статься, -- сказалъ онъ, пожавъ плечами, и, нахмурившись, повернулся, отворилъ стеклянную дверь и вышелъ въ садъ.

Получивъ такое положительное подтвержденіе отрадной для себѣ вѣсти, слушатели встрепенулись и вдругъ почувствовали въ себѣ силу и самоувѣренность несокрушимыя. Вставъ съ мѣстъ и скучившись около молодаго хозяина, всѣ увѣряли другъ друга, а въ тоже самое время и самихъ себя, что иначе и быть не можетъ. Доказательства во множествѣ были приводимы необыкновенно сильныя и тѣмъ болѣе казались неопровержимыми, что никто ихъ не думалъ опровергать: хоръ пѣлъ въ унисонъ. Тутъ было говорено и о неприкосновенности собственности, и о священныхъ правахъ дворянства, и о томъ, что крестьянъ, какъ дѣтей, нельзя предоставить самимъ себѣ и что безъ благодѣтельнаго надзора помѣщика они развратятся и пропадутъ. Нѣкоторые пошли далѣе и замѣтили, что и улучшать бытъ крестьянъ нечего, потому что этотъ бытъ ничего не оставляетъ желать лучшаго; а когда Нобелькнебель повѣдалъ обществу о существованіи въ западныхъ государствахъ пролетаріата, положеніе котораго несравненно бѣдственнѣе, то собраніе пришло въ нѣкотораго рода восторгъ и у иныхъ отъ умиленія показались даже слезы на глазахъ. Затѣмъ рѣчь пошла вробще о благоденствіи и раздольѣ нашего отечества. При этомъ особенное удовольствіе доставило сравненіе необъятнаго пространства его съ пространствами другихъ странъ и огромность нашего войска въ сравненіи съ иностранными. Упоминаніе о мелкихъ нѣмецкихъ княжествахъ съ тремя съ половиной солдатами возбудило гомерическій хохотъ. Вообще всѣ пришли къ заключенію, что у насъ, благодареніе Богу, все идетъ прекрасно и не нужно намъ никакихъ иноземныхъ улучшеній: надъ всякой вещью у насъ есть свой начальникъ, и мирный гражданинъ, не обязанный ни о чемъ заботиться, можетъ за нимъ спать спокойно; а еслибы нужно еще поощрить кого, то это классъ помѣщиковъ, который то посвящаетъ себя служенію престолу, то, отслуживъ, непрестанно долженъ пещись о благоденствіи крестьянства и пріобрѣтеніи средствъ къ жизни, для того, чтобы достойно поддержать славу русскаго гостепріимства, для чего вынужденъ часто входить въ долги и даже продавать свои имѣнія.

Разговоръ, коснувшись восхваленія горячо любимаго нами отечества и своего сословія насчетъ другихъ странъ и разныхъ забавныхъ нѣмцевъ, могъ бы продолжаться до безконечности, но одинъ молчаливый, тучнаго и угрюмаго вида господинъ, давно поглядывавшій на лежащія крестикомъ на игорномъ столѣ колоды картъ, не выдержалъ и, подойдя къ столу, замѣтилъ, что чѣмъ говорить о пустякахъ, лучше бы заняться дѣломъ. Предложеніе это было принято утомленными отъ глубокихъ соображеній ораторами съ единогласнымъ одобреніемъ. Молодой хозяинъ, самъ весьма любившій коммерческія игры, поспѣшно исполнилъ желаніе гостей и съ свойственной ему изысканной вѣжливостью поднесъ каждому карту, не обойдя и священника, который на вопросъ, играетъ ли, скромно отвѣчалъ: "дерзаю." Но какъ по справкѣ оказалось, что онъ играетъ не на деньги, а такъ только, на шереметевскій счетъ, то партнеровъ ему не оказалось и онъ остался "посмотрѣть". И затѣмъ, черезъ нѣсколько минутъ, за каждымъ столомъ водрузилось по три или по четыре бойца и всѣ, за исключеніемъ священника, предались тому мирному занятію, которое у насъ не только --

Юношей питаетъ,

Отраду старцамъ подаетъ,

но, можетъ быть, спасаетъ Россію отъ политическихъ треволненій, ибо поглощаетъ весь избытокъ свободнаго времени такъ-называемыхъ образованныхъ классовъ, который они безъ сего благодѣтельнаго изобрѣтенія рѣшительно не знали бы куда дѣвать.

II.

Камышлинцевъ, выйдя въ садъ, прошелъ задумавшись по длинной, тѣнистой липовой аллеѣ, вплоть до конца, повернулъ въ другую, ей параллельную, которая шла обратно къ дому, и, дойдя по ней до террасы, безотчетно поднялся по отлогимъ ступенямъ и вошелъ въ растворенныя широкія двери. Комната, въ которую онъ вступилъ, была большая, прохладная гостиная. Высокія окна ея, выходящія на террасу, были закрыты синими сторами, направо отъ входа былъ раскинутый карточный столъ и за нимъ сидѣло четверо играющихъ, влѣво другой столъ, который ждалъ игроковъ. Играющіе были: уѣздный предводитель, высокій, толстый и ражій, вслѣдствіе жиру и важности неговорящій, а только мычащій, онъ и выбранъ былъ преимущественно за эту наружность: "представителенъ де", -- потомъ Мытищевъ старшій, старикъ лѣтъ 70-ти, высокій, худой, согнутый, со всклокоченными бѣлыми какъ лунь волосами и впалыми, но проницательными глазами: несмотря на лѣтнее время онъ былъ въ бархатныхъ полусапожкахъ, -- далѣе братъ его, человѣкъ лѣтъ 50-ти, съ темными, съ сильной просѣдью какъ хорошій боберъ, и гладко причесанными волосами, благообразнымъ, правильнымъ лицомъ и исполненнымъ достоинства спокойнымъ обращеніемъ: онъ былъ женатъ на дочери Нобелькнебеля,-- наконецъ самъ Нобелькнебель, пожилой, но еще статный человѣкъ, съ нѣсколько отекшимъ лицомъ, манерами избалованнаго барина, въ тончайшемъ бѣльѣ и шармеровскомъ платьѣ; казалось, это былъ милѣйшій и безпечнѣйшій пожилой джентльменъ, еслибы иногда взглядъ его, смышленый и холодный, не выдавалъ энергическую, въ дѣлѣ пріобрѣтенія, натуру обрусѣвшаго нѣмца.

По другую сторону двери у боковой стѣны стоялъ диванъ со столомъ и нѣсколько покойныхъ креселъ, окруженныхъ деревьями и цвѣтами: тутъ размѣстилось дамское общество, именно: сама госпожа Нобелькнебель, дама русская, широкихъ размѣровъ, считавшая въ своемъ родѣ какого-то князя изъ казанскихъ татаръ и имѣвшая, вслѣдствіе этого, притязаніе на аристократизмъ; дочь ея, лѣтъ 22-хъ, что была замужемъ за Мытищевымъ, невысокая, но стройная, прелестная женщина съ нѣжными чертами лица и свѣтло-пепельными волосами, которые вились колечками на лбу и были такъ взбиты сверху, что мягкимъ и пушистымъ оваломъ ложились вокругъ головки. Она была изящно одѣта, какъ умѣютъ одѣваться только хорошенькія женщины съ тонкимъ вкусомъ.

Мытищева совсѣмъ не походила ни на кого изъ своихъ близкихъ, у нея были темные глаза, мягкіе и умѣющіе смѣяться, съ темными же бровями, что при свѣтло-пепельныхъ волосахъ придавало лицу чрезвычайно красивую тѣнь. Лицо это съ небольшимъ прямымъ носикомъ и маленькимъ ртомъ было необыкновенно мяло и оживленно и вся она, нѣжная, легкая, граціозная, была полна той особенной прелести, которую мы называемъ женственностью.

Третьей собесѣдницей была дѣвушка лѣтъ 18-ти, высокая, стройная, съ овальнымъ красивымъ лицомъ, умными карими глазами, пушистыми, темными дугой бровями и энергическимъ выгибомъ переносья надъ небольшимъ прямымъ и смѣлымъ носомъ. Она была гладко причесана, одѣта просто, но ловко, въ ея румяномъ лицѣ и свѣжемъ станѣ было видно много здоровой крови, но вся ея наружность, красивая, стройная и простая, теряла нѣсколько отъ сближенія съ Мытищевой: она была какъ-то жестка, не было въ ней того нѣжнаго, затрогивающаго, женственнаго, что было въ Мытищевой. Дѣвушка эта была дочь небогатаго, добродушнаго помѣщика, сосѣда Нобелькнебеля; она была расторопна, свѣдуща въ хозяйствѣ, и Дарья Степановна всегда приглашала ее, когда у нея были гости: она ей помогала принимать и вообще исполняла должность чиновника особыхъ порученій. Она понимала, для чего ее зовутъ, и никогда бы не принимала приглашенія, но отецъ ея считалъ это за большую честь и удовольствіе и всегда настаивалъ, чтобы дочь выѣзжала съ нимъ. Съ Мытищевой онѣ были хороши, но кажется мало симпатизировали другъ другу: между ними не. было ничего общаго. Называлась она Анна Ивановна Барсукова.

Камышлинцевъ подошелъ къ играющимъ.

-- Ну что, какъ везетъ?-- спросилъ онъ старика Мытищева.

-- Видите, всѣ съ дышломъ, -- отвѣчалъ тотъ сердито.

Камышлинцевъ подошелъ къ женщинамъ.

-- Что вы не играете?-- спросила г-жа Нобелькнебель, не хотите ли въ мою партію?

-- Благодарю васъ,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ,-- вы знаете, я съ барынями не люблю играть въ карты, да и вообще сегодня не расположенъ играть.

-- Я думала, что вы изъ-заграницы воротились любезнѣе,-- сказала хозяйка, нисколько впрочемъ не сердясь за откровенность.-- А что тамъ, садятся?

-- Нѣтъ еще.

-- Пойти однако найти себѣ кого-нибудь, а то пожалуй и безъ партій останешься!

И затѣмъ она вышла, но вскорѣ возвратилась, ведя за собой двоихъ партнеровъ, и водрузилась съ ними за приготовленнымъ уже столомъ. Въ-четверомъ она не любила играть въ преферансъ, говоря, что сдающій попусту время тратитъ, сидя безъ игры.

-- Подсаживайтесь-ка къ намъ,-- сказала Камышлинцеву Мытищева.-- Вы что-то не въ духѣ?-- замѣтила она, глядя ему въ лицо.

Барсукова вслѣдъ за нею, молча, но пристально поглядѣла на Камышлинцева.

-- Да!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ, -- слышалъ скверную вѣсть, но къ этому не привыкать.

Мытящева по чувству приличія промолчала, по самое это молчаніе было косвеннымъ вопросомъ.

-- Я увѣренъ, -- сказалъ улыбаясь Камышлинцевъ,-- что васъ мучитъ любопытство узнать, что это за вѣсть.

-- Разумѣется, -- отвѣчала Мытищева, -- и вы бы должны быть мнѣ благодарны, что я интересуюсь тѣмъ, что близко касается васъ.

-- Именно!-- сказалъ Камышлинцевъ, слегка кланяясь;-- но позвольте думать, -- продолжалъ онъ,-- что вы точно также сгорали бы любопытствомъ, еслибъ это дѣло и не до меня касалось.

-- А вамъ очень бы хотѣлось, чтобы я увѣряла васъ въ противномъ?-- въ свою очередь спросила Мытищева.

-- Весьма. было бы пріятно. Впрочемъ извѣстіе не касается меня непосредственно.

-- Такъ отчего же вы огорчились?

-- Да ужасно досадно разочаровываться.

Мытищева опять промолчала.

-- Вашъ братъ увѣряетъ, что крестьянское дѣло окончится какимъ-то улучшеніемъ быта, -- сказалъ Камышлинцевъ.

-- Да?-- спросила Мытищева, сдѣлавъ удивленное личико.-- Я тутъ впрочемъ мало понимаю, но думаю, что и это не дурно на первый разъ. Лучше что-нибудь, чѣмъ ничего!

-- Н-ну, я не того мнѣнія, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ, но, не желая вступать съ Мытищевой въ споръ объ этомъ предметѣ, сказалъ, вставая: -- пройдемтесь по саду, я не могу сидѣть, когда меня что-нибудь взволнуетъ.

-- Пожалуй! пройдемся, Анюта?-- спросила Мытищева Барсукову.

Та молча встала. Камышлинцевъ съ Барсуковой вышли на террасу, а Мытищева, прежде нежели выйти, подошла къ мужу, положила ему руку на плечо и спросила:

-- Ну что, какъ играешь?

-- Ничего, милая, -- отвѣчалъ онъ, -- такъ себѣ!-- Она посмотрѣла ему въ карты, потомъ подошла къ отцу.

-- Ну а вы, папа?-- сказала она, наклонилась и поцаловала его въ голову.

-- Couci-couci!-- отвѣчалъ тотъ; онъ любилъ щегольнуть не очень обыкновеннымъ французскимъ словечкомъ.

-- Какой чортъ куси-куси, всѣ почти робберы выигралъ, -- сказалъ старикъ Мытищевъ, беззлобно сердясь.

-- А вы вѣрно по обыкновенію страдаете, Василій Сергѣевичъ, -- обратилась къ нему Мытищева.

-- Да матушка! я ужъ такъ повитъ, чтобы проигрывать, видно въ бабки какую-нибудь вѣдьму позвали.

Безсловесный предводитель только заколыхался отъ смѣху и что-то злорадостно промычалъ.

-- А мы въ садъ, -- помолчавъ сказала Мытищева и, милая, изящная, слегка шелестя одеждой, не торопливо вышла.

День еще не вечерѣлъ, но уже полуденная іюльская жара спала и въ тѣнистыхъ аллеяхъ сада недвижно и освѣжительно стоялъ теплый, весь пропитанный душистыми запахами растительности, деревенскій воздухъ. Камышлинцевъ и Барсукова тихо шли подъ зеленымъ навѣсомъ тѣнистой аллеи, которая прямо съ террасы врѣвывелась въ чащу сада и вскорѣ скрывалась въ немъ, подъ густою листвой вѣтвей.

Камышлинцевъ еще до отъѣзда заграницу былъ нѣсколько знакомъ съ Барсуковой. Онъ нашелъ, что она не только сложилась физически, но и нравственно стала, казалось, серьёзнѣе. По свойственной развитому и наблюдательному человѣку привычкѣ, ему при первой возможности захотѣлось узнать, къ какому сорту дѣвъ принадлежитъ его собесѣдница.

-- Ну что же вы подѣлывали въ это время?-- спросилъ Камышлинцевъ Барсукову.

-- Да то же, что и прежде. Дома хозяйничаю немного, да шью. Дарья Степановна иногда присылаетъ! съ ней что-нибудь работаю.

-- Подушки по канвѣ или воротнички гладью?

-- Воротнички-то случается, -- улыбаясь отвѣчала Барсукова (у нея была пріятная, откровенная улыбка), а по канвѣ не шью, и не люблю: эта работа для богатыхъ да праздныхъ.

-- А вы всегда заняты?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Почти! я привыкла всегда что-нибудь да дѣлать, -- сказала она.

-- Счастливая вы женщина!-- замѣтилъ какъ-бы про себя Камышлинцевъ.

Барсукова сбоку взглянула на Камышлинцева.

-- Я не жалуюсь, -- замѣтила она, -- но чему же вы нашли завидовать?

-- Какъ не завидовать!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.-- Дѣло у васъ есть, а главное -- вы имъ удовлетворяетесь.

Барсукова слегка покраснѣла, ей показалось, что въ словахъ Камышлинцева былъ оттѣнокъ сожалѣнія.

-- Вы находите, можетъ быть, что я довольствуюсь слишкомъ малымъ?-- сказала она; -- рада бы и большему, да гдѣ же и въ чемъ оно? назовите!

-- Да, бездѣлицу вы спрашиваете: женская дѣятельность! У насъ и мужскую-то не знаешь куда дѣть!-- угрюмо отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Вотъ видите ли! вы и читали много, и много видѣли, а не даете отвѣта. Гдѣ же мнѣ-то, деревенской дѣвушкѣ, найти его?-- какъ-то просто, но съ достоинствомъ отвѣчала Барсукова.

Эге! Да дѣвочка-то не глупа!-- подумалъ Камышлинцевъ.

-- Есть вопросы, -- медленно говорилъ, какъ-бы раздумывая, Камышлинцевъ, -- которые трудно разрѣшать по двумъ причинамъ: во первыхъ, они сами по себѣ затруднительны, во вторыхъ, не могутъ быть разрѣшены нѣсколькими словами. У насъ вообще жизнь не представляетъ удобства къ широкой дѣятельности, а самая дѣятельность можетъ быть направлена такъ разнообразно, что назвать ей одну задачу значитъ исключить тысячи. Впрочемъ, мнѣ кажется, всякая дѣятельность почтенна, если она производительна, а брать надо ту, которая сподручнѣе, разумѣется, если нѣтъ такой, къ которой васъ влечетъ, въ которой чувствуется призваніе.

-- Призваніе!-- въ раздумьи прибавила Барсукова.-- Да какъ узнаешь его? тянетъ къ чему-то, отдалась бы вся чему-нибудь, а не знаешь.

Камышлинцевъ посмотрѣлъ на Барсукову: ея пріятное лицо было пасмурно.

-- А еще хуже, если и знаешь да не можешь, -- тихо прибавилъ Камышлинцевъ. Оба замолчали и задумчиво шли рядомъ.

-- Ау! гдѣ вы?-- послышался тоненькій, невѣрный голосъ, какимъ обыкновенно кричатъ женщины, не привыкшія къ крику.

-- Здѣсь!-- остановясь отвѣчалъ Камышлинцевъ.

Вскорѣ въ просвѣтѣ аллеи показалась стройная фигура Мытищевой.

-- Какъ это мило! вы звали пройтись и сами убѣжали!-- сказала она.

-- Вольно-жъ вамъ было оставаться любезничать съ мужемъ, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Съ кѣмъ же и любезничать, какъ не съ мужемъ?-- сказала Мытищева, смѣясь веселыми глазами.

-- А зачѣмъ съ мужемъ-то любезничать?-- спросилъ Камышлинцевъ. Вѣдь онъ мужъ! съ нимъ дѣло покончено! Развѣ чтобы не потерять привычки?

-- Да, это не мѣшаетъ иногда, -- отвѣчала Мытищева.-- Я нахожу, что вы заграницей отвыкли быть любезнымъ.

-- Вы находите? подождите! дымъ отечества покоптитъ меня и я снова взгляну на все увлаженными отъ умиленія глазами.

-- Ну за вами этого грѣха не было, и я никакъ не хочу сказать, чтобы вы прежде умилялись,-- возразила Мытищева;-- по крайней мѣрѣ я не видала предмета вашего умиленія. А пора бы!

-- То есть пора бы влюбиться?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Не только влюбиться, а жениться.

-- Жениться теперь, когда есть надежда, что дѣло будетъ! нѣтъ, слуга покорный; я и прежде не намѣренъ былъ связывать себя, а теперь и подавно!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Вотъ это мило! связывать себя, какъ будто жена мѣшаетъ дѣятельности?

-- Еще бы! и весьма часто: согласитесь, что холостой человѣкъ гораздо независимѣе.

-- Остаться старымъ холостякомъ, куда какъ пріятно!-- возразила Мытищева, пожавъ плечами.

-- Что жъ, до поры до времени! Мы видимъ примѣры, что люди весьма достойные оставались холостыми въ то время, когда имъ нужна была независимость, а подъ старость, когда чувствовали потребность въ спокойствіи и семьѣ, находили себѣ прелестную подругу.

Камышлинцевъ проговорилъ это серьёзно; но около глазъ его сложилась невольно какая-то маленькая складочка, которая проглядывала насмѣшливо. Они проходили въ это время передъ клумбой цвѣтущихъ розъ.

Мытищева нагнулась къ нимъ и, припавъ лицомъ къ пышнымъ цвѣтамъ, съ наслажденіемъ ихъ стала нюхать.

-- Хотите, я вамъ букетъ нарву,-- сказала Барсукова,-- у васъ нѣтъ такихъ розъ.

-- Пожалуйста, дружокъ: спасибо скажу,-- отвѣчала

Мытищева, идя за Камышлинцевымъ, который поджидалъ ее.

Они шли нѣсколько минутъ молча.

-- Такъ вы не женились потому, что жена мѣшала бы вамъ дѣло дѣлать? Что жъ, до сей поры вы много надѣлали?-- спросила Мытищева въ отмѣстку и посмотрѣла насмѣшливо на Камышлинцева; но ея прелестное и добродушное личико рѣшительно лишено было желчнаго выраженія и насмѣшка выразилась на немъ только тѣмъ, что глаза ея весело и игриво засмѣялись. Камышлинцевъ взглянулъ на нее, и ему стало совѣстно вымѣщать на ней свое дурное расположеніе духа.

-- Что-жъ дѣлать!-- отвѣчалъ онъ,-- не моя вина, если дѣла нѣтъ: то, что съ молоду кажется такъ легко осуществить, со временемъ оказывается несбывающейся мечтой.

-- А ваша мечта?-- спросила она.

-- Моя любимая мечта, -- сказалъ Камышлинцевъ, подсмѣиваясь надъ собою, -- была такая: дѣло по душѣ, такое дѣло, которому бы могъ весь свободно отдаться, да... да женщина по душѣ, которая бы мнѣ свободно отдалась!

-- Это вы недурно придумали!-- замѣтила Мытищева.-- За чѣмъ же остановка?

-- Да за тѣмъ, что нѣтъ ни такого дѣла, ни такой женщины! отвѣчалъ Камышлинцевъ, вздохнувъ полушутливо, полусерьёзно.

-- Будто-бы?-- насмѣшливо спросила Мытищева.-- Я думаю ни то, ни другое вамъ съ неба не свалится! Ужь не слишкомъ ли вы разборчивы, не слишкомъ ли высокаго о себѣ мнѣнія?

Камышлинцевъ невольно и едва замѣтно усмѣхнулся. Онъ зналъ, куда и за что была пущена эта стрѣлка.

-- О нѣтъ!-- добродушно отвѣчалъ онъ.-- Были дѣла, да маленькія, не захватывали они всего меня и я легко ихъ бросалъ; были и женщины...

-- Да также маленькія?-- улыбаясь лицомъ и глазами, подсказала Мытищева.

-- Да! тоже не захватывали всего, -- смѣясь подтвердилъ Камышлинцевъ.

Въ это время подошла Барсукова съ двумя великолѣпными пучками розъ.

-- Спасибо, дружокъ!-- сказала Мытищева, взявъ одинъ и припадая къ нему лицомъ.-- А знаете, какое несчастіе съ Дмитріемъ Петровичемъ? Для него нѣтъ ни одного дѣла по душѣ и ни одной женщины по сердцу.

-- Нѣтъ, не такъ: вы не измѣняйте моихъ словъ!-- возразилъ Камышлинцевъ.-- Я сказалъ, что считалъ бы счастіемъ, еслибы нашелъ дѣло по душѣ, которому бы весь могъ предаться, и женщину по душѣ, которая бы мнѣ свободно отдалась. У всякого свои понятія о счастіи.

-- Да, но результатъ все тотъ же! ему попадались -- продолжала передавать Мытищева Барсуковой -- все и дѣла маленькія, и женщины маленькія.

-- И любовь была маленькая?-- спросила Барсукова.

-- Разумѣется, и любовь была маленькая, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ.-- Да впрочемъ это бы не бѣда; по моему, чѣмъ меньше любви, тѣмъ лучше: вѣдь любовь какъ влеченіе -- это естественное чувство, но любовь какъ страсть -- это болѣзнь, затемнѣніе разсудка чувственностью, -- ненормальное состояніе человѣка. Для прочнаго счастія не она нужна: нужна глубокая привязанность, которая родится отъ многихъ причинъ -- отъ уваженія, сочувствія и наконецъ отъ склонности, т. е. немножко того, что мы называемъ любовью, -- вотъ этого-то и не было.

-- Тутъ, я думаю, не виноваты ни дѣла, ни женщины, что вы не находили ихъ по себѣ. Мы все-таки пришли къ тому, что или вы слишкомъ разборчивы, или въ васъ самихъ нѣтъ достаточно -- какъ бы это сказать -- способности отдаться чему-нибудь, отдаться совсѣмъ: нѣтъ смѣлости броситься головой внизъ, потому что смѣлость, говорятъ, города беретъ... вы, я думаю, слишкомъ разсудительны для этого, -- замѣтила Мытищева.

-- Я не спорю, можетъ быть во мнѣ и нѣтъ достаточно самоотверженности, -- возразилъ Камышлинцевъ,-- но я этого не испытывалъ все-таки потому, что не встрѣчалъ ни такого дѣла, ни такой женщины, для которыхъ стоило и нужно бы броситься очертя голову. Впрочемъ для женщинъ и не нужно, я полагаю, самоотверженности, -- замѣтилъ Камышлинцевъ.

-- Ну такъ и погодите винить другихъ, -- сказала Мытищева.

-- Да я въ этомъ никого и не виню. Большія дѣла встрѣчаются только въ большія эпохи, въ эпохи большихъ дѣлъ: тогда и большіе люди являются. А то нѣтъ ни на что запроса, нѣтъ дѣятельности, такъ хоть будь семи пядей во лбу, все или просидишь сложа руки, или лобъ разобьешь. Конечно, это не мѣшаетъ лбы разбивать, все-таки въ стѣнѣ хоть ямку простучимъ; но это значитъ, работать на внуковъ, что очень скучно. Отъ этого-то мнѣ и было особенно непріятно услыхать, что разстроивается дѣло освобожденія: я думалъ, что начинается наконецъ время большихъ дѣлъ.

-- И большихъ женщинъ?-- игриво замѣтила Мытищева.

-- Да, явились бы и женщины,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- А пока вы скучаете?-- съ маленькой небрежностью замѣтила Мытищева.

-- Нѣтъ не скучаю, потому что знаю, что мнѣ нужно, и за неимѣніемъ большаго, кое-какъ перебиваюсь, маленькимъ.

-- Маленькими дѣлами и маленькой любовью! Какъ пріятна и весела должна быть особенно послѣдняя,-- смѣясь говорила Мытищева.

-- Долженъ вамъ признаться, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ, -- что любви совсѣмъ нѣтъ, никакой нѣтъ, ни даже маленькой. Но чувствую, что скоро будетъ любовь и большая.

-- Это почему?-- живо спросила Мытищева,

-- А потому, что когда нѣтъ дѣла, такъ хочется очень любить... знаете, какъ у Фета гдѣ-то сказано, что не знаетъ еще, что будетъ пѣть, но пѣсня зрѣетъ.

-- Любопытно видѣть вашъ выборъ; пожалуйста скажите, когда начнется,-- отвѣчала Мытищева.

-- Сами увидите, если что будетъ: женщины это сейчасъ замѣчаютъ,-- сказалъ Камышлинцевъ.

Они прошлись еще немного и вскорѣ ихъ позвали чай пить. Играющіе окончили свои партіи, вечерѣло, тучи начали надвигаться. Многимъ гостямъ въ томъ числѣ и Мытищевымъ, было далеко до дома. И всѣ, какъ водится у насъ, разомъ какъ гуси на отлетъ, поднялись къ домамъ. На прощаньѣ Мытищевы, мужъ, и жена, звали Камышлинцева въ себѣ; онъ обѣщался, и всѣ разъѣхались.

Мы не будемъ слѣдить за тѣми лицами нашего романа, съ которыми встрѣтимся, но посмотримъ, какое впечатлѣніе всѣ слышанныя новости произвели на тѣхъ многихъ, которыхъ мы не назвали и по фамиліямъ, потому что каждый изъ нихъ отдѣльно почти ничего не значитъ, не только въ нашемъ романѣ, но и въ жизни,-- но которые всѣ вмѣстѣ имѣютъ значеніе, какъ масса, животное низшей степени развитія, одаренное грубыми орудіями чувствъ и плохо развитыми инстинктами, неповоротливое и нелѣпое, но сильное, иногда весьма ярое и всегда вѣрющее только тому, кто хоть вретъ, да по немъ.

Впечатлѣнія, произведенныя на этихъ господъ молодымъ Нобелькнебелемъ и Камышлинцевымъ, были совершенно различны. О первомъ всѣ отзывались очень почтительно и съ уваженіемъ: "прекрасный молодой человѣкъ", говорили они тѣмъ гортаннымъ басомъ, которымъ обыкновенно отдается дань справедливой хвалы только людямъ степеннымъ, отнюдь не задѣвающимъ противъ шерсти никакихъ общепринятыхъ условій и обѣщающимъ подняться въ гору, храня преданія предковъ и совершенствуя ихъ по мѣрѣ развитія вѣка.

О Камышлинцевѣ мнѣнія были не столь одобрительны, но снисходительнаго свойства. Конечно онъ подозрѣвался въ разныхъ вольнодумствахъ и нѣкоторые, прищуривъ одинъ глазъ, таинственно и многозначительно замѣчали, что онъ "тово"; но какъ это неопредѣленное "тово" никого не задѣвало, а самъ онъ носа не задиралъ и своего превосходства не выказывалъ, то въ заключеніе всѣ согласились, что "впрочемъ онъ славный и простой малый".

Еслибы поглубже взглянуть въ мысли разговаривавшихъ, то мы бы увидѣли, можетъ-быть, что, несмотря на преимущество, отдаваемое достоинствамъ Нобелькнебеля, сердца младшихъ и простодушныхъ дѣтей природы болѣе лежали къ Камышлинцеву, потому что онъ былъ весьма простъ въ обращеніи, тогда какъ Нобелькнебель самой своей отмѣнной вѣжливостью высказывалъ свое превосходство. Одинъ добродушный засѣдатель даже отчасти высказалъ это, замѣтивъ про Нобелькнебеля-сына, "что хорошо-де ему о честности-то кричать, когда родитель такое состояніе пріобрѣлъ".

При этомъ, по старинному свойству человѣческой природы, людямъ, которые считали дерзостью дли вольнодумствомъ многія -- справедливо или нѣтъ -- предполагаемыя ими въ Камышлинцевѣ мысли, именно и нравилось то, что вотъ такой человѣкъ живетъ среди ихъ и находится съ ними въ пріязни. Они смотрѣли на него такъ, какъ толпа, спокойно стоящая на берегу, смотритъ на смѣльчака, пустившагося изъ удали по тронувшемуся льду на другой берегъ. Перейдетъ, скажутъ -- молодецъ; не перейдетъ, ну -- дуракъ, по дѣломъ ему! Чтобы опредѣлить основаніе, по которому сложилось такое мнѣніе о Камышлинцевѣ, тогда какъ онъ его ничѣмъ не выказывалъ, надо знать хорошо жизнь провинціальной глуши и глушь провинціальной жизни. Они имѣютъ акустическое свойство нѣкоторыхъ мѣстностей, обладающихъ необыкновеннымъ отголоскомъ, въ родѣ пизанскаго баптистерія: -- всякое сказанное въ нихъ слово повторяется нѣсколько разъ въ совершенно различныхъ тонахъ. Отъ этого, вслѣдствіе новости, сообщенной Нобелькнебелемъ, объ улучшеніи быта крестьянъ, онъ получилъ значеніе чуть не друга и повѣреннаго всѣхъ министровъ, посвященнаго во всѣ государственныя тайны. Въ свою очередь слухъ о существованіи нѣкоего Герцина, въ связи съ именемъ привезшаго это извѣстіе Камышлинцева, заслужилъ послѣднему репутацію человѣка, посвященнаго во всѣ замыслы революціи, друга и агента агитатора. Послѣднее мнѣніе, съ помощью необыкновенно быстрой, изустной провинціальной гласности, вскорѣ такъ утвердилось, что одинъ изъ гостей, имѣвшій кровную вражду съ исправникомъ нарочно пріѣзжалъ къ Камышлинцеву, прося его обличить въ "Колоколѣ" козни своего врага, и весьма оскорбился и не повѣрилъ увѣреніямъ Камышлинцева, что онъ съ "Колоколомъ" никакихъ сношеній не имѣетъ.

III.

Дмитрій Петровичъ Камышлинцевъ значился по формуляру отставнымъ титулярнымъ совѣтникомъ 29-ти лѣтъ, а былъ въ настоящее время ремесломъ -- помѣщикъ не у дѣлъ, т. е. помѣщикъ, не занимающійся ни хозяйствомъ, ни собаками и не знающій что изъ себя дѣлать. Пожалуй можно бы еще помѣстить его въ разрядъ помѣщиковъ, ѣздившихъ за границу, но за границей онъ былъ только одинъ разъ: такихъ помѣщиковъ много на святой Руси. Дворянство его было не изъ древнихъ: по фамильнымъ преданіямъ предокъ его по отцѣ былъ стрѣлецъ, сосланный Петромъ за бунтъ, съ отрубленными ушами и носомъ въ какую-то приволжскую трущобу; прадѣдъ по матери былъ въ пугачевскія времена управляющимъ канцеляріей губернатора, вертѣлъ всей губерніей и навертѣлъ себѣ значительное состояніе. Часть этого-то состоянія, раздробленнаго между наслѣдниками, и доставляла возможность молодому Камышлинцеву заниматься тѣмъ, чѣмъ онъ занимался. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что у этихъ предковъ были тоже свои предки, но о нихъ ни письменные, ни изустные источники ничего не говорятъ, и мы имѣемъ полное право считать, что непосредственно за ними для рода Камышлинцевыхъ начинался тотъ доисторическій мракъ, который, по мнѣнію знатоковъ, чѣмъ старѣе, тѣмъ болѣе сообщаетъ особый букетъ крѣпкимъ винамъ и дворянскимъ фамиліямъ. Отецъ Камышлинцева былъ военнымъ, но, женившись и взявъ за женою порядочное приданое, немедленно опочилъ на своихъ лаврахъ и жениномъ имѣніи. Мать Камышлинцева воспитывалась и жила до замужства въ другой губерніи, гдѣ отецъ ея былъ на службѣ и имѣлъ отъ другой жены много дѣтей. Такимъ образомъ, родители Камышлинцева, поселясь въ имѣніи, не принадлежали ни къ одному мѣстному дворянскому гнѣзду, т. е. группѣ сосѣдей, до такой степени перепутавшейся между собой посредствомъ женитьбы, что разобрать взаимное родство могли только мѣстныя барыни. Они не были старыми родовитыми помѣщиками и потому были свободны отъ многихъ присущихъ этому званію добродѣтелей и недостатковъ; но они были люди смирные, хорошіе, незлобивые -- и ихъ любили. Мы входимъ въ эти подробности и думали-было войти въ еще большія, имѣя въ виду выяснить себѣ среду и условія, развивающія классъ людей, къ которому принадлежалъ молодой Камышлинцевъ: но, разбирая настоящія и другія извѣстныя намъ данныя, мы находимъ, что среда и обстоятельства, окружавшія дѣтство Камышлинцева, имѣли въ этомъ случаѣ счастливое вліяніе только отрицательными сторонами, т. е. не привили молодому Камышлинцеву своихъ взглядовъ и предразсудковъ. Такъ напримѣръ, родъ его не былъ достаточно древенъ, чтобы потомокъ могъ причислятъ себя къ лику тевтонскихъ рыцарей, ни такъ молодъ, чтобы начинаться отъ вчерашняго Митюшки-цѣловальника,-- хотя въ сущности между барономъ, грабившимъ на большой дорогѣ, чиновникомъ, грабившимъ въ канцеляріи, и цѣловальникомъ -- въ кабакѣ трудно рѣшить, кто грабилъ приличнѣе и законнѣе! По состоянію, Камышлинцевъ тоже не былъ достаточно богатъ, чтобы мѣтить въ россійскіе ланд-лорды, ни достаточно бѣденъ, чтобы искать мѣста по акцизу. Итакъ, судьба благодатно уберегла его и отъ величія, и отъ огорченій крайности.

Когда Камышлинцевъ достачно подросъ, родители его начали разсуждать съ знакомыми и между собою, куда помѣстить сына въ ученье. Такъ какъ между дворянствомъ и понынѣ еще никто почти не дерзаетъ думать, что есть возможность быть полезнымъ родинѣ, не поступая на службу, и безъ того переполненную искателями мѣстъ и мѣстечекъ, а въ ту пору подобныхъ вольнодумцевъ и не существовало, -- то вопросъ приводился къ тому, гдѣ начать службу Митинькѣ. У болѣе или менѣе истыхъ и коренныхъ дворянъ военная служба всегда считалась благороднѣе статской: часто ихъ отцы и дѣды сами проливали если не кровь, то потъ, на поляхъ брани и ученій, а потому Камышлинцевы и не встрѣтили иного совѣта, какъ отдать сына въ военную службу, т. е. въ кадетскій корпусъ. Но практическій смыслъ людей средняго состоянія, не зараженныхъ особенно рыцарскими наклонностями, подсказалъ имъ мысль примирительную, а именно; сдѣлать Митиньку военнымъ, но спеціалистомъ. Для очищенія совѣсти, спросили о желаніи самого 12-ти лѣтняго Митиньку. Митинька, справившись какой мундиръ носятъ офицеры его будущей службы, остался имъ доволенъ и узнавъ вдобавокъ, что лучшіе изъ учениковъ попадаютъ въ гвардію, немедленно возчувствовалъ величайшую склонность къ названной спеціальности. И вотъ, при первомъ случаѣ, отправили Митиньку въ Петербургъ, гдѣ опредѣлили, какъ водится, въ приготовительный пансіонъ, а затѣмъ и въ самое заведеніе. Въ заведеніи этомъ учили кажется всѣмъ существующимъ наукамъ и еще нѣкоторымъ вещамъ, нигдѣ не существующимъ; несмотря на то, у кончившихъ съ полнымъ успѣхомъ курсъ наукъ встрѣчались странные пробѣлы въ знаніяхъ. Такъ напримѣръ, прослушавъ въ пансіонѣ довольно подробно всеобщую древнюю исторію съ ея анекдотами про Ассуровъ, Ксерксовъ и хвостъ Алкивіадовой собаки, Камышлинцевъ попалъ въ самомъ заведеніи на повѣствованіе о величіи Римской Имперіи, а за тѣмъ прямо перескочилъ на Крестовые походы. Учитель исторіи былъ изъ своихъ же, офицеровъ, и въ преподаваніи держался одной послѣдовательности -- поскорѣе отбыть лекцію, а потому сообщалъ только нѣкоторыя особенныя событія, безъ связи и объясненія причинъ и собственно только для сдачи экзамена. Затѣмъ, узнавъ о нѣкоторыхъ подвигахъ различныхъ, болѣе или менѣе великихъ Карловъ, Генриховъ и Фридриховъ, Камышлинцевъ другихъ свѣдѣній по части всемірной исторіи не получилъ и о томъ, что дѣлалось на свѣтѣ въ послѣднее столѣтіе, не имѣлъ никакого понятія. Съ русской исторіей тоже случился довольно странный казусъ: въ пансіонѣ слышалъ онъ какія-то легенды про основаніе Руси, а въ военно-учебномъ заведеніи онъ въ одномъ курсѣ все слушалъ объ удѣльныхъ междоусобіяхъ, въ другомъ -- объ Іоаннѣ Грозномъ, въ третьемъ -- о дѣяніяхъ великаго преобразователя, Петра І-го. Петромъ все и. заключилось; промежуточныя и дальнѣйшія свѣдѣнія, какъ объ отечественной, такъ и объ иностранной исторіи, предоставлялись его собственной любознательности. Свѣдѣнія по части законовъ и устройства своего отечества онъ, вмѣстѣ съ товарищами, пріобрѣлъ отъ аудитора, который два раза въ недѣлю читалъ изъ артикула Петра Великаго, что "надлежитъ" то-то и то-то, а дѣло кончалось обыкновенно фразою: "весьма живота лишить".

Съ запасомъ подобныхъ свѣдѣній вышелъ Камышлинцевъ изъ заведенія. Несмотря на полнѣйшее разнодушіе въ своей спеціальности, которую излагали до такой степени сухо и казенно, что пристраститься въ ней не было никакой возможности, Камышлинцевъ, мальчикъ съ счастливыми способностями, оказался изъ лучшихъ учениковъ и остался на службѣ въ Петербургѣ. Должно замѣтить, что двѣ случайности много благопріятствовали образованію Камышлинцева. Мальчикъ ходилъ въ отпускъ изъ заведенія къ своему дальнему родственнику. Еще молодой человѣкъ, этотъ родственникъ былъ однимъ изъ дѣйствительно образованныхъ людей и принадлежалъ въ кружку Станкевича и Грановскаго. Подъ вліяніемъ этого человѣка, отчасти эстетика и гуманиста, слагались первыя понятія Камышлинцева. Затѣмъ, по выходѣ изъ заведенія, Камышлинцевъ, искавшій уже общества людей мыслящихъ, попалъ въ другой, тогда только-что начинавшій образовываться кружокъ молодежи, болѣе реально смотрѣвшій на жизнь и увлекавшійся (всякое время имѣетъ свои увлеченія) другими крайностями. Но въ этотъ кружокъ Камышлинцевъ вступилъ уже нѣсколько подготовленный предыдущимъ вліяніемъ и потому не принялъ на вѣру всѣ его идеи. Какъ молодой человѣкъ, онъ во многомъ сочувствовалъ членамъ этого кружка, но видѣлъ и ихъ увлеченія. Лично онъ любилъ этотъ кружокъ, но идеи кружка составляли для Камышлинцева предметъ горячихъ споровъ: онъ отстаивалъ свой взглядъ и пробовалъ идти своей дорогой. Однакожъ въ томъ и другомъ обществѣ Камышлинцевъ прежде всего узналъ, какъ древній философъ, что онъ ничего не знаетъ и что истинное образованіе долженъ начать самъ и снова. Онъ былъ человѣкъ самолюбивый, и, понявъ свое невѣжество, принялся читать и учиться. Чтобы пополнить -- не скажу пробѣлъ, а -- совершенное отсутствіе образованія, онъ сосредоточилъ все свое вниманіе на предметахъ, совершенно чуждыхъ его спеціальности, и затѣмъ испыталъ участь большей части нашихъ спеціалистовъ, которые не желаютъ остаться круглыми невѣждами по другимъ отраслямъ знаній: равнодушный къ своему предмету, онъ увлекся другими, болѣе жизненными, болѣе симпатичными ему, совершенно охладѣлъ въ своей спеціальности, а новой не пріобрѣлъ.

Года два-три провелъ онъ такимъ образомъ въ Петербургѣ, когда старикъ Камышлинцевъ, опасно заболѣвъ, вызвалъ сына въ себѣ въ деревню и умеръ на его рукахъ.. Похоронивъ отца и поживя съ матерью въ деревнѣ, молодой Камышлинцевъ подумалъ, подумалъ и вышелъ въ отставку. Вышелъ онъ не отъ лѣни и не по той потребности насладиться независимостью и свободой, которую доставляетъ смерть главы семейства, хотя можетъ-быть и лѣнь и новое чувство имѣли въ этомъ рѣшеніи тоже свою долю участія, нѣтъ: -- его петербургскій кружокъ пробудилъ въ немъ мысли и потребности, которыя сознательно привели его къ этому рѣшенію. Рѣдкія и лишь совсѣмъ пустыя натуры остаются съ дѣтства до старости одинаковыми; большая же часть людей развивается и мѣняется постоянно; и чѣмъ счастливѣе и сильнѣе природа человѣка, тѣмъ это развитіе замѣтнѣе и плодотворнѣе. Поэтому намъ нужно сказать нѣсколько словъ о томъ, чѣмъ вышелъ Камышлинцевъ на первыхъ порахъ жизни.

Въ то время онъ былъ впечатлителенъ и нѣсколько вспыльчивъ, мало способенъ въ усидчивому постоянному труду, но дрожжи и тотъ живчикъ, который подталкиваетъ людей (у всякаго человѣка есть свои дрожжи и свой живчикъ) были у него хорошіе. Дрожжи въ немъ были хорошія съ дѣтства: поматери онъ былъ добръ и впечатлителенъ, можетъ попрадѣду имѣлъ здравый умъ, и въ нехитрой, но добродушной семьѣ пріобрѣлъ драгоцѣнное русское свойство -- совѣстливость. Да не улыбается читатель! Да, это именно -- русское качество! это не строгая честность, не безукоризненная прямота и безпристрастіе; нѣтъ, это -- маленькій, но дорогой противовѣсъ многимъ русскимъ недостаткамъ, противовѣсъ, который не мѣшаетъ купцу плутовать, вору воровать и чиновнику брать взятки, но который мѣшаетъ русскому вору, плуту и взяточнику совсѣмъ погрузиться въ свою грязь и оставляетъ въ нихъ живое мѣстечко. Благодаря этому свойству, каждый русскій человѣкъ если и мошенничаетъ, то какъ-то однимъ только бокомъ. Камышлинцева ни нужда, ни обстоятельства не подвергали искушеніямъ, и нравственную стойкость свою онъ не могъ еще испробоватъ, но совѣстливость не позволяла ему браться за то, чего онъ не зналъ или къ чему не чувствовалъ призванія: а живчикъ въ немъ бился. Тѣмъ обстоятельствомъ, что этотъ живчикъ не подбивалъ его удивлять народъ рысаками, плѣнять барышень красивымъ мундиромъ или добиваться въ канцеляріи милостей начальства во образѣ чиновъ и крестовъ, а заставлялъ искать дѣла,-- онъ былъ обязанъ своему петербургскому кружку. Несмотря на то, въ кружкѣ этомъ Камышлинцевъ чувствовалъ себя ни при чемъ: всякій работалъ въ немъ, кто для науки, кто для куска хлѣба, у Камышлинцева же не было собственнаго дѣла, не было у него той земли подъ ногами, которая ему какъ Антею давала бы силы. Онъ учился, но наукѣ себя посвятить не желалъ, въ искусствахъ не имѣлъ таланта, служить,-- но петербургская служба, съ ея канцеляріями и парадами, казалась ему какой-то отвлечённостью, которой можно предаваться только изъ любви въ самой службѣ, какъ иные любятъ искусства для искусства.

Когда Камышлинцевъ схоронилъ отца, онъ оглядѣлся въ провинціи и отправилъ въ Петербургъ одновременно просьбу объ отставкѣ и письмо къ одному изъ пріятелей, въ которомъ онъ между прочимъ писалъ: "Долго думалъ я, на что рѣшиться и что изъ себя дѣлать, и рѣшаюсь остаться здѣсь вопреки вашимъ совѣтамъ. Ужь если я, благодаря прадѣдушкѣ-взяточнику, -- помѣщикъ (чѣмъ ни мало не огорченъ), слѣдовательно человѣкъ по преимуществу земскій и если мы, помѣщики, ни на что болѣе не приготовлены, какъ на службу, такъ ужь я буду служить здѣсь своей землѣ и для этого долженъ прежде всего познакомиться съ ней и узнать ея нужды. Поэтому остаюсь здѣсь, а у васъ мнѣ дѣлать нечего." И онъ остался.

Съ сожалѣнію, весьма часто случается, что вещи, съ перваго взгляда весьма простыя, оказываются при иныхъ условіяхъ чрезвычайно трудными и мудреными. Напримѣръ, молодой человѣкъ, полный силъ, довольно образованный и съ хорошими способностями, желаетъ скромно служить своей землѣ: чего бы казалось лучше? Мало ли чѣмъ можно приносить ей пользу? Но приносить пользу при всемъ добромъ желаніи иногда оказывается трудно, какъ извѣдалъ Камышлинцевъ. Заняться усовершенствованіемъ сельскаго хозяйства -- на это у него не было ни денегъ, ни знанія, ни надобности: крестьяне у него были на оброкѣ. Онъ и присматривался къ хозяйству и учился ему, но помогать этому дѣлу, а тѣмъ болѣе начинать его, былъ не въ состояніи; играть роль благодѣтельнаго помѣщика, сдѣлаться отцомъ своихъ крестьянъ и благодушествовать съ ними -- ему и въ голову не приходило: у него было настолько здраваго смысла, чтобы понять, что не благодушествомъ можно пособлять имъ. Служить по выборамъ дворянства?-- но это значитъ служить одному сословію, а не всей землѣ, да и для этого надобно быть выбраннымъ, а онъ, и окружающіе его помѣщики, при всѣхъ добрыхъ отношеніяхъ, чуяли, что они дворянскіе интересы врядъ-ли понимаютъ одинаково. Затѣмъ что же оставалось? Все-таки служить? Камышлинцевъ подумалъ: у насъ есть и хорошіе законы, и благодѣтельныя административныя мѣропріятія, но, эти прекрасно задуманные въ высшихъ сферахъ законы и мѣропріятія, въ приложеніи въ народу, такъ-сказать претворяясь въ дѣло, получаютъ иногда -- благодаря претворителямъ -- совсѣмъ иной характеръ: надо идти въ претворители или смотрѣть за претворителями; а такъ какъ въ губернаторы онъ попасть не могъ, а въ становые не хотѣлъ, то и избралъ среднее -- пошолъ въ чиновники особыхъ порученій къ губернатору, въ чиновники работающіе, а не въ играющіе въ благородныхъ спектакляхъ.

Излишне было бы исчислять испытанія, вынесенныя имъ, и допытываться, въ какой степени принесла пользу и удовлетворила эта служба какъ Камышлинцева, такъ и общество и начальство. Но мы знаемъ достовѣрно только два факта: во первыхъ, что Камышлинцевъ оказался до такой степени лишеннымъ всякаго сценическаго таланта (начальница губерніи была страстная охотница до театра и устроивала еженедѣльно любительскіе спектакли), что, несмотря на вообще плохую игру провинціальныхъ любителей, совершенно провалился на своемъ первомъ дебютѣ; а во вторыхъ, -- что ровно черезъ годъ количество просьбъ, поданныхъ губернатору, увеличилось одной, именно: просьбой Камышлинцева объ отставкѣ. Возвратясь снова къ своимъ пенатамъ, Камышлинцевъ началъ-было уже предаваться тяжелымъ размышленіямъ: что лучше, жениться ли на барышнѣ, начать ли пить, или повѣситься на самомъ высокомъ деревѣ своего сада,-- но въ это время случилась Крымская война, потребовалось ополченіе, и Камышлинцевъ былъ выбранъ въ него.

Дружинѣ, въ которой пришлось служить Камышлинцеву, какъ и большей части ополченцевъ не довелось быть въ дѣлѣ. Камышлинцевъ прошелъ только добрый конецъ Россіи, сдѣлалъ походъ, познакомился -- не изъ книгъ, а въявь -- съ бытомъ народа и воротился съ ранней сѣдиной въ волосахъ. Ополченіе его губерніи потеряло, отъ болѣзни и лишеній, болѣе половины ратниковъ.

Между тѣмъ, по окончаніи войны, на Россію пахнуло свѣжимъ воздухомъ, все заговорило о перемѣнахъ, кровь потекла въ жилахъ быстрѣе, чувствовалась потребность въ дѣятельности, въ движеніи. Можетъ-быть ужь въ это время въ фалоппіевыхъ трубахъ министерскихъ канцелярій уже шевелились зародыши будущихъ реформъ, но въ дѣйствительность они пока не только не переходили, но и не проглядывали, простора для дѣятельности все-еще не было, и Инсаровы этого кануна должны были набираться еще изъ болгаръ и дѣйствовать въ Болгаріи. Нѣтъ, подумалъ Камышлинцевъ, такъ оставаться нельзя; нужно хоть посмотрѣть, какъ другіе живутъ, нужно дознаться, что это за штука, которая становится у насъ поперекъ всякому развитію, подставляетъ доселѣ ногу всякой, казалось бы, здраво-задуманной вещи: надо поучиться у другихъ! Какъ знать, можетъ-быть скоро насъ спросятъ о нашихъ нуждахъ и средствахъ къ ихъ удовлетворенію: а что мы знаемъ? И вотъ, скопивъ сколько было возможно деньжонокъ, Камышлинцевъ отправился за границу.

Какъ провелъ онъ время заграницей и что онъ тамъ узналъ -- это не входитъ въ планъ нашего разсказа; замѣтимъ только, что онъ читалъ, присматривался, сравнивалъ. Между тѣмъ изъ Россіи доносились отрадныя вѣсти, коммерческая дѣятельность встрепенулась, компаніи росли какъ грибы, каждая статья газеты начиналась памятной фразой: "въ настоящее время, когда" и пр., развивавшаяся гласность досягала даже до полиціймейстеровъ. Камышлинцева подмывало домой, но онъ былъ еще недовѣрчивъ. Вдругъ, тысячеустная печать разнесла по Европѣ радостную вѣсть предпринимаемаго освобожденія. Камышлинцевъ снова сильнѣе почувствалъ на себѣ чудно возбуждающее вліяніе завѣтныхъ надеждъ. Онъ читалъ, какъ дворянство, ревнуя одно передъ другимъ, спѣшило радостно отозваться на мысль Государя. Новая, давно ожидаемая жизнь, казалось, закипала на просыпающейся родинѣ; точно весеннимъ воздухомъ пахнуло изъ встающей изъ-подъ снѣга страны. Теперь домой, домой!-- сказалъ Камышлинцевъ,-- теперь тамъ есть дѣло, нужны наши труды, тамъ можно и должно работать.-- И съ запасомъ свѣжихъ силъ, свѣдѣній и жажды дѣятельности онъ поспѣшилъ въ Россію.

При въѣздѣ въ Россію, Камышлинцеву бросилась въ глаза только одна перемѣна: всѣ такъ-называемые образованные классы поросли. волосомъ и обиліе этой, долго сдерживаемой растительности, было по истинѣ изумительно. Справедливо или нѣтъ, но у насъ ращеніе волосъ сверхъ извѣстной мѣры и на недозволенныхъ по штату мѣстахъ всегда считалось признакомъ я своего рода мундиромъ вольнодумства и наравнѣ съ нимъ подвергалось преслѣдованію. Преданіе о волосахъ Самсона, бывшихъ источникомъ его силы, не пропадало даромъ и оффиціальныя Далилы пользовались открытымъ сей древней женой средствомъ, только съ большей увѣренностью, и не прибѣгали ни къ какимъ особеннымъ хитростямъ. На этомъ основаніи, феноменъ, поразившій Камышлинцева, имѣлъ свое значеніе: терпимость съ нему была признакомъ своего времени, но, вопреки ожиданіямъ, другихъ разительныхъ перемѣнъ Камышлинцевъ не нашелъ. Видно было что духъ жизни вѣялъ надъ страной, все въ ней суетилось и металось, все искало дѣятельности, иногда и находило ее, но урывками, не мѣтко, поверхностно. Кинулась, какъ мы говорили, зашевелившаяся кровь въ коммерческую дѣятельность, но новыя предпріятія, если и могли идти, то по старымъ только дорогамъ -- компаніи оказывались несостоятельными, акціи падали и на дѣвственныхъ попыткахъ гласнаго разбирательства въ Пассажѣ дознано было, что "мы еще не дозрѣли!". Журналистика была въ прежнихъ рамкахъ и мучительно старалась выйти изъ нихъ: два журнала, посвятившіе себя спеціально крестьянскому дѣлу, падали и пали; по крестьянскому дѣлу была учреждена коммиссія, призванные изъ провинцій депутаты попарно приглашались въ нее, но что тамъ дѣлалось -- было попрежнему покрыто молчаніемъ: всюду носились слухи о проектахъ и въ канцеляріяхъ удвоилось число исходящихъ, -- вообще, броженіе молодаго вина начиналось, но для него были открыты только тѣ же старые мѣха.

Повидался Камышлинцевъ съ своими петербургскими пріятелями и знакомыми, потолковалъ и нашолъ всѣхъ неудовлетворенными: молодежь была полуудовлетворена и ждала большаго, старики были неудовлетворены и ждали возращенія къ старому. "Это все верхи, -- подумалъ Камышлинцевъ, -- надо посмотрѣть, что глубь думаетъ, что земля?" -- и онъ поспѣшилъ домой.

IV.

И вотъ разъ, часу въ 9-мъ свѣтлаго іюльскаго вечера, по весьма широкой и кочковатой улицѣ деревни Камышлиновки, проѣхалъ шибкой рысью перекладной тарантасъ и остановился у запертыхъ воротъ семи-оконнаго, съ закрытыми ставнями, барскаго дома. Ямщикъ соскочилъ съ козелъ, вошелъ въ калитку, и сильно отпахнулъ ворота, стуча, какъ власть имѣющій. Тарантасъ подъѣхалъ къ крыльцу; на стукъ вышелъ изъ каретника кучеръ, а изъ людской избы дворовая женщина и, заслоня глаза отъ бьющихъ почти въ уровень съ землей лучей заходящаго солнца, смотрѣла: "кого Богъ даетъ". Только лежавшая у крыльца старая лягавая собака приподнялась и медленно подошла поближе посмотрѣть на пріѣзжаго. Изъ тарантаса вылѣзъ молодой человѣкъ, въ дорожномъ платьѣ съ сумкой черезъ плечо и не успѣлъ сказать еще слова, какъ вдругъ сцена перемѣнилась: собака, визжа и виляя, бросилась на грудь молодаго человѣка, баба ахнула, хлопнула себя руками по бедрамъ и убѣжала на заднее крыльцо дома, а кучеръ, тяжело влача ноги, въ широчайшихъ сапогахъ, въ перевалку бѣжалъ навстрѣчу: помѣщикъ Дмитрій Петровичъ Камышлинцевъ пріѣхалъ изъ-за границы въ свою вотчину.

Въ домѣ началась бѣготня и суматоха; отперли двери, отворили ставни; нѣсколько женщинъ, занимающихся преимущественно распложеніемъ клоповъ и таракановъ, высыпали поздороваться съ бариномъ, при чемъ нѣкоторыя нараспѣвъ, какъ въ причитаньяхъ, запѣли: "а-а-хъ, батюшка! да какъ вы по-ста-рѣ-ли!" а другія, побойчѣе и находчивѣе, какъ въ барабанъ затрещали, въ перебивку и скороговоркой: "а мы васъ ждали, ждали, думаемъ: скоро ли, скоро ли"...

Камышлинцевъ, какъ по обряду, наскоро перецаловался съ женщинами, но былъ тронутъ только ласками своей устарѣвшей сучки Минервы. Потускнѣвшими и слезящимися глазами, она такъ нѣжно и печально глядѣла на него, такъ радостно и грустно визжала, приподнимаясь отяжелѣвшими ногами и виляя опущеннымъ хвостомъ, что Камышлинцевъ былъ глубоко тронутъ лаской этой вѣрной и въ его отсутствіе совсѣмъ состарѣвшейся и какъ-бы сознающей уже свою негодность подруги: онъ обнялъ ея посѣдѣвшую голову и нѣжно поцаловалъ.

Прислуга тотчасъ разсыпалась хлопотать о благоденствіи барина, каждый по своей части, и усердіе при этомъ высказывалось тѣмъ, что всякій считалъ нужнымъ кричать на другаго. На кухнѣ стали растапливать плиту и ставить самоваръ, и поваръ, принявъ озабоченный и мрачный видъ, началъ съ того, что принялся бранить бабу за то, что она воруетъ у него угли,-- а баба, раздувающая самоваръ, вмѣсто мѣховъ, собственными легкими, разкраснѣвшаяся и плачущая отъ дыма, пожелала ему: "чтобъ тѣ раскаленными-то подавиться!" Высокій и здоровый парень, камердинеръ Камышлинцева, гроза мужей и сокрушитель дѣвичьихъ сердецъ, занимавшійся во все время барскаго отсутствія усовершенствованіемъ своей игры, на гитарѣ, радостно трижды облобызалъ барина своими толстыми губами (ему уже до смерти надоѣло ничего-недѣланье). Камышлинцевъ съ удовольствіемъ сдалъ въ его завѣдываніе чемоданы и дорожные мѣшки и затѣмъ, сбросивъ какъ тяжелую ношу фуражку и дорожную сумку, вздохнулъ свободно и вошелъ въ прохладныя и пахнущія пустотой комнаты.

Комнаты были въ томъ же видѣ какъ онъ ихъ оставилъ: то же зальце, уставленное стульями, съ раздвижнымъ круглымъ столомъ посрединѣ, тѣ же старинныя угловатыя и жесткія краснаго дерева кресла и диванъ въ гостиной. Въ своемъ довольно большомъ кабинетѣ, и вмѣстѣ спальной, нашелъ Камышлинцевъ тѣ же покойныя кресла, желѣзную кровать, столъ, установленный письменными принадлежностями и бездѣлками, ружья и фотографіи по стѣнамъ; но и деревня, и домъ, и мебель, все это, послѣ большихъ городовъ, высокихъ домовъ, щеголеватыхъ комнатъ отелей -- все показалось ему точно придавленнымъ и обветшалымъ: убогимъ и жалкимъ показалось ему все это и, несмотря на то, чѣмъ-то родныхъ и милымъ.

Черезъ полчаса по пріѣздѣ, Камышлинцевъ сидѣлъ съ сигаркой за стаканомъ чая, глядѣлъ въ окно и воспоминанія нахлынули на него. Длинной вереницей проходили передъ нимъ картины его дѣтства и деревенской жизни, образы иныхъ отжившихъ, иныхъ давно невиданныхъ лицъ. Иногда какой-нибудь стукъ или предметъ на улицѣ возвращалъ его къ дѣйствительности и передъ нимъ вновь являлись незатѣйливыя сцены родной жизни и, несмотря на всю свою невзрачную будничную обстановку, несмотря на космополитизмъ, Камышлинцева, задѣвали иногда какую-то глубоко-глубоко скрытую въ немъ струну, и эта струна неопредѣленно-тоскливо и вмѣстѣ отрадно дрожала въ его груди. Смотрѣлъ тогда Камышлинцевъ на тянувшійся передъ окнами рядъ тёмныхъ избъ, медленно шевелившійся по улицѣ людъ, на гумна, на зеленѣющіе поля и луга, виднѣвшіеся за деревней, и думалъ: "вотъ она настоящая, коренная Русь! вотъ она, широко-раскинувшаяся громада, надъ которой, какъ толпа насѣкомыхъ, кишитъ и суетится, покусывая, и посасывая, и шумя о ней, разнообразный рой, а она лежитъ себѣ и не шелохнется, и не знаемъ мы, что творится въ ея глубинѣ и какъ отражаются въ ней весь шумъ и возня и заботы о ея благѣ -- на поверхности".

-- Староста пришелъ, -- доложилъ вошедшій и вступившій въ свои обязанности слуга и спросилъ, не прикажетъ ли еще чаю.

Кахышлинцевъ попросилъ перемѣнить остывшій стаканъ и позвать старосту. Вошелъ крестьянинъ большаго роста, полный, съ черной окладистой бородой и умнымъ лицомъ. Онъ поклонился и подошелъ къ барину поздороваться. Камышлинцевъ трижды поцаловался съ нимъ, затѣмъ староста нѣсколько отступилъ и спросилъ.

-- Какъ изволили съѣздить?

-- Слава Богу!

-- А мы ужъ очень соскучились, васъ ждавши! Этто, Илья Игнатьичъ повстрѣчались, "что, говорятъ, Бахтинъ, когда твой баринъ изъ бѣговъ явится?" Не знаю, молъ, батюшка, онъ у насъ какъ птица вольная порхаетъ, а мы его ждемъ не дождемся.

-- А что Илья Игнатьичъ дома?-- спросилъ Камышлинцевъ про своего сосѣда и пріятеля, которому онъ поручилъ приглядывать за имѣніемъ въ свое отсутствіе.

-- Нѣтъ теперь, сказываютъ, въ Быхачевъ уѣхалъ на ярманку, съ недѣлю поди тамъ пробудетъ.

-- Ну, что у васъ новаго? спросилъ Камышлинцевъ.

-- Да что, батюшка, какія у насъ новости? живемъ, пока мыши головы не отъѣли. Яровые слава Богу, пока изрядные, а озими плохи: мѣстами совсѣмъ ничего нѣтъ -- подопрѣли.

-- А про волю что говорятъ?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Это про волю-то?-- переспросилъ староста, казалось, нѣсколько озадаченный, что такой вопросъ и такъ гласно ему дѣлаютъ. Да ничего, батюшка! про эти глупости у насъ и говорить не велѣно. И ни-ни!-- кротко и невинно, смотря въ глаза Камышлинцева, отвѣчалъ староста.

-- Ну вздоръ! какъ не говорить!-- возразилъ Камышлинцевъ;-- это дѣло слишкомъ близко васъ касается, чтобы не говорить о немъ.

-- Это дѣйствительно -- началъ староста, потупясь и видя неудовольствіе барина, какъ-бы сознаваясь въ винѣ своей,-- эта дѣйствительно: сначала-было прошелъ слухъ насчетъ эвтаго, въ Подгорномъ. Изъ Питера къ нимъ одинъ мужичокъ, что по паспорту ходилъ, вернулся и началъ-было толковать. Да дошло это до начальства, мужика эвтаго засадили, а исправникъ, Онуфрій Петровичъ, сами пріѣжали въ Подгорное и строго-на-строго наказали молчать. "И чтобы у меня, говоритъ, ни гугу!" ну и смолкли. Да и лучше, прибавилъ староста разсудительно, -- а то мало ли чего нашъ братъ не вретъ!

-- Напрасно, отчего хе не говорить!-- замѣтилъ Камышлинцевъ -- это дѣло въ ходу, -- и онъ началъ разсказывать въ общихъ чертахъ, что зналъ.

Староста посматривалъ на барина изъ-подъ бровей умными глазами, проговаривая отъ времени до времени "т-эксъ!" -- и когда Камышлинцевъ кончилъ, онъ только замѣтилъ, "во всехъ власть Божія и Царская", и, немного помолчавъ, спросилъ: "недоимочка маленькая есть за міромъ, такъ какъ съ ней поступить?" и разговоръ перешелъ на хозяйство.

-- Ну, вотъ и придворный, а молчитъ! посмотримъ и попытаемъ громаду,-- подумалъ Камышлинцевъ. Онъ отпустилъ и старосту и слугу и пораньше легъ спать.

Спокойное и отрадное чувство охватило Камышлинцева, когда онъ, загасивъ свѣчу, улегся и послѣ долгаго бездомничанья и скитанья, послѣ длиннаго пути, почувствовалъ себя наконецъ въ собственной прохладной постелѣ. Картины видѣннаго, дорожныя встрѣчи и сцены припоминались ему, но какъ-то слегка и мимолетно; онѣ производили на него впечатлѣніе пріятныхъ трелей и фіоритуръ, тогда какъ главная тема, которая постоянно чудилась и слышалась подъ ними, было сознаніе, что я дома, у себя, на своей землѣ.

Въ этомъ пріятномъ сознаніи онъ хотѣлъ бы заснуть; но -- отъ крѣпкаго-ли чая, которымъ его угостила ключница, или отъ дороги -- нервы его были возбуждены, ему не спалось: и картины путешествія, и другія, болѣе широкія и тревожныя мысли являлись на умъ. "Ну вотъ -- думалъ онъ -- опять поворотная точка! и что же была моя прошлая жизнь? жизнь русскаго барченка средней руки, не заѣденнаго лѣнью, но зато и незнающаго, къ чему пристроить свою особу!" -- подумалось ему. "Весьма общая и часто встрѣчаемая у насъ жизнь."

Эта мысль мелькнула ему, онъ хотѣлъ прослѣдить ее въ прошломъ, но не могъ. Съ какой-то особенной яркостью и выпуклостью рисовались ему картины прошлаго -- но пестро и отрывочно, и мысли, ими возбуждаемыя, какъ-то странно относились къ предмету, хотя въ нихъ была своего рода логика и послѣдовательность, нѣчто въ родѣ послѣдовательности и логики съухасшедшаго. "Что за чепуха!" думалъ Камышлинцевъ въ перерывы этого кошемара. "А можетъ это чепуха твоей жизни и, можетъ, она въ самомъ дѣлѣ была такая?" думалось ему вслѣдъ затѣмъ, и опять начиналось прежнее. У Камышлинцева, какъ часто бываетъ послѣ дороги, былъ, вѣроятно, маленькій жаръ.

На другой день Камышлинцевъ всталъ и принялся устраиваться. Первые дни по пріѣздѣ прошли незамѣтно. Онъ разбирался, раскладывалъ книги и вещи, осмотрѣлъ хозяйство.

Водворился онъ въ давно знакомыхъ комнатахъ, и дремлющая, давно оставленная имъ деревенская жизнь разступалась и тихо принимала его въ себя. Такъ иногда, сидя съ удочкой на обрывѣ надъ глубокимъ заливомъ рѣки, бросишь въ воду ненужнаго червяка: вода не всплеснетъ, а только едва дрогнетъ на поверхности, и видишь, какъ начнетъ червячокъ медленно опускаться въ темно-зеленую глубь и незамѣтно пропадаетъ въ ней; и снова также безмолвно и таинственно стоитъ непрозрачная вода, какъ будто и не было въ нее ничего брошено, и только развѣ какая-нибудь мелкая рыбенка, увидавъ поживу, блеснетъ серебряной спинкой, и скроется!

Разъ, дня черезъ три по пріѣздѣ, въ воскресенье утромъ, Камышлинцевъ увидѣлъ небольшую кучку крестьянъ, которые подвигались къ его дому, той медленной, влачащей ноги походкой, которой обыкновенно ходятъ крестьяне, когда идутъ міромъ: одинъ изъ нихъ несъ въ рукахъ кадушечку, накрытую полотенцемъ. Вошелъ староста и доложилъ, что крестьяне пришли съ хлѣбомъ-солью.

Камышлинцеву это извѣстіе доставило удовольствіе. Его сторона была сторона не промышленная и крестьяне-хлѣбопашцы не были натерты и пріучены къ различнымъ заявленіямъ своихъ нѣжныхъ чувствъ, заявленіямъ, которыя -- замѣтимъ кстати -- совсѣмъ не въ духѣ русскаго человѣка. И потому въ поступкѣ крестьянъ Камышлинцевъ думалъ видѣть искреннее чувство.

Вошли старики, поздравили съ пріѣздомъ и поклонились барину пудомъ меду. Камышлинцевъ велѣлъ поднести имъ вина, а между тѣмъ пошли вопросы: "какъ изволили съѣздить? и много чай разныхъ земель видѣли!" и отвѣты: "слава Богу, помаленьку, живемъ милостью Божіей, да вашей!"

Камышлинцевъ самъ завелъ рѣчь о волѣ и получилъ отвѣтъ, "что мы-де люди темные, гдѣ намъ это знать! а что болтаютъ иногда разную зрятину, такъ мы ее и слушать не хотимъ." Но когда Камышлинцевъ началъ объяснять имъ, что дѣло освобожденія въ ходу, маленькіе въ складочкахъ глаза слушателей какъ-то прищурились и морщинки, какъ мелкая зыбь, еще болѣе собрались около нихъ. Но только Камышлинцевъ закончилъ, какъ опять глаза стали смотрѣть-добродушнѣйшимъ образомъ, и передовые ораторы замѣтили, что "намъ-де за милостью вашей, дай вамъ Господи много лѣтъ здравствовать, житье -- слава Богу! и никакой намъ воли не надо и мы ваши, а вы наши!" Камышлинцевъ возразилъ, улыбаясь, что ораторы говорятъ вздоръ и воля все лучше, чѣмъ крѣпостная работа; но они опять смиренно замѣтили, что еще неизвѣстно, какая будетъ воля, а что конечно во всемъ власть царская да барская. Наступило нѣкоторое молчаніе, которымъ Камышлинцевъ думалъ дать отпускъ депутаціи, когда одинъ изъ стариковъ замѣтилъ, что "какъ же будетъ насчетъ недоимочки и не будетъ ли милости разсрочить ее?" Недоимка была незначительна, но Камышлинцевъ, любившій точность, разспросилъ о ея причинахъ, и, удостовѣрясь, что дѣйствительно нѣкоторые крестьяне подшиблись, разсрочилъ ее.

Старики поклонились, поблагодарили, пожелали ему много лѣтъ здравствовать, но вмѣсто того, чтобы выйти, опять что-то затоптались на мѣстѣ.

Камышлинцевъ, зная ихъ манеру, ужь прямо спросилъ, не имѣютъ ли еще что спросить, и тогда главный вожакъ, прокашлявшись, замѣтилъ, что какъ думаетъ, Дмитрій Петровичъ, насчетъ забережной полянки: "она-де такъ стоитъ у милости вашей, а мы очень лугами нуждаемся,-- такъ міръ велитъ просить, не сдѣлаетъ ли Дмитрій Петровичъ, такъ какъ мы оченно вами довольны,-- прибавилъ ораторъ, причемъ всѣ поклонились,-- божескую милость уступить эту гулящую полянку."

По справкѣ оказалось однакожъ, что гулящая полянка дѣйствительно какъ-то одинъ годъ такъ простояла, потому что ее вытоптала крестьянская же скотина, но что она отдается одному гуртовщику рублей за сто, а иногда и болѣе, и Камышлинцевъ нашелся вынужденымъ имъ это объяснить. Тогда другой ораторъ замѣтилъ, что ужь если это дѣйствительно такъ (хотя всѣмъ старикамъ было въ точности извѣстно, и гораздо лучше нежели самому помѣщику, почемъ и въ какой годъ ходила полянка), то не будетъ ли милости уступить ее за семьдесятъ рубликовъ? А когда Камышлинцевъ вновь замѣтилъ, что ради какой же причины отдавать имъ полянку за семьдесятъ, когда гуртовщикъ даетъ болѣе, то они возразили съ поклономъ, что вѣдь мы ваши, а вы наши, и что они съ своей стороны всегда готовы служить, а на милость образца нѣтъ. Камышлинцевъ, однакоже, рѣшилъ, что если они хотятъ, то онъ готовъ отдать полянку предпочтительно имъ предъ гуртовщикомъ за ту цѣну, которую тотъ будетъ давать; но они опять съ поклонами заявили, что ужъ сто такъ сто, только нельзя ли порѣшить дѣло сейчасъ, и вмигъ изъ-за пазухи одного оратора явилась завернутая въ платокъ десятирублевая бумажка и онъ ее почтительно подалъ въ задатокъ. Камышлинцевъ хотѣлъ-было возразить, что дѣло не къ спѣху, но они изъявили было намѣреніе кланяться въ ноги и тогда онъ поторопился согласиться, и ораторъ, подавая бумажку одной рукой, другую спѣшилъ растопырить, чтобы ударить по рукамъ. Когда обрядъ былъ исполненъ, воспослѣдовало еще нѣсколько поклоновъ, увѣреній въ любви и преданности, и депутація и баринъ разстались въ самомъ пріятномъ настроеніи, какъ это бываетъ послѣ всѣхъ встрѣчъ, гдѣ сходятся для того, чтобы говорить съ одной стороны: "какъ мы васъ любимъ и какой вы прекрасный человѣкъ"; а съ другой: "очень радъ и впредь быть прекраснымъ."

Слова крестьянъ о реформѣ нисколько не удивили Камышлинцева: онъ и не ожидалъ отъ нихъ большей откровенности. "Это -- думалъ онъ -- рѣченька глубокая, со дна песку не выкинетъ, надо исподволь самому добраться до этого дна, а пока посмотрю-ка я въ менѣе глубокую и болѣе откровенную среду."

Онъ справился, кто изъ сосѣдей въ деревнѣ, и, узнавъ, что Нобелькнебель переѣхалъ изъ города въ свое имѣніе, и что къ нему пріѣхалъ сынъ изъ Петербурга, велѣлъ заложить лошадей, переодѣлся и отправился туда.

V.

Что видѣлъ и слышалъ Камышлинцевъ у сосѣда -- мы уже знаемъ. Воротился домой Камышлинцевъ и сильно призадумался; мечты о дѣятельности и новой жизни, полной смысла, прямо идущей къ одной цѣли, подламывались съ каждымъ часомъ; идея, которую составилъ онъ себѣ о закипающей повсюду дѣятельности и всеобщемъ пробужденіи, оказывалась самообольщеніемъ. Правда, вверху, въ высшихъ сферахъ администраціи, по слухамъ, кипѣла дѣятельность; правда, тамъ вырабатывалось великое дѣло, которое должно было стать однимъ изъ первыхъ, краеугольныхъ камней дальнѣйшихъ преобразованій, но... все это тамъ вверху: а здѣсь все то же безмолвіе, все та же глубоко ушедшая внутрь жизнь, если есть еще сознательная жизнь въ этомъ полуснѣ, въ этой дремѣ громады, у которой нѣтъ-нѣтъ да и вырвется какой-то звукъ -- не то довольство, не то жалоба, не то стонъ, -- нѣтъ-нѣтъ да и вздрогнетъ какой-нибудь нервъ, проявится какое-нибудь странное движеніе... Да еще и будетъ ли освобожденіе? вонъ что говоритъ Нобелькнебель!... Надо ждать, -- и Камышлинцевъ принялся выдумывать для себя занятія. Онъ былъ знакомъ съ естественными науками; вздумалъ онъ заняться изслѣдованіемъ травъ и насѣкомыхъ своей страны; сталъ гербаризировать, дѣлать опыты и наблюденія. Любилъ онъ охоту съ ружьемъ, которая не только не мѣшала первому дѣлу, а служила еще подспорьемъ. Въ промежуткахъ онъ читалъ журналы и книги -- и день уходилъ: но придуманныя зянятія шли не споро -- они пособляли только коротать время. Оно уходило, но могла-ли удовлетворить молодаго, развитаго человѣка подобная жизнь! да и жизнь ли это? Не поддѣлка-ли это?...

И вотъ часто вечеромъ выходилъ Камышлинцевъ одинъ на широкій балконъ своего дома; солнце садилось, оживала опустѣлая въ рабочій день деревня, возвращались крестьяне съ пашни, рядами какъ артиллерія, сидя бокомъ на невзрачныхъ, усталыхъ рабочихъ лошадяхъ и гремя перевернутыми вверхъ лемехомъ сохами; поднималось облако пыли; прогонялись стада, встрѣчаемыя у околицы бабами и дѣвками, и съ ревомъ и блеяньемъ разбродилась скотина по домамъ. Еще нѣкоторое время виднѣлось движеніе около воротъ и избъ; но солнце совсѣмъ закатывалось, мало по малу все стихало и послѣ тяжелаго труда, вмѣстѣ съ замирающимъ днемъ, тяжелая притомленная жизнь засыпала.

Долго еще догарала долгая лѣтняя заря, медленно мѣнялась прозрачная ночь своимъ свѣтомъ съ темнѣющимъ днемъ; на небѣ всходилъ мѣсяцъ, густой паръ поднимался отъ остывающей земли -- не хотѣлось уйти въ душную комнату съ холодѣющаго, пахучаго и влажнаго воздуха: долго сиживалъ Камышлинцевъ съ дымящейся сигарой среди этого успокоенія, тишины и замиранія, и сильнѣе поднимавшихся тумановъ вставали въ немъ какія-то щемящія сердце стремленія и порывы, шевелились горькія безотрадныя мысли. Тяжело и безвыходно горько переживается сознаніе по мелочамъ теряемыхъ силъ, безплодно погибающей жизни, и много въ нашей грустной родинѣ этой томящейся бездѣйствіемъ молодежи и тяжело отзывается на ея развитіи эта безъ пользы вянущая и пропадающая часть самыхъ осмысленныхъ, самыхъ честныхъ силъ! "Нѣтъ, нельзя такъ жить!-- сказалъ наконецъ себѣ Камышлинцевъ,-- если не дѣло, то хоть развлеченіе" -- и на другой же день отправился къ сосѣдямъ.

VI.

Старый деревянный домъ, въ которомъ жили Мытищевы, былъ построенъ дѣдомъ настоящаго владѣльца съ разными затѣями, изобличавшими притязанія на архитектурное искусство. Объ архитектурномъ искусствѣ дѣдушка Мытищевъ, полагать надобно, имѣлъ такое же понятіе, какъ его лягавая сучка Діанка -- объ Аполлонѣ, подразумѣвая подъ нимъ не Юпитерова сына, а рябаго и мрачнаго лакея, носившаго это имя, дававшаго ей овсянку, а еще чаще пинки. Тѣмъ не менѣе дѣдушка Мытищевъ не затруднился и налѣпилъ къ дому различныхъ колоннадъ, балконовъ и повершилъ все это воздвигнутымъ на крышѣ фонаремъ, предназначеннымъ, кажется, исключительно для голубей, которыхъ въ немъ было цѣлое стадо. Все это вмѣстѣ имѣло оригинальный и невольно возбуждающій улыбку видъ, напоминающій неуклюжаго и почтенныхъ лѣтъ человѣка, котораго заставятъ плясать на свадьбѣ и который въ первый разъ въ жизни пускается степеннѣйшимъ образомъ выдѣлывать ногами какія-то хитрая штуки.

Съ настоящимъ владѣльцемъ дома, Иваномъ Сергѣичемъ Мытищевымъ, Камышлинцевъ не былъ прежде знакомъ, а былъ ему представленъ у Нобелькнебеля. Въ ранней молодости Мытищевъ былъ замѣшанъ въ декабрьской исторіи и тридцать лучшихъ лѣтъ жизни провелъ въ ссылкѣ. Прощенный вмѣстѣ съ другими при возшествіи на престолъ нынѣшняго Государя, онъ возвратился въ свое родовое имѣніе, которое сохранилъ для него его старшій братъ Василій Сергѣевичъ. Проживъ нѣсколько мѣсяцевъ въ своемъ родовомъ домѣ, Иванъ Мытищевъ захотѣлъ на старости лѣтъ "ухитить", какъ онъ выражался, "свое гнѣздо" -- онъ вздумалъ жениться! Ему очень понравилась сосѣдка, Ольга Ѳедоровна Нобелькнебель, и онъ сдѣлалъ ей предложеніе. Мытищевъ годился въ отцы молодой дѣвушкѣ: онъ этого не скрывалъ, не прикидывался влюбленнымъ и держалъ себя съ большимъ умѣньемъ. Съ другой стороны, дѣвицѣ Нобелькнебель было 22 года; воспитана она была въ богатомъ домѣ широко живущаго чиновника, помѣшаннаго на аристократизмѣ. Провинціи вообще страдаютъ недостаткомъ молодежи, а женихами съ именемъ и положеніемъ -- и подавно. Молодая Нобелькнебель, какъ дѣвушка свѣтская и слѣдовательно практичная, подумала, дала свое согласіе и повидимому была счастлива. И мудреннаго нѣтъ: если смотрѣть на бракъ съ такъ-называемой прозаической точки зрѣнія, то Мытищевъ, за исключеніемъ неравенства лѣтъ, представлялъ всѣ условія отличнаго мужа.

Это былъ добрый и еще весьма красивый старикъ; видно было, что съ-молоду онъ былъ замѣчательно хорошъ. Черты блѣднаго лица его были тонки и правильны, большіе темные глаза, впалые и окруженные темной полосой, казались отъ этого выразительнѣе, это были умные глаза, и въ нихъ -- слѣдъ долгихъ страданій -- осталось постоянное выраженіе тихой снисходительной грусти; небольшая борода, почти бѣлая, красиво обложила худощавое лицо; черные волосы съ сильной просѣдью были гладко острижены; характеръ Мытищева былъ ровный, спокойный, въ обращеніи съ сосѣдями-помѣщиками старикъ былъ привѣтливъ, но нѣсколько покровительственно-снисходителенъ; видно было, что онъ выработалъ себѣ извѣстныя убѣжденія и вполнѣ вѣрилъ въ ихъ непогрѣшимость.

Мытищевы, мужъ и жена, сидѣли въ гостиной, онъ читалъ газеты, она что-то шила, когда вошелъ Камышлинцевъ.

-- А! очень радъ, очень радъ васъ видѣть!-- сказалъ Мытищевъ, вставая навстрѣчу и привѣтливо пожимая руку Камышлинцеву.

Ольга Ѳедоровна тоже радушно пожала ему руку.

-- Что это вы пропали?-- сказала она -- мы давно поджидали васъ; это нехорошо такъ раздражать любопытство.

-- Занялся хозяйствомъ, устроивался и осматривался, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Знаете, -- сказала хозяйка,-- что это своего рода преступленіе пріѣхать изъ-за границы и засѣсть дома. Вы обязаны выѣзжать, да! вы обязаны выѣзжать именно теперь, пока еще не простыли. Пока отъ васъ еще вѣетъ новой жизнью, вы должны обновлять нашу!

-- Значитъ, я хорошо дѣлалъ, что не показывался,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ: -- я хочу, чтобы меня принимали за то, что я есть, а не за то новое, которое черезъ мѣсяцъ будетъ старое.

-- То само по себѣ, то еще будетъ, когда обживетесь, когда наша жизнь наложитъ на васъ свою руку, а теперь вы должны вносить новое въ нашу. Вотъ, напримѣръ, у насъ если пріѣдетъ гость, такъ ему прежде закуски подаютъ кофе: а у васъ какъ?

-- Благодарю васъ, -- отвѣчалъ Камышлинцевъ,-- я кофе пью только послѣ обѣда.

-- Да вы не церемоньтесь: вѣдь проѣхавши пять верстъ, все-же надо хоть закусить.

-- Если такъ, то я не откажусь, только пожалуйста не хлопочите много.

-- А на что же я и хозяйка, -- отвѣчала Мытищева, весело вставая; она улыбнулась и вышла, милая, привѣтливая и прелестная. Камышлинцевъ полюбовался ею и, провожая ее глазами, замѣтилъ ея необыкновенно легко и изящно обрисованный станъ.

Камышлинцевъ и Митищевъ остались одни.

-- Да!-- началъ Мытищевъ, -- вы вовремя возвратились: замѣчательная пора наступаетъ, и каждый долженъ ее встрѣтить въ отечествѣ какъ солдатъ на своемъ посту!

-- Правда!-- замѣтилъ Камышлинцевъ; -- да дѣйствительно ли наступаетъ это время? вы слышали, что говоритъ Григорій Ѳедоровичъ?

-- Слышалъ, но, признаюсь, плохо вѣрю, -- отвѣчалъ Мытищевъ: -- еслибы не думали дѣлать большія перемѣны, не допустили бы такой огласки. Но какъ-бы то ни было, одна постановка вопроса, одна гласно-заявленная мысль объ освобожденіи, ужь и это великая вещь! Молодыхъ людей это, кажется, мало удивляетъ, и нынѣшніе передовые люди сознавали уже эту необходимость; но когда я вспомню, что тридцать лѣтъ назадъ объ ней не мечтали самыя смѣлыя головы, -- а тогда было ихъ не мало, замѣтилъ Мытищевъ знаменательно,-- что вопросъ не освобожденія, а улучшенія отношеній смутно представлялся только немногимъ самымъ свѣтлымъ умамъ, то невольно удивляюсь силѣ времени!

-- Да, -- задумчиво отвѣчалъ Камышлинцевъ, -- идеи, какъ растенія, имѣютъ свой органическій ростъ и развитіе: что было брошено едва замѣтнымъ зерномъ, вдругъ выходитъ на свѣтъ когда и не ожидаешь. Кажется въ предъидущее тридцатилѣтіе все было чистой гладко, а чуть пахнуло свѣжимъ воздухомъ и выходитъ! только боюсь я, какъ бы опять не потоптали!

-- Богъ милостивъ! онъ укрѣпитъ сердце того, кто даетъ жизнь великой реформѣ! А молитва этихъ милліоновъ, жаждущихъ освобожденія, неужели она ничего не значитъ? Молитва -- великая сила!-- тихо и съ чувствомъ, какъ бы про себя, замѣтилъ Мытищевъ;-- великая сила!-- повторилъ онъ задумчиво.

Камышлинцевъ молча потупился и ничего не отвѣчалъ, но кто-то сзади это спросилъ хриплымъ голосомъ:

-- Что же эта сила-то въ четыреста лѣтъ ничего не сдвинула?

Камышлинцевъ обернулся и увидѣлъ странную фигуру Василія Сергѣевича Мытищева, который въ своихъ бархатныхъ туфляхъ вошелъ неслышно во время разговора. Это былъ высокій, сухой старикъ съ измятымъ, весьма умнымъ, но чрезвычайно некрасивымъ лицомъ: одни только черные какъ уголь, но уже нѣсколько старчески воспаленные, глаза блистали выразительно изъ-подъ сѣдыхъ нависшихъ бровей.

Своеобразный человѣкъ былъ Василій Сергѣевичъ. Отлично воспитанный и кончившій курсъ въ училищѣ колонновожатыхъ, съ блестящими способностями, онъ поступилъ въ военную службу, дѣлалъ кампаніи 1805--1812 годовъ, и въ послѣдней былъ адъютантомъ Воронцова въ то время, когда корпусъ его стоялъ въ Парижѣ. Тамъ онъ поссорился съ нимъ, былъ отчисленъ въ штабъ и сталъ на досугѣ жадно читать энциклопедистовъ; но его больше занимали ихъ отвлеченныя воззрѣнія на человѣчество, нежели осуществленіе теорій 90-хъ годовъ. Любимыми авторами его были Руссо и Вольтеръ, послѣдняго онъ особенно любилъ за его ядовитую и безпощадную насмѣшку. Изъ похода Мытищевъ вывезъ вмѣстѣ съ сочиненіями любимыхъ авторовъ, какую-то идеальную нѣмку, отлично умѣвшую варить кофе и печь крендели, вышелъ въ отставку и поселился въ деревнѣ. Въ свое время его приглашали въ свое общество масоны, но онъ, называя ихъ мистиками и фантазерами, на-отрѣзъ отказался имѣть съ ними дѣло. Въ декабристы онъ не попалъ, благодаря своему пребыванію въ деревнѣ; онъ ихъ тоже бранилъ за непрактичность, хотя въ свое время, кажется, сочувствовалъ имъ. Его идеальная нѣмка оказалась нестерпимо скучною, и Мытищевъ не обинуясь говорилъ, что она "дура набитая, а впрочемъ самка хорошая". Но когда эта самка родила ему сына, онъ на ней поспѣшилъ жениться, и съ большимъ трудомъ добился узаконенія ребенка. Сына своего Василій Мытищевъ принялся воспитывать по теоріи Руссо, и дѣйствительно изъ него вышелъ здоровый, красивый и замѣчательно сильный мальчикъ; но когда его принялись развивать умственно, онъ оказался тупъ какъ рѣпа, и отецъ, побившись съ нимъ нѣкоторое время, т. е. перемѣнивъ нѣсколько наставниковъ и заведеній, махнулъ наконецъ рукой и, уступая его желанію, отдалъ его юнкеромъ въ уланскій полкъ.

Такимъ образомъ, не смотря на блестящіе задатки, жизнь ничего не дала Мытищеву, и онъ, со всѣмъ своимъ умомъ и знаніями, увидѣлъ себя какимъ-то паразитомъ! Все это озлобило старика. Идеальная нѣмка, проживъ съ нимъ лѣтъ 15, умерла отъ ожирѣнія сердца. Съ тѣхъ поръ онъ сдѣлался еще пасмурнѣе и ядовитѣе; лѣтомъ онъ жилъ въ деревнѣ, то у себя, то съ братомъ, а зиму въ городѣ; хозяйничалъ весьма плохо, но съ крестьянами былъ очень снисходителенъ, хотя разсуждать съ ними не любилъ и мнѣнія о нихъ былъ весьма не высокаго. Не большимъ расположеніемъ пользовались у него и другіе классы общества, но такъ какъ въ дѣла онъ не вмѣшивался, готовъ былъ помочь всякому и страстно любилъ карты, то его даже любили, какъ своеобычнаго и озлобленнаго, но честнаго брюзгу. Въ отношеніи брата, Василій Сергѣевичъ, во все время его ссылки, держалъ себя безукоризненно и больше хлопоталъ о его части имѣнія, нежели о собственной; вообще братья, несмотря на разницу воззрѣній и характеровъ, жили очень дружно. Иванъ Сергѣевичъ весьма уважалъ брата; Ольга Ѳедоровна за нимъ ухаживала болѣе чѣмъ за мужемъ, и хотя побаивалась его, но имѣла на него нѣкоторое вліяніе: старикъ по-своему любилъ ее. Одно только раздѣляло братьевъ: Иванъ былъ глубоко религіозенъ, а старикъ Василій, напротивъ, пошелъ въ этомъ случаѣ дальше своихъ учителей: эти идеи брата составляли предметъ глубокаго огорченія для Ивана.

На приведенное замѣчаніе брата, Иванъ Сергѣевичъ отвѣтилъ:

-- Пришло время и двигаетъ; впрочемъ мы съ тобою условились не говорить объ этомъ, -- прибавилъ онъ и можетъ-быть для того, чтобы прекратить разговоръ, вступившій на непріятную колею. Пошаривъ около себя табакерку и не найдя ея, пошёлъ за ней въ кабинетъ.

-- Идеалистъ неисправимый!-- сказалъ старикъ Мытищевъ, кивнувъ головой на брата, когда тотъ вышелъ.-- Всѣ они таковы! тридцать лѣтъ ссылки, не отучили ихъ вѣрить въ свои идеалы и уповать на нихъ.

-- Зато, можетъ, эта вѣра и дала имъ силы пережить эти тридцать лѣтъ!-- замѣтилъ Камышлинцевъ.

-- Пожалуй, если хотите тѣшить себя фантазіями!-- проворчалъ старикъ въ то время, когда братъ его возвратился.-- Ну, а вы, что же теперь думаете подѣлывать въ нашихъ палестинахъ?-- спросилъ онъ Камышлинцева.

-- Да самъ не знаю, -- отвѣчалъ тотъ: хочется работать, да дѣла не могу придумать. Думалъ, что при реформахъ, о которыхъ говорятъ, найдется дѣло и мнѣ; да вотъ не находится.

-- Чего захотѣли!-- насмѣшливо замѣтилъ старикъ.-- Да неужели вы не знаете, что у насъ, при настоящихъ порядкахъ, нѣтъ и не будетъ дѣятельности внѣ службы!

-- Судя по началу, я думалъ, что къ дѣятельности будетъ призвано неслужащее дворянство, -- возразилъ Камышлинцезъ.

-- Да, я думаю, такъ и будетъ, -- подтвердилъ Иванъ Мытищевъ.

-- О юноши!-- воскликнулъ старикъ, -- русскіе, вѣчно мечтающіе, неисправимо-розовые юноши! ничему-то васъ не научило прошлое! Да кто же допуститъ дѣятельность не контролируемую? а если и допустятъ въ извѣстной мѣрѣ, такъ развѣ мы сами, дворяне, не сдѣлаемся немедленно чиновниками самыми рьяными и не попросивъ немедленно же мундира и ранга? вѣдь это у насъ въ крови! Развѣ Павелъ Петровичъ не говорилъ про насъ, что у него столько полиціймейстеровъ, сколько помѣщиковъ: такъ куда же дѣнутся наши выработанныя столѣтіями полицейскія привычки!.. Вотъ на дняхъ мой крестьянинъ пришелъ мнѣ жаловаться, что его племянникъ кнутомъ огрѣлъ. "За что?" спрашиваю я. "Да на прошлой недѣлѣ онъ-де въ ямщики поступилъ, такъ зачѣмъ, встрѣтившись съ нимъ съ возомъ, я ему съ дороги не своротилъ! Развѣ -- говорить -- не видишь, мужланъ, что у меня бляха на шляпѣ!" Вотъ вамъ, батюшка, дѣти природа! а ужъ вкусившихъ-то съ измальства сладость бляхи и Богъ проститъ!

-- Теперь на этотъ счетъ мысли измѣняются, и я по крайней мѣрѣ за бляхой не погонюсь,-- улыбаясь замѣтилъ Камышлинцевъ.

-- Ну такъ и занимайтесь гончими, да Матрешками, или по иноземнымъ гостинницамъ шляйтесь, а въ дѣятели не сбирайтесь,-- сказалъ старикъ.

Камышлинцевъ хотѣлъ разсмѣяться, но не могъ; ему стало жутко отъ мысли: "а что, если это правда?"

Въ это время вошла Ольга Ѳедоровна, и разговоръ по этой дорогѣ, разумѣется, идти не могъ, а пошло, какъ говорится, обыкновенное переливаніе изъ пустаго въ порожнее. Молодая хозяйка обладала талантомъ придавать разговору о самыхъ пустыхъ предметахъ весело-игривую и острую форму, но за то разговоръ и о предметахъ болѣе серьезныхъ непремѣнно сводила на ту же ступень.

Подали закуску съ разными пирожками и ватрушками, а вскорѣ и обѣдъ. Когда кончился кофе, старикъ Мытищевъ всталъ и, шаркая туфлями, отправился спать. Камышлинцевъ попросилъ и Ивана Мытищева не церемониться, если онъ имѣетъ эту привычку. Тотъ было сталъ отговариваться.

-- Напрасно стѣсняешься! повѣрь, братъ, молодые безъ стариковъ не соскучатся, -- замѣтилъ, ухода старикъ Василій, и Камышлинцеву показалось, что онъ насмѣшливо улыбнулся.

Когда Камышлинцевъ и Мытищева остались вмѣстѣ, они почувствовали то особенное, пріятное и нѣсколько смущающее ощущеніе, которое всегда является само собою, если молодой мужчина и молодая женщина, непристроившіе еще никуда свое такъ-называемое сердце, остаются съ глазу на глазъ. Тотчасъ, какъ будто подумается: "ну вотъ мы и одни! что же выйдетъ изъ этого?" и при этомъ мужчина иначе поглядитъ на женщину, а женщина чувствуетъ на себѣ этотъ взглядъ и сама иначе подумаетъ о своемъ собесѣдникѣ. Къ этому, всѣмъ общему и общеизвѣстному состоянію, у нашихъ молодыхъ людей присоединялось еще другое -- слѣдствіе ихъ прошлыхъ отношеній. До замужества Ольга Ѳедоровна Нобелькнебель была хорошо знакома и почти дружна съ Камышлинцевымъ -- насколько могутъ быть дружны молодые люди. Эта дружба, со стороны Ольги, была не прочь обратиться въ болѣе нѣжное чувство, еслибы Камышлинцевъ изъявилъ хоть малѣйшее поползновеніе возбудить его съ законными видами. Но Камышлинцевъ не думалъ жениться и не скрывалъ этого, а барышня, несмотря на свою молодость и нѣжное сердце, была столь благоразумна, -- а правильнѣе сказать: была на столько дочь своего отца, что не отдавала своего чувства молодому человѣку, неимѣющему "благородныхъ" намѣреній. Такого молодаго человѣка, т. е. по крайней мѣрѣ изъ числа "приличныхъ партій", какъ намъ извѣстно, не явилось, а явилась приличная партія въ лицѣ старика Мытищева, и благоразумная дѣвица отдала ему свою руку. Любопытно было бы знать, что думала Ольга при этомъ и что вообще думаютъ въ этихъ случаяхъ наши барышни о своемъ сердцѣ и его будущихъ потребностяхъ? А думаютъ же онѣ вѣдь непремѣнно что-нибудь! Родительницы ихъ думаютъ прежде всего пристроить дочь, а пристальнѣе въ будущее стараются не всматриваться, предоставляя послѣдствія покровительству провидѣнія. "А тамъ, что Господь пошлетъ!" говорятъ онѣ. Есть основаніе полагать, что дѣвицы входятъ на этотъ счетъ въ болѣе подробное разбирательство, но обманываютъ ли онѣ себя, или прямо смотрятъ въ глаза будущему, заранѣе выбравъ путь, которымъ пойдутъ при встрѣчѣ съ невольнымъ чувствомъ? Наблюдая натуру русскихъ барышень мы склоннѣе думать, что онѣ предпочитаютъ до поры поморочить себя и вступаютъ въ нѣкоторыя сдѣлки съ собой, т. е. допускаютъ возможность полюбить и до извѣстной степени выказывать любовь, но въ рѣшительную минуту сказать, какъ пушкинская Татьяна:

"Но я другому отдана,

И буду вѣкъ ему вѣрна"!

Вообще сдѣлки съ собою и полумѣры -- въ привычкахъ русскаго человѣка.

Съ какому разряду принадлежала Ольга Мытищева, мы не знаемъ и, не забѣгая впередъ, обращаемся въ настоящему.

По уходѣ мужа и деверя, Ольга Ѳедоровна, казалось, пристально углубилась въ работу и, принявъ видъ дѣтски-невиннѣйшаго созданія -- видъ, который весьма легко принимаютъ благовоспитанныя барышни, хотя еще не родился на свѣтъ тотъ дуракъ, котораго могли бы имъ обмануть, -- принявъ этотъ видъ и зная, что ничего нѣтъ опаснѣе молчанія (тутъ-то и приходятъ разныя мысли), Мытищева поспѣшила заговорить о чемѣнибудь.

-- Ну разсказывайте, какъ вы поживали за границей,-- заговорила она.

Камышлинцевъ усмѣхнулся.

-- Я ужъ это разсказывалъ, а лучше скажите вы мнѣ,-- спросилъ онъ,-- отчего вы спѣшите завести разговоръ и дѣлаете первый вопросъ, который вамъ пришелъ въ голову?

-- Боже мой! да вѣдь надо же говорить о чемѣнибудь, не сидѣть же намъ молча, -- возразила Мытищева, продолжая работать.

-- Извините меня, но я не вижу никакой необходимости говорить, когда не хочется или когда не о чемъ говорить. Да и дѣло не въ томъ! У насъ найдется о чемъ поговорить, но вы спѣшите завести рѣчь о самыхъ незначительныхъ вещахъ, какъ будто для того, чтобы избѣжать этого разговора.

Мытищева почувствовала какія-то маленькія пріятныя мурашки, пробѣжавшія по тѣлу. "Это что-то начинается", мгновенно промелькнуло у ней въ головѣ -- именно то "что-то", начало того иногда ничтожнаго, иногда серьёзнаго, которое женщины такъ любятъ и ждутъ, но считаютъ обязанностью, какъ бы для очищенія совѣсти, избѣгать.

-- Вовсе нѣтъ!-- сказала она;-- если вы находите что-нибудь интересное, говорите: я очень рада.

Въ переводѣ на обыкновенный языкъ это значило: "ну начинай, а я посмотрю, дать ли тебѣ щелчокъ по-носу или позволить идти дальше". Но или Мытищева ошиблась и Камышлинцевъ вовсе не думалъ выставлять своего носа, или онъ сдѣлалъ это такъ искусно, что предохранилъ себя отъ всякихъ щелчковъ.

-- Какъ же не найти!-- сказалъ Камышлинцевъ; -- кажется, мы съ вами были довольно дружны! Но, несмотря на это, мы никогда не говорили откровенно: вы были для этого слишкомъ благовоспитанны, а первое правило благовоспитанныхъ дѣвицъ -- говорить не то, что думается, а что принято говорить. Теперь дѣвичья опека снята, и я думаю что можно бы быть и пооткровеннѣе?

-- Это смотря по вопросу и по человѣку, -- улыбаясь отвѣчала Мытищева.-- Впрочемъ, у меня нѣтъ тайны, такъ не можетъ быть и скрытности.

-- Хорошо, посмотримъ!-- сказалъ Камышлинцевъ.-- Въ прошедшій разъ вы замѣтили, что у меня нѣтъ смѣлости броситься головой внизъ: можетъ это и правда! Мы всѣ выросли въ ужасно тѣсныхъ пеленкахъ, а пеленки не даютъ смѣлости и самонадѣянности. Но я не знаю, смѣлъ ли я: случая не было испытать; а скажите вы мнѣ про себя. Вотъ я никакъ не могу понять, какимъ образомъ молодыя, красивыя дѣвушки рѣшаются выходить замужъ безъ любви, дѣлаютъ однимъ словомъ приличныя партіи! Вѣдь это тоже бросаться головой внизъ? а между тѣмъ это дѣлается сплошь и рядомъ! Что это -- дерзость ли, или отчаяніе, или безпечность?

Мытищева слегка зарумянилась.

-- А я думаю ни то, ни другое, ни третье! Проста надо сдѣлать себѣ положеніе: не оставаться же старой дѣвой! Это еще хуже чѣмъ старый холостякъ, которымъ вы останетесь съ вашимъ взглядомъ на женитьбу!-- прибавила Мытищева, стараясь свести разговоръ на другую дорожку.

-- Сдѣлать себѣ положеніе слѣдуетъ, и я совершенно понимаю экономическую сторону замужества!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ; -- но что вы сдѣлаете съ такъ-называемой сердечной стороной, если экономическая-то съ ней не сходится. Я вотъ не знаю, что дѣлать съ собой, потому что не нахожу по себѣ работы, хотя совершенно свободенъ въ помѣщеніи чувствъ и могу ими заниматься сколько угодно; а для женщины, женщины обезпеченной, наша жизнь только и выработала пока одну отраду -- любовь! Это очень дурно, но это такъ! Заботы, трудъ, самопожертвованіе -- все это для женщины отрадно только тогда, когда дѣлается ради любимаго существа, и вся болѣе широкая дѣятельность доступна ей только чрезъ любящаго ее мужчину! Что же, когда этого существа нѣтъ? когда не только нѣтъ его, но когда еще замужествомъ по экономическимъ соображеніямъ воздвигается между ними препятствіе? что же это: самоубійство или самообманываніе?

Мытищева затруднилась отвѣтомъ.

-- Развѣ замужество не можетъ быть счастливо безъ особенной любви,-- сказала она, сдѣлавъ удареніе на словѣ особенной.-- Если есть привязанность, уваженіе, сходство характеровъ и при этомъ приличное положеніе, то этого, я нахожу, совершенно достаточно, чтобы считать бракъ очень счастливымъ, и не нужно особенной смѣлости, чтобы рѣшиться на него.

-- Я съ вами совершенно согласенъ, что со стороны удобства жизни, съ экономической стороны, этого вполнѣ достаточно! Даже скажу вамъ болѣе: сколько мнѣ ни случалось встрѣчать счастливыхъ браковъ и вообще наблюдать это... (Камышлинцевъ остановился, пріискивая слово) -- это общепринятое заведеніе, я находилъ, что только тѣ изъ браковъ и счастливы, гдѣ нѣтъ особенной, какъ вы говорите, любви, гдѣ ее замѣняетъ склонность или гдѣ она перегорѣла до тихой привязанности. Любовь -- чувство слишкомъ тревожное, слишкомъ горячее и возбуждающее для такого обыденнаго удобства, которое мы называемъ въ настоящемъ случаѣ счастіемъ! Любовь -- роскошь брака, и если бракъ основанъ только на этомъ хрупкомъ чувствѣ, то онъ весьма рискованъ. Но, съ другой стороны, что же за жизнь безъ любви? вѣдь это произрастаніе! Да еще и произрастанье-то безъ цвѣта, безъ аромата! Какъ же можно отказывать себѣ въ этомъ чувствѣ, которымъ однимъ только и красна жизнь! Вѣдь это... половина самоубійства, эта самоискалеченье!-- сказалъ онъ.

Мытищева молчала; наклонивъ голову къ шитью, она, казалось, пристально занималась имъ, и тоненькая игла, быстро и легко захватывая батистъ, сверкала въ ея проворно поднимавшихся пальцахъ. Одно только шуршанье натягиваемой нитки, мѣрно отсчитывающее каждый стежокъ, нарушало тишину. Румянецъ сильнѣе заигралъ на нѣжной и прозрачной кожѣ щекъ Ольги, и синенькія жилы ясно отдѣлились около висковъ на лицѣ ея. Камышлинцевъ смотрѣлъ на эту прелестную, наклоненную головку, на вьющіеся свѣтлые волосы, колечками спускающіеся на лобъ, на весь нѣжный и мягко склоненный станъ, и любовался.

-- Я не могу отвѣчать за другихъ, -- сказала наконецъ Мытищева,-- но мнѣ кажется, для счастья совершенно достаточно тихаго чувства, которое даетъ простая привязанность; да и лучше, -- прибавила она: -- не обожжешься.

Камышлинцевъ нѣсколько мгновеній молча и нѣжно глядѣлъ на Мытищеву. Какое-то сострадательное и доброжелательно-покровительственное чувство, чувство любящаго отца или брата ощущалъ онъ въ ней.

-- И это говорите вы!-- тихо и съ упрекомъ сказалъ онъ.-- Вы такъ созданы, что вамъ не знать любви -- двойной грѣхъ передъ собою и непростительный грѣхъ передъ природой, васъ такъ создавшей! Нѣтъ, вы не искренны! Вы должны иногда переживать тяжелыя минуты!-- сказалъ Камышлинцевъ..

Онъ говорилъ это такъ искренно и просто, такое неподдѣльное участіе слышалось въ его голосѣ что спрятаться за шуткой или прибѣгнуть къ какой-нибудь уверткѣ, на которыя женщины такія великія мастерицы, когда не хотятъ отвѣчать прямо, -- было бы недобросовѣстно, и Мытищева чувствовала это.

-- Н-ну, не тяжелыя,-- отвѣчала она, не поднимая глазъ,-- это много: но иногда тоска и скука бываютъ порядочныя.

-- Бѣдная вы!-- сказалъ Камышлинцевъ, сострадательно глядя на Мытищеву,-- и бѣдные мы!..-- тихо прибавилъ онъ.

Не знаю, чѣмъ бы кончился этотъ разговоръ, еслибы его неожиданно не прервала мать-попадья, зашедшая къ Мытищевой, попросить у нея, какъ оказалось впослѣдствіи, бурнуса для фасона. Попадья была женщина молодая, сложенія -- какъ и всякая хорошо выбранная попадья -- прочнаго, въ своемъ кругу большая тараторка и модница, но въ высшемъ обществѣ, по своимъ особеннымъ правилахъ приличія, она считала нужныхъ опускать бойкіе каріе глаза и сжимать губы. При входѣ этой неожиданной гостьи, у Мытищевой и Камышлинцева явилась одна и та же мысль: "зачѣмъ принесла тебя нелегкая!" а затѣмъ явилось какое-то неопредѣленное чувство неловкости, точно ихъ застали на чемъ-то тайномъ и запретномъ, хотя запретнаго, какъ мы видѣли, ничего не происходило.

Разумѣется и Мытищева и Камышлинцевъ, какъ люди благовоспитанные и умѣвшіе всегда владѣть собою, не выдали никакихъ впечатлѣній своихъ и Мытищева встрѣтила попадью весьма привѣтливо и мило. Но попадья, не обладавшая этими дарами, какъ натура болѣе первичная, довольно ясно выказала свои помыслы. Видя представившихся ей съ глазу на глазъ молодыхъ людей, она крайне смутилась и начала извиняться, что "можетъ-быть, помѣшала", на что Мытищева, смѣясь, замѣтила ей, что у нея съ Камышлинцевымъ не было никакихъ тайнъ и потому извиняться ей не въ чемъ. Разговоръ зашелъ ничтожный. Вскорѣ пришелъ самъ Мытищевъ, подали чай и Камышлинцевъ, напившись чаю, уѣхалъ.

На прощанье Мытищевъ очень радушно и искренно просилъ Камышлинцева навѣщать ихъ, но хозяйка не была многорѣчива: подавая руку Камышлинцеву, она только подняла на него глаза и, кивнувъ головой, сказала: "пожалуста пріѣзжайте"! При этомъ ея прелестное подвижное личико сжалось такъ просительно-мило, голосъ ея былъ такъ вкрадчиво мягокъ и убѣдителенъ, что какая-то теплая пріятная волна прошла отъ ея словъ въ груди Камышлинцева. "Непремѣнно", -- отвѣтилъ онъ ей, улыбаясь, и это "непремѣнно" было такъ сказано, что у Мытищевой тоже что-то пріятное шевельнулось въ груди, и она не сомнѣвалась что Камышлинцевъ дѣйствительно намѣренъ часто посѣщать ихъ. Нѣсколько дней сряду при воспоминаніи этихъ незначительныхъ и громко высказанныхъ словъ, неизвѣстно почему и у Мытищевой, и у Камышлинцева лицо принимало пріятное и веселое выраженіе. Одна мать-попадья, по своей первозданной натурѣ, ни надъ чѣмъ не задумывалась и ни въ чемъ не сомнѣвалась; для нея дѣло было ясное, задача, рѣшенная опытомъ предковъ и завѣщанная дѣтямъ: съ одной стороны молодой человѣкъ и молодая женщина, съ другой -- старый мужъ, слѣдовательно...

-- Что это, Господи, ужь ныньче за вѣкъ такой, отецъ Иванъ, -- озабоченно начала-было она разсказывать, ложась спать. Но отецъ Иванъ, не любившій въ домашнемъ быту назидательныхъ разговоровъ, прервалъ ее вопросомъ:

-- А что Воробьевская свадьба пиво-то не кислое привезла?

VII.

На другой день послѣ визита въ Мытищеву, передъ вечеромъ, небольшой открытый тарантасъ, въ какихъ помѣщики ѣздятъ неподалеку другъ въ другу, подъѣхалъ къ пяти-оконному, съ вышкой, деревянному дому помѣщика Еремѣева и остановился у подъѣзда. На лай дворовой собаки, исполнявшей обязанность докладчика, изъ окна высунулась красивая, повязанная платкомъ голова молодой женщины. Заслонясь рукой отъ солнца, бившаго ей прямо въ лицо, женщина посмотрѣла нѣсколько мгновеній на пріѣзжаго, потомъ вдругъ вскрикнула: "Ахъ, Митрій Петровичъ!" -- и скрылась. Черезъ минуту сѣни отворились, и та же высокая статная, одѣтая по-мужски женщина встрѣтила Камышлинцева.

-- Здравствуйте Марья Семеновна! здравствуйте!-- говорилъ Камышлинцевъ, выходя изъ тарантаса и дружески пожимая руку молодой женщины.-- Какъ поживаете?

-- Слава Богу, Митрій Петровичъ! давно ли васъ Богъ принесъ? Ботъ Илья-то Игнатьичъ обрадуется! милости прбвимъ,-- говорила женщина, приглашая Камышлинцева войти въ домъ.

-- А гдѣ онъ?-- спросилъ Камышлинцевъ.

На этотъ вопросъ послышался изъ смежной комнаты сильный, но хриплый съ просонья голосъ:

-- Здѣсь! здѣсь онъ!-- и вслѣдъ затѣмъ зашлепали туфли и растрепанная, заспанная, высокая, могучая фигура въ халатѣ появилась оттуда.

-- А! землепроходецъ! Агасферъ! опять явился. Здравствуйте! Здравствуйте, -- говорилъ, весело и радушно улыбаясь, Еремѣевъ и, трижды облобызавшись, потрясалъ тонкую руку Камышлинцева такъ, что та хрустѣла.-- Откуда принесло?

-- Да трудно сказать! теперь изъ дому, а въ домъ -- изъ Швейцаріи, изъ Рима, изъ Неаполя, пожалуй,-- словомъ изъ Европы.

-- Ну такъ! Агасферъ! вѣчный жидъ, какъ есть! А что васъ къ намъ-то загнало? Дыму отечества понюхать захотѣлось? Оброкъ, вѣдь, Бахтинъ высылалъ аккуратно, кажется.

-- Аккуратно, спасибо вамъ! Дыму захотѣлось понюхать,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ: -- прослышалъ за границей, что онъ ныньче иначе запахъ, я и пріѣхалъ.

-- Ха, ха ха! Иначе! Это "Норды" или "Іендепандансы" ваши что-ли пронюхали? Ну, а вы какъ съ свѣжаго-то воздуха нашли? что амброй или хоть лакрицею чай не дохнешь?-- а?

-- Сверху-то, слухи носятся, иначе вѣетъ, а внизу...-- Камышлинцевъ махнулъ только рукой.

-- А вы повѣрили, что внизу-то весь тысячу лѣтъ копленный навозъ и черноземъ такъ вдругъ и превратится въ амбру!... Ну-те-ка, ну-те-ка, разскажите, что же вы про насъ прослышали? какіе мы стали? Маша! дай-ка намъ вишневаго медку сюда, да холодненькаго,-- говорилъ Еремѣевъ, выходя съ гостемъ на терраску, выдающуюся въ цвѣтничекъ, и усаживаясь на деревянную скамейку, передъ которой стоялъ такой же некрашеный столъ.-- Ну, батенька, разсказывайте, разсказывайте!

Пошли разговоры въ перебой, какъ обыкновенно случается послѣ долгой разлуки; потомъ Еремѣевъ опять спросилъ:

-- Ну-те же, какъ вы ѣздили?-- Между тѣмъ красивая Марья Семеновна принесла холоднаго, какъ ледъ, меду и, поклонившись, подала Камышлинцеву, который, съ улыбкой отвѣтивъ на поклонъ, взялъ стаканъ и сталъ попивать. Еремѣевъ выпилъ свой стаканъ залпомъ, крякнулъ, налилъ еще и сказалъ: "ну а теперь самоварчикъ поставь!"

-- Да что же разсказывать! все вещи извѣстныя,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ, прихлебывая медъ. Онъ радовался свиданью съ пріятелемъ, былъ въ хорошемъ расположеніи духа и на него нашла охота говорить.

-- Путешествовалъ я... вы не испытали, какая это отличная штука путешествовать? Домъ, семью, службу, обязанности -- все это свалишь на кого-нибудь или просто бросишь, возьмешь, сколько сможешь, презрѣннаго металла, мимо всѣ дрязги, болячки, недуги -- общественные разумѣется недуги, а своихъ скопишь, напротивъ, сколько можно, чтобы развезти по знаменитымъ врачамъ и водамъ,-- и порхъ за границу. Выѣдешь и сейчасъ чувствуешь отраду: такъ легко! Только и заботы объ услажденіи собственной особы. Ну, а тамъ все и принаровлено къ этому. Дороги отличныя, переносишься съ быстротой птицы; вездѣ, куда ни пріѣдешь, васъ какъ-будто только и ждали: возможный по вашему карману комфортъ уже приготовленъ; захочешь развлечься -- развернешь гидъ и афиши: театры, картинныя галлереи, прекрасныя прогулку замѣчательнѣйшіе виды, для поученья -- музеи, однимъ словомъ прелесть! ни сучка, ни задоринки! все казовымъ концомъ повернуто и розами усынано! Только и огорченья развѣ, что подадутъ жесткую котлету или цѣны ужъ больно безсовѣстно выставятъ. Хоть бы клопъ укусилъ, -- такъ и того нѣтъ!

-- Быть не можетъ?-- возразилъ Еремѣевъ.-- Ахъ шельмы! и клоповъ нѣтъ!

-- Ну, зато ужъ мы и взыскательны на счетъ комфорта!-- продолжалъ Камышлинцевъ.-- Придираться-то знаете не къ чему, всѣ эти променады и галлереи -- все въ лучшемъ видѣ, все розы да розы; а потребность сердце-то сорвать на комъ-нибудь есть, особенно какъ дома-то къ этому привыкнешь,-- такъ прислуга и отелье держись! Вымуштровали ихъ дѣйствительно до замѣчательнаго совершенства. Ну, кругомъ проходятъ новые народы, развивающіеся въ совершенно иныхъ условіяхъ, съ иными устройствами, требованіями, страданьями, нравами,-- это мы все мимо! гдѣ, чортъ, узнаешь ихъ внутреннюю жизнь и ихъ устройства! Въ гидахъ на это ничего не указано -- добирайся-ка самъ, да и лритомъ же для этого надо заняться чѣмъ-нибудь исключительно: на все не хватитъ. Ну, а наши дворянскія спеціальности вамъ извѣстны! и то думается: къ чему же и изучать, коль примѣнить-то я не могу? Вѣдь это значитъ только еще больше увидѣть прорѣхъ, которыхъ не можешь заштопать: только свою желчь раздражать! такъ ужь лучше и не видѣть! Да и за границей мѣстные-то аргусы не любятъ, какъ къ нимъ въ душу-то поглубже залѣзаешь.

-- А, не нравится! не лю-бя-тъ,-- протянулъ Еремѣевъ.

-- Да! а особенно тамъ, гдѣ прорѣхи-то любятъ закрывать, хоть напримѣръ въ благословенной нынѣшней Франціи. Впрочемъ и резонно: людямъ весь путь розами усыпанъ, а они на задніе дворы хотятъ заглянуть! И не будь у меня процесса съ хозяйкой, которая за стеариновое пятно на коврѣ хотѣла съ меня 200 франковъ слупить, да не прими меня какой-то французскій шпіонъ за итальянскаго агента, такъ я бы и не узналъ о существованіи этихъ дворовъ.

-- Однако же на засѣданіяхъ ассизовъ, да исправительной полиціи бываютъ же пріѣзжіе? спросилъ Еремѣевъ.

-- Бываютъ, да вѣдь бываютъ какъ на спектакляхъ,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ:-- это все входитъ въ программу удовольствій, а какъ идетъ слѣдствіе, адвокатство и подготовка процесса,-- какова полицейская дѣятельность и вообще административное давленіе, каково сельское управленіе -- это все прикрыто!

-- Ну такъ вотъ, порхалъ я такъ съ цвѣтка на цвѣтокъ,-- продолжалъ Камышлинцевъ:-- все розы да розы; сначала-то и хорошо, но вдолгѣ, признаюсь вамъ, даже одурь взяла! ужь я по рынкамъ сталъ бродить: по крайней мѣрѣ сырой народъ и сырые продукты видишь.

-- Понимаю -- сказалъ Еремѣевъ: сегодня суфлей завтра суфлей -- наконецъ и чернаго хлѣба захочется.

-- То-то и есть! Вамъ извѣстно, что мы изъ Россіи-то бѣжимъ, потому что не знаемъ, что дѣлать изъ себя,-- потому, что насъ мучитъ бездѣлье и безцѣльная трата времени: все тотъ же вѣчный суфлей, да еще на постномъ маслѣ. Ну тамъ, правда, на миндальномъ молокѣ, а все надоѣстъ! Разъ, когда Женевское озеро мнѣ начало претить хуже Камышлинскаго пруда, я и началъ помышлять, что на прудѣ хоть утокъ можно стрѣлять, а тутъ и ихъ нѣтъ,-- читаю въ "Nord" депешу, что освобожденіе крестьянъ у насъ рѣшено. Я такъ и привскочилъ! Тамбовскій помѣщикъ одинъ въ нашемъ пансіонѣ жилъ, я ему кричу: "Петръ Петровичъ, говорите: слава Богу! у насъ крестьянъ хотятъ освободить!" Онъ сначала не понялъ; "какъ, говоритъ, освободить! отъ чего ихъ освободить?" -- "Отъ нашей, говорю, власти, отъ крѣпостной зависимости!" Онъ на меня во всѣ глаза глядитъ и молчитъ: столбнякъ на него нашелъ. А замѣтьте,-- добрѣйшій человѣкъ и крестьяне у него, говорятъ, презажиточные. Что, спрашиваю, съ вами?-- "Да какъ, говоритъ, освобождать крестьянъ, когда это такъ ужь у насъ испоконъ вѣку ведется, да и самимъ Господомъ Богомъ предназначено! И зачѣмъ, говоритъ, ихъ освобождать? Ну освободи его, вѣдь онъ все-таки рабочимъ же крестьяниномъ останется! Не въ дворяне же его произведутъ?" -- просто въ голову взять не можетъ. Представьте себѣ, что ему на мысль не приходилъ не только вопросъ объ освобожденіи, но онъ и не подозрѣвалъ возможности его существованія!

-- Ну это извѣстно! какъ варомъ ошпарило: это мы видали достаточно,-- замѣтилъ Еремѣевъ.-- Ну-съ, батинька, что же дальше?

-- Я было призадумался и, видя примѣръ Петра Петровича съ одной стороны и разныя журнальныя утки съ другой, усумнился. Но потомъ читаю подробности, слышу -- адресы наперерывъ начали подавать и даже хвалиться, что мы-де раньше другихъ заявляли! Ну, думаю, оживаетъ наша Русь, закипаетъ дѣятельность! можетъ быть и нашему брату, хоть ни къ чему спеціально не приготовленному, да все-таки кой-что читавшему и видавшему, найдется наконецъ дѣло! Подождалъ я до весны, да и въ путь, домой.

-- Ну и что же? ну-те, ну-те! какія перемѣны нашли?-- улыбаясь и потирая руки, спрашивалъ Еремѣевъ.

-- Да какія перемѣны? начать съ того, что пріѣхалъ я въ Ковно. По Нѣману ледъ идетъ, нѣтъ, говорятъ, перевоза; но выросшій какъ изъ земли жидокъ-факторъ таинственно объявилъ, что его дѣйствительно нѣтъ, но что сейчасъ генерала будутъ перевозить, большаго генерала,-- такъ онъ пристроитъ меня тутъ, если панъ обѣщаетъ что-нибудь перевозчикамъ. Я обѣщалъ, и жидокъ уладилъ дѣло. Подвели паромъ, выѣхалъ въ коляскѣ генералъ, народъ было къ парому: "батюшки, другія сутки ждемъ!" -- "Нельзя! только для генерала; прочь! Начали, даромъ бичевой тянутъ съ крикомъ, живо. Какіе-то жидки возились по берегу около лодокъ, кого изъ нихъ бичевой придавило, кого съ ногъ сшибло -- визгъ только поднялся: "жми ихъ, чортово племя"! "Народъ глупъ -- все лезетъ -- ну того въ шею, другаго въ зубы -- отчалили. Развѣ не видятъ -- генерала везутъ". И во имя генерала -- такъ всѣхъ и лупятъ. Ну, думаю, это -- по старому.

-- Гм! а вы какъ полагали? Ну-те, что же далѣе?-- поддакивалъ Еремѣевъ.-- Да не хотите ли съ прибавленіемъ?-- спросилъ онъ, показывая на ромъ, и подлилъ его себѣ въ чай, который подала Маша:-- заграницей-то не выучились?

Камышлинцевъ отказался и продолжалъ:

-- Потомъ взялъ я мѣсто въ мальпостѣ. Пасха пришлась, и кондукторъ запилъ и распоряжался нами, какъ крѣпостными: гдѣ два часа безъ нужды просидишь, гдѣ пообѣдать не даетъ -- благо весна, на нее все можно свалить. Мы возмутились; одинъ пассажиръ жалобу написалъ отъ имени всѣхъ, и я имѣлъ глупость подписать: "мы -- говоритъ -- въ газетахъ напечатаемъ; теперь вѣдь благодѣтельная гласность!" Ну, думаю, пропалъ бѣдный кондукторъ! Дѣло обошлось однако: я узналъ, что нашъ протестъ почтовая цензура не пропустила.

-- Ну, этотъ опытъ еще вамъ недорого стоилъ, а вотъ у насъ, -- прервалъ Еремѣевъ, -- одинъ купецъ не могъ съ другаго долга по сохранной роспискѣ получить: полиція все за носъ водила. Прослышалъ онъ про гласность, пришелъ въ полицейское управленіе, да такъ всѣхъ и распушилъ. "Воры, говоритъ, вы и взяточники! " Городничій даже обмеръ отъ такой неожиданности! "Да что, говоритъ, вы съума что ли сошли! вѣдь здѣсь зерцало!" А купецъ только ухмыляется: "нѣтъ, говоритъ, теперь не прежнія времена: теперь гласность! мошенниковъ вездѣ можно обличать!" Ну и обличилъ: рублей тысячу стоило дѣло замять! Теперь ему только скажи: что Степанъ Петровичъ, какова ныньче гласность!-- такъ онъ индо зеленый становится.

-- Ну, и дальше въ томъ же родѣ, -- продолжалъ Камышлинцевъ. Въ Петербургѣ, говорятъ, работаютъ, но что дѣлается -- неизвѣстно, а здѣсь я вчера слышалъ отъ Нобелькнебеля вотъ какія вѣсти.

Камышлинцевъ передалъ свой разговоръ. Еремѣевъ задумался.

Скажемъ, однако, нѣсколько словъ объ Еремѣевѣ.

Онъ былъ сынъ офицера, выслужившагося изъ фельдфебелей, и мелкопомѣстной барыни, на которой отецъ его женился по выслугѣ, слѣдовательно довольно поздно. У помѣщицы было душъ 10 крестьянъ и десятинъ 200 земли. Дѣтей у нихъ было двѣ дочери да сынъ; дочерей они при себѣ еще выдали замужъ, а сына помѣстили въ уѣздное училище, а потомъ въ гимназію. Гимназіей его ученіе окончилось, да и тамъ нужда выгнала его изъ предпослѣдняго класса, потому что отецъ у него умеръ, а мать совершенно запустила маленькое хозяйство, и все, что она получала, шло въ женскій монастырь. Сынъ увидѣлъ, что дѣло плохо, бросилъ ученье, пріѣхалъ въ деревню и до семнадцатому году принялся самъ хозяйничать. Мальчикъ былъ бойкій и смышленый, совѣтовался часто съ однимъ своимъ же зажиточнымъ крестьяниномъ, который его любилъ и баловалъ еще ребенкомъ. Юноша прибралъ въ рукамъ имѣніе, а потомъ, по желанію матери, пристроилъ ее въ монастырь, гдѣ она и умерла.

Зажилъ онъ не дурно. Въ описываемое нами время ему было лѣтъ подъ сорокъ, онъ былъ въ отца, 11-ти вершковъ росту, въ плечахъ -- какъ говорится -- косая сажень; на нихъ стояла большая голова съ круглымъ, полнощекимъ, русскаго типа, лицомъ и умными глазами. Крестьянамъ своимъ онъ предоставилъ почти полную свободу: не стоитъ, говорилъ, возиться съ такой малостью, и большей частью переторговывалъ то тѣмъ, то другимъ; онъ имѣлъ талантъ ладить и вести дѣла съ простымъ русскимъ человѣкомъ. Купцы и крестьяне имѣли къ нему полное. довѣріе, говорили ему всѣ "ты" и уважали его. А происходило это, кромѣ его ума и умѣнія, отъ того еще, что складъ этого ума былъ совершенно русскій: простой людъ чуялъ въ немъ своего. "Умный мужикъ!" говорили про него крестьяне, несмотря на то, что нѣкоторыми понятіями онъ казалось шелъ съ ними въ-разрѣзъ. Такъ, напримѣръ, помня обращеніе монахинь съ его матерью, Еремѣевъ ненавидѣлъ ихъ, не любилъ даже и образовъ: "бѣдовый онъ на нихъ", говорили мужики, посмѣиваясь, и любили въ веселый часъ навести его на разговоръ о монастыряхъ. Читалъ Еремѣевъ въ свободное время охотно, но дѣла для книги, какъ бы она занимательна ни была, не оставлялъ. Чтеніе онъ любилъ дѣльное и преимущественно читалъ или книги хозяйственныя, или историческія, да "объ естествѣ" -- какъ онъ выражался о естественныхъ наукахъ; а изъ легкихъ развѣ историческіе романы: "Нѣкоторыя черты изъ жизни Наполеона" или "Петра Великаго". Р. Зотова онъ предпочиталъ Гоголю, Онъ мороковалъ по-французски и по-нѣмецки, хотя произносилъ варварски. Не прочь былъ выпить съ пріятелемъ, и могъ, не пьянѣя, выпить пропасть; но одинъ выпивалъ только рюмку горькой передъ обѣдомъ и ужиномъ. Лѣтъ 10 назадъ сошелся онъ съ одной мѣщанкой, Машей, и съ тѣхъ поръ жилъ съ ней очень дружно, имѣлъ двоихъ дѣтей, предоставилъ ей въ полное распоряженіе домашнее хозяйство, но въ свои дѣла вмѣшиваться ей не позволялъ: "и хорошая, да все баба!" -- говорилъ онъ. Съ Камышлинцевымъ познакомился онъ вскорѣ послѣ его переѣзда въ деревню и очень полюбилъ его, зато, что онъ "парень умный, ученый и простой". Камышлинцевъ тоже любилъ Еремѣева за ясный и смѣтливый русскій умъ и снабжалъ его книгами.

-- Скажите, неужели въ самомъ дѣлѣ Нобелькнебель правъ, и дѣло кончится ничѣмъ?-- спросилъ Камышлинцевъ. Что же скажетъ народъ?

-- А народъ -- ничего не скажетъ! хладнокровно отвѣтилъ Еремѣевъ. Нашъ народъ выносливъ и на подъемъ тяжелъ -- замуравился себѣ и молчитъ! А все таки дѣло сдѣлается, коли сверху хотятъ, -- отвѣчалъ Еремѣевъ.

-- И вы думаете безъ всякой оппозиціи?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Ну вотъ и безъ оппозиціи! нѣтъ, оппозиція будетъ, и очень сильная, только не такая, какъ вы думаете, -- вставъ со скамейки и похаживая по балкону, продолжалъ Еремѣевъ.

-- Какая же это оппозиція?-- слѣдя глазами за Еремѣевымъ, спрашивалъ Камышлинцевъ.

-- А наша русская оппозиція, батинька! оппозиція ничего-недѣланія: только руки сложить и ноги протянуть -- вотъ и вся штука.

-- Да будто противъ нея ничего не подѣлаешь?-- горячо возразилъ Камышлинцевъ, -- будто нѣтъ людей!

-- Какъ не быть людямъ,-- улыбаясь и посматривая на Камышлинцева, отвѣчалъ Еремѣевъ.-- А ваша-то братья, Акулины-старицы на весь міръ печальницы! развѣ васъ мало?

-- Ну такъ видите! чего же еще? я знаю, извѣстное возраженіе: мы не умѣемъ дѣлать! или только беремся горячо, да не надолго!

-- Это дѣйствительно: со стойки лошадь горячо принимается и не долго выноситъ,-- да суть-то не въ томъ.

-- Ну такъ въ чемъ же? разрѣшитесь!-- теряя терпѣнье, спрашивалъ Камышлинцевъ.

-- Да дѣло въ томъ, что либо вы не захотите, либо васъ не захотятъ!

-- Какъ такъ?

-- Да такъ! Вѣдь дѣятельность есть? отчего вы не служите?

-- Помилуйте, я три службы перемѣнилъ: былъ въ военной, былъ въ статской, былъ въ ополченіи!

-- Да отчего же нигдѣ не ужились?

-- Отчего? оттого что дѣло было не по мнѣ. А когда дѣло будетъ по мнѣ...

-- Тогда васъ не захотятъ, или сдѣлаютъ его не по васъ, -- перебилъ Еремѣевъ и, какъ будто довольный этимъ, подлилъ себѣ рому въ чай.

-- Что за странное положеніе!-- возразилъ Камышлинцевъ,-- все говорили: людей мало, а люди дѣла себѣ сыскать не могутъ! Вѣдь должны же мы выйти когда-нибудь изъ этого заколдованнаго круга?

-- Какъ не выйти!.. Есть воспитатель, ужасно сильный, батинька, -- это нужда. Вотъ какъ бы вы всѣ знали ее, вы бы дѣло себѣ нашли!-- сказалъ Еремѣевъ рѣшительно.

-- Да развѣ я ее не знаю! Развѣ нужда дѣятельности не та же нужда? не та же бѣдность, только нравственная и очень тѣсно связанная съ матеріальной?-- возразилъ Камышлинцевъ.

-- То-то вотъ, что это еще не для всѣхъ уяснилось! А вотъ когда ее на деньги переведутъ, такъ она для всѣхъ яснѣе будетъ: это языкъ всѣмъ понятный, батинька! Это не отвлеченности!-- Еремѣевъ потеръ руки въ знакъ удовольствія, отпилъ чай и долилъ его ромомъ.

-- Глупо, совсѣмъ глупо! Мы не спеціалисты, мы всѣ воспитываемся для общественной дѣятельности -- а ее то внѣ службы и нѣтъ!-- сказалъ Камышлинцевъ.-- Аферами что-ль заняться? Заводъ завести бы какой? Научите, практическій мудрецъ!

-- Ха! ха! ха! это бы хорошо! А капиталъ есть?-- спросилъ Еремѣевъ.

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- А умѣнье есть?-- спросилъ Еремѣевъ.

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- А склонность есть?-- спросилъ Еремѣевъ.

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

Еремѣевъ только разразился гомерическимъ смѣхомъ.

Камышлинцевъ тоже разсмѣялся, но на душѣ у него было не до смѣху.

-- Прощайте!-- сказалъ онъ, вставая и подавая руку Еремѣеву, который посмотрѣлъ ему въ глаза и, хотя Камышлинцевъ старался казаться спокойнымъ, подмѣтилъ въ его лицѣ тяжелое выраженіе.

-- Чудакъ вы!-- сердито сказалъ Еремѣевъ, съ бранящимся участіемъ русскаго человѣка, -- вѣдь о насущномъ хлѣбѣ, слава Богу, заботиться нечего? Книгъ, чай, привезли съ собою много, журналы тоже есть?

-- Привезъ,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ,-- прислать вамъ чего?

-- Нѣтъ, я заѣду, и не въ томъ дѣло; я только хотѣлъ спросить: вѣдь васъ удача или неудача либеральнаго министерства въ Англіи интересуетъ еще? Коли озонъ какой откроютъ -- тоже довольны бываете? Охота здѣсь не дурная; ружье новое привезли?

-- Привезъ, доброе!

-- Ну видите! А кругомъ еще сосѣдки есть хорошенькія. Да скажите намилость, чего же вамъ еще? Нѣтъ, ему все мало, хочется всѣми порами жить! Жирно будетъ, батенька! Вдругъ-то желудокъ не переваритъ! Чѣмъ разбирать, да считаться съ жизнью, берите-ка то, что она даетъ, и живите, чѣмъ можете, а тамъ, при счастьѣ, и дѣлишко, пожалуй, подвернется. Тогда и его за бока; а воль нѣтъ, такъ что пользы хандрить, да противъ рожна прать!

Камышлинцевъ не отвѣчалъ; пожалъ руку Еремѣева и поѣхалъ. Дорогой и пріѣхавъ въ себѣ, онъ серьезно думалъ о послѣднихъ словахъ Еремѣева и понялъ всю ихъ практичность, тѣмъ болѣе, что другаго-то и дѣлать было нечего. И сталъ онъ почитывать, охотиться и чаще бывать у Мытищевыхъ.

VIII.

Съ мѣсяцъ спустя послѣ описаннаго разговора, Камышлинцевъ, по обыкновенію, обѣдалъ у Мытищевыхъ; говоримъ, по обыкновенію, потому что его посѣщенія были такъ часты, взаимныя отношенія такъ, казалось, искренно-дружественны, что если случалось ему день-два не бывать, къ нему ѣдетъ который-нибудь изъ Мытищевыхъ справляться о здоровьи и увозитъ въ себѣ. Камышлинцевъ, какъ говорится, пришелся по семьѣ Мытищевыхъ и семья пришлась по немъ. Семья эта была счастливая. Несмотря на разность лѣтъ, Ольга Мытишева любила мужа той тихой и вмѣстѣ нѣжной привязанностью, какая устанавливается въ счастливыхъ бракахъ послѣ перваго пыла любви, или -- когда этого пыла не было вовсе -- по мѣрѣ оцѣнки взаимныхъ качествъ и увеличивающагося въ той же степени уваженія и сочувствія. Съ другой стороны, мужъ обожалъ жену. Тѣ, кто полагаютъ, что старость, молодая старость или даже старая старость, когда она не занята вся неудачами, неспособна любить, дѣлаютъ весьма грубую ошибку. Любовь есть не только одно изъ самыхъ великихъ, но и самыхъ живучихъ чувствъ. Она пронизываетъ все животное царство, и есть первый двигатель и источникъ жизни. Она переживаетъ въ человѣкѣ и его молодость и силы. Старческая любовь можетъ быть не менѣе сильна и глубока, чѣмъ всякая иная: опытъ, даже опасеніе и боязнь спѣшнаго -- и тѣ не всегда мѣшаютъ ея выказываться! Спросите женщину, на какія пожертвованія, на какое безуміе способенъ остающійся съ ней на единѣ старикъ -- и вы убѣдитесь, что, по мѣрѣ утраты правъ на это великое и сладчайшее чувство, человѣкъ, кажется, болѣе и болѣе дорожитъ его послѣднимъ проблескомъ, послѣдними крупицами самой роскошной трапезы, и надо имѣть болѣе чѣмъ когда-либо самообладанія, силы воли и глубоко трезваго взгляда, чтобы, сознавъ пору увяданія, съ грустью, но твердо сказать себѣ: "эту прелестнѣйшую сторону жизни я отжилъ навсегда! "

Свѣжая и только начинающаяся старость Мытищева еще не торопила его отказываться отъ любви; онъ былъ достаточно хорошо воспитанъ, чтобы не выказать сколько-нибудь черезчуръ сладкой нѣжности къ женѣ при постороннихъ,-- можетъ быть, былъ настолько благоразуменъ и силенъ, чтобы и наединѣ съ нею держать чувства въ соотвѣтственныхъ своему положенію границахъ; но несмотря на это, его нѣжность и любовь невольно просвѣчивали въ каждомъ взглядѣ на жену, давали особенную теплоту и мягкость обращенію его съ ней. Отъ этихъ взаимныхъ отношеній, въ ихъ семьѣ постоянно чувствовалось какое-то стройное, теплое и невозмутимо мирное теченіе жизни. Даже старикъ Василій Сергѣевичъ Мытищевъ, съ его желчью, цинизмомъ и насмѣшкой, былъ не лишній: онъ придавалъ тѣнь и соль слишкомъ ровной картинѣ.

Не менѣе къ дому пришелся и Камышлинцевъ: ему пріятно было пригрѣться у этого мирнаго домашняго очага, такъ счастливо составленнаго, и гдѣ, вдобавокъ, подъ тихой поверхностью чувствовалось еще теченіе живой и молодой жизни. Самъ онъ вносилъ въ нее свою долю свѣжести, новыхъ взглядовъ и стремленій, и оживлялъ однообразіе сельской жизни. Ему всегда были рады и онъ мало по малу сталъ свой въ семьѣ.

Итакъ, Камышлинцевъ, по обыкновенію, пріѣхалъ къ обѣду. Дружески поздоровался онъ со всѣми, сообщилъ нѣсколько новостей, полученныхъ съ почтой, заспорилъ о какой-то статьѣ съ старшимъ Мытищевымъ, но за обѣдомъ пользовался всякимъ случаемъ, чтобы задѣть хозяйку и посмѣяться надъ ней. Ольга Ѳедоровна была красивой наружности, имѣла весьма острый и живой умъ, не затрудняющійся отвѣтомъ, и не оставалась въ долгу у Камышлинцева. Эти перестрѣлки, мягкія и игривыя, вошли какъ будто въ программу знакомства, такъ что въ спорахъ Камышлинцевъ становился почти всегда на сторонѣ противной Мытищевой, хотя большей частью выходило какъ-то, что самыя возраженія его помогали ей, давая другой оборотъ спору или кончая его какой-нибудь шуткой.

Но съ нѣкоторыхъ поръ онъ въ своихъ спорахъ и разговорахъ съ Ольгой Мытищевой, становился неровенъ: то раздражительнѣе и ядовитѣе, то мягче обыкновеннаго. Онъ какъ то невольно, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе, терялъ съ ней тотъ ровный дружественно-мягкій и спокойный тонъ, на которомъ стоятъ обыкновенно прочныя добрыя отношенія.

Въ этотъ разъ Камышлинцевъ былъ злѣе и желчнѣе обыкновеннаго; онъ какъ будто сердился за что-то на Мытищеву и мстилъ ей. Нападки его были до такой степени замѣтны, что мужъ Ольги Ѳедоровны, увидавъ, какъ послѣ одной замѣтки Камышлинцева пріятное личико его жены зарумянилось болѣе обыкновеннаго, сказалъ шутя:

-- Смотрите, вы не поссорьтесь!

-- Его сегодня какая-то муха укусила, -- отвѣчала жена.

-- Ну помирятся еще!-- проворчалъ, не поднимая глазъ отъ жаренаго рябчика, старикъ Мытищевъ. Но Камышлинцевъ, улыбнувшись въ отвѣтъ, почему-то готовъ былъ покраснѣть.

Черезъ полчаса послѣ обѣда, братья по обыкновенію ушли, молодые люди остались другъ съ другомъ. Послѣ перваго, описаннаго нами и такъ не-кстати прерваннаго попадьей разговора, принявшаго подъ-конецъ весьма нѣжный оттѣнокъ, ихъ отношенія въ минуты глазъ-наглазныхъ бесѣдъ, бесѣдъ, впрочемъ, не часто удававшихся,-- оставались нѣжно дружественны. Камышлинцевъ совѣстился вызывать болѣе теплое чувство, пока оно не было оправдываемо своимъ, подобнымъ же. Вообще онъ былъ настолько добросовѣстенъ, что ловеласовскихъ замашекъ и искусства для искусства въ дѣлѣ любви себѣ не позволялъ. Нечего и говорить, что при такомъ положеніи стороны нападающей, нельзя было ожидать вызова со стороны женщины, и въ добавокъ женщины, слишкомъ хорошо владѣющей собою, слишкомъ благовоспитанной, чтобы рѣзво выйти изъ колеи. Очень можетъ быть, что Мытищева ничего и не чувствовала въ Камышлинцеву; по крайней мѣрѣ при всемъ желаніи, столь свойственномъ каждому, не утратившему надеждъ человѣку, Камышлинцевъ не могъ ничего подмѣтить съ ея стороны, что можно бы было растолковать въ пользу зарождающагося чувства. Но время шло, люди жили, и ихъ чувства жили и развивались, а извѣстно, какое направленіе принимаютъ они, когда молодые мужчина и, женщина, ничѣмъ особенно не занятые, часто видятся да еще иногда а наединѣ! И вотъ Камышлицевъ сталъ замѣчать, что Ольга Мытищева какъ-то безпокоитъ его: не видитъ онъ ее -- ему хочется ее видѣть; увидитъ -- и становится недоволенъ и ею, и собой: все ему чего-то не достаетъ въ ихъ взаимныхъ отношеніяхъ, все ему чего-то мало, чего-то хочется! Камышлинцеву было 28 лѣтъ и онъ не былъ настолько наивенъ, чтобы не догадываться о причинахъ недовольства: онъ замѣчалъ, что начинаетъ любить Мытищеву, что дружественныхъ бесѣдъ ему мало, что тепленькое мѣстечко у чужаго очага недостаточно грѣетъ его! Нѣкоторое время онъ боролся съ этимъ чувствомъ, пробовалъ-было рѣже ѣздить въ Мытищевымъ, но тѣ сердились на него и сами вызывали изъ затворничества. "Сказать что-ли имъ прямо, отчего рѣже бываю у нихъ!" подумывалъ онъ. "Да что же я съ собою-то буду дѣлать? зачѣмъ, можетъ, лишу полноты жизни и самую Ольгу? Буду терпѣть, пока могу, а тамъ пусть защищаются!" -- рѣшилъ онъ, и сталъ ѣздить, по прежнему тревожиться, скрывать, неудовлетворяться и любить болѣе и болѣе, пока не потерялъ терпѣнья и не рѣшилъ: "нѣтъ, надо этому положить конецъ!"

Мытищева и Камышлинцевъ обыкновенно сидѣли послѣ обѣда въ кабинетѣ хозяйки. Это была небольшая комната съ однимъ окномъ на востокъ, прохладная и тѣнистая лѣтомъ. Они усѣлись у стѣны, обставленной золенью: она на кушеткѣ, онъ возлѣ на креслѣ. Мытищева взяла работу; на столѣ лежалъ небольшой томикъ "Nouvelles genevoises" Тенфера.

-- Ахъ, большое спасибо вамъ за книгу,-- сказала Мытищева: -- она мнѣ очень нравится. Я ее не кончила еще: не дочитаете ли вы??

-- Нѣтъ не хочется!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.-- Приторны мнѣ эти книги стали.

-- Вы что-то сегодня, кажется, "не въ расположеніи -- духѣ", какъ говоритъ наша попадья?-- спросила Мытищева, пытливо вскинувъ глаза на Камышлинцева,-- да и вообще стали ныньче неровны и раздражительны.

-- Правда!-- сказалъ онъ, потупясь, -- и есть на это причины. Онъ взялъ конецъ ленточки, которой обшивала что-то Мытищева, и началъ крутить ее.

Они замолчали. Мытищева, по совершенно женскому, тонкому чувству мѣры, какъ-бы угадывала, что въ этомъ именно случаѣ вызывать ей Камышлинцева на откровенность не слѣдуетъ; но подаваясь другому чувству, которое уже шевелилось въ ея крови, она не прерывала и молчанія. Камышлинцевъ, потупясь, молчалъ. Лицо его было пасмурно и сурово; говорить онъ не рѣшался, его что-то мучило и сердило; онъ не могъ съ чѣмъ-то сладить и въ тоже время боялся, что прервется молчаніе, что зайдетъ совсѣмъ не тотъ разговоръ, котораго хотѣлось бы ему.

-- Несносная и жалкая вещь -- слово!-- сердито сказалъ онъ наконецъ, не поднимая глазъ.-- Отчего въ извѣстныхъ случаяхъ нѣтъ какого-нибудь условнаго знака, по которому бы можно было догадываться (онъ замялся нѣсколько)... о томъ, что дѣлается въ душѣ другаго? Надо все выговорить, спросить опредѣленнымъ словомъ, которое трудно высказывается, а высказанное кладетъ грань, за которую назадъ не перейдешь.

Онъ пріостановился; Мытищева тоже молчала. Ея вѣчно живой, игривый строй ума оставилъ ее, онъ какъ будто смирялся и затихалъ передъ приближеніемъ чего-то другаго, глубокаго и не шутливаго: такъ затихаютъ ласточки, овсянки и всѣ маленькія, веселыя и щебечущія птички, когда тучи начнутъ сурово надвигаться на небѣ.

-- И потомъ, эти дружескія отношенія, -- продолжалъ Камышлинцевъ, -- Богъ вѣсть, что подъ ними таится, и рискуешь быть дважды дуракомъ, истолковавъ въ свою пользу то, чего не было, или -- что еще хуже -- не понявъ того, что есть!

-- Дружбу-то оставьте! чѣмъ она тутъ виновата,-- сказала Мытищева, не отнимая глазъ отъ работы и съ какимъ-то несвойственнымъ ей тихимъ и кроткимъ выраженіемъ.

-- Виновата она,-- сердито продолжалъ Камышлинцевъ,-- потому что она всегда лжетъ, потому что подъ ней только прячутся другія побужденія: эгоизмъ, корысть, любовь! Неужели вы не замѣчаете, что я люблю васъ, что я не могу оторваться отъ васъ, день провести, васъ не видавши? А между тѣмъ, все это сваливается на дружбу и идетъ за нее.

Онъ примолкъ и взглянулъ на Мытищеву: она, опустивъ глаза, работала съ нервической поспѣшностью, но ея нѣжное и прозрачное личико было все взволновано смущеніемъ.

-- И вы,-- продолжалъ Камышлинцевъ,-- вы со мной добры и любезны, я вижу ваше расположеніе -- да глубоко ли оно? до которыхъ поръ оно дошло? Вы мнѣ не скажете?-- тихо и нѣжно-просяще добавилъ онъ.

У Мытищевой задрожали руки и иголка дѣлала невѣрные стежки.

-- Вы видите, что я очень дорожу нашими настоящими отношеніями, -- отвѣчала Мытищева, -- и потому не хочу мѣнять ихъ. Къ чему опредѣлять ихъ и разбирать? Надо довольствоваться тѣмъ, что есть и что возможно.-- Она проговорила это какъ-то сухо, какъ заученный урокъ, точно одни уста ея говорили, а что внутри творилось, того не выдавалось.

-- Развѣ не все отъ насъ зависитъ? не все возможно?-- спросилъ Камышлинцевъ, самъ весь смущенный, и, протянувъ руку, положилъ ее передъ Мытищевой.

Мытищева нагнулась низко къ работѣ и покачала отрицательно головою.

Нѣсколько мгновеній Камышлинцевъ не отнималъ руки, смущенно глядя на Мытищеву: она какъ будто не замѣчала его просьбы. Онъ чувствовалъ свое положеніе неловкимъ.

-- Такъ нѣтъ?-- спросилъ Камышлинцевъ, и въ голосѣ его была слышна суровость.

-- Останемся друзьями!-- нѣжно и просяще сказала Мытищева, кладя свою руку въ его и взглянувъ на него умоляющимъ взглядомъ.

-- Не могу я, милая, прелестная Ольга Ѳедоровна! не могу я лгать! вѣдь я тоже боролся съ собой. Что же мнѣ дѣлать, коль я люблю васъ?

Онъ припалъ бъ ея рукѣ, нѣжно поцаловалъ ее и потомъ, нѣсколько мгновеній сжимая въ обѣихъ своихъ рукахъ, тихо повлекъ къ себѣ.

-- Такъ нѣтъ?-- снова спросилъ онъ, но уже съ примирительной улыбкой.

Мытищева быстро вырвала руку, отброгилась на спинку дивана и закрыла лицо руками.

Камышлинцевъ съ любовью глядѣлъ на нее, на мелкіе завитки ея пепельныхъ волосъ, которые падали на лобъ, на ея нѣжныя руки, на горящія какъ уголь малиновыя уши. Онъ глядѣлъ на нее, смущенную и безмолвно признающуюся, и сознательно переживалъ сладчайшую минуту предвкушенія счастія: онъ не выдержалъ долѣе, наклонился къ Мытищевой, тихо взялъ ея руки и отвелъ ихъ. Мытищева не знала, куда спрятать все застыдившееся, смущенное лицо, она боялась и стыдилась взглянуть на Камышлинцева: она, чувствовала, что это лицо выдастъ ее, выдастъ безжалостно самыя сокровенныя движенія страсти; она опустила голову въ себѣ на грудь и въ этомъ движеніи коснулась головой до груди Камышлинцева, который обнялъ ея голову и сталъ горячо цаловать ее. И подъ этими горячими поцалуями, какъ цвѣтокъ на встрѣчу восходящему солнцу, склоненная головка приподнималась мало по малу и поднялась вровень съ его лицомъ....

Когда они очнулись и Мытищера, оправляя волосы, отодвинулась отъ Камышлинцева и рѣшилась взглянуть на него, ея разгорѣвшееся лицо дышало такой нѣжной, стыдливой и полной любовью,-- ея каріе глаза глядѣли такъ ласково, что Камышлинцеву было видно до самаго дна все ея нѣжное, горячее чувство, и, исполненный глубокой любви и благодарности, онъ снова припалъ къ ея рукѣ.

Вскорѣ пришли мужъ и деверь, пріѣхала Барсукова за которой еще утромъ посылала Мытищева, подали самоваръ на террасу и хозяйка попрежнему милая, но еще болѣе веселая и одушевленная, какъ ни въ чемъ не бывало разливала чай. Только нѣжный румянецъ ея лица былъ живѣе и глаза стали темнѣе и вмѣстѣ блестящее. Но Камышлинцевъ былъ разсѣянъ, точно передъ нимъ все рисовалась какая-то другая картина и онъ не могъ оторваться отъ нея. Никто впрочемъ не замѣтилъ какой-либо перемѣны въ отношеніяхъ молодой пары. Только старикъ Василій Сергѣевичъ, всклокоченный и заспанный, принимая отъ золовки стаканъ, поглядѣлъ на нее и сказалъ: "что это, Ольга, ты сегодня нестерпимо хороша?"

Вниманіе всѣхъ обратилось на Мытищеву.

Мужъ съ улыбкой и любовью поглядѣлъ на жену, Барсукова взглянула какъ-бы спроста, но внимательно, а Камышлинцевъ уткнулся въ стаканъ. Ольга вспыхнула нѣсколько и сказала:

-- Смотрите, старый, я Агафьѣ пожалуюсь!

Агафья была шестидесяти-лѣтняя ключница, которая завѣдывала его хозяйствомъ.

-- Агафьѣ! а на тебя кому жаловаться?-- спросилъ старикъ, насмѣшливо поглядывая на нее изъ подъ густыхъ бровей своими еще быстрыми, но старческими съ красноватыми жилками глазами.

Вмѣсто отвѣта, Мытищева жестомъ Рашели подняла указательный палецъ къ небу.

-- Ну, это слишкомъ высоко!-- проворчалъ старикъ.

IX.

Камышлинцевъ по прежнему бывалъ у Мытищевыхъ и, казалось, ихъ отношенія нисколько не измѣнились, но опытный глазъ замѣтилъ бы нѣкоторые знаменательные оттѣнки и мелочи въ отношеніяхъ между Ольгой и Камышлинцевымъ. Мужчины оставались неизмѣнными: также степененъ, добродушенъ и привѣтливъ былъ мужъ Ольги; также ворчливо-желченъ и насмѣшливъ былъ старикъ, -- только больше жаловался на ревматизмъ и подагру и, вслѣдствіе того, злобнѣе относился ко всему за исключеніемъ впрочемъ нашихъ молодыхъ людей. Ольга разцвѣла и стала еще прелестнѣе, но была игрива и весела по прежнему, только больше огня, доброты и ласки было у нея во всѣмъ и больше заботливой нѣжности къ мужу. Камышлинцевь сталъ какъ-то самостоятельнѣе, самодовольнѣе. На сколько бы человѣкъ ни былъ развитъ, какъ бы ясно и вѣрно не умѣлъ онъ разбирать и опредѣлять свои чувства и отношенія, скрывать недостатки и смѣшныя стороны того или другаго положенія, но во всемъ есть общіе законы и силы, отъ которыхъ трудно отклониться. Такъ входя въ домъ Мытищевыхъ, Камышлинцевъ чувствовалъ какую-то гордость и самодовольство; хотя онъ всегда хорошо одѣвался, но тутъ какъ-то тщательнѣе сталъ заниматься мелочами наряда; въ обществѣ женщинъ былъ любезенъ, но съ нѣкоторымъ оттѣнкомъ лѣни, сытости. Видно, обстановка могущественно дѣйствуетъ на человѣка и всякій, ничѣмъ серьезнымъ не занятый, человѣкъ, отдаваясь любви, невольно воспринимаетъ общеловеласовскіе черты и пріемы. Но порой иной человѣкъ пробуждался въ Камышлинцевѣ: ему было совѣстно передъ Мытищевымъ -- мужемъ. Какъ онъ ни убѣждалъ себя въ правѣ женщинъ на свободу выбора въ любви, какъ ни вѣрилъ въ ненреоборимую и все оправдывающую силу чувства, но сознавалъ онъ что-то неладное въ своемъ положеніи: тайна, которая если не составляетъ половину прелести, то придаетъ особенную остроту и соль любѣи, тяготила его; ему казалось иногда, что онъ словно что-то укралъ у довѣрявшаго ему и любившаго его человѣка.

Отношенія Камышлинцева къ Ольгѣ были неровныя, несмотря на то, что онъ любилъ ее съ каждымъ днемъ все больше и больше. Это прелестное и чисто женственное -- какъ оно выработалось въ нашей тепличной жизни-созданіе находило при всякомъ свиданіи средства разнообразить отношенія, придать имъ новый оттѣнокъ, открыть новую сторону любви,-- а между тѣмъ она была скупа на ласку, заставляла завоевывать каждый новый знавъ ея: умѣла во время ускользнуть, какъ угорь, и, оставляя многое еще желать впереди, этимъ самымъ раздражала и, можетъ быть, усиливала чувство Камышлинцева. Онъ сердился иногда, ссорился съ ней, но не могъ не сознаться, что эта женщина очаровывала, втягивала и до такой степени поглощала всего его, чмо ему было некогда и не хотѣлось ни о чемъ думать. Когда онъ ей выговаривалъ и ропталъ, что она мало платитъ ему за его чувства, она, припоминая разговоръ первой встрѣчи, лукаво говорила:

-- Да вѣдь я маленькая женщина, и любовь твоя ко мнѣ можетъ быть только маленькая?-- и заставляла Камышлинцева десятки разъ каяться въ своей откровенности.

Бывалъ Камышлинцевъ иногда и у своего пріятеля Еремѣева, но споровъ о "матерьяхъ важныхъ" у нихъ стало какъ-то меньше, а разговоръ часто вертѣлся насчетъ женщинъ,-- хотя Еремѣевъ былъ далеко не спеціалистъ по этой части и сужденія его о нихъ почерпались большей частью изъ практики въ низменныхъ и болѣе близкихъ къ природѣ слояхъ общества.

-- Удивительно извращены у нашихъ женщинъ понятія о вѣрности и скромности!-- говорилъ Камышлинцевъ.-- Онѣ готовы дать всѣ знаки любви, позволяютъ все, кромѣ того что именно отдается, и воображаютъ себѣ, что остаются вѣрны мужу или тамъ... клятвѣ! Онѣ никакъ не понимаютъ, что мысль, слово, поцалуй есть уже измѣна: онѣ и не думаютъ, что въ этомъ случаѣ онѣ просто развратны!

-- Ха! ха! ха! Ну это тонкости, батинька!-- отвѣчалъ Еремѣевъ,-- онѣ на это смотрятъ проще и естественнѣе: отъ мысли и поцалуя наслѣдника изъ чужой линіи не принесешь и объемъ таліи не измѣнится!

-- А есть своя прелесть и особенность у русскихъ женщинъ,-- замѣчалъ Камышлинцевъ: -- онѣ хитры и изворотливы, какъ кошки, но въ нихъ есть неоцѣненная ласковость и кроткая нѣжность голубки.

-- Коровы еще подбавьте,-- замѣтилъ Еремѣевъ: -- коровью косность подбавьте, тогда будетъ совсѣмъ вѣрно!

Камышлинцевъ засмѣялся, но потомъ сказалъ:

-- Вы говорите не про женщинъ, а про бабъ; да и объ нихъ нельзя этого сказать. Посмотрите, сколько бываетъ со стороны женщинъ случаевъ отравы и убійствъ измѣнившаго любовника или чаще всего нелюбимаго мужа! Вѣдь и между ними тысячи драмъ свершаются.

-- Никакой драмы не бываетъ у нихъ!-- возражалъ спокойно Еремѣевъ:-- онѣ и убиваютъ то какъ то просто, тоже по-коровьему: возьметъ да и боднетъ! возьметъ да и всыплетъ мышьяку или хватитъ топоромъ! безъ борьбы, безъ терзаній, а такъ просто, какъ таракановъ бьютъ.

-- Ну, ужъ это опять русская особенность дѣлать все просто безъ французской ходульности и гаерства и безъ нѣмецкой чувствительности; а въ душѣ-то у нея все-таки драма, страшная драма ворочается.

-- Да нѣтъ же, говорю я вамъ, -- не бываетъ той драмы, что вотъ на театрахъ расписываютъ: у ней вся драма безъ борьбы и въ одномъ явленіи.... Да развѣ у насъ есть театральныя драмы-то съ русской бабой?-- спросилъ Еремѣевъ.-- Вы знаете, я вѣдь по этой части не знатокъ.

-- Нѣтъ!-- отвѣчалъ, ухмыляясь, Камышлинцевъ.

-- Ну вотъ, то-то же!-- замѣтилъ Еремѣевъ.-- Однако жъ мы ныньче что-то большей частью занимаемся женскимъ поломъ: женскій вопросъ поднимаемъ, какъ ныньче говорятъ. Ну, а что вопросъ освобожденія и инихъ преобразованій?-- подсмѣиваясь, спрашивалъ Еремѣевъ,-- какъ вы на счетъ оныхъ?

Камышлинцевъ пожалъ плечами:

-- Частно мнѣ ничего неизвѣстно, а печать вы знаете ныньче замолчала. Да и лучше: напрасно желчь не поднимается и скорѣе тупѣешь! добавилъ Камышлинцевъ. Онъ отъ одного напомипанія объ этихъ предметахъ дѣлался не въ духѣ и раздражителенъ.

X.

Мытищевы на зиму переѣзжали въ губернскій городъ, но Камышлинцевъ капризничалъ и, не смотря на всѣ убѣжденія, рѣшилъ, что останется въ деревнѣ и вздумалъ, по окончаніи полевыхъ работъ, передѣлывать свой домъ. Такъ какъ домъ передѣлывался весь и Камышлинцеву приходилось перейти въ какую-нибудь избу, то Мытищевы уговаривали его переѣхать на это время къ себѣ. Перестройка продолжалась болѣе мѣсяца и пребываніе Камышлинцева у Мытищевыхъ вскорѣ оказало на него успокоивающее вліяніе: онъ сдѣлался веселѣе, ровнѣе характеромъ, не жаловался болѣе на непослѣдовательность женщинъ и даже согласился переѣхать въ городъ. А Ольга Мытищева стала какъ-то томнѣе, нѣжнѣе и еще прелестнѣе.

Неизвѣстно, какъ и отъ кого это разнеслось, но немедленно по появленіи нашихъ знакомыхъ въ Велико-Ѳедорскѣ, весь городъ зналъ положительно, что Камышлинцевъ любовникъ Мытищевой, и сомнѣваться въ этомъ было бы опаснымъ признакомъ невѣрія и нигилизма. И мужчины, и дамы говорили объ этомъ, не стѣсняясь; при всякомъ упоминаніи того или другаго имени дѣлались болѣе или менѣе толстые намеки: дамы иронически улыбались, а дѣвицы начинали смотрѣть въ сторону, или принимали видъ невиннѣйшихъ горлицъ. Нѣтъ сомнѣнія, что нескромности со стороны Камышлинцева и еще менѣе Мытищевой тутъ не было. Но городъ Велико-Ѳедорскъ разсуждалъ въ этомъ случаѣ, какъ и вообще разсуждаетъ масса, на основаніи житейской опытности. Люди молодые живутъ въ сосѣдствѣ: такъ должно случиться, такъ, слѣдовательно, и случилось. И мы видѣли, что городъ Велико-Ѳедорскъ не ошибался.

Вскорѣ по пріѣздѣ въ городъ, Камышлинцевъ позаботился о провизіи для чтенія: ему хотѣлось достать журналы за время своего отсутствія, которые за границей онъ читалъ урывками. Онъ справился, нѣтъ ли въ городѣ библіотеки; оказалось, что библіотека для чтенія есть и держитъ ее учитель словесности Крестопоклонскій.

Камышлинцевъ отправился въ Крестопоклонскому. Библіотека открывалась только послѣ двухъ часовъ, когда учитель возвращался изъ гимназіи. Извощикъ подвезъ Канышлинцева въ каменному, купеческому дому, ворота котораго были по обыкновенію заперты. Войдя въ калитку, Камышлинцевъ направился къ небольшому деревянному флигелю, стоящему у правой стѣны двора. Наканунѣ былъ дождь и переходъ черезъ дворъ сопряженъ былъ съ нѣкоторою опасностью, потому что былъ возможенъ только по узенькимъ драницамъ, предусмотрительно положеннымъ до флигелька. На двери была дощечка съ надписью "библіотека для чтенія", но надпись можно, было прочесть, только подойдя къ ней вплоть. Камышлинцевъ поискалъ-было звонка, но его не оказалось, да онъ былъ и не нуженъ: дверь была не заперта. Растворивъ ее, Камышлинцевъ очутился въ маленькой прихожей, исправлявшей какъ видно и другія должности, потому что въ углу была доска, на которой гладилась юбка; въ комнатѣ пахло щами и утюгомъ. Въ дверяхъ стоялъ трехлѣтній мальчикъ и ревѣлъ. Молоденькая женщина высунулась-было на приходъ Камышлинцева, но, увидавъ его, быстро исчезла и только какая-то невидимая рука немедленно схватила сзади плачущаго ребенка и мгновенно утащила его за дверь, гдѣ какимъ-то способомъ ребенокъ былъ тотчасъ приведенъ къ молчанію. Вышла другая, пожилая, растрепанная женщина, но не кухарка, а должно полагать мать или теща учителя, занимающаяся стряпней.

-- Вамъ Василія Ивановича?-- спросила она.

-- Я въ библіотеку, на чтеніе желалъ бы подписаться,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Пожалуйте вотъ сюда; -- она указала на противоположную дверь.

Камышлинцевъ вошелъ въ небольшую комнату, уставленную шкапами и книгами. Два гимназиста читали: одинъ "Современникъ", другой "Искру" и курили. Вскорѣ въ сосѣдней комнатѣ послышался шорохъ и, надѣвая форменный сюртукъ, вошелъ учитель.

Это былъ небольшаго роста, черноволосый человѣкъ съ некрасивымъ, но добродушнымъ лицомъ и растрепанными волосами; лицо его поросло густой бородой, на которой, изъ уваженія къ форменности, была выбрита проталинка на подбородкѣ и тѣмъ превращала бороду въ бакенбарды; а такъ какъ усы не могли появиться даже подъ чужимъ именемъ, то имъ было сдѣлано одно облегченіе: они были не выбриты, но подстригались.

-- Я бы желалъ пересмотрѣть и прочесть журналы за два послѣдніе года, -- сказалъ Камышлинцевъ.-- Могу ли я брать ихъ по нѣскольку книгъ разомъ.

-- Можно-съ, отчего же! Только не послѣдніе нумера. Вамъ по-мѣсячно или на годъ угодно абонироваться?-- Крестопоклонскій сказалъ условія.

Камышлинцевъ просилъ записать себя и назвалъ свою фамилію.

-- Ахъ, слышалъ-съ! очень радъ познакомиться,-- сказалъ Крестопоклонскій радостно, какъ будто узнавъ въ немъ "своего". Онъ протянулъ ему руку и сталъ развязнѣе.-- Вы за границей изволили быть?

-- Да, и поэтому хотѣлъ бы просмотрѣть то, что появлялось безъ меня, преимущественно по крестьянскому вопросу.

Крестопоклонскій выложилъ груду журналовъ, просилъ садиться, самъ сѣлъ и пока Камышлинцевъ выбиралъ книги, они разговорились:

-- Хорошія статейки появлялись! Слава Богу! особенно вотъ здѣсь,-- онъ щелкнулъ пальцевъ по одному журналу и сталъ шершавить себѣ волосы.-- Ныньче перестали,-- продолжалъ онъ:-- говорятъ, ихъ тово!-- онъ ковырнулъ по столу ногтемъ, какъ будто убивалъ блоху.-- Но все-таки оживаетъ литература, оживаетъ!-- говорилъ онъ снова и въ знакъ удовольствія опять началъ ерошить волосы. Камышлинцевъ понялъ тогда, отчего они у него такъ торчали.

-- А въ обществѣ здѣшнемъ чувствуется ли оживленіе?-- спросилъ Камышлинцевъ.

Крестопоклонскій нѣсколько замялся.

-- Признаться вамъ сказать, я въ обществѣ мало бываю!-- отвѣчалъ онъ.-- Въ аристократическіе дома не вхожъ, да и Богъ съ ними, куда къ нимъ соваться: я какъ женился и перчатки пересталъ носить -- не по карману. Въ клубѣ тоже не бываю. Слышалъ однако, что открыли здѣсь воскресную школу и бойко пошло, говорятъ.

-- Ну, а читателей прибываетъ?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Изъ публики маловато-съ! Вотъ господа гимназисты начали больше почитывать, да изъ семинаристовъ много желающихъ. Я имъ и цѣну сбавилъ, а здѣсь даромъ позволяю читать. Народъ бѣдный-съ! складываются, да абонируются. Пробужденіе! пробужденіе! Только тутъ другая бѣда: начальство воспрещаетъ имъ свѣтскія книги читать, особенно послѣ несчастнаго случая!

-- Какого это?-- спросилъ Камышлинцевъ; -- я не слыхалъ.

-- Философъ тутъ былъ одинъ -- въ семинаріи то-есть,-- началъ Крестопоклонскій,-- совсѣмъ на выпускѣ, отлично занимался и ко мнѣ часто ходилъ: придетъ, такъ не оторвешь отъ книгъ. Вздумалъ онъ выйти въ свѣтскіе: не могу, говоритъ, я духоты этой выносить! Попробовалъ отцу сказать, тотъ говоритъ: прокляну! Начальство тоже не выпускаетъ: не дадимъ, говорятъ, ни бумагъ, ни аттестата, дѣлай какъ знаешь! Малый задумался. Думалъ, думалъ, бился, бился -- видитъ ничего не подѣлаешь; взялъ да и удавился.

У Камышлинцева мурашки пробѣжали по тѣлу.

Крестопоклонскій сильно взъерошилъ волоса.

-- Такъ мнѣ жалко его! вѣрите ли, какъ брата,-- продолжалъ онъ.-- Слѣдствіе пошло и меня-было притянули: вредныя, говорятъ, книги держишь. Осмотрѣли. Разумѣется, ничего не нашли. Какія онѣ вредныя, коль всѣ за симъ благословеніемъ (онъ щелкнулъ по цензорскому одобренію). Несмотря на то, все-таки были бы непріятности, еслибы добрые люди не защитили. Асклепендіатовъ,-- тихо прибавилъ онъ,-- можетъ быть вы знаете: правитель канцеляріи -- свой мнѣ; мы съ нимъ на родныхъ сестрахъ женаты. Но семинарское-то начальство все-таки уязвило меня: запретило семинаристамъ ходить ко мнѣ и стало у нихъ свѣтскія книги отбирать. У меня Бѣлинскаго и нѣсколько журналовъ разрознили, чтобъ имъ пусто было!-- сказалъ-было сердито Крестопоклонскій, но потомъ вдругъ улыбка разлилась у него на все лицо:-- однакожъ все-таки ходятъ и берутъ!

Въ это время вошелъ еще гимназистъ. Онъ былъ довольно высокаго роста, видимо выросъ изъ потертаго форменнаго сюртука, у котораго нѣсколько петель было почти прорвано пуговицами. Увидавъ Камышлинцева, онъ немного сконфузился и подошелъ къ другимъ гимназистамъ.

-- Что вы, Семеновъ?-- спросилъ учитель.

-- Да книжечки бы какой, Василій Ивановичъ!-- говорилъ гимназистъ неустановившимся голосомъ, вертя фуражку.

-- Да вы бы здѣсь почитали, поновѣе бы что можно.

-- Некогда, Василій Ивановичъ, черезъ часъ на кондицію надо.

-- Ну хорошо, хорошо! выберите да и запишите сами.

Ученикъ, какъ видно хорошо уже знакомый съ библіотекой, сталъ выбирать.

Почти въ это же время растворилась дверь и, шурша платьемъ, быстро вошла дѣвушка въ шляпкѣ, просто, но хорошо одѣтая.

-- Я вамъ привезла ваши книги,-- сказала она, подавая связку,-- можно слѣдующихъ?

-- Какъ же-съ! съ удовольствіемъ!-- говорилъ Василій Ивановичъ съ любезной улыбкой и ероша волосы.-- Я сейчасъ соберу-съ.

-- Мнѣ теперь некогда, меня ждутъ,-- сказала дѣвушка,-- а вы потрудитесь приготовить, я зайду часа черезъ два.

-- Очень хорошо-съ! приготовлю, приготовлю-съ!-- любезно и неловко суетясь, говорилъ Крестопоклонскій.

-- Пожалуйста!-- дѣвушка поклонилась ему и хотѣла выйти, но увидала стоящаго сзади Камышлинцева.

-- А! Дмитрій Петровичъ!-- сказала она, нѣсколько покраснѣвъ.-- Это была Барсукова.

-- Я давно васъ узналъ, да не хотѣлъ вамъ мѣшать,-- улыбаясь, сказалъ Камышлинцевъ, здороваясь съ ней.-- Давно ли вы здѣсь?

-- Нѣтъ, сегодня только, съ отцомъ кой-за-чѣмъ пріѣхала, и завтра же ѣдемъ!

-- Что такъ не надолго? А у Ольги Ѳедоровны будете?

-- Не знаю,-- нерѣшительно отвѣчала Барсукова,-- успѣю ли. Когда пріѣдешь на одинъ день, надо и туда и сюда. Вотъ и въ Василью Ивановичу едва успѣла, а ужь къ нему необходимѣе всего,-- сказала она, обращаясь къ Крестопоклонскому съ улыбкой:-- у него мои самые лучшіе знакомые.

-- Ха! ха! ха! Дѣйствительно лучшіе-съ!-- весело отвѣчалъ очень довольный Крестопоклонскій.

-- Однако до свиданія. Меня ждутъ,-- сказала Барсукова и наскоро простясь вышла.

-- Барышня-то почитываетъ?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- И! какже-съ! Да еще не одни романы! Просила меня выбирать, нѣтъ ли чего дѣльнаго: въ деревню беретъ; такъ я ей "Отечественныя Записки" сороковыхъ годовъ -- знаете, для начала это хорошо.

-- Гм! это дѣло!-- замѣтилъ Камышлинцевъ.-- Я вотъ это возьму, если позволите,-- прибавилъ онъ, указавъ отобранные журналы.-- Однакожъ у васъ и дѣвицы абонируются.

-- Семеновъ, запишите-ка эти книги господину Камышлинцеву,-- сказалъ Крестопоклонскій гимназисту и, обратясь къ Камышлинцеву, прибавилъ:-- да-съ и дѣвицы есть,-- немного, признаться, однако есть. Вообще пробужденіе начинается, пробужденіе! Наступаетъ хорошее время; у насъ начались педагогическія собранія въ гимназіи, высказываемъ свои взгляды, толкуемъ. Только инспекторъ подлецъ, говорятъ, наушничаетъ и доноситъ попечителю, такъ что я было началъ этто развивать свои взгляды на воспитаніе, такъ мнѣ замѣтили, что "вы -- говорятъ -- того, не очень!" Да это вздоръ, не такое теперь время!

Камышлинцевъ хотѣлъ взять книги, но ихъ было довольно много и онъ затруднился.

-- Позвольте, я вамъ ихъ завяжу,-- сказалъ Крестопоклонскій и началъ ихъ завертывать.

-- Ну, а высшіе-то классы?-- спросилъ Камышлинцевъ, чтобы говорить что нибудь -- абонируются много?

-- Аристократія-то!-- поправилъ Крестопоклонскій (надо замѣтить, что въ провинціи маленькіе чиновники очень любять называть высшій кругъ чиновниковъ этимъ именемъ),-- аристократія-то? мало-съ! Развѣ задѣнутъ кого въ журналѣ или въ повѣсти опишутъ, такъ всполошатся. Этто въ "Искрѣ" скандалъ въ клубѣ описали, отличнѣйшимъ образомъ!-- воскликнулъ Крестопоклонскій;-- всѣмъ досталось и не въ бровь, а въ глазъ. Аргамакова Лошаковымъ назвали! право! Аристократы заметались какъ угорѣлые -- просто смѣхъ! (Крестопоклонскій отъ души хохоталъ.) Тамъ у меня и номеръ этотъ зачитали,-- прибавилъ онъ.

-- Что же, развѣ оскорбили ихъ демократической выходкой что-ли? да и кто здѣсь аристократія?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Помилуйте-съ! мало ли-съ! а предсѣдатели палатъ, да управляющіе разные. Видите ли, старшину одного, изъ ихъ партіи, хотѣли исключить, за дерзость въ клубѣ съ своимъ чиновникомъ, а они говорятъ: "подчиненнаго можно вездѣ распечь," -- ну и вышла каша, хотя, разумѣется, они своего отстояли. Въ Искрѣ все это и отпечатали, только фамиліи немного перековеркали. Отлично! Гласность!-- говорилъ Крестопоклонскій, подавая книги и опять ероша себѣ волосы.

-- Ну, я надѣюсь,-- сказалъ, прощаясь Камышдинцевъ, что и ваша библіотека хорошо пойдетъ, а то предшественники ваши, помнится, были въ убыткѣ.

-- Н-ну, на счетъ библіотеки,-- смутясь, отвѣчалъ Крестопоклонскій, -- еще плоховато-съ! Я, знаете, хотѣлъ поразвить дѣло, нѣсколько книгъ новенькихъ выписалъ -- конечно немного: жалованье наше, знаете, плохое. Однакожъ сжался, удѣлилъ рублей сто, да за женой въ приданное тесть обѣщалъ, выплачивать по сту рублей пять лѣтъ, такъ ея сто рублей употребилъ, а какъ-то на это все вниманія мало обращаютъ, такъ что, признаться, убытокъ несу.-- Крестопоклонскій какъ будто совѣстился въ этомъ сознаться и опечалился.-- А впрочемъ, говорятъ, штаты новые скоро выйдутъ!-- прибавилъ онъ и повеселѣлъ.

Камышлинцеву жаль было этого добраго тридцатилѣтняго юношу, и онъ его не разочаровывалъ на счетъ увеличенія жалованья, хотя ему и хотѣлось сказать, что этихъ новыхъ штатовъ учителя ждали еще въ то время, когда онъ, Камышлинцевъ, былъ въ гимназіи.

Онъ посовѣтовалъ ему больше дѣлать объявленій и отъ души пожелалъ успѣха.

XI.

Въ исходѣ декабря 60-года, губернаторъ города Велико-Ѳедорска былъ весьма затрудненъ одной полученной имъ бумагой. Министерство конфиденціально увѣдомляло его о предстоящемъ вскорѣ преобразованіи въ положеніи помѣщичьихъ крестьянъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, предлагало указать тѣхъ изъ помѣщиковъ, которымъ правительство могло бы предложить первое приведеніе въ дѣйствіе реформы и занятіе членовъ въ учреждаемой временной коммиссіи. Въ бумагѣ неоднократно обращалось вниманіе на всю важность этого выбора, отъ котораго зависитъ самый успѣхъ реформы и дѣлались самыя подробныя указанія на свойство лицъ, изъ которыхъ слѣдовало дѣлать выборъ. Не размѣръ имущества, говорилось въ ней, а единственно личный характеръ, твердость убѣжденій и знаніе сельскаго быта могутъ дать право на занятіе означенной должности. Правительство вправѣ ожидать отъ этихъ лицъ самаго живаго и искренняго сочувствія въ предпринятому дѣлу. Такое сочувствіе, говорилось далѣе, проявилось въ послѣдніе три года со стороны многихъ дворянъ, какъ въ средѣ губернскихъ комитетовъ, такъ и въ другихъ сферахъ общественной дѣятельности,-- ихъ-то предлагалось указать правительству.

Губернаторъ въ городѣ Велико-Ѳедорскѣ былъ тогда любитель садоводства. Извѣстно, что большею частью правители провинцій, по полученіи этой должности, становятся мономанами. Это какой-то общій законъ природы, и ошибочно было бы думать, чтобы онъ ограничивался только нашимъ отечествомъ. префекты Франціи, губернаторы Индіи, муширы Турціи -- всѣ въ одинакой степени подвержены этому административному недугу. Предметъ подобной маніи узнается съ перваго слова.

-- Въ какомъ положеніи у васъ городскія больницы?-- дѣлаетъ правитель первый вопросъ вглядывающемуся въ его глаза полиціймейстеру -- и будьте увѣрены, что этотъ губернаторъ, несмотря на сотни разнообразнѣйшихъ дѣлъ, будетъ ежедневно посѣщать больницу и смотрѣть за ея вентиляціей, а мѣстныя вѣдомости въ первыхъ же нумерахъ опишутъ его заботы по этой части.

Другой губернаторъ спрашиваетъ:-- А каковы у васъ тротуары!-- и будьте увѣрены, что каждая дыра на деревянномъ тротуарѣ города будетъ больше сосредоточивать на себѣ вниманіе административныхъ лицъ, чѣмъ всѣ дыры и прорѣхи губернской администраціи, а мѣстная газета въ первыхъ же нумерахъ своихъ напишетъ: "Городъ нашъ, обильный тѣмъ-то и тѣмъ-то, страдалъ только отъ одного: въ немъ не было порядочныхъ тротуаровъ", и, описавъ подробно гибельныя послѣдствія и неудобства, отъ сего проистекающія, лѣтописецъ воскликнетъ: "но нынѣ, благодаря просвѣщенному вниманію новаго начальника, и проч. и проч."

Губернаторъ города Велико-Ѳедорска, добрый и мирный старичекъ, былъ вообще идилликъ и имѣлъ пристрастіе къ садамъ. Любимой мечтой его было сдѣлать изъ ввѣренной ему губерніи одинъ цвѣтущій садъ. Вслѣдствіе этого, въ его управленіе, губернскій городъ и нѣкоторые уѣздные украсились по всѣмъ направленіямъ садиками и засаженными липою бульварами; всѣ исправники и становые явились аркадскими пастушками и великими цвѣтоводами: если же они по старой памяти и стригли свою паству, то дѣлали это самымъ ласковымъ образомъ, а губернскій монитеръ весьма часто украшался статьями такого рода:

"Извѣстно, что ничто такъ не способствуетъ улучшенію санитарнаго состоянія города и его украшенію, какъ разведеніе скверовъ, садовъ и бульваровъ, очищающихъ воздухъ и доставляющихъ пріятное мѣсто для прогулокъ и отдохновеній утомленныхъ дневными трудами жителей. Мысль эта какъ нельзя вѣрнѣе понята нынѣшнимъ начальникомъ губерніи и съ пріѣздомъ его превосходительства Петра Алексѣевича городъ нашъ украсился устройствомъ общественнаго сада и двухъ бульваровъ. Нынѣ, благодаря неусыпнымъ заботамъ той же благодѣтельной руки, и стараніями подрядчика по постройкѣ моста, почтеннаго купца Салотопкина, устроенъ вдоль Пентюхина оврага прекрасный бульваръ, и въ прошлое воскресенье, при стеченіи огромной массы публики и музыкѣ баталіоннаго оркестра, послѣдовало открытіе этого бульвара. Яркое солнце, озлащая своими лучами пеструю картину" и проч.

Замѣчательно, что при всѣхъ подобнаго рода торжествахъ наше русское, вообще ужасно скупое солнце, какъ-бы получая нарядъ отъ полиціи, считаетъ обязанностью выглянуть на полчаса и хоть самыми жиденькими и, такъ сказать, назначенными для казеннаго употребленія лучами, а ужъ посвѣтитъ непремѣнно. Видно и на природѣ столько же отражается настроеніе жителей, насколько жители подчиняются вліянію природы

Губернаторъ-садоводъ, получивъ бумагу столь необычнаго содержанія, весьма смутился.

-- Прочтите-ка, какую я загвоздку получилъ!-- сказалъ онъ, подавая бумагу своему правителю дѣлъ, Асклепендіатову.

Асклепендіатовъ, понявъ слово "загвоздка" совсѣмъ въ иномъ смыслѣ, тоже нѣсколько смущенно принялъ бумагу, но, прочитавъ ее, успокоился.

-- Что же, ваше превосходительство, это, я полагаю, не затруднитъ васъ,-- замѣтилъ правитель дѣлъ, а самъ, уже смекалъ, какіе люди требуются и кто въ губерніи подходитъ подъ эти требованія.

-- Гм!-- замѣтилъ губернаторъ,-- конечно! Въ члены по выбору дворянства затрудненія не будетъ. Мы назначимъ тѣхъ, что были въ комитетѣ, -- но отъ правительства? "Не размѣръ имущества,-- снова началъ губернаторъ,-- а единственно личный характеръ, твердость убѣжденій" и вотъ тутъ опять: "людй вполнѣ самостоятельные", да гдѣ ихъ съищешь, людей вполнѣ самостоятельныхъ, съ искреннимъ сочувствіемъ къ дѣлу! Вѣдь это значитъ съ дворянствомъ на ножи лѣзть! Кому охота впутываться въ подобное дѣло?

-- Правительство увязываетъ,-- почтительно сказалъ Асклепендіатовъ, -- что тутъ должны быть назначены люди, вполнѣ сочувствующіе эман-ци-паціи (слово это было тогда новое и еще не легко произносилось).

-- Ну да, мой милый, сочувствующіе! Въ этомъ-то и штука! Многіе ли изъ помѣщиковъ сочувствуютъ этому дѣлу?-- сказалъ губернаторъ,-- кто же себѣ врагъ! Какіе-нибудь либералы развѣ, неопытная молодежь!

-- Могутъ найтись и люди серьезные. Вотъ напримѣръ, Мытищевы, -- замѣтилъ Аскленендіатовъ.

-- Мытищевы! Одинъ старъ уже, а другой бы и хорошъ былъ, но вы знаете его исторію?-- серьезно возразилъ генералъ.

-- Чтожъ, ваше превосходительство! онъ возстановленъ во всѣхъ правахъ и прошлое ему вмѣняться въ вину уже не можетъ!-- сказалъ правитель, давно получившій привычку ставить на своемъ.

-- Юридически такъ, милѣйшій, юридически такъ,-- но нравственно? Ну, да, положимъ! А еще кто?

У жителей города Велико-Ѳедорска, вслѣдствіе извѣстныхъ отношеній, образовалась уже привычка при имени Мытищева сейчасъ же припоминать Камышлинцева, но Асклепендіатовъ, по своему плебейскому происхожденію, питалъ нѣкоторый зубъ противъ аристократіи, -- какъ онъ называлъ всѣхъ зажиточныхъ дворянъ, -- и сочувствовалъ тѣмъ изъ нихъ, которые не были пропитаны сословными предразсудками,-- хотя, какъ чиновникъ, онъ былъ весьма любезенъ со всѣми. Очень естественно, что онъ прежде всего подумалъ теперь о Камышлинцевѣ и назвалъ его.

Губернаторъ привскочилъ.

-- Помилуйте, милѣйшій! да Камышлинцевъ, говорятъ, другъ и пріятель Герцена,-- онъ красный, красный! Какъ же это можно? онъ вчера еще былъ подозрительнымъ человѣкомъ, а сегодня будетъ представителемъ правительства! Что скажутъ въ Петербургѣ!

-- Ваше превосходительство,-- сказалъ скромно Аскленендіатовъ,-- когда правительство приступаетъ къ такимъ либеральнымъ реформамъ, какъ эманципація, то оно будетъ и опираться на людей либеральныхъ и, мнѣ кажется, самая бумага на нихъ указываетъ. "Такое сочувствіе проявилось въ послѣдніе три года со стороны многихъ дворянъ, какъ въ средѣ губернскихъ комитетовъ, такъ и въ другихъ сферахъ общественной дѣятельности" -- прочелъ онъ, и губернаторъ совсѣмъ растерялся.

-- Ну, хорошо! хорошо! я объ этомъ подумаю, -- рѣшилъ онъ и въ раздумьѣ пошелъ къ Матренѣ Гавриловнѣ.

Матрена Гавриловна была его такъ-называемая законная половина, хотя по всей справедливости слѣдовало бы наоборотъ мужу считаться ея половиной. Это была тучная, разбитная барыня, когда-то красивая собой и не очень строгихъ правилъ въ дѣлѣ супружеской вѣрности. Матрена Гавриловна вообще мало вмѣшивалась въ дѣла управленія, но если хотѣла чего, то заявляла это рѣшительно и мужъ ей по большей части уступалъ. Когда Петръ Алексѣичъ сообщилъ ей свои затрудненія и сомнѣнія, ей очень понравилась возможность привязать въ губернскому городу Мытищевыхъ и Камышлинцева. Мытищеву она очень любила, любила въ ней и ея склонность къ Камышлинцеву; нравился ей и красивый и во всѣхъ отношеніяхъ порядочный молодой человѣкъ -- Камышлинцевъ; но больше всего она была довольна тѣмъ, что пріобрѣтетъ очень хорошую пару для живыхъ картинъ и благородныхъ спектаклей, къ которымъ особенной склонности не чувствовала, но вынуждена была ими заниматься для доставленія средствъ лежавшимъ на ея попеченіи пріютамъ, къ которымъ чувствовала склонности еще менѣе. Притомъ и самъ губернаторъ, Петръ Алексѣичъ, по склонности къ хорошенькимъ женщинамъ, свойственной всѣмъ смертнымъ вообще, былъ очень радъ удержать въ городѣ Мытищеву, хотя за Камышлинцева вовсе не стоялъ. Матрена Гавриловна, какъ опытная женщина, замѣтила ему, что безъ Камышлинцева Мытищева не останется, и что лучше Камышлинцева ему для этого дѣла никого не съискать.

По всѣмъ этимъ соображеніямъ, представленіе Мытищева и Камышлинцева было рѣшено, хотя не безъ колебанія. Передъ самымъ подписомъ бумаги, у Петра Алексѣича, какъ говорится, рука дрогнула: онъ въ нерѣшимости положилъ перо и началъ въ смущеніи потирать лысину, обратившись къ Асклепендіатову:

-- Однако, какъ же это? одинъ декабристъ, другой герценистъ? Что же скажутъ въ Петербургѣ? Милашкинъ непремѣнно донесетъ! Вѣдь, за это можетъ достаться.

Но Асклепендіатовъ успокоилъ его предложеніемъ изложить въ самой бумагѣ положеніе представленныхъ лицъ и свое о нихъ мнѣніе.

На томъ и порѣшили.

Къ удивленію Петра Алексѣича въ отвѣтъ на эту бумагу, Мытищевъ и Камышлинцевъ, получили приглашеніе въ члены губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія и оба съ удовольствіемъ приняли его.

XII.

Жизнь начала улыбаться Камышлинцеву и завѣтная мечта его объ общественной дѣятельности, участіи въ дѣлѣ по душѣ, хотя и въ скромныхъ размѣрахъ, но обѣщала осуществиться, строже взглянулъ онъ на свое настоящее положеніе и остался не совсѣмъ доволенъ собой. Послѣднее время онъ, благодаря своимъ отношеніямъ къ хорошенькой женщинѣ и отсутствію всякихъ надеждъ на будущее, мало читалъ дѣльнаго. Онъ чувствовалъ, что становился свѣтскимъ пустокормомъ, но теперь вдругъ оживился: принялся за чтеніе, сталъ знакомиться со всѣмъ, что было писано по крестьянскому вопросу. Отношенія его къ самому Мытищеву, какъ будущему товарищу по занятіямъ, тоже стали измѣняться; бывая по обыкновенію каждый день у Мытищевыхъ онъ уже не искалъ случая отдѣлаться какъ-нибудь отъ мужа, чтобы поговорить съ женой: теперь онъ чаще и одушевленнѣе говорилъ и спорилъ съ мужемъ о дѣлѣ, имъ общемъ и обоихъ живо интересующемъ. Они не всегда сходились въ частностяхъ, Камышлинцевъ ближе и горячѣе принималъ все къ сердцу, былъ рѣшительнѣе въ своихъ мнѣніяхъ, но онъ не могъ не отдать справедливости здравому и высоко честному взгляду Мытищева, онъ сталъ болѣе уважать его, и тайна его отношеній къ женѣ, мелкій и ежечасный обманъ, на который онъ былъ вынужденъ,-- начинали сильно тяготить Камышлинцева. Долго онъ думалъ о томъ, какъ бы выйти изъ этого положенія, и рѣшился говорить съ Ольгой.

Однажды вечеромъ, когда Камышлинцевъ сидѣлъ у Мытищевыхъ, мужъ уѣхалъ къ кому-то на карточный вечеръ, и Ольга осталась наединѣ съ нимъ. Подобные случаи были не часты и влюбленные ими очень дорожили. Ольга, съ переѣздомъ въ городъ, казалось еще болѣе любила Камышлинцева. Въ чувству, которое она имѣла къ нему, примѣшивалось удовлетворенное самолюбіе. По уму, образованію и умѣнью держать себя, Камышлинцевъ былъ рѣшительно самымъ выдававшимся молодимъ человѣкомъ въ городѣ. Новая обязанность, которая довѣрялась ему въ дѣлѣ такой важности, какъ крестьянское, придавало ему особенное значеніе въ обществѣ, и хотя Ольга гораздо серьезнѣе относилась къ свѣтскимъ мелочамъ, нежели къ общественнымъ переворотамъ, но новое положеніе Камышлинцева не могло не льстить ей. Она была очень нѣжна къ Камышлинцеву. Они сидѣли на низенькой оттоманкѣ: обвивъ рукою голову Камышлинцева, Ольга играла его волосами и полудовольная, полунедовольная его занятіями и степенностью за послѣднее время, смѣясь, говорила, что у него непремѣнно должны были появиться сѣдые волосы.

Вдругъ около самой двери въ полуосвѣщенную гостиную послышался легкій скрипъ сапоговъ по ковру и, распахнувъ портьеру, вошелъ Мытищевъ.

Ольга едва успѣла отнять руку и отшатнуться отъ Камышлинцева, она вся поблѣднѣла и сердце замерло у нея.

Камышлинцевъ сидѣлъ смущенный.

-- Я зашелъ сказать тебѣ, чтобы ты съ вечера приготовила письмо къ брату, а то завтра проспишь до обѣда и опоздаешь на почту. Я ему посылаю деньги, такъ надо отправить до 12 часовъ,-- говорилъ мужъ.

-- Ахъ, какъ ты напугалъ меня!-- сказала Ольга, и по ея блѣдности и неровному дыханію видно было, что она дѣйствительно была сильно испугана.-- Развѣ ты не уѣхалъ на вечеръ? Я думала, что-нибудь случилось необыкновенное.

-- Нѣтъ, дружокъ! Я въ прихожей получилъ письмо, по которому долженъ былъ сейчасъ отвѣчать, и писалъ въ кабинетѣ. Да я въ самомъ дѣлѣ перепугалъ тебя бѣдную?-- говорилъ онъ, взявъ ея похолодѣлую руку.-- Ну прости, дружокъ.

-- Отчего же было не предупредить! И что мнѣ за экстренность писать? я могла бы отправить и отдѣльно,-- отвѣчала Ольга, не успѣвъ еще совладать съ собою и невольно высказывая свою досаду.

-- Я не зналъ, другъ мой, что ты такая нервная и что мужьямъ не слѣдъ входить нечаянно, -- шутя, сказалъ Мытищевъ.-- Впередъ не буду! Ну до свиданья, другъ мой, успокойся. Онъ нагнулся къ ней и поцаловалъ ея голову.

Ольгѣ стало совѣстно, а вмѣстѣ съ тѣмъ она испугалась, не замѣтилъ ли чего мужъ и не даетъ ли это понять ей. Она взяла его руку и, потрепавъ другой, сказала ласково:

-- Ну, смотри же, не засиживайся! Ты знаешь, это вредно тебѣ.

-- Хорошо!-- отвѣчалъ мужъ и подалъ руку Камышлинцеву, который тоже всталъ и взялся за шляпу.

-- А вы куда?-- спросилъ Мытищевъ.

За минуту передъ тѣмъ у Камышлинцева не было и мысли объ отъѣздѣ, но ему показалось почему-то неловкимъ оставаться; кромѣ того онъ тоже боялся, не заподозрилъ ли ихъ отношеній Мытищевъ, и чтобы разубѣдить его, ему вдругъ пришла мысль уѣхать.

-- Нужно домой,-- отвѣчалъ онъ.-- Дѣло есть.

-- Ну полно-те! дѣло не медвѣдь, не уйдетъ. Посидите: Ольгѣ будетъ скучно!-- сказалъ Мытищевъ.

-- Да нужно бы, -- сказалъ въ нерѣшительности Камышлинцевъ.

-- Оставайтесь!-- сказала Ольга,-- успѣете еще дѣлами вашими заняться.

Камышлинцевъ положилъ шляпу, Мытищевъ кивнулъ имъ головой и вышелъ. Молча, прислушивались влюбленные къ его удалявшимся шагамъ, и только тогда, когда дверь въ прихожей захлопнулась и послышался скрипъ уѣзжающихъ саней, они переглянулись съ отдыхающей улыбкой отъ пронесшагося мимо удара.

-- А что, еслибы,-- подумали они оба.

Камышлинцевъ взялъ руку Ольги и, какъ бы благодаря и вмѣстѣ прося прощенья, жалъ и успокоительно гладилъ ее.

-- Я еще не могу прійти въ себя,-- говорила Ольга,-- посмотри, какъ бьется сердце!

Она взяла руку Камышлинцева и приложила въ груди. Дѣйствительно, сердце билось у нея, какъ у пойманной голубки.

-- Дорогая моя!-- сказалъ Камышлинцевъ, цалуя ея руку.

Вскорѣ подъ его ласкающимъ взглядомъ Ольга успокоилась, румянецъ заигралъ въ лицѣ, и она точно цвѣтокъ, пригрѣтый солнцемъ, приподняла улыбающуюся головку.

Но по мѣрѣ того, какъ она успокоивалась, Камышлинцевъ сталъ разсѣяннѣе и смущеннѣе. Онъ что-то думалъ и не рѣшался сказать.

-- Ты очень испугалась?-- спросилъ онъ.

-- Еще бы!-- отвѣчала она.-- Вѣдь вамъ мужчинамъ это шутки, а для насъ вопросъ счастья всей жизни!

Камышлинцевъ посмотрѣлъ нерѣшительно ей въ глаза.

-- Послушай, Ольга,-- началъ онъ вдругъ,-- я глубоко счастливъ твоей любовью, но вѣдь наше положеніе не совсѣмъ завидное! Съ одной стороны, вѣчная боязнь быть открытымъ, съ другой... (онъ замялся), съ другой -- необходимость обманывать твоего мужа!.. Знаешь, онъ вѣдь честный старикъ, и мнѣ бываетъ совѣстно передъ нимъ!

-- А мнѣ-то?-- сказала Ольга.-- Это мучитъ меня, и ты не знаешь, чего мнѣ это стоитъ!-- Она вздохнула и затуманилась.

Они помолчали.

-- Я часто думаю,-- началъ опять Камышлинцевъ,-- какъ-бы выйдти изъ этого положенія, еслибъ это было возможно...

-- Ты, можетъ быть, хочешь бросить меня,-- сказала Мытищева, спокойно улыбаясь, и взглянула на Камышлинцева. Но взглянувъ самоувѣренно и сама смѣясь своему предположенію, она замѣтила смущеніе въ глазахъ Камышлинцева, и въ ея глазахъ тотчасъ засвѣтился безпокойный огонекъ.

Камышлинцевъ не отвѣчалъ на ея вопросъ, но только укорительно покачалъ головою.

-- Такъ что же?-- спросила Ольга ужь болѣе серьезно.

-- Мнѣ бы хотѣлось, чтобы ничто не мѣшало нашей любви, чтобы мы могли отдаваться ей, не боясь и не смущаясь,-- замѣтилъ Канышлинцевъ: -- разорвать бы все разомъ... Переѣзжай ко мнѣ!..

Ольга вопросительно посмотрѣла на Камышлинцева и печально покачала головой.

-- Ты шутишь разрывомъ съ домомъ, семьей, знакомыми, свѣтомъ!.. Объ этомъ нечего и думать!-- сказала она равнодушно, какъ говорятъ о предположеніяхъ, дѣлаемыхъ только для того, чтобы говорить о чемѣнибудь.

-- Да!-- подумавъ, сказалъ Канышлинцевъ.-- Это дѣйствительно тяжело!.. но что, еслибы, не разрывая со всѣмъ и со всѣми, признаться только мужу?-- тихо и нерѣшительно выговорилъ онъ, боясь впечатлѣнія, которое произведутъ его слова, и пытливо взглянулъ на Ольгу.

Но впечатлѣнія никакого произведено не было: Мытищева приняла его слова за шутку. Она усмѣхнулась только и отвѣчала:

-- Хорошо бы!

Камышлинцева это нѣсколько огорчило.

-- Я говорю не шутя,-- сказалъ онъ.-- Вѣдь ты сама сознаешь непріятности нашего положенія и тебѣ тоже хотѣлось бы выйти изъ него?

-- Такъ для этого все сказать мужу?-- спросила она и такими недоумѣвающими глазами взглянула на Камышлинцева, какъ будто у ней зародилось сомнѣніе, не сошелъ ли онъ съ ума. Она не могла думать, чтобы Камышлинцевъ могъ говорить серьезно. Весь строй ея понятій, все, что ей случалось слышать и видѣть -- все возстало противъ безумія подобной мысли. Увлечься, измѣнить мужу, обманывать его -- да, это возможно: это грустно, но бываетъ необходимо. Мы видимъ сотни примѣровъ, свѣтъ это знаетъ и терпитъ, но, обманувъ, сказать объ этомъ самой, сказать именно тому, отъ кого это всего болѣе скрывается, и выслушать этотъ совѣтъ отъ любовника... да это безуміе!

-- Другъ мой!-- сказалъ Камышлинцевъ,-- пойми, что наше положеніе ложно, и ложно не потому, что мы любимъ другъ друга: чувствами не всегда можно владѣть,-- а потому, что должны ежедневно скрытничать, унижаться до лжи и обмана, и еще передъ человѣкомъ, которому не можемъ отказать въ уваженіи. Ты сама говорила, что это тяготитъ тебя.

-- Значитъ, ты хочешь разрыва?-- сказала Мытищева вспыхнувъ.-- Или ты хочешь огласки?

-- Совсѣмъ нѣтъ,-- попробовалъ-было возразить Камышлинцевъ.

-- Такъ какими же глазами я взгляну на мужа?-- спросила, недоумѣвая, Мытищева.-- И развѣ послѣ признанія возможно намъ оставаться такъ, какъ теперь?... Нѣтъ! Ты меня не любишь!-- рѣшила она.-- Я пожертвовала ему всѣмъ, я обманула мужа, а онъ мнѣ предлагаетъ признаніе! Развѣ это не разрывъ! Развѣ это любовь!

И Ольга, закрывъ лицо руками, зарыдала.

Камышлинцевъ увидѣлъ, что сдѣлалъ глупость; онъ высказалъ свою мысль женщинѣ, которая, по своему воспитанію и понятіямъ, никакъ не могла усвоить ее. Ему стало жаль Ольги: виновата ли она, что все ея настоящее и прошлое развило въ ней совсѣмъ другой взглядъ,-- что она могла остановиться или лъгко обойти камни, которые жизнь кладетъ намъ поперегъ дороги, но смѣло перейти черезъ нихъ или сбросить ихъ съ пути и очистить его было ей не подъ силу? Камышлинцевъ сталъ успокоивать Ольгу, увѣрялъ ее, что это было только пустое предположеніе; но когда женщина расплачется, она какъ будто плачетъ для собственнаго удовольствія, плачетъ для плаканія, и доводы, которыми ее успокоиваютъ, заставляютъ ее только еще болѣе плакать. Предложеніе Камышлинцева и испугъ который ему предшествовалъ, все это сильно потрясло нѣжные нервы Ольги. Она разрыдалась и съ ней сдѣлалась истерика. Камышлинцевъ перепугался не на шутку. Позвать людей онъ боялся, онъ самъ сходилъ за водой и насилу-насилу успокоилъ Ольгу. Онъ просилъ у нея прощенія. Она кротко сказала ему, что не сердится, но что хочетъ отдохнуть и боится, чтобы мужъ не увидѣлъ ее столь разстроенной. Камышлинцевъ еще разъ попросилъ ее выбросить этотъ разговоръ изъ головы, не сердиться на него, и нѣжно простясь съ нею, уѣхалъ.

Уѣхалъ онъ самъ разстроенный и недовольный собою. Это была первая размолвка его съ Ольгой. И потомъ онъ чувствовалъ что-то нехорошее: ему было совѣстно и Мытищева и себя; онъ сознавалъ, что ложныя положенія, какими бы розами ни были прикрыты, всегда ложны и скверны. На Ольгу онъ не сердился. Онъ зналъ ее, зналъ, что она свѣтское, слабое, но милое и прелестное существо; ему было жаль ее, но обвинять ее онъ не могъ: нельзя требовать отъ женщины, выросшей какъ Ольга, болѣе того, что она можетъ дать. Да притомъ онъ дѣйствительно любилъ ее.

XIII.

Февраль былъ въ. исходѣ. Однажды, въ сумерки, къ Камышлинцеву явился мелкій полицейскій чиновникъ и, оглянувшись, не подслушиваетъ ли его кто, таинственно передалъ ему приглашеніе губернатора немедленно пожаловать къ нему. Несмотря на то, что наши полицейскіе чиновники испоконъ вѣка усвоили себѣ таинственно-пугающій видъ, такъ что при одномъ ихъ появленіи въ квартиру ожидаешь услышать что-нибудь весьма непріятное,-- чиновникъ на сей разъ былъ еще таинственнѣе -- точно онъ обладалъ государственной тайной. Но вмѣстѣ съ тѣмъ видно было, что ему смерть хотѣлось что-то такое разсказать,

-- Что случилось?-- спросилъ Камышлинцевъ.

Чиновникъ еще оглянулся и сказалъ тѣмъ невнятнымъ и беззвучнымъ голосомъ, которымъ говорили прежде съ писарями и канцелярскими чиновниками, когда имъ въ самой же канцеляріи давали взятку:

-- Флигель-адъютантъ изъ Петербурга пріѣхалъ.

-- Зачѣмъ?-- спросилъ задѣтый за живое Камышлинцевъ.

Чиновникъ оглядѣлся.

-- Не могу знать-съ; но кажется насчетъ крестьянскаго дѣла.

-- Давно?

-- Нѣтъ-съ; съ полчаса-съ! Его превосходительство послали меня тотчасъ просить къ нему губернскаго предводителя и еще нѣкоторыхъ лицъ по запискѣ. Былъ у Ивана Сергѣича Мытищева, къ вамъ, а потомъ, -- и онъ назвалъ нѣсколько лицъ, будущихъ членовъ губернскаго присутствія.

-- Сейчасъ буду,-- сказалъ Камышлинцевъ.

-- Счастливо оставаться-съ!-- Чиновникъ развязно шаркнулъ ногой и, выйдя на крыльцо, Водрузился верхомъ на привязанную къ столбу пожарную лошадь и поскакалъ той необыкновенной припрыжкой, которую изобрѣли разбитыя на всѣ ноги лошади полицейскихъ вѣстовыхъ, министерскихъ курьеровъ и придворныхъ лакеевъ.

Камышлинцевъ нашелъ губернатора въ кабинетѣ. Наклонясь надъ чемоданомъ, онъ собственноручно вынималъ брошированныя тетради "Положенія 19 Февраля" и передавалъ ихъ Асклепендіатову, хотя, кромѣ правителя дѣлъ, тутъ было еще нѣсколько чиновниковъ, готовыхъ по первому знаку, въ одинъ мигъ опростать и выворотить весь чемоданъ. Кромѣ чиновниковъ, на эту операцію смотрѣли предсѣдатели палатъ казенной и государственныхъ имуществъ, нѣсколько членовъ будущаго губернскаго присутствія и губернскій предводитель, господинъ высокій, представительный и не терявшій собственнаго достоинства даже тогда, когда просилъ денегъ взаймы. Въ сторонѣ за столомъ сидѣлъ флигель-адъютантъ, молодой и красивый человѣкъ. Несмотря на то, что онъ пріѣхалъ къ губернатору прямо съ дороги, послѣ необыкновенно скораго переѣзда въ нѣсколько тысячъ верстъ, онъ какими-то судьбами ухитрился явиться въ просторномъ, но свѣжемъ и непомятомъ сюртукѣ, чистыхъ аксельбантахъ, причесанный, приличный, какъ-бы сейчасъ вышедшій изъ дому. Только по разгорѣвшемуся, красивому лицу и покраснѣвшимъ глазамъ видны были слѣды дороги; онъ сидѣлъ какъ-то свободно-почтительно и вѣжливо, курилъ папиросу и прихлебывалъ чай, которымъ поспѣшила угостить его Матрена Гавриловна. При входѣ Камышлинцева идеалистъ-губернаторъ, разогнувъ спину и подавая одну руку Камышлинцеву, другой вручилъ ему (именно вручилъ, а не подалъ) экземпляръ Положенія. Потомъ обратился къ флигель-адъютанту и сказалъ:

-- Членъ по приглашенію правительства, Дмитрій Петровичъ Камышлинцевъ.-- Обращаясь за тѣмъ къ Камышлинцеву назвалъ ему графа Гогенфельда.

Камышлинцевъ и флигель-адъютантъ раскланялись.

Вскорѣ, когда собрались и остальные приглашенные, а губернаторъ собственноручно вынулъ изъ чемодана всѣ экземпляры Положенія, начались разсужденія о мѣрахъ къ его обнародованію. При этомъ нѣкоторыми членами было высказано мнѣніе, что благоразумнѣе было бы объявлять новую мѣру постепенно, дабы одновременное и повсемѣстное провозглашеніе не произвело всеобщаго волненія, которое трудно будетъ прекратить. Однакоже это предусмотрительное предложеніе не было принято, и рѣшено было опубликовать манифестъ черезъ земскую полицію и нѣсколькихъ чиновниковъ, нарочно для сего назначенныхъ. Но кромѣ этого рѣшенія, на поторое впрочемъ даны были инструкціи изъ Петербурга, толковали долго и хлопотали много о разныхъ мелочахъ -- такъ долго, что усталый флигиль-адъютантъ, попросилъ позволенія удалиться. Главныя замѣчанія присутствующихъ состояли въ восклицаніяхъ въ родѣ: "Мм-Да! Надо держать ухо востро!" А хлопоты заключались въ приложеніи печатей къ конвертамъ и связываніи веревочками экземпляровъ, назначаемыхъ къ отсылкѣ, что гораздо лучше и проворнѣе могло бы быть сдѣлано и не столь значительными лицами. Но самая горячая работа шла въ канцеляріи, гдѣ подъ надзоромъ Асклепендіатова писались десятки предписаній, заготовлялись подорожныя и проч. Присутствующіе разошлись около полуночи съ тѣми же восклицаніями: "Мм-Да! Надо держать ухо востро!" и съ убѣжденіемъ, что всѣ много поработали для успѣха дѣла и общественнаго спокойствія.

Несмотря на тайну, которую старались хранить всѣ власти, разсказывая каждый полученную новость не иначе какъ по секрету и скрывая ее въ особенности отъ прислуги, хотя очень хорошо знали, что завтра эту вѣсть огласятъ при звонѣ колоколовъ,-- не смотря на всѣ эти мѣры благоразумія и предосторожности, вѣсть о томъ, что привезена "воля", разлилась какъ вода и многіе мнительные люди уснули -- если только спали въ эту ночь они -- весьма тревожно, ожидая на-завтра чего-то въ родѣ преставленія свѣта.

Наступило и это завтра и, къ общему удивленію, оказалось такъ, какъ будто бы ничего въ немъ особаго и не предстояло. День былъ пасмурный, теплый, шла изморозь и разъѣдала начинающій уже темнѣть снѣгъ. Весной еще не пахло, но она видимо была близка. Люди, имѣющіе крѣпостную прислугу, умываясь вглядывались ей въ лицо и мнили видѣть на немъ нѣчто коварное. Прислуга, напротивъ, старалась не глядѣть господамъ въ глаза. Она тоже думала, но съ гораздо большею чѣмъ господа основательностью, что, во избѣжаніе знакомства съ услужливѣйшимъ и милѣйшимъ человѣкомъ и душою общества, мѣстнымъ полиціймейстеромъ, "надо держать ухо востро", -- и только развѣ какая-нибудь нервная горничная, не выдержавъ распечки встревоженной барыни, фыркнетъ, хлопнетъ дверью и уйдетъ въ сѣни или кухню излить свои чувства передъ собратьями.

Камышлинцевъ отправился въ соборъ, но не вынесъ оттуда никакого особеннаго впечатлѣнія: манифестъ слышали только чиновники и немногіе помѣщики, стоявшіе впереди. Масса, которой онъ особенно близко касался, стояла назади, понимала урывками и смутно, такъ что казалась только озадаченной. Камышлинцевъ вернулся домой, надѣлъ старое пальто и пошелъ на базарную площадь. День былъ торговый, но за распутьемъ народу было немного. Нѣсколько возовъ сѣна и дровъ, привезенные подгородными крестьянами, стояли въ сторонѣ и около нихъ собрались кучки. Камышлинцевъ подошелъ къ нимъ, спросилъ о цѣнѣ, поторговался и затѣмъ, какъ бы мимоходомъ, заговорилъ:

-- Ну что, ребята, слышали про волю?

-- Читали, баютъ, въ соборѣ,-- отвѣчали нѣкоторые вяло.

-- Ну что же?

-- Да что! мы и не знаемъ хорошенько: разно говорятъ!-- отвѣчали они.

Ясно было, что недоумѣніе крестьянъ происходило отъ непониманія. Камышлинцевъ какъ ни старался сдерживать себя, но былъ въ возбужденномъ и радостномъ состояніи: ему страшно хотѣлось разъяснить всю благодѣтельность и громадность настоящаго событія; онъ едва удержался, чтобы при этомъ, изъ ряда выходящемъ, случаѣ не поддаться свойственной добрымъ помѣщикамъ и начальникамъ слабости поблагодушествовать, т. е. разсказать этимъ добрымъ невѣждамъ, какъ нѣкоторыя вещи хорошо идутъ на свѣтѣ и какъ все совершенствуется; но одинъ растрепанный и плюгавый мужичишка въ рваномъ кафтанѣ перевернулъ всѣ его стремленія.

-- Теперича, говорятъ, все по старому на два года!-- сказалъ онъ горячо: -- да въ эти два-то года онъ у меня кровь выпьетъ!

Камышлинцевъ былъ нѣсколько озадаченъ.

-- Не бойся! сдѣлать этого нельзя будетъ: теперь этого не позволятъ,-- успокоительно замѣтилъ онъ.

-- Да кто не позволитъ? ты что ли?-- запальчиво сказалъ мужикъ и шапка на немъ съѣхала какъ-то назадъ, а изъ-подъ нея прямыми клочьями высунулись и заторчали, казалось отъ роду не чесанные, волосы.

-- Много васъ этакихъ!.. Держи шире карманъ-то!-- добавилъ онъ и повернулся къ своимъ дровнямъ.

-- Ну! ну! полно! чего врешь!-- заговорили другіе мужики, и потомъ, обратясь къ Камышлинцеву, прибавили:

-- Это онъ такъ!.. онъ всегда такой зряшный! Языкъ-то вѣдь безъ костей!-- заговорили они въ нѣсколько голосовъ, окруживъ Камышлинцева и видимо стараясь его задобрить.

Пока они говорили, мужикъ сѣлъ на свои дровни, задергалъ заморенную и лохматую кляченку и, влѣпивъ ей концами возжей нѣсколько ударовъ, поскакалъ, ныряя по ухабамъ площади.

-- А вамъ, ваше благородье, сѣнца-то потребно будетъ?-- спросили крестьяне.

-- Да, нужно. А видно у него баринъ-то не изъ ласковыхъ,-- замѣтилъ Камышлинцевъ.

-- Какой у него баринъ!.. и бариномъ-то назвать нельзя, -- говорили крестьяне, какъ бы успокоивая его благородіе.-- Въ одной избѣ съ ними живетъ и ѣстъ у нихъ.

У Камышлинцева пропала охота благодушествовать, онъ велѣлъ свезти къ себѣ воза два сѣна, зашелъ домой, переодѣлся и поѣхалъ посмотрѣть на знакомыхъ.

Знакомые всѣ, сочувствующіе и не сочувствующіе дѣлу, были какъ будто ошеломлены и чего-то ждали, хотя ничего не было. Сужденія, особенно между мужчинами, были сдержанныя, но слабый и прекрасный полъ, съ котораго, какъ извѣстно, "взять нечего", оказался откровеннѣе и выражалъ свое сочувствіе угнетеннымъ (угнетенными въ его глазахъ были помѣщики) гораздо явственнѣе. Одна изъ нихъ, жена небогатаго помѣщика, съ проборомъ на боку и въ какомъ-то залихватски сидящемъ на головѣ чепцѣ, по прозванью m-me Пентюхина, разъѣзжала по всѣмъ знакомымъ и задыхаясь разсказывала: "имажняэву, Палашка не пе па ме салюэ!"

И дамы, встрѣчая знакомыхъ, таинственно говорили: "слышали вы, что съ Маргаритой Васильевной? Палашка не пе па ли салюэ!"

Камышлинцевъ и еще два-три молодые человѣка обѣдали у Мытищевыхъ. Въ концѣ обѣда подали шампанское и Мытищевъ, высокій, съ серебристой сѣдиной, всталъ и дрожащимъ отъ волненія голосомъ провозгласилъ тостъ за виновника дарованной реформы и ея счастливое выполненіе,-- на глазахъ у него навертывались слезы, все его правильное и благородное лицо дышало воодушевленіемъ. Камышлинцевъ и всѣ остальные восторженно приняли тостъ и съ дружнымъ ура сдвинули бокалы. Хозяинъ обратился въ Камышлинцеву:

-- Дмитрій Петровичъ! Будемъ содѣйствовать великому дѣлу! Будемъ защищать слабаго, дружно и нераздѣльно! Вы молоды, вы сильнѣе и энергичнѣе меня, но я отъ васъ не отстану.-- Онъ ему протянулъ руку и крѣпко пожалъ ее. Камышлинцевъ отвѣчалъ ему тѣмъ же искреннимъ пожатіемъ, но весь вспыхнулъ и смутился. Мктищевъ приписалъ это тому одушевленію и настроенію, въ которомъ самъ находился. Послѣ обѣда Камышлинцевъ, противъ обыкновенія, не остался и тотчасъ уѣхалъ.

Наступили сумерки, экипажи сновали по улицамъ, народъ бродилъ, но толковалъ, тихо и сдержанно. Извѣстно, что въ этотъ день выпито было въ кабакахъ вина вдвое менѣе обыкновеннаго. Видно ужь Руси на роду написано, чтобы самыя великія событія входили въ ея жизнь безъ шума и фразы, какъ-то за-просто.

XIV.

Началось приведеніе въ исполненіе громаднаго преобразованія; необходимо начались и недоразумѣнія, споры и жалобы. Объявлено было, что желающіе получать какое-либо разъясненіе, могутъ обращаться въ уѣздахъ къ предводителямъ дворянства, а въ губернскомъ городѣ -- къ членамъ присутствія по крестьянскимъ дѣламъ. И вотъ несмѣлые, недовѣрчивые крестьяне стали кучками или черезъ ходоковъ, а болѣе бойкіе, дворовые, въ-одиночку похаживать къ членамъ присутствія.

Открылись два раза въ недѣлю засѣданія для разъясненія Положенія. Многіе члены, боясь безпорядковъ, направляли всѣ свои соображенія и предлагали мѣры лишь къ тому, чтобы освобождаемые не слишкомъ возчувствовали перемѣну. Камышлинцевъ, какъ человѣкъ молодой и живѣе все принимающій въ сердцу, подавалъ нѣсколько заявленій, входилъ съ отдѣльными мнѣніями, находилъ справедливымъ настаивать, напротивъ, на томъ, чтобы освобождаемые тотчасъ же почувствовали облегченіе. Мытищевъ всегда поддерживалъ его, и всякое слово, при томъ напряженіи, въ которомъ находилось общество, при томъ глубокомъ слѣдѣ, которымъ врѣзывалась реформа въ земскую жизнь, -- толковалось, перетолковывалось и часто преувеличенное и искаженное расходилось повсюду. Вслѣдствіе этого Камышлинцевъ былъ вскорѣ объявленъ въ помѣщичьемъ кругу демагогомъ и главнымъ зачинщикомъ всѣхъ стѣснительныхъ для помѣщиковъ мѣръ. Можетъ быть вслѣдствіе этого слуха, но вѣроятнѣе вслѣдствіе всегда одинаково внимательнаго, терпѣливаго обращенія и снисходительности къ тугому пониманію приходящихъ,-- на квартиру Камышлинцева все чаще и больше тянулось разныхъ зипуновъ, армяковъ и засаленныхъ сюртуковъ; между низшими слоями утвердилось убѣжденіе, что "Камышлинцевъ, Митрій Петровичъ, за насъ!"

Всѣ великія преобразованія, помимо своего прямаго дѣйствія на жизнь общества, имѣютъ громадное вліяніе на общественную нравственность. Они какъ-бы несутъ вмѣстѣ съ собою особенную, имъ свойственную, атмосферу, которая мгновенно разливается повсюду и точно также мгновенно, смотря по направленію реформы, повышаетъ или понижаетъ весь строй общественнаго мнѣнія, общественной мысли. И потому дважды плодотворны всѣ мѣры, освобождающія жизнь отъ разныхъ путъ и стѣсненій, раздвигающія, такъ сказать, область жизни, дающія ей просторъ и всѣмъ отъ мала до велика большую возможность вкусить крупицу ея благодати! Словно подъ живительнымъ лучомъ солнца поднимаются всѣ понурыя, придавленныя въ землѣ, еле-дышащія головы, съ радостью глядятъ они на открывшуюся и для нихъ частичку неба, дышатъ долетѣвшей и до ихъ изнуренной и впалой груди струей живительнаго, благотворнаго воздуха. Встаютъ и являются люди, дотолѣ тайкомъ и въ тиши работавшіе и мощно готовые приняться, съ свѣтлой головой и свободными мышцами, за трудъ на общее благо.

За то дважды же гибельны всѣ гнетущія, стѣсняющія жизнь и принижающія человѣка мѣры! Поникаетъ подъ ними голова, придавляются силы и нѣмѣютъ въ бездѣйствіи мышцы. И встаютъ подъ ихъ тлетворнымъ дыханіемъ всѣ гады, отравляющіе жизнь и питающіеся чужой кровью, и замираетъ въ стѣсненной груди всякая честная мысль, всякое прямое и откровенное слово!

-- А признайтесь, Берендѣевъ, берете вы взятки?-- спрашивалъ въ то время одинъ нецеремонный помѣщикъ Самокатовъ, встрѣтясь съ молодымъ и еще не завалившимся въ чернилахъ чиновникомъ.

-- Что же? бралъ, дѣйствительно бралъ, потому что это и зазоромъ не считали, а теперь не возьму: несовременно!-- отвѣчаетъ онъ. И дѣйствивельно Берендѣевъ пересталъ брать, хотя освобожденіе крестьянъ до чиновниковъ повидимому ни сколько не относилось. И не одинъ на Руси такой Берендѣевъ чуялъ еще не засореннымъ чутьемъ своимъ иное время и отрезвлялся. Значитъ, была въ благодатной реформѣ, помимо ея прямаго дѣйствія, иная благодатная, очищающая и освѣжающая струя!

По мѣрѣ того, какъ Камышлинцевъ входилъ въ дѣло, ближе вглядывался въ жизнь и строже относился къ ея требованіямъ, онъ сталъ строже вглядываться и въ себя. По мѣрѣ того какъ осужденіе, недоброжелательство и негодованіе росло противъ него, онъ чувствовалъ потребность выше и неуязвимѣе держать себя: онъ росъ и зрѣлъ вмѣстѣ съ дѣятельностью, и таково вліяніе всякаго честнаго и благаго дѣла на тѣхъ, кто его дѣлаетъ. Отношенія Камышлинцева къ Мытищеву не только безпокоили, но стали уже мучить его, и любовь, въ которой онъ думалъ черпать наслажденіе и силы была отравлена; сто разъ думалъ онъ выйти изъ своего двусмысленнаго положенія откровеннымъ объясненіемъ съ мужемъ, и сдѣлалъ бы это непремѣнно, еслибъ могъ обвинить только самого себя. Но какъ могъ онъ предать слабую и любящую его женщину, отдавшую ему свои чувства, но не имѣющую силы отдать общественной огласкѣ свое имя -- пожертвовать своимъ положеніемъ. Не значило ли это брать -- пользуясь своими правами -- болѣе, нежели могла и желала отдать эта милая, но слабая женщина? Отказаться отъ нея? Но почему? за что жертвовать счастьемъ двухъ молодыхъ, полныхъ силъ существъ въ пользу одного уже отживающаго? чѣмъ я и Ольга хуже и менѣе достойны счастья нежели онъ?-- спрашивалъ себя Камышлинцевъ. "Долгъ?" Но развѣ жизнь должна подчиняться долгу, а не наоборотъ?" думалъ онъ. "Нѣтъ! правильно понятый, не выдуманный долгъ долженъ служить жизни, а не жизнь ему! да я и долгомъ необязанъ! Одно дурно и мучитъ меня: лжи не должно быть, не должно быть скрытности и обмана:-- но какъ выйти изъ нихъ, разъ имъ поддавшись?"

И изъ всѣхъ этихъ перекрещивающихся и сталкивающихся вопросовъ Камышлинцевъ не находилъ выхода. Онъ испытывалъ вполнѣ логичную послѣдовательность ложнаго положенія и чѣмъ далѣе шелъ, тѣмъ труднѣе становился выходъ.

Между тѣмъ говоръ про Камышлинцева росъ, и по мѣрѣ того какъ съ одной стороны увеличивалась брань, съ другой усиливалось довѣріе. Помимо утвердившагося въ освобождаемомъ классѣ мнѣнія, что "Митрій Петровичъ за насъ", крестьяне особенно полюбили его за его умѣнье говорить съ ними. Умѣнье это далось какъ-то само собою Камышлинцеву, онъ не поддѣлывался подъ крестьянскій языкъ и понятія, не заигрывалъ и не благодушествовалъ съ крестьянами, но имѣлъ терпѣніе выслушивать ихъ до конца, да выспросить и узнать корень и суть дѣла -- что, при запутанности понятій, тугомъ пониманіи и привычкѣ въ скрытности и окольнымъ путямъ, составляетъ вещь, какъ извѣстно, весьма не легкую. "Онъ тебя, братецъ ты мой, до самаго нутра выспроситъ", говорили крестьяне; "ино напутаешь, либо не домекнешь, -- такъ доберется до всего, и хоть бы тѣ дурака или какое сердитое слово -- и ни-ни!"

И многіе крестьяне, не привыкшіе къ такому обращенію и обрадованные успокоительнымъ совѣтомъ, не разъ крестились, выходя отъ него, что не мѣшало нѣкоторымъ изъ ихъ ходоковъ, возвратясь въ себѣ, передавать міру полученный совѣтъ совсѣмъ навыворотъ и такимъ какъ имъ хотѣлось, а не такимъ какъ имъ было сказано,-- вещь, которой пользовались враги Камышлинцева и доказывали, что онъ нарочно даетъ крестьянамъ возмущающіе совѣты.

XV.

Разъ поздно вечеромъ Камышлинцеву доложилъ слуга, что его спрашиваетъ просительница. Камышлинцевъ велѣлъ позвать ее, и вскорѣ вошла хорошенькая, свѣжая, съ вздернутымъ носикомъ дѣвушка, въ платкѣ, накинутомъ на голову, и въ истертомъ ваточномъ салопѣ.

-- Что вамъ?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Такъ и такъ, Митрій Петровичъ, наслышавшись о васъ, пришла къ вамъ съ просьбой: не оставьте,-- и дѣвушка проворно хлопнулась въ ноги.

-- Пожалуйста не кланяйтесь,-- нетерпѣливо сказалъ Камышлинцевъ, поднимая ее.-- Разскажите, въ чѣмъ дѣло.

-- Отъ барыни, Митрій Петровичъ, житья нѣтъ!-- начала дѣвушка и немедленно стала всхлипывать.-- Жила я у нихъ съ-измальства, и были они строги и даже на руку дерзки, да все втерпежь; а ныньче, послѣ этой слободы, житья нѣтъ: поѣдомъ ѣдятъ! Что ты ни сдѣлаешь, все имъ кажется не такъ, все мнительность у нихъ: "А,-- говоритъ -- ты думаешь, что ты вольная, такъ и дѣлать не хочешь! Вотъ я -- говоритъ -- тебя въ полицію!" А чего вольняя: теперича, вотъ, какъ передъ Богомъ, такъ себя строго соблюдаешь, что даже пуще прежняго.

-- Чьи вы?-- спросилъ Камышлинцевъ.

-- Маргариты Васильевны Пентюхиной,-- отвѣчала она.

-- Васъ не Палагеей ли зовутъ?-- улыбаясь сказалъ Камышлинцевъ.

-- Точно такъ-съ!-- отвѣчала горничная, удивленно посмотрѣвъ на Камышлинцева.-- Развѣ вамъ извѣстно про меня?-- спросила она смущенно.

-- Барыня жалуется, что вы ей не кланяетесь,-- сказалъ Камышлинцевъ, узнавъ, что это та самая Палашка, которая "не пе па салюэ";-- но я долженъ вамъ сказать, продолжалъ онъ, что до меня разборъ вашихъ дѣлъ не относится. Я могу только сказать вамъ, что если вы будете подвергаться какимъ-либо несправедливостямъ, притѣсненіямъ или обидамъ, то можете обратиться съ жалобой къ предводителю.

Дѣвушка опечалилась.

-- Какой же мнѣ теперича, Митрій Петровичъ, найти у производителя на нихъ судъ, когда они не только-что знакомы, а родня имъ приходятся? А что до того, что я имъ не кланялась, да могу ли я, Митрій Петровичъ, госпожѣ своей почтенье не отдать?-- Это напраслина! Долго ли напраслину на нашего брата взвести!-- и горничная снова начала всхлипывать и утирать глаза.

-- Если будете недовольны рѣшеніемъ предводителя, можете жаловаться въ губернское присутствіе,-- сказалъ Камышлинцевъ. А лучше бы вамъ, если можно, разойтись съ барыней: попросились бы на оброкъ или выкупъ предложите, если можете.

-- Какой у насъ выкупъ, Митрій Петровичъ, да я барыня не возьметъ его, а на оброкъ просилась я, да не отпускаетъ. Да и точно что отпускать имъ меня нельзя, такъ какъ я у нихъ на все одна и опять же мастерству обучена. "Ты -- говоритъ -- мнѣ полтораста рублей стоишь, такъ мнѣ тебя за двадцать отпустить не приходится."

-- Что же я могу вамъ сдѣлать,-- сказалъ Камышлинцевъ.-- Я могу только разъяснять Положеніе, а остальное не въ моей власти.

-- Сдѣлайте божескую милость, Митрій Петровичъ, на васъ только и надежда: защитите,-- сказала горничная, снова заплававъ (при разъясненіяхъ она тотчасъ переставала плакать, а какъ только начинала просить, такъ и слезы немедленно появлялись), и хотѣла снова поклониться въ ноги Камышлинцеву, но онъ успѣлъ остановить ее.

-- Поймите, что я радъ бы помочь вамъ, да не могу: не въ моей это власти,-- говорилъ Камышлинцевъ.-- Если не можете разойтись, то постарайтесь угодить и ладить: что дѣлать! долго жили, а два года потерпите!

Камышлинцевъ самъ чувствовалъ всю пустоту своего утѣшенія, но ничего лучшаго сдѣлать не могъ.

Горничная плакала и молчала.

-- Такъ ничего нельзя?-- тихо сказала она.

-- Ничего больше; я вамъ все сказалъ! Она потупилась, помолчала, повертѣла коймы платка и потомъ, вздохнувъ, поклонилась и хотѣла выйти.

-- Постойте, -- сказалъ Камышлинцевъ, припомня что-то.-- Нѣтъ ли у васъ жениха?

Дѣвушка смутилась.

-- Это, можетъ быть, вы изволили слышать, отъ барыни что-нибудь на счетъ нашего лакея Финогена, такъ это все напраслина Митрій Петровичъ! И самъ онъ по насердкамъ это на меня выдумываетъ! Я вамъ, Митрій Петровичъ, всю правду скажу, такъ какъ дѣйствительно есть точно, одинъ мѣщанинъ, въ приказчикахъ въ лавкѣ служитъ.... Но онъ имѣетъ благородныя намѣренія. Когда, говоритъ, ты освободишься, я жениться на тебѣ готовъ.

-- Ну, вотъ и прекрасно! не хочетъ ли онъ теперь жениться на васъ? Если вы захотите за него выйти, то вамъ барыня препятствовать не можетъ.

Горничная вся вспыхнула.

-- Какъ же, а выкупъ?-- спросила она.

-- И выкупу не имѣетъ права требовать!

Дѣвушка какъ будто не вѣрила.

-- Такъ какъ же-съ? отъ кого же дозволенье должна я получить?-- спросила она.

-- Да ни отъ кого, -- вы вѣдь совершеннолѣтняя?

-- Совершеннолѣтняя-съ.

-- А родители есть?

-- Есть, мать старушка въ деревнѣ, да она что! она съ радостью.

-- Ну, такъ ничьего разрѣшенія больше не нужно. Новое Положеніе даетъ право выходить замужъ безъ разрѣшенія помѣщиковъ.

Дѣвушка вся разгорѣлась, и глаза у нея весело заблистали.

-- Вы, Митрій Петровичъ, мнѣ жизнь даете!-- тихо сказала она, и на этотъ разъ не заплакала, а замигала глазами.

-- Я ничего не дѣлаю, я только разъяснилъ вамъ данное Царемъ Положеніе,-- сказалъ онъ,-- и благодарить вамъ слѣдуетъ того, кто далъ его... Очень радъ, если все устроится!

-- А если, теперича, препятствіе отъ кого-нибудь встрѣтится?-- сказала она.

-- Тогда придите -- посовѣтую. Но препятствія не будетъ... если только женихъ согласенъ, -- замѣтилъ Камышлинцевъ.

-- Онъ-то?-- вздернувъ носикъ и самоувѣренно улыбнувшись, спросила горничная: -- помилуйте! Да онъ теперича долженъ себѣ за счастье почитать, если я соглашаюсь!-- нѣсколько обидѣвшись рѣшила она.

-- Ну, такъ и съ Богомъ!-- сказалъ Камышлинцевъ.-- Желаю счастья!

Она улыбнулась, поклонилась и вышла.

А Камышлинцевъ остался весьма доволенъ, что успѣлъ приложить къ дѣлу мѣру, которую только наканунѣ онъ и Мытищевъ успѣли въ губернскомъ присутствія отстоять отъ разныхъ ложныхъ толкованій и пониманій.

XVI.

Дня черезъ три или четыре послѣ этого, Камышлинцевъ сидѣлъ съ Мытищевыхъ и толковалъ о дѣлахъ; Ольги Ѳедоровны не было дома. Они увидали сани, въ которыхъ подъѣхала какая-то дама, потомъ услыхали толки въ передней, вошелъ слуга и доложилъ, что Маргарита Васильевна Пентюхина проситъ принять ее.

-- Да ты знаешь, что барыни нѣтъ дома?-- отвѣчалъ Мытищевъ.

-- Сказывалъ-съ! они желаютъ васъ видѣть, доложи, говоритъ, Ивану Сергѣичу.

-- Проси!-- сказалъ Мытищевъ.

Слуга вышелъ, и тотчасъ же низенькая, полная и круглолицая барыня, съ чепцомъ на затылкѣ и косымъ проборомъ, не вошла, а влетѣла въ гостиную.

Камышлинцевъ, боясь быть лишнимъ, хотѣлъ-было выйти, но она остановила его.

-- Я очень рада, что васъ здѣсь встрѣтила,-- сказала она ему:-- дѣло васъ касается, и я васъ попрошу выслушать его!

Камышлинцевъ молча поклонился и остался.

-- Я, Иванъ Сергѣичъ, обращаюсь собственно къ вамъ,-- сказала она Мытищеву,-- такъ какъ вы человѣкъ почтенный, семейный, а къ молодымъ людямъ -- она указала на Камышлинцева -- мнѣ ѣздить не приходится!

"Ну, это совершенно безопасно", подумали слушатели.

-- Чѣмъ могу вамъ быть полезнымъ?-- спросилъ Мытищевъ, прося ее сѣсть.

-- Сдѣлайте ваше одолженіе, скажите мнѣ, давно ли вышло еще новое Положеніе?-- спросила она нѣсколько дрожащимъ голосомъ, стараясь казаться весьма мягкой и вѣжливой; видно было, что она заранѣе обдумывала такую форму разговора.

-- Новаго Положенія, кромѣ одного, Высочайше утвержденнаго, сколько мнѣ извѣстно, никакого нѣтъ!-- отвѣчалъ Мытищевъ.

-- Какъ же теперь, по положенію намъ предоставлено пользоваться два года услугами нашихъ дворовыхъ -- говорила Пентюхина какъ-бы съ недоумѣніемъ, и видимо сдерживаясь, хотя ея голосъ задрожалъ еще сильнѣе, -- а вотъ Дмитрій Петровичъ сказалъ моей горничной... моя горничная къ Дмитрію Петровичу должно быть вхожа, -- замѣтила она какъ-бы мимоходомъ... сказалъ моей горничной, что она, не спрося моего дозволенія, можетъ выйти за кого угодно замужъ и отойти отъ меня!

-- Совершенно справедливо,-- отвѣтилъ Мытищевъ.

-- Однакожъ, въ Положеніи нигдѣ этого не сказано: я по крайней мѣрѣ ничего подобнаго не нашла,-- сказала она сдерживая накипавшую злобу.

-- Вы вѣрно дурно просмотрѣли эту статью,-- замѣтилъ Мытищевъ и вышелъ.

Камышлинцевъ и Пентюхина остались вдвоемъ и молчали; Пентюхина потупила глаза, чтобы и не глядѣть на Камышлинцева.

Мытищевъ вскорѣ вошелъ съ книгой Положенія и, перелистовавъ ее, подалъ Пентюхиной, указавъ на одно мѣсто.

-- Не угодно ли прочесть вотъ четвертую статью положенія о дворовыхъ?-- сказалъ онъ ей.

-- Я очень хорошо знаю эту статью!-- сказала она, кинувъ на книгу глазами и не принимая ее.-- Я не хуже другихъ умѣю читать, и вы напрасно трудитесь мнѣ ее указывать! Тутъ дѣйствительно сказано, что дворовые могутъ вступать въ бракъ и прибавлено даже, что владѣлецъ не обязанъ давать помѣщеніе и содержаніе женѣ и дѣтямъ такого двороваго,-- но чтобъ они освобождались отъ услугъ, этого нигдѣ не сказано.

-- Мужчины и не освобождаются, -- отвѣчалъ Мытищевъ,-- а женщина, если выходитъ за свободнаго человѣка, раздѣляетъ его права и обязана жить съ нимъ; а это право никакъ не совмѣстно съ обязательной услугой.

-- Почему же это не совмѣстно, позвольте у васъ спросить?-- съ прорвавшимся азартомъ возразила Пентюхина.-- Ну, выходи безъ моего позволенія, коль это Положеніемъ разрѣшено -- выходи, хоть за графа, а года свои отбыть должна! Въ 9-й статьѣ кажется ясно сказано, что дворовые остаются два года въ услуженіи и въ полномъ повиновеніи владѣльцевъ. А примѣняясь къ 4-й статьѣ, я только не обязана давать ея мужу и дѣтямъ содержаніе и помѣщеніе, если она вздумаетъ привести ихъ ко мнѣ. И кто же это такой можетъ раньше срока лишить меня моей услуги, если самъ законъ мнѣ ее предоставляетъ!

-- Вы не такъ понимаете 4-ю статью,-- возразилъ хладнокровно Мытищевъ.-- Впрочемъ я вамъ долженъ сказать, что я вамъ передаю не мое личное мнѣніе, а постановленіе губернскаго присутствія: тамъ вопросъ этотъ обсуждался подробно и присутствіе такъ постановило рѣшеніе.

-- Да мало ли что присутствіе придумаетъ!-- воскликнула Пентюхина, уже не сдерживая себя и дрожащимъ отъ злобы голосомъ, -- этакъ всѣ дѣвки завтра же замужъ повыйдутъ: вотъ тебѣ и двухъ-годичная служба! Положеніе говоритъ одно, а присутствіе -- другое! Подлинно, царь жалуетъ, да псарь не жалуетъ! Мы знаемъ, кто въ присутствіи все дѣлаетъ!-- сказала она вставая. Голова у нея дрожала.

-- Если вы находите распоряженіе присутствія неправильнымъ, можете на него жаловаться,-- тоже вставая и по прежнему хладнокровно, отвѣчалъ Мытищевъ, -- а дѣла дѣлаютъ въ присутствіи всѣ и между прочимъ представители дворянства. Обращались ли вы къ нимъ и что они вамъ сказали?

-- Да что сказали! Сказали, что они ничего сдѣлать не могли, когда вы съ г-номъ Камышлинцевымъ дѣлаете, что хотите съ нашимъ-то мудрымъ начальникомъ.

-- Вы бы имъ могли возразить, что мы никакихъ особенныхъ правъ на вниманіе начальника не имѣемъ и что наши голоса отнюдь не сильнѣе и не громче ихъ голосовъ; а если правда на нашей сторонѣ, такъ въ этомъ не мы виноваты.

-- Такъ позвольте же узнать; что жъ это такъ и будетъ, что моя дѣвка можетъ уйти отъ меня замужъ, ничего не заплативши, какъ г-нъ Камышлинцевъ ее подучилъ?

-- Такъ и будетъ!-- отвѣчалъ Мытищевъ.

-- И на это, вы полагаете, нѣтъ ни суда, ни расправы?-- спросила она.

-- Напротивъ! я полагаю, что ихъ есть очень много, и совѣтовалъ вамъ уже жаловаться, -- отвѣчалъ Мытищевъ.

-- И будемъ-съ! будемъ! будьте увѣрены, что будемъ! и не позволимъ кому бы то ни было мудрить надъ нами и своевольничать!-- сказала Пентюхина, готовясь выйти; чепецъ ея дрожалъ и совсѣмъ съѣхалъ на затылокъ.-- А вамъ, Иванъ Сергѣичъ, позвольте доложить,-- продолжала она,-- что въ ваши года не слѣдъ бы вамъ пускаться въ такіе пассажи! Пусть бы г-нъ Камышлинцевъ чужихъ дѣвокъ освобождалъ: онъ человѣкъ молодой и холостой, онъ, можетъ, и повыше чужихъ горничныхъ кѣмъ-нибудь занимается! А вамъ, Иванъ Сергѣичъ, -- говорила она, вывертывая головой, -- это бы не шло-съ! Нѣтъ, ужъ не шло бы-съ!-- продолжала она, раскланиваясь и разводя руками, вся разсвирѣпѣвшая.-- Лучше бы, чѣмъ вмѣстѣ съ вашимъ другомъ чужими-то горничными заниматься, вы бы посмотрѣли около себя: можетъ, друзья-то не одними горничными занимаются. Да-съ! Угодно ли вамъ....

-- Вонъ!-- поблѣднѣвъ и показывая рукою на дверь, сказалъ Мытищевъ,-- и если вы не замолчите, такъ я вырву вашъ скверный языкъ!...

-- Руки коротки! руки коротки!-- улепетывая по залѣ, кричала Пентюхина.-- Да и много языковъ вырывать-то вамъ придется, у всего города не вырвете.-- Она продолжала еще что-то и на крыльцѣ, продолжала что-то и въ экипажѣ, но словъ ея уже не было слышно, потому что Мытищевъ, выпроводивъ ее изъ зала, захлопнулъ за нею дверь.

Онъ возвратился блѣдный и весь взволнованный и, ходя по комнатѣ, говорилъ только:

-- Мерзкая, подлая женщина!

Камышлинцевъ стоялъ смущенный и не зналъ, что дѣлать. Немного погодя онъ взялся за шляпу и, подходя къ Мытищеву, сказалъ:

-- Чтобы прекратить подобные разговоры, -- онъ удержался назвать ихъ сплетнями и клеветами,-- я думаю, лучше будетъ, если я перестану или, по крайней мѣрѣ, рѣже буду бывать у васъ, уважаемый Иванъ Сергѣичъ. Нечего говорить, что это не измѣнитъ моихъ чувствъ къ вамъ.

-- Вздоръ!-- сказалъ Мытищевъ, подавая руку Камышлинцеву и крѣпко пожимая ее, -- напротивъ: вы должны бывать по прежнему... чаще прежняго, чтобы доказать этимъ подлымъ сплетницамъ, что мы презираемъ ихъ клеветы, что онѣ не измѣнятъ нашихъ отношеній! Не нужно давать мерзавцамъ возможность радоваться и думать, что они помѣшали нашей дружбѣ и что грязь ихъ можетъ приставать въ чистымъ именамъ.

Камышлинцеву хотѣлось бы въ эту минуту, чтобы полъ разступился подъ нимъ и чтобы онъ могъ провалиться.

-- Однакоже,-- началъ онъ было....

-- Тутъ и говорить нечего!-- прервалъ его Мытищевъ, не выпуская его руку и въ волненіи и негодованіи крѣпко потрясая ее,-- честные люди должны держаться другъ за друга и стоять выше гнусныхъ сплетней этихъ негодяевъ, которые судятъ по себѣ и не могутъ вѣрить въ истинно дружескія и близкія отношенія, не предполагая обмана и гадостей. Вы меня оскорбите, Дмитрій Петровичъ, если измѣните сколько-нибудь наши отношенія, которыя для меня дороги! Это бы значило допустить мысль, что я могу сомнѣваться въ васъ и въ моей женѣ.

И впечатлительный Мытищевъ въ порывѣ чувствъ горячо обнялъ и поцаловалъ Камышлинцева.

Камышлинцевъ сдѣлался блѣднѣе Мытищева, глаза у него сверкнули, онъ отстранилъ рукой старика и хотѣлъ что-то сказать, но въ это время въ залѣ послышалось шуршанье женскаго платья и Мытищевъ самъ отскочилъ отъ Камышлинцева и приложилъ палецъ къ губамъ. Въ дверяхъ показалась Ольга Ѳедоровна.

-- Ахъ, какъ я устала!-- сказала она, кивнувъ головой Камышлинцеву и мужу и скидая передъ зеркаломъ шляпу. Но, увидѣвъ въ немъ выраженіе лицъ мужа и любовника, она сама вся смутилась.-- Что съ вами?-- спросила она.

-- Съ нами? Ничего, мой другъ, -- сказалъ мужъ, стараясь сдѣлать равнодушнѣйшее лицо, онъ взялъ обѣими руками женину руку и ласково поцѣловалъ ее.

-- Какъ ничего? у васъ что-то лица такія странныя!-- безпокойно глядя на того и другаго, спрашивала Ольга.

-- Да, право, ничего!-- увѣрялъ Мытищевъ и улыбнулся:-- была тутъ какая-то взбалмошная баба, Пентюхина, и разбранила насъ съ Дмитріемъ Петровичемъ, такъ что мы еще очнуться не успѣли: вотъ и все!

Мытищева недовѣрчиво покачала головой.

-- Однако-жъ, до свиданія! мнѣ надо ѣхать,-- сказалъ Камышлинцевъ, который не могъ выносить долѣе своего положенія и подалъ руку женѣ и мужу.

-- Куда же вы?-- спросилъ Мытищевъ.-- По крайней мѣрѣ, къ обѣду пріѣдете?-- спросилъ онъ вслѣдъ почти убѣгавшаго Камышлинцева.

-- Постараюсь!-- отвѣтилъ тотъ изъ передней и ушелъ.

Мытищева еще разъ вопросительно и безпокойно взглянула на мужа; но онъ сдѣлалъ видъ, что не замѣтилъ этого и, взглянувъ на стоящіе на окнѣ цвѣты сказалъ:

-- Опять забыли полить! Эй, Дементій -- онъ вышелъ какъ будто за тѣмъ, чтобы передать слугѣ приказаніе, и потомъ ушелъ въ кабинетъ.

Смущенная и все еще безпокойная Мытищева пошла переодѣться и, за этимъ занятіемъ, спросила какъ-бы мимоходомъ горничную:

-- Что тутъ былъ кто нибудь безъ меня? Баринъ какъ будто разстроенъ?-- но получила отвѣтъ, что пріѣзжала г-жа Пентюхина и что ничего, кажется, не случилось.

-- Развѣ она что-нибудь?-- разсуждая говорила горничная,-- она, вѣдь, Богъ съ ней, говорятъ, преехидная-съ! А впрочемъ, я ничего не знаю!-- добавила горничная, давая себѣ въ то же время слово разузнать все до ниточки.

Горничная ушла, и бѣдная женщина, виновная и чуявшая что-то не доброе, осталась одна, въ тревогѣ и опасеніяхъ.

XVII.

Камышлинцевъ, возвратясь домой, долго ходилъ взволнованный по комнатѣ. Наконецъ онъ сѣлъ къ столу, написалъ письмо, разорвалъ его, опять написалъ, перечелъ и, свернувъ въ нѣсколько разъ, положилъ въ карманъ. Наступила обѣденная пора и онъ поѣхалъ къ Мытищевымъ.

Въ этотъ день, на счастье всѣхъ, у Мытищевыхъ обѣдалъ пріѣзжій флигель-адъютантъ, который оставленъ былъ, какъ и въ другихъ губерніяхъ, для наблюденія за ходомъ крестьянскаго дѣла. Графъ Гогенфельдъ познакомился съ Мытищевыми и бывалъ у нихъ довольно часто. Это былъ очень пріятный и, въ свѣтскомъ смыслѣ, въ высшей степени порядочный молодой человѣкъ. Онъ имѣлъ талантъ какъ-то все примирять, сглаживать и смягчать, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ веселъ и милъ. Казалось, гдѣ онъ появлялся, тамъ атмосфера дышала пріятностью и безобидной веселостью, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, ничего оригинальнаго, ничего страннаго или свѣжаго, не выдавалось: все было мило и гладко. Благодаря этому таланту графа и его присутствію, нѣкоторое стѣсненіе, которое чувствовалось въ семьѣ, скоро сгладилось и обѣдъ прошелъ очень хорошо. Послѣ обѣда, когда графъ сталъ уходить, Камышлинцевъ сказалъ ему:

-- Пойдемте вмѣстѣ, графъ, намъ по дорогѣ, -- и тоже вышелъ.

Они были уже въ прихожей, когда Камышлинцевъ, надѣвая перчатку, замѣтилъ, что другой нѣтъ.

-- Извините, -- сказалъ онъ, -- я забылъ перчатку.

Онъ воротился въ гостиную и черезъ, минуту вышелъ натягивая и другую перчатку. Они отправились вмѣстѣ.

По уходѣ ихъ, Мытищева прошла къ себѣ въ кабинетъ, осмотрѣлась и разжавъ руку взглянула на письмо сжатое въ ней. Съ сильно бьющимся сердцемъ развернула она его и стала читать. Письмо было отъ Камышлинцева, но какъ переписка, особенно въ послѣднее время, не была въ ихъ привычкахъ и только въ деревнѣ изрѣдка они мѣнялись записочками, то довольно длинное посланіе съ перваго взгляда смутило Ольгу.

"Ольга! другъ мой! намъ нельзя такъ оставаться долѣе. Сегодня при мнѣ, эта подлая Пентюхина весьма недвусмысленно дала понять твоему мужу о нашихъ отношеніяхъ и добавила, что объ нихъ знаетъ весь городъ. Благородный старикъ выгналъ ее и когда я сказалъ ему, что для превращенія подобныхъ слуховъ считаю нужнымъ перестать бывать у васъ или, по крайней мѣрѣ, бывать какъ можно рѣже; онъ же упрашивалъ меня, напротивъ, нисколько не измѣнять нашихъ отношеній (еслибы онъ зналъ ихъ!) и, бросясь мнѣ на шею, говорилъ, что грязь не можетъ приставать къ чистымъ именамъ, что я его оскорблю, если измѣнюсь относительно вашей семьи, и что это значило бы -- прибавилъ онъ -- допускать въ немъ возможность сомнѣнія во мнѣ и въ тебѣ. Благородный человѣкъ не позволилъ себѣ даже сказать, что онъ не вѣритъ слухамъ!

"Можешь себѣ представить, дорогой другъ, что я чувствовалъ! Было одно мгновеніе, когда я хотѣлъ сказать ему все; я отвелъ его отъ груди, къ которой онъ хотѣлъ прижаться, и слова признанія и повинной были уже у меня на языкѣ, но къ счастью ты вошла, и онъ не подозрѣвая моей борьбы, самъ далъ мнѣ знакъ молчанія. Остальное ты знаешь.

"Послѣ этого скажи, возможно ли намъ оставаться по прежнему? Я вновь обращаюсь къ тебѣ, моя дорогая, моя любимая, съ вопросомъ, что дѣлать намъ? Клянусь тебѣ, у меня нѣтъ мысли, укоряющей меня въ нашей любви; я благословляю тебя за нее, благословляю за счастіе, которое ты мнѣ дала: наша любовь явилась свободно и освящена взаимностью,-- но скрытность и обманъ особенно съ такимъ юношески-довѣрчивымъ и честнымъ человѣкомъ, какъ твой мужъ, такъ же тяжелы мнѣ какъ и тебѣ. Во что бы то ни стало, но намъ надо выйти изъ этого положенія. Я бы давно сказалъ все твоему мужу и готовъ бы былъ встрѣтить и негодованіе, и укоры его; но съ моими признаніями сопряжена и твоя участь:-- на тебѣ болѣе чѣмъ на мнѣ обрушилась бы вся тяжесть признанія. Я не имѣю права объявить громко то, что ты мнѣ дала подъ условіемъ тайны. Я не имѣю права отдавать злорѣчію твое имя, ставить на карту твое семейное положеніе. Ты -- одна; ты теряешь тутъ все, поэтому все отъ тебя зависитъ и ты сама должна рѣшить вопросъ. Достанетъ ли у тебя бодрости, чтобы прямо смотрѣть въ глаза настоящему, достаточна ли твоя нѣжная и робкая любовь, настолько ли дорога тебѣ моя, -- чтобы ты пожертвовала своимъ положеніемъ? Подумай и рѣши, но рѣшить надобно.

"Что касается до меня, я бы полагалъ сказать все твоему мужу. Конечно, между мной и имъ послѣдуетъ разрывъ, но развѣ мы съ тобой не можемъ быть счастливы? Ты переѣдешь ко мнѣ и я приму на себя всѣ объясненія и не допущу, чтобы они коснулись тебя съ какой бы то ни было стороны. Да и бояться ихъ нечего: твой мужъ слишкомъ благороденъ, чтобы оскорбить тебя.

"Если же ты не хочешь такого исхода, то неужели мы разстанемся? Неужели мнѣ придется потерять все счастье твоей нѣжной и благотворной любви? Неужели тебѣ не жаль меня, не жаль нашего счастья? а выхода нѣтъ: или разорвать, или сказать все! Послѣ всего случившагося, ты сама не захочешь тайны и ббмана. Мы вышли на слишкомъ серьезную дорогу, чтобы съ прежней легкостью смотрѣть на наши отношенія, и дальше идти по этому пути нельзя!

"Итакъ, рѣшай, моя добрая, безцѣнная! Нарочно пишу тебѣ, а не говорю, обо всемъ этомъ, чтобы ты могла по возможности покойно и глубоко обдумать все. Съ трепетомъ и нетерпѣніемъ жду твоего отвѣта!"

Вся блѣдная, опустивъ руки, сидѣла Ольга, прочитавъ письмо; сердце билось у нея, какъ у пойманной голубки, она вся была смущена и взволнована, чувствовала себя на грани, на рѣшительномъ роковомъ поворотѣ, и вопросъ, что дѣлать, неизбѣжная необходимость рѣшиться на что-нибудь -- стояли грозно перетъ ней, всегда веселой и безпечной. "Что если все открыть ему?" думала она. И вотъ представились ей страшныя сцены, сцены съ мужемъ, съ отцемъ, матерью, братомъ, потомъ говоръ, скандалъ, невозможность никуда выѣхать, ни къ кому показаться! Надо отказаться отъ всего свѣта; останется только одинъ, во всемъ свѣтѣ человѣкъ, милый, дорогой человѣкъ, но одинъ за всѣхъ и за все, -- одинъ, на котораго можетъ она опереться противъ всего свѣта, а свѣтъ возстанетъ на нее, изгонитъ ее и она не посмѣетъ взглянуть на него!

Но эта мысль мелькнула на мгновенье. Ольга вздрогнула только отъ перваго ея появленія и если еще останавливалась на ней, то останавливалась какъ на представленіи разныхъ страшныхъ вещей, отъ которыхъ спѣшатъ отскочить и потомъ уже издали, на безопасномъ разстояніи, съ замираніемъ сердца рѣшаются взглянуть на нихъ. Такъ взглянула Ольга на возможность признанія, но въ ея любящей, дѣтски-слабой и изнѣженной душѣ не было ни минуты борьбы и колебанья. Тамъ, въ самой глубинѣ, гдѣ вырабатывается сознаніе, все было рѣшено уже съ перваго раза; размышленіе же, представленіе послѣдствій дѣлалось уже по привычкѣ. Затѣмъ Ольга взглянула на другой неизбѣжный выходъ -- на разлуку... "Итакъ надо проститься со всѣмъ, что составляло отраду, свѣтъ и тѣнь ея жизни!-- думала она. Проститься съ этимъ умнымъ, красивымъ человѣкомъ, любовь котораго была ея гордостью, -- проститься со всѣмъ тѣмъ, чѣмъ было красно и свѣтло ея уединеніе... И весь этотъ страхъ ожиданія, эти тайныя встрѣчи, перелетныя минуты счастья... все, все прости! А что же впереди?.. мертвенная тишина, безчувственность и холодъ,-- точно голая снѣжная степь въ ясную морозную ночь! Ночь и путь безъ надежды на отрадное, согрѣвающее пристанище, вѣчная мертвенная степь и однообразный, холодный путь вплоть до старости и могилы!..." Прямо и безъ колебанія смотрѣла Ольга на эту грустную картину, смотрѣла съ покорной опущенной головой, какъ на неизбѣжную единственную дорогу, и глубокая грусть, грусть обо всемъ навѣки убѣгающемъ, счастливомъ прошломъ, желѣзными, холодными тисками сжала ея сердце. Но она еще не поддалась этой грусти и собрала силы, чтобы поскорѣе покончить. Борьбы и выбора нѣтъ, такъ что же думать! Она спѣшила покончить уже и потому, что вмѣстѣ съ этимъ она кончала навсегда со страшной мыслью открыть все мужу. Она схватилась за перо; но когда пришлось высказать свои мысли, проститься со всѣмъ и навѣки,-- она поблѣднѣла, рука ея задрожала и слезы покатились по ея лицу. Ей казалось, что она берется за холодный ножъ, чтобы навѣки отрѣзать нить, на которой держалось все ея счастіе. Но она отерла слезы и на свободной страницѣ, оставшейся въ письмѣ Камышлинцева, торопливо написала:

"Прости меня, мой милый, мой ненаглядный! у меня нѣтъ силы на признаніе, нѣтъ ея на разрывъ, на борьбу со свѣтомъ! я -- ничтожная, слабая женщина: я это сама вижу. Ты правъ,-- я маленькая женщина и не стою тебя, я умѣю только любить. Да, надо разстаться: я мала,-- но мала я сама и моя воля, а не любовь; нѣтъ, не любовь. О, какъ нѣжно и глубоко я люблю тебя, моя радость!.. И этой любовью и этимъ счастьемъ я должна жертвовать! Богъ видитъ, какъ мнѣ тяжело! Другъ мой, умоляю -- не сердись на меня! будь великодушенъ и снисходителенъ ко мнѣ до конца. Пожалѣй твою бѣдную, твою слабую, но любящую тебя женщину! не прибавляй твоего гнѣва и укора къ моему горькому сознанію:-- я и безъ того слишкомъ, слишкомъ несчастна! Прости, ненаглядный, милый, радость, счастье! въ послѣдній разъ мысленно обнимаю тебя, послѣдній разъ цалую тебя, цалую руки твои, и пусть умираетъ все мое счастье!"

Она писала быстро, нервно, и слезы падали на письмо. Не перечитывая, свернула она его, взяла первую попавшуюся книгу, вложила его туда и стала завертывать книгу въ бумагу. Маленькія тонкія руки ея дрожали, она торопилась, какъ-будто боялась, что у ней не достанетъ силъ и рѣшимости. "Скорѣй, скорѣй бы покончить это!" думала она, наскоро отерла глаза, позвонила и, когда вошла горничная, то, не глядя на нее, подала ей книгу и сказала: "отослать къ Камышлинцеву".

Какъ только дѣвушка вышла, она стала прислушиваться, какъ-бы что-то припоминала, потомъ вдругъ закрыла лицо руками, упала ничкомъ на подушку дивана и горько-горько зарыдала.

Долго лежала она такъ, беззвучно рыдая, и только ея нѣжныя круглыя плечи нервически вздрагивали. Подали свѣчи, доложили, что самоваръ готовъ. Она сказала, что голова болитъ, ушла въ спальню и легла. Мужъ узналъ о ея болѣзни, пришелъ и тихо, боясь стукнуть, началъ ее разспрашивать, услуживать ей и предлагать доктора. Но онъ только сердилъ ее. Она долго выносила его заботы, но наконецъ не выдержала.

-- Ахъ, дайте мнѣ только отдохнуть и успокоиться!-- сказала она.

И бѣдный мужъ, молча, посѣменивъ на мѣстѣ, вышелъ, смущенный и неловкій, какъ выходитъ провинившійся и выгнанный хозяиномъ песъ, стыдливо понуривъ голову и тихо виляя опущеннымъ хвостомъ. Бѣдный старикъ догадывался, что Ольга вѣроятно узнала объ утренней сценѣ и считалъ себя почему-то виновнымъ въ разстройствѣ, которое отъ этого должна испытывать жена.

А между тѣмъ, Камышлинцевъ, возвратясь домой, съ нетерпѣніемъ ждалъ отвѣта: онъ не могъ ни за что приняться -- то бралъ газету и бросалъ ее, то ходилъ въ волненіи по комнатѣ. Когда ему подали книгу, присланную отъ Мытищевой, онъ нетерпѣливо сорвалъ обертку съ пакета и, едва вышелъ слуга, отыскалъ и развернулъ письмо, но прежде нежели прочитать его, онъ сразу окинулъ его взглядомъ и изъ двухъ-трехъ на-лету схваченныхъ словъ понялъ уже, въ чемъ рѣшеніе. Потомъ онъ прочелъ письмо, перечелъ его еще разъ медленнѣе, взвѣшивая каждое слово, свернулъ и положилъ въ столъ. На лицѣ у него явилась какая-то горькая усмѣшка, но отвѣтъ Ольги мало удивилъ его: онъ его угадывалъ, онъ зналъ, что Ольга не рѣшится на крутой переломъ въ жизни, на большія пожертвованія. Можетъ быть, послѣ чтенія у него мелькнула про Ольгу желчная мысль: "да, это маленькая женщина! " но онъ не позволилъ себѣ ее высказать. Дѣйствительно, это была женщина безъ сильной воли и яснаго сознанія пути, но въ нѣжности, ласковости и любви она никому не уступала, и за нихъ-то Камышлинцевъ горячо любилъ ее. Она не любила дѣла и всякій трудъ считала скучнымъ. Она была чрезвычайно добра, но не сочувствовала горячности и энергіи Камышлинцева и мужа, которыя накликали на нихъ непріятности и возбуждали противъ нихъ общественное мнѣніе. Она хотѣла бы все это какъ-нибудь поскорѣе устроить для того, чтобы съ спокойнымъ сердцемъ заняться... заняться свѣтомъ и маленькими, пріятными общественными затѣями въ родѣ спектаклей, живыхъ картинъ, пикниковъ съ благотворительной цѣлью,-- гдѣ всѣ труды и хлопоты такъ забавны, а между тѣмъ все суетится вмѣстѣ, дружно, весело, а вдобавокъ утираются еще слезы какой-нибудь вдовицы изъ бѣдныхъ дворянокъ или приживалки, которая ходитъ по разнымъ домамъ разсказывать о своей бѣдности, да кстати польстить и сообщить собранныя вѣсти. А между тѣмъ Камышлинцевъ любилъ Ольгу; ея нѣжность и ласковость заставляли его забывать всѣ тяжелыя столкновенія испытываемыя въ дѣлахъ. Ея доброе и любящее сердце заставляло его все прощать, примиряла его съ возбужденнымъ обществомъ. Веселостью, остротою и милымъ щебатаньемъ своимъ, она отвлекала утомленный умъ его отъ трудныхъ, заботливыхъ и тяжелыхъ думъ: теряя ее, онъ терялъ всю эту отраду!

-- Теперь осталось дѣло... одно трудное и сухое дѣло!-- сказалъ себѣ Камышлинцевъ и глубоко и грустно вздохнулъ.

Да! онъ могъ еще быть, если не счастливъ то занятъ: у него было большое, сочувственное ему дѣло; но что оставалосъ этой, ни къ чему дѣльному не приготовленной, искусственно взрощенной молоденькой женщинѣ, умѣющей только нравиться и любить и остающейся одиноко, съ опостылымъ уже навѣки степеннымъ и старымъ мужемъ?

XVIII.

А мелкія непріятности, дрязги и огорченія росли около дѣятелей, и этотъ рядъ маленькихъ уколовъ и гадостей стоилъ одного большаго.

Камышлинцевъ жилъ въ домѣ одной вдовы, мелкопомѣстной дворянки. Вскорѣ по объявленіи новаго Положенія, барыня жаловалась, что дворовый человѣкъ ея, ремесломъ портной, не платитъ оброка. Такъ какъ мировой институтъ не былъ еще устроенъ, то просьбу барыни передали уѣздному предводителю. Предводитель, добрый и честный человѣкъ, большой хлѣбосолъ и страстный псовый охотникъ, отъ роду не занимавшійся никакими дѣлами и считавшій священной обязанностью дворянина поддерживать права сословія, къ которому имѣлъ честь принадлежать, призвалъ портнаго, ругнулъ его весьма прилично и, несмотря на его отговорки, что оброкъ съ него не слѣдуетъ, велѣлъ ему непремѣнно его заплатить. Но оброкъ заплаченъ не былъ, барыня опять жалуется, что Ѳомка не только оброка не платитъ, но еще похваляется, что-де "барынѣ моихъ денегъ, какъ хвоста своего, не видать." Предводитель вскипѣлъ и на сей разъ велѣлъ Ѳомку высѣчь. Ѳомку отечески посѣкли въ полиціи, но онъ не пронялся и подалъ жалобу начальнику губерніи, что оброкъ съ него взыскиваютъ неправильно, что онъ его отъ-роду не платилъ и слѣдовательно платить его не долженъ, а что барыня, прочитавъ, что дворовые, состоящіе на оброкѣ, должны платить его въ прежнемъ размѣрѣ, не болѣе однакожъ тридцати рублей, потребовала съ него, чтобы онъ платилъ ей эти тридцать рублей. Затянулось дѣло, потребовали справокъ, одна сторона говоритъ одно, другая -- другое, дѣло нужно было разслѣдовать, и такъ какъ Камышлинцевъ жилъ въ этомъ домѣ, то ему поручено было попытаться примирить тяжущихся, а если это не удастся, то разъяснить дѣло. Камышлинцевъ попробовалъ примиреніе, но объ немъ не могло быть и рѣчи: хозяйка говорила, что она раззорена, что времена тяжелыя и что она ни за что не проститъ человѣку, который не только не платитъ, но и похваляется, что "барынѣ моихъ денегъ, какъ своего хвоста не видать!" Портной говорилъ, что ему платить не только не слѣдъ, да и не изъ чего.

Пришлось приступить къ разбирательству. Началъ Камышлинцевъ съ портнаго, который объяснилъ, что жилъ онъ долго у барыни, но когда женился и народилъ четырехъ человѣкъ дѣтей, то барыня прогнала его съ тѣмъ только, чтобы онъ прокармливалъ семью, платилъ за нее подушныя и обшивалъ ея дѣтей и домашнихъ даромъ. Письменнаго обязательства, разумѣется, никакого не было, но портной сослался на дворовыхъ, и тѣ всѣ, кромѣ ключницы, подтвердили, что дѣйствительно онъ оброка не платилъ.

Камышлинцевъ обратился къ хозяйкѣ и спросилъ ее, не можетъ ли она представить какихъ-либо доказательствъ съ своей стороны, напримѣръ: не видѣлъ ли кто, когда портной отдавалъ ей оброкъ, или не слыхалъ ли объ ихъ условіи, не записано ли полученіе въ какую-нибудь книгу и проч. Но хозяйка, высокая, сухая и черствая женщина, говорила, что Ѳомка вретъ, что какія же нужны еще доказательства, когда заявляетъ она, дворянка, что Ѳомка -- извѣстный пьяница и не только пьяница, но и воръ, и вѣрить пьяницѣ и вору, а не вѣрить благородной женщинѣ -- это ужь и не знаю что такое! И она, дѣйствительно, не знала, какимъ именемъ назвать подобную неслыханную вещь. Напрасно Камышлинцевъ говорилъ ей, что онъ не сомнѣвается въ томъ, что Ѳомка пьяница, что можетъ быть Ѳомка и воръ, но что это къ дѣлу не идетъ, что вотъ Ѳомка представляетъ доказательства, а она нѣтъ. Но хозяйка твердила одно: "да повѣрьте вы, что онъ -- пьяница, и лѣнтяй, и грубіянъ, и что въ прошедшую зиму укралъ у меня курушку, это и ключница подтвердитъ", и ключница дѣйствительно подтверждала, что "платилъ ли онъ, Ѳомка, оброкъ, доподлинно эфтого не знаетъ, а что онъ пьяница великій и что кромѣ него курушки украсть было не кому"; она приводила на то и другія неопровержимыя доказательства. Попробовалъ-было Камышлинцевъ заикнуться, что не позволитъ ли она спросить Ѳомку при ней и не уличитъ ли она его. Но хозяйка страшно розгорячилась и расплакалась и понять не могла, какъ Камышлинцевъ, самъ дворянинъ, предлагаетъ ее, дворянку, ставить на одну доску съ лакеемъ и вѣритъ пьяницѣ и вору, а не вѣритъ благородной женщинѣ, и еще требуетъ отъ нея доказательствъ!

Камышлинцевъ представилъ дѣло въ губернское присутствіе, которое постановило: обязать портнаго исполнить повинность въ прежнемъ, подтверждаемомъ обстоятельствами дѣла, размѣрѣ. Хозяйка возопила, предводитель обидѣлся и говорилъ, что не повѣрить дворянкѣ значитъ оскорблять все сословіе, недовольные подхватили -- и пошелъ трезвонъ по всему городу съ прибавленіемъ, что всему дѣлу корень -- Камышлинцевъ. Хозяйка Камышлинцева, бывшая и безъ того знакома съ г-жею Пентюхиной, соединилась съ ней по этому случаю узами неразрывной дружбы. Имѣя возможность близко знать домашнюю жизнь Камышлинцева, она разсказывала подругѣ всѣ извѣстныя ей подробности, сообщала и о посѣщеніи Палашки и о томъ, что къ Камышлинцеву валомъ валятъ всѣ дворовые и окрестные крестьяне, и что ей доподлинно извѣстно, что онъ одинъ наущаетъ ихъ супротивъ ихъ господъ, что онъ, нетокма-что въ церковь, но и въ баню не ходитъ, а садится въ ванну и пр. и пр. Г-жа Пентюхина, особа болѣе высокаго полета, развозила всѣ эти свѣдѣнія по всему городу.

Были дѣла и посерьезнѣе: то изъ одного мѣста, то изъ другаго доносили о волненіяхъ и возмущеніяхъ. Бунтовщики по большей части, при первой угрозѣ слѣдователя, становились на колѣни и подавали просьбу; но мѣстная полиція и помѣщики, при нашей непривычкѣ ко всякаго рода заявленіямъ, видѣли бунтъ во всякой просьбѣ или неудовольствіи, хотя бы противъ писаря и становаго. Одно дѣло, между прочимъ, начинало принимать серьезный оборотъ: у весьма богатаго помѣщика Темрюкова, имѣвшаго нѣсколько фабрикъ и заводовъ, вышло несогласіе съ крестьянами, и они отказывались отъ работы. Напрасно жандармскій офицеръ, получающій, какъ извѣстно, двойные прогоны и потому охотно вызывающійся на поѣздки, раза три ѣздилъ туда; напрасно кроткій начальникъ губерніи, чувствовавшій себя какъ-то спокойнѣе въ его отсутствіи, а поэтому охотно дававшій ему порученія, посылалъ его туда, -- недоразумѣнія не кончались. Между тѣхъ владѣлецъ, жившій въ Петербургѣ и имѣвшій большія связи, ропталъ и жаловался, а самъ не пріѣзжалъ и, руководясь мнѣніемъ управляющаго, никакихъ попытокъ къ примиренію не дѣлалъ. Не правы были, какъ водится, обѣ стороны, но никто, не хотѣлъ сдѣлать уступокъ и чѣмъ дольше длилось недоразумѣніе, тѣмъ болѣе обѣ стороны расходились и становились требовательнѣе и враждебнѣе. А общественный голосъ винилъ Камышлинцева и Мытищева, потворствовавшихъ будто-бы крестьянамъ, и добродѣтельнаго начальника губерніи, не прибѣгающаго къ такъ-называемымъ энергическимъ мѣрамъ, мѣрамъ, какъ извѣстно, еще ни кого не убѣждавшимъ, а только ломающимъ.

Общія заботы, полное согласіе взглядовъ и послѣднее рѣшеніе Камышлинцева относительно Ольги -- все это установило еще болѣе прочныя и откровенныя отношенія между Мытищевымъ и Камышлинцевымъ. Отношенія же его къ Ольгѣ. были неестественны и натянуты. Камышлинцевъ, какъ пьяница или курильщикъ, твердо рѣшившійся покончить съ своей привычкой, держался того мнѣнія, что при малѣйшей уступкѣ, которую онъ сдѣлаетъ прежнему чувству, разрывъ состояться не можетъ. Поэтому когда въ первый разъ онъ встрѣтился наединѣ съ Ольгой, онъ не позволилъ себѣ ни малѣйшей короткости и не говорилъ ни слова ни о разрывѣ, ни о прошломъ,-- какъ будто ихъ и не существовало. Ольга, можетъ быть, не раздѣляла этихъ мыслей, но по женской стыдливости, по привычкѣ, выработанной воспитаніемъ -- всегда воздерживаться и ждать во всѣхъ случаяхъ начинанія отъ мужчины, ничего не дѣлала, чтобы измѣнить строгость отношеній, въ которыхъ держался Камышлинцевъ. Все это дѣлало встрѣчи между ними тяжелыми, непріятными и заставляло ихъ избѣгать встрѣчъ съ глазу на глазъ, точно они должны были играть другъ передъ другомъ какія-то навязанныя имъ роли и не могли остаться ни на минуту самими собой. Камышлинцевъ сносилъ это положеніе терпѣливо, онъ призналъ его необходимость и подчинялся ему; но не то было съ Ольгой. Сначала она по, корно приняла новыя отношенія, но вскорѣ тягость и принужденность ихъ стали ей невыносимы. Она сознавала честность рѣшенія, но дошла до него не собственникъ убѣжденіемъ: оно ей было предложено. Въ первомъ порывѣ она его признала безъ повѣрки и разбора,-- еще бы не признать: "это было такъ благородно"!-- но потомъ скука уединенія, пустота и тягость новой жизни стали нашептывать ей другія мысли.

"Отчего Дмитрій, -- она еще называла его такъ къ своимъ мысляхъ,-- отчего Дмитрій такъ сурово вошелъ въ новую роль; отчего бы ему не оставить тѣхъ изъ прежнихъ отношеній, невинность которыхъ не тяготила самую щепетильную совѣстливость? Отчего не остаться друзьями, отчего даже не проститься, не сказать ни слова благодарности за все прошлое, разстаться безмолвно, сухо, разстаться безъ разставанья?" -- думала Ольга. Взросшая и воспитанная въ болѣе легкихъ и мягкихъ взглядахъ, она не понимала этой пуританской строгости дѣйствій, которая оскорбляла ее. Ольга подумывала даже: любилъ ли ее Камышлинцевъ?

За этими первыми размышленіями, Ольга, какъ всѣ женщины, оставаясь послѣдовательною не логикѣ, а своему чувству, пришла незамѣтно къ другимъ. Она была недовольна Камышлинцевымъ, она сердилась на него и слѣдовательно сердилась на его рѣшеніе; отсюда до вопроса: правъ ли еще былъ Камышлинцевъ и нуженъ ли былъ разрывъ?-- оставался одинъ шагъ, и шагъ этотъ Ольга сдѣлала весьма скоро. Въ самомъ дѣлѣ, не излишняя ли щепетильность заставила Дмитрія требовать признанія или разрыва? Отчего было не оставаться въ прежнихъ отношеніяхъ? Кому мѣшали они? Развѣ мужъ ея былъ несчастливъ? Развѣ она не доставляла ему, отживающему и старѣющему, все то, на что онъ имѣлъ право -- дружбу, нѣжную заботливость, всѣ удовольствія семейной жизни и пріятнаго, высоко поставленнаго и поддерживаемаго въ обществѣ дома? А затѣмъ -- она молода, ей жить хочется, ей нужно любить и она имѣла право искать въ другомъ того, что не могъ дать ей мужъ: чѣмъ они мѣшали другъ другу? Кто же имѣетъ право роптать?-- Свѣтъ? Но свѣтъ требуетъ только соблюденія формъ и условныхъ приличій, а развѣ она чѣмъ-нибудь нарушила ихъ? Нѣтъ! Она ихъ блюла строго и свѣтъ былъ удовлетворенъ: онъ принималъ ее радушно, онъ ею дорожилъ, они понимали другъ друга и исполняли каждый свои нѣмыя условія.

Но кромѣ мужа, любовника и свѣта было еще нѣчто, смущавшее ее, нѣчто смутно понимаемое ею, полунравственное, полурелигіозное, полусвѣтское -- это долгъ. Но что такое долгъ въ этомъ случаѣ?

Ошибаются тѣ, которые, увидавъ вполнѣ нравственныхъ, приличныхъ и часто наивныхъ дѣвицъ, думаютъ, что имъ не извѣстно многое изъ того, что такъ тщательно отъ нихъ скрываютъ, что считается безнравственностью, заблужденіемъ, развратомъ. Отчасти слышанное, отчасти видѣнное, вычитанное гдѣ-нибудь урыввомъ, задуманное какой-нибудь смѣлой головкой -- все это, особенно въ общественныхъ заведеніяхъ, передается отъ одного выпуска другому, какъ преданіе; все обсуживается, оспаривается, многое принимается, или отвергается на вѣру, но все полуизвѣстно, не разъяснено и не опровергнуто наставницами, потому что никто изъ питомицъ не осмѣливается не только высказаться прямо объ этихъ вещахъ, но даже назвать ихъ полуименемъ. А между тѣмъ онѣ знаютъ, что знаютъ и между голубыми, кофейными или бѣлыми не обходится безъ своей вольнодумной головы, которая, еслибы высказалась громко передъ наставницами и наблюдательницами, навѣрное повергла бы ихъ въ столбнякъ сильнѣе, чѣмъ пріемъ стрихина.

И припомнилась Ольгѣ одна высокая, красивая брюнетка, съ блѣднымъ, безъ кровинки и холоднымъ лицомъ, всегда спокойная и владѣющая собой, а между тѣмъ глубоко страстная. Она принадлежала къ обѣднѣвшей старинной княжеской фамиліи, росла одиноко съ матерью, любившею таскаться къ богатымъ родственникамъ, и до поступленія въ институтъ перечитала всю библіотеку стараго дѣдушки, вольнодумца девяностыхъ годовъ, у котораго гостила по мѣсяцамъ. Ольга помнила, какъ княжна говорила, что выйдетъ не иначе какъ за богатаго хотябы старика, и потомъ будетъ любить кого захочетъ. Она помнила, съ какимъ презрительнымъ сожалѣніемъ княжна взглядывала на тѣхъ, кто ее робко спрашивалъ: "а вѣрность? долгъ?" "Дѣти!-- говорила княжна съ любопытствомъ и боязливымъ удивленіемъ глядѣвшимъ на нее молоденькимъ подругамъ,-- вы бы потаскались по прихожимъ богатыхъ родственниковъ; да почитали у нихъ книги! Я молода, хороша и имѣю право на жизнь не менѣе другихъ; я хочу жить и буду жить. Долгъ и вѣрность -- это громкія слова, выдуманныя отжившими и безсильными, чтобы мѣшать жить молодымъ. И что такое вѣрность? Отчего арабъ предлагаетъ гостю свою жену, и она этимъ не измѣняетъ ему? отчего негры считаютъ за честь имѣть бѣлаго ребенка?" -- спрашивала юная вольнодумка удивляющихся ея учености дѣвицъ.

-- Да вѣдь это все дикіе, душенька, -- рѣшалась робко замѣтить которая-нибудь изъ нихъ.

-- Гм! А рыцари и ихъ dames chatelaines? а времена регентства и французской революціи? а флорентинскіе чичисбеи-любовники, право имѣть которыхъ выговаривалось лѣтъ сорокъ назадъ даже въ брачныхъ контрактахъ? Вы ничего не знаете и не читали,-- замѣчала она съ легкимъ сожалѣніемъ, и продолжала; видите,-- все это условно, смотря по времени и мѣсту! Свѣтъ не даромъ смотритъ на это практичнѣе: онъ требуетъ только, чтобы не спорили съ нимъ явно, не противорѣчили ему на зло. Онъ знаетъ, что все это вздоръ; но передѣлывать было бы много хлопотъ и неурядицы. Онъ желаетъ только, чтобъ его не дразнили, а затѣмъ -- дѣлай, что хочешь, но дѣлай прилично. Я не имѣю никакого желанія переучивать и передѣлывать его, и онъ мнѣ не будетъ мѣшать жить, и буду я жить, и вамъ тоже совѣтую.

Изумленныя дѣвочки съ трепетнымъ любопытствомъ слушали свою подругу, глубоко дивились ея знанію и практической мудрости и не бъ кому имъ было обратиться, чтобы хоть повѣрить факты, которыми поражала ихъ 17-ти лѣтняя проповѣдница, какъ видно, особенно интересовавшаяся вопросомъ брака и вѣрности.

Тогда Ольга слушала все это, какъ новую и страшную сказку, не давала себѣ труда и боялась вдумываться въ слова подруги. "Можетъ, тутъ есть и правда, -- подумывала она, -- да Богъ съ ней", но теперь ей, взволнованной и огорченной, въ первый разъ столкнувшейся съ тѣми противорѣчіями, которыя жизнь и принятыя условія часто подставляютъ человѣку, -- все это снова пришло въ голову: ей приходилось вдуматься въ эти вещи. Но и теперь, какъ и тогда она не видѣла ясно своего пути. Когда она полюбила Камышлинцева и отдалась ему, она смотрѣла на все это какъ на проступокъ, хотя извиняла себя до нѣкоторой степени молодостью, страстью и неровностью брака. Теперь, когда ей любовникъ сказалъ: "мы не правы", и поставилъ преграду этому сладкому грѣху, она возмущалась, и то, что считала преступленіемъ или проступкомъ, стала считать своимъ правомъ. И бѣдная женщина роптала, сердилась и винила не тѣхъ, кого слѣдовало, и не въ томъ, въ чемъ слѣдовало!

Это состояніе мыслей Ольги отразилось и на ея отношеніяхъ къ Камышлинцеву. Любящая и кроткая прежде она стала съ нимъ очень неровна, то подсмѣивалась надъ нимъ, то была апатична и разочарована. Камышлинцевъ страдалъ молча и съ своей стороны обращался снисходительнѣе и мягче. Мытищевъ замѣтилъ перемѣну между ними и думалъ, что она "сердится на него за слухи, къ которымъ онъ подалъ поводъ", онъ заступался за Камышлинцева и еще болѣе его полюбилъ.

Дѣло было въ такомъ положеніи, когда разъ, передъ вечеромъ, Ольга Ѳедоровна уѣхала прокатиться, заѣхала къ женѣ губернатора и осталась у нея. Эта веселая и добродушная барыня любила Мытищеву, а въ послѣднее время, когда слухи про ея связь и выходку Пентюхиной начали ходить по всѣмъ домамъ отъ гостиныхъ до прихожихъ, губернаторша особенно часто навѣщала ее, дѣлала все, чтобы выказать презрѣніе къ сплетнѣ и участіе къ ея жертвѣ. Хотя Мытищева, разумѣется, не сознавалась Матренѣ Гавриловнѣ насколько въ этой сплетнѣ правды; но послѣдняя подозрѣвала истину и не считала нужнымъ взвѣшивать степень справедливости слуховъ. "Все это вздоръ, моя милая,-- говорила она,-- гнусность и мелкая гадость: надо это презирать! Свѣтъ не имѣетъ никакого права винить васъ и поэтому вы должны смѣло смотрѣть ему въ глаза: тогда, повѣрьте, онъ первый склонится передъ вашей прелестной головкой!" -- И она поцѣловала эту головку.

Поддержанная и ободренная ею, Ольга свысока смотрѣла на тѣхъ, которые шипѣли про нее, и слова опытной женщины оправдывались: тѣ, которые больше всѣхъ кричали за глаза, встрѣчали ее милѣе, ласковѣе и унизительнѣе другихъ и заискивали передъ ней.

Мытищевъ всталъ отъ послѣ-обѣденнаго сна, и узнавъ, что жена его уѣхала, усѣлся курить передъ каминомъ и дочитывать полученныя утромъ газеты. Становилось уже темно и онъ зажегъ свѣчи, когда вошедшій слуга подалъ ему письмо.

-- Отъ кого?-- спросилъ Мытищевъ.

-- Не могу знать. Мальчикъ какой-то позвонилъ и подалъ: я спросилъ, отъ кого? Тутъ, говоритъ, написано и ушелъ.

-- Хорошо.

Слуга вышелъ.

Мытищевъ, не торопясь, осмотрѣлъ конвертъ: онъ былъ изъ грубой желтой бумаги, сдѣланъ очень неискусно и запечатанъ грошемъ. Адресъ былъ безграмотно написанъ какой-то ребяческой или поддѣланной рукой. Мытищевъ прочелъ:

"Ево Высокоблагородію

Милосливому Государю

Ивану Сергеичу

Мытищеву,

сопственныи Руки."

"Просьба какая-нибудь!-- подумалъ Мытищевъ... Онъ распечаталъ конвертъ и очень удивился, когда вмѣсто грубой бумаги вынулъ оттуда тонкій, весь исписанный почтовый листъ. Онъ разверулъ письмо, поднесъ къ свѣчѣ, увидалъ чей-то знакомый почеркъ, хотя сразу не узналъ его, и сталъ читать.

Сначала какое-то недоумѣніе выразилось на лицѣ Мытищева: онъ какъ будто не понималъ, что такое, кто и къ кому пишетъ -- перевернулъ, поискалъ подписи, опять сталъ читать, -- и вдругъ лицо его стало блѣднѣть и блѣднѣть, кровь болѣе и болѣе приливала къ сердцу, руки дрожали, но онъ читалъ до конца, и когда кончилъ, силы измѣнили ему, руки опустились, онъ упалъ на спинку кресла: ему сдѣлалось дурно. Письмо, которое выпало у него изъ рукъ, было извѣстное намъ письмо Камышлинцева къ Ольгѣ и отвѣтъ ея, написанный на томъ же листѣ.

IX.

Нѣсколько минутъ Мытищевъ оставался неподвиженъ; въ головѣ у него звенѣло и все было что-то темно и безпорядочно, сердце едва билось, но кровь начала отливать отъ него и онъ вздохнулъ свободнѣе. Прійдя въ себя, онъ сталъ припоминать, что съ нимъ случилось, добрался до письма и поднялъ его. Давъ себѣ нѣсколько минутъ оправиться, онъ снова принялся за чтеніе, перечиталъ письмо съ болѣзненной внимательностью; снова, но не такъ уже сильно замерло у него сердце, и когда онъ дочиталъ письмо, первая мысль его была:

-- Ну, теперь все кончено!

Да! для него было дѣйствительно все кончено; какъ будто какая-то нѣжная, дорогая струна, которая уже была надорвана при первомъ чтеніи, порвалась совсѣмъ. Дѣйствительно, въ немъ оборвалась самая живучая и самая сладостно звучащая струна въ жизни -- любовь, право и надежда на любовь!

Мытищевъ слишкомъ рано былъ оторванъ отъ свѣта и не видѣлъ въ немъ никакой глубокой привязанности. Года ссылки прошли для него безъ этого отраднаго чувства: кого изъ тамошнихъ женщинъ могъ онъ любить?-- Правда, были тамъ двѣ-три оставившія все и поселившіяся съ мужьями или любимыми въ ихъ холодныхъ и тѣсныхъ конурахъ, но любить тѣхъ женщинъ иначе какъ сестеръ или матерей было бы святотатствомъ: ихъ и не любили, а боготворили. И вотъ, выпущенный на свободу, Мытищевъ подъ старость лѣтъ рискнулъ и боязливо отдался сладкому и такъ долго сдерживаемому чувству. Сознавалъ онъ, что мало уже имѣетъ правъ на него, но нѣсколько лѣтъ мирной и укрѣпляющейся привязанности жены успокоивали его; и съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе отдавался онъ сладкой потребности, и вдругъ эта струна лопнула! И онъ зналъ, что ужь новую не натянуть ему,-- поздно! Это была первая я, конечно, послѣдняя.

Отъ этого-то, прежде нежели онъ сколько-нибудь опредѣлилъ себѣ свое положеніе, прежде нежели прояснился хаосъ, который стоялъ въ его головѣ, какъ-то инстинктивно, животно сказалась въ немъ эта потеря, какъбудто она дѣйствительно составляла какой-то нервъ въ немъ, который онъ почувствовалъ оборвавшимся.

Мытищевъ сталъ ходить по кабинету и несвязно, зря приходило ему на умъ то то, то другое.

-- Гм! Измѣнила!-- сказалъ онъ самъ себѣ и потомъ подумалъ:-- да и онъ хорошъ! Другъ! А впрочемъ онъ раскаявается, его совѣсть мучитъ, онъ хотѣлъ бы благородно поступать. Да что мнѣ въ его благородствѣ? И какой негодяй перехватилъ письмо? Вѣдь, значитъ, знаетъ кто-нибудь четвертый про эти отношенія, а можетъ и многіе?-- При этомъ его такъ и передернуло.

-- Не могъ онъ этого скрыть?-- сказалъ онъ себѣ. И странная вещь: Мытищеву было досаднѣе на Камышлинцева за эту оплошность, нежели за самый обманъ.-- Теперь, можетъ, весь городъ все знаетъ!-- и его опять всего покоробило.

-- Однакожъ, какіе же это подлецы прислали письмо и какъ достали его? Неужто этотъ дур-ра-къ (онъ, стиснувъ зубы, злобно произнесъ это слово) не могъ сохранить письмо, какъ слѣдуетъ, и выронилъ его? Развѣ у него украли? подкупили лакея? О, мерзавцы! И какъ они рады этому, какъ они теперь ждутъ катастрофы! Дуэли, можетъ быть! А что же, развѣ стрѣляться мнѣ съ нимъ? Что мнѣ съ нимъ дѣлать?

Онъ никакъ не могъ остановиться на одной мысли: другія зря продолжали лѣзть ему въ голову.-- Что же дѣлать, однако? застрѣлять его? А потомъ? Сибирь!-- и передъ Мытищевымъ встали знакомыя ему картины тюрьмы, ссылки, и онъ, забывъ настоящее, нѣсколько времени думалъ, какъ онъ опять будетъ переживать ихъ, снова очутится въ тѣхъ холодныхъ, безотрадныхъ странахъ. Очнувшись, онъ вспомнилъ объ Ольгѣ.-- А она любитъ его!-- подумалъ онъ. И гдѣ и когда измѣнила она ему?-- Ему начинаютъ рисоваться сцены другаго рода: ревность и злость такъ и сжимаютъ сердце, а онъ съ какимъ-то болѣзненнымъ наслажденіемъ продолжаетъ представлять ихъ себѣ.

-- Просто голова кругомъ идетъ!-- подумалъ онъ, очнувшись,-- этакъ съ ума сойдешь!

Онъ взялъ стклянку съ одеколономъ, намочилъ себѣ голову и виски. Онъ не могъ болѣе оставаться съ самимъ собою, ему хотѣлось воздуха, хотѣлось переговорить съ кѣмъ-нибудь. На его счастье, не задолго до этого пріѣхалъ въ городъ братъ его Василій Сергѣичъ; Мытищевъ вспомнилъ о немъ, позвонилъ и велѣлъ заложить лошадь. Пока онъ собирался и ѣхалъ къ брату, отрывки мыслей въ словахъ и восклицаніяхъ, картины встрѣчи съ женой или съ Камышлинцевымъ, картины ихъ встрѣчи между собою -- словомъ хаосъ мыслей и картинъ проходилъ у него въ головѣ и то занималъ его до такой степени, что онъ ничего не видалъ и не слыхалъ, то прерывался и обыденная обстановка жизни выступала съ своей силой -- онъ замѣчалъ, что его носовой платокъ дурно промытъ и пахнетъ мыломъ, или что попавшійся навстрѣчу Семенъ Иванычъ, съ которымъ онъ раскланялся, идетъ въ клубъ, гдѣ будетъ замѣчать, кто что пьетъ или ѣстъ, и выспрашивать, каково то или другое кушанье, а самъ не возьметъ и бутерброда. Вдругъ опять явится на память слово: "измѣнила", и снова ошеломитъ его и пойдутъ, какъ во снѣ, несвязныя отрывочныя мысли; но думать о своемъ положеніи, думать послѣдовательно. логично онъ еще не могъ.

Такъ какъ домъ, занимаемый Иваномъ Мытищевымъ и принадлежавшій его тестю, былъ недостаточно просторенъ, то Василій Сергѣичъ, пріѣзжавшій всегда съ своей свитой, т. е. съ экономкой, камердинеромъ и проч., не могъ остановиться у брата и занималъ отдѣльную квартиру. У Василія Сергѣича былъ припадокъ подагры и онъ никуда не выѣзжалъ. Иванъ засталъ его въ креслѣ съ положенными на подушку ногами, по обыкновенію растрепаннаго, съ большими очками въ видѣ pince-nez на носу и газетами въ рукахъ. Онъ пилъ чай.

-- А, эмансипаторъ, здорово!-- сказалъ онъ, взглянувъ поверхъ очковъ и увидавъ брата; онъ бросилъ газету и снялъ очки.-- Ну, что новаго? Хочешь чаю?

-- Нѣтъ!... А впрочемъ, пожалуй.

Василій велѣлъ подать чаю.

Между тѣмъ, Иванъ прошолся по комнатамъ.

-- Есть и новое,-- сказалъ онъ.-- Вотъ, прочти!-- Онъ подалъ брату письмо.

-- Что это, отъ кого?-- спросилъ тотъ и тутъ только, взглянувъ на брата, замѣтилъ, что все лицо его осунулось и было сѣроватой блѣдности.

Василій Сергѣичъ поднялъ очки и, не читая письма, вопросительно глядѣлъ на брата.

-- Увидишь,-- отвѣчалъ Иванъ, усмѣхнувшись, и началъ снова ходить. Люди, попавшіе въ безвыходное положеніе, разсказывая о немъ другимъ, часто улыбаются.

Василій Сергѣичъ принялся читать и все время, пока онъ читалъ, Иванъ ходилъ по комнатѣ. Окончивъ письмо, Василій медленно, какъ-бы раздумывая, сложилъ его и подалъ брату.

-- Какъ оно попало къ тебѣ?-- спросилъ онъ.

-- Прислано съ какимъ-то мальчишкой. Вотъ и конвертъ.

Онъ вынулъ изъ кармана конвертъ, захваченный имъ съ собою, и подалъ брату.

-- Мерзавцы!-- сказалъ Василій, бросая конвертъ и растрепалъ еще болѣе свои волосы.

-- Кто мерзавцы?-- спросилъ Иванъ, остановясь и съ усмѣшкой посматривая на брата.

-- Разумѣется, тѣ, кто перехватилъ и прислалъ къ тебѣ письмо!-- отвѣчалъ Василій своимъ хриплымъ голосомъ.

-- Ну, а наши-то? хороши по твоему?-- опять съ усмѣшкой допытывался Иванъ.

Василій промолчалъ нѣсколько, мгновеній.

-- Ты знаешь объ этомъ мое мнѣніе,-- хмуро сказалъ онъ наконецъ:-- ты сталъ съ своимъ правомъ поперекъ молодой жизни и думалъ, что не обойдутъ тебя! Ну, и обошли.

-- А, такъ ты находишь, что они правы?-- съ несвойственной ему язвительной ироніей замѣтилъ Иванъ.

-- Не совсѣмъ!-- сухо возразилъ Василій.-- Тутъ безнравствененъ обманъ, надо было начать съ того, что прямо сказать все тебѣ: но ты видишь, что они это и хотѣли сдѣлать.

-- Да! обманувъ уже! Очень утѣшительно!-- замѣтилъ Иванъ, продолжая ходить.

Нѣсколько минутъ было молчаніе.

-- И эти-то милые голуби,-- сказалъ онъ злобно,-- которые съумѣли обманывать меня, не могли скрыть своихъ объясненій отъ всѣхъ негодяевъ и копіи съ ихъ нѣжностей, вѣроятно, ходятъ теперь по городу!-- почти вскрикнулъ Иванъ. Всегда спокойный и приличный, онъ не выдержалъ и ударилъ кулакомъ по столу.

-- Можетъ, это и не отъ ихъ оплошности. Во всякомъ случаѣ, тутъ есть какіе-то мерзавцы,-- Василій не выговорилъ, а какъ-то злобно прохрипѣлъ это слово,-- которые этимъ воспользовались гнуснѣйшимъ образомъ. Но огласки быть не можетъ. Кто же, сдѣлавшій низость, пойдетъ разсказывать, что онъ ее сдѣлалъ? Впрочемъ, надо это разузнать хорошенько,-- говорилъ Василій.

-- Пошли за Камышлинцевымъ,-- сказалъ Иванъ.-- Или, нѣтъ, я самъ къ нему поѣду.-- Онъ протянулъ руку за лежавшей на столѣ фуражкой, но Василій остановилъ его:

-- Постой, на что же ты рѣшился?-- спросилъ онъ.

-- Ни на что еще! Но мнѣ хочется броситъ Камышлинцеву въ глаза это письмо.

-- Успѣешь!-- сурово замѣтилъ братъ и отодвинулъ его шапку.-- Да и бросать-то не слѣдъ: назадъ могутъ кинуть. Тебѣ, вѣдь, не семнадцать лѣтъ и ты, кажется, довольно видѣлъ всего на своемъ вѣку, чтобы не горячиться, какъ мальчишка.

Иванъ сталъ мрачнѣе, но сдержаннѣе: ему стало совѣстно своихъ порывовъ.

-- Что же ты намѣренъ дѣлать?-- снова спросилъ Василій Сергѣичъ.

-- Я тебѣ сказалъ: отдать это письмо, -- отвѣчалъ Иванъ.

-- Да, отдать!-- замѣтилъ Василій, сдѣлавъ удареніе на послѣднее слово.-- Ну, а далѣе?

-- Далѣе? Иванъ выпрямился и поднялъ голову.-- Далѣе, я думаю, онъ долженъ своей кровью смыть свой позоръ,-- сказалъ онъ.

Василій пристально посмотрѣлъ на брата своими мутными глазами.

-- Вздоръ!-- сказалъ онъ рѣзко.-- Все это старыя фразы. Надо прямо смотрѣть на вещи и называть ихъ своими именами, а не тѣмъ, чѣмъ бабушки называли. Никакого позора тутъ нѣтъ и кровь ничего не смываетъ, а только пачкаетъ. Да и стрѣляться Камышлинцевъ съ тобой не станетъ.

-- Такъ я заставлю!-- сказалъ горячо Иванъ.-- Я его убью, какъ кусающуюся собаку! Ты думаешь,-- продолжалъ онъ,-- что можно безнаказанно допускать всякаго разстроивать семейное счастіе и что обманутый мужъ не опозоренъ? Что же, въ уѣздный судъ на него жалобу что ли подать?-- спросилъ Иванъ.

Василій опять молча нѣсколько мгновеній посмотрѣлъ на него, изъ-подъ нависшихъ бровей, своими мутными глазами. Иванъ всегда чувствовалъ что-то подавляющее въ этомъ взглядѣ: онъ сознавалъ огромное умственное превосходство брата и это сознаніе смущало его.

-- Странные вы люди!-- сказалъ Василій,-- и религіозны вы, и какія-то у васъ французскія фразистыя и ходульныя понятія о чести! Ужь что-бы нибудь одно: коль ударятъ по ланитѣ, такъ подставляй другую, либо крови требуй, коль на мозоль наступятъ. А то гнусной памяти рыцарство сбило васъ совсѣмъ. Развѣ кулакомъ защищаютъ свое семейное счастіе? Ты вотъ въ мистическія бредни погружался и находилъ въ нихъ удовольствіе, а чѣмъ же было заняться молодой женщинѣ, у которой нѣтъ никакого дѣла, да и охоты-то къ нему нѣтъ. Ты пріучилъ ли ее къ чему нибудь? далъ ли занятіе, которое бы мѣшало воображенію-то въ кривую сторону работать? Да ты и не могъ ей дать этого, потому что не такъ она воспитана! А она добрая, милая и любитъ тебя, до сихъ поръ любитъ, -- да не такъ какъ любятъ любовника! А въ любовники то, сказать по правдѣ, мы съ тобой уже и не годимся. Что же ты сердишься на Камышлинцева за то, что его больше любятъ? А тебѣ развѣ не случалось рога-то наставлять?

Иванъ Мытищевъ покраснѣлъ при послѣднемъ вопросѣ: во дни его короткой молодости у него была въ Петербургѣ блестящая интрига.

-- Что же?-- сказалъ онъ,-- зато мы и готовы были подставить лобъ подъ пулю!

-- Ну, а теперь на это иначе смотрятъ и больше дорожатъ своимъ лбомъ. Вы вѣдь не считали безчестнымъ водить мужа за носъ, лишь бы онъ этого не зналъ, а ныньче, видишь, изъ-за того расходятся, что не хотятъ водить!-- А обманутый-то мужъ, все по прежнему смѣшонъ!-- замѣтилъ Иванъ.

-- Ты имъ не будешь,-- отвѣтилъ Василій.

-- Теперь, конечно нѣтъ!-- насмѣшливо возразилъ Иванъ, особенно когда разойдусь съ женой.

Василій ничего не сказалъ, а только проворчалъ что-то; у него какъ будто въ горлѣ что засѣло. Иванъ зналъ это ворчанье: оно значило, что братъ сердится и не согласенъ, но возражать не будетъ.

-- Я не хочу дѣлать ей сценъ, -- началъ Иванъ болѣе спокойнымъ и примирительнымъ тономъ.-- Я не виню ее много, и мнѣ ее жаль, во не оставаться же мнѣ съ нею? Да и притомъ,-- сказалъ онъ съ достоинствомъ, -- я не хочу быть ей помѣхой и стѣснять ее: пусть живетъ гдѣ и съ кѣмъ хочетъ.

Они помолчали.

-- Запутанная это вещь,-- сказалъ Василій, ероша волосы и, по мѣрѣ успокоенія и подчиненія брата, мягче относясь къ нему.-- Конечно, Ольга и Камышлинцевъ не правы, да все-таки они люди порядочные: рѣшиться на разрывъ, чтобы не продолжать обманъ, сдѣлавъ его въ увлеченіи, это не бездѣлица. Будь это другое время, такъ ну ихъ! пусть бы дѣлали что хотѣли. А тутъ -- ваши отношенія съ Камышлинцевымъ по работѣ? Вѣдь теперь разойтись съ нимъ и сдѣлать какую-нибудь огласку, это значитъ тѣшить мерзавцевъ на счетъ порядочныхъ людей. Вѣдь вся каналья возликуетъ! Да и письмо-то подослано съ этой цѣлью.

-- Гм! Еще бы!-- злобно сказалъ Иванъ.

Они опять помолчали. Иванъ продолжалъ ходить.

-- Впрочемъ, что ты тамъ ни думай,-- началъ опять Василій,-- а любовь и очагъ -- все, братъ, двѣ разныя вещи! Ну, первая, конечно, потеряна для тебя; но вторая не тронута. Ольга тебя уважаетъ, привязана къ тебѣ. Она такъ дорожитъ своимъ положеніемъ, что не соглашается на разрывъ, а теперь будетъ цѣнить его еще болѣе; характеръ у нея отличный, хозяйка дома она прелестная, слѣдовательно -- очагъ, и добрый очагъ, остается тебѣ, и я бы тебѣ совѣтовалъ сохранить его. Да оно и прочнѣе, а въ наши года и нужнѣе любви.

-- Но согласись, -- сказалъ Иванъ,-- что мнѣ, пользуясь своимъ правомъ и положеніемъ, разлучать ихъ, послѣ всего этого, не приходится. Теперь ужь, останутся или не останутся они въ тѣсныхъ отношеніяхъ, для меня совершенно все равно: ледъ ужь разбитъ. Я даже не хочу ихъ разрыва, не хочу ихъ жертвъ и великодушій: ну не любитъ, такъ не любитъ! а причиной ихъ разлуки да вздоховъ я быть не желаю.

Онъ замолчалъ.

-- Это чортъ знаетъ что за переплетъ,-- проворчалъ Василій, -- а тутъ еще свѣтскія приличія! ухитрились же люди опутать такъ себя!

Они еще помолчали.

-- Прощай,-- сказалъ Иванъ, подойдя къ столу и взявшись за шляпу. Онъ подалъ брату руку.

-- Такъ куда же ты?-- спросилъ Василій подозрительно.

-- Домой!-- отвѣчалъ Иванъ.-- Не безпокойся. Я хочу все это обдумать... и потомъ мнѣ нужно успокоиться... Усталъ я!-- прибавилъ онъ болѣзненно, и глубоко-грустное, надломленное несчастьемъ старчество послышалось въ его словахъ.

Василій Сергѣичъ былъ не изъ чувствительныхъ, но онъ любилъ брата и послѣднія слова схватили его за сердце: ему стало глубоко жаль брата и желчь заговорила въ немъ сильнѣе.

-- Видно у судьбы-то много пакостей было тебѣ заготовлено! сказалъ онъ.-- Дѣлать нечего, крѣпись! Онъ крѣпко пожалъ брату руку.-- Въ лицо ей смотри! смотри прямо въ ея подлую рожу!-- злобно закричалъ онъ ему въ слѣдъ и закашлялся.

Иванъ кивнулъ брату головой и вышелъ, разбитый и разслабленный. По мѣрѣ того какъ пылъ негодованія утихалъ въ немъ, горе, точно ворогъ, сильнѣе и сильнѣе насѣдало на него и, какъ матеріальная тяга, пригибало его. И кромѣ всѣхъ утратъ, Мытищевъ впервые почувствовалъ тутъ наступающее старческое слабосиліе. Нагнулъ онъ голову, какъ-то весь опустившись, и поѣхалъ въ свой опостылый домъ.

XX.

Какъ только братъ вышелъ и стукъ его экипажа удалился, Василій далъ себѣ полную волю.

-- О, подлецы! крикнулъ онъ, ударивъ рукой по столу и думая про доносчиковъ, и потомъ вновь крикнулъ, но уже отъ боли въ ногѣ.-- Иванъ!-- позвалъ онъ.

Явился его старый слуга.

-- Пододвинь мнѣ бумагу и чернильницу.

Слуга исполнилъ приказаніе и Мытищевъ кудреватыми старинными каракулями написалъ:

"Пріѣзжайте ко мнѣ: очень нужно!"

-- Отослать Камышлинцеву и если его нѣтъ дома, то отъискать и спросить отвѣта, -- сказалъ онъ, запечатавъ и отдавая записку.

Посланный уѣхалъ, а Василій Сергѣичъ остался злиться. Больше всего онъ злился на доносчика, но злился и на молодую пару, только не за то, что они любились и сдѣлали несчастнымъ брата, а опять-таки за ихъ неосмотрительность. Брата онъ глубоко жалѣлъ: несмотря на свою желчь, старческій эгоизмъ и какъ-бы безсердечность, онъ очень любилъ брата и въ настоящемъ случаѣ, подумывая о его положеніи, искренно скорбѣлъ. Но онъ скорбѣлъ о его несчастіи такъ, какъ-бы оно упало совершенно случайно, какъ падаетъ иногда камень на голову прохожему. Независимо отъ того, что онъ очень любилъ Камышлинцева, и особенно Ольгу, независимо отъ своего образа мыслей, онъ въ этомъ случаѣ вполнѣ раздѣлялъ то всеобщее, безотчетное пристрастіе, которое, въ дѣлахъ подобнаго рода, всегда становится на сторону обманывающихъ, а не обманутаго. Мы не будемъ разбирать этотъ фактъ, но коснувшись его, не можемъ не замѣтить, что -- каково бы ни было личное мнѣніе каждаго о случаяхъ подобнаго рода,-- всякій согласится, что должны же существовать какія-то неотразимо-извиняющія, если не оправдывающія, подобные поступки причины, причины, лежащія въ бамой природѣ нашей и дѣйствующія непосредственно на наше сознаніе. Вопреки всѣмъ установившимся понятіямъ о нравственности, обязанностяхъ и проч., мы всегда смѣемся надъ обманутымъ мужемъ, всегда въ глубинѣ души оправдываемъ тѣхъ, кого велитъ винить нравственность, и становимся на сторону природы, не слушающейся нашихъ условій и установленій.

Вмѣсто отвѣта отъ Камышлинцева, вскорѣ явился онъ самъ.

-- Зачѣмъ я вамъ нуженъ?-- спросилъ онъ входя.

-- Вы ничего не знаете?-- Съ вами ничего не случилось?-- спросилъ его Мытищевъ, здороваясь съ нимъ.

-- Ничего!-- отвѣчалъ озадаченный Камышлинцевъ.

Мытищевъ нѣсколько мгновеній молча смотрѣлъ на него, какъ-бы наказывая его и злобно играя его нетерпѣніемъ

-- А гдѣ у васъ письмо, которое вы писали въ Ольгѣ и на которомъ она вамъ отвѣчала?-- спросилъ онъ наконецъ.

Камышлинцевъ почувствовалъ, какъ будто въ него въ упоръ выстрѣлили изъ пушки: онъ стоялъ ошеломленный.

-- Оно у меня въ столѣ. Какъ вы узнали про него?-- спросилъ онъ.

-- Да мнѣ сейчасъ братъ давалъ его читать,-- замѣтилъ Мытищевъ хладнокровнымъ образомъ. У Камышлинцева, какъ говоритъ простонародье, сердце за сердце зашло.

-- Но какъ оно къ нему попало?-- спросилъ весь встревоженный и поблѣднѣвшій Камышлинцевъ.

-- А объ этомъ васъ надо бы спросить, -- сказалъ Мытищевъ.-- Оно ему подослано съ мальчишкой... да вотъ кстати братъ и конвертъ забылъ.

Онъ подалъ его растерянному Камышлинцеву, который взялъ его и вертѣлъ, ничего не понимая: у него какія-то мурашки въ пяткахъ шевелились.

-- Эхъ вы!-- укорительно и злобно сказалъ старикъ: -- умѣете воровать, а не умѣете концовъ хоронить.

Камышлинцевъ въ отвѣтъ только понурилъ голову.

-- Письмо должно быть кѣмъ-нибудь украдено!-- пробормоталъ онъ наконецъ.

-- Да кто, когда и какъ?-- спрашивалъ старикъ.

Пошли догадки, разспросы, какъ принялъ извѣстіе Иванъ Сергѣичъ, что онъ намѣренъ дѣлать. Василій Мытищевъ, ворчливо и сердясь, разсказалъ свой разговоръ съ братомъ. Думали, какъ бы предупредить Ольгу Ѳедоровну, но было уже около 11 часовъ вечера и вѣроятно мужъ уже встрѣтился и говорилъ съ ней. Сообщивъ и разспросивъ, что было нужно, Камышлинцевъ молча всталъ и взялся за фуражку: ему не сидѣлось. Старикъ во все время разговора былъ съ нимъ холоденъ и брюзжалъ, но, прощаясь, сказалъ ему:

-- А вы завтра тотчасъ дайте знать, чѣмъ все это кончится.

Камышлинцевъ обѣщалъ и поскакалъ домой, хотя, собственно говоря, скакать было и не за чѣмъ.

Намъ.надо сказать нѣсколько словъ о прислугѣ Камышлинцева и его квартирѣ.

Какъ скоро было обнародовано Положеніе, Камышлинцевъ далъ увольненіе всѣмъ своимъ дворовымъ, нанявъ тѣхъ, которые ему были нужны, и оставивъ стариковъ и старухъ, которые не хотѣли никуда уходить. Слуга, ходившій собственно за Камышлинцевымъ, еще прежде былъ отпущенъ имъ на свободу и остался при немъ по найму. Это былъ степенный холостякъ, лѣтъ за сорокъ, знавшій Камышлинцева съ-дѣтства, ходившй за нимъ лѣтъ двадцать и вполнѣ ему преданной. Онъ принадлежалъ къ той породѣ слугъ, выработанной крѣпостнымъ правомъ и тѣсными отношеніями къ господамъ, которые были скупѣе на барское добро, чѣмъ на свое собственное, и всю гордость свою сосредоточивали въ господахъ. Заподозрить его по поводу письма было бы великой несправедливостью.

Камышлинцевъ ни мало и не сомнѣвался въ своемъ слугѣ. Тѣмъ не менѣе онъ имѣлъ право думать, что письмо украдено по его оплошности. Едва онъ снялъ пальто, какъ кинулся къ письменному столу, никогда имъ не запираемому, и выдвинулъ ящикъ: бумаги были въ безпорядкѣ, но у него въ нихъ никогда большаго порядка не было.

-- У меня былъ какой-то воръ и укралъ отсюда одну бумагу!-- сказалъ онъ слугѣ.-- Кто былъ безъ меня въ квартирѣ?

Слуга былъ, совсѣмъ озадаченъ.

-- Никого безъ васъ не бывало,-- отвѣчалъ онъ,-- я никого сюда не впускалъ.

-- Однакоже у меня на дняхъ украдена изъ этого стола одна бумага: я ее сейчасъ видѣлъ въ чужихъ рукахъ; она лежала вотъ тутъ наверху!

Слуга увѣрялъ, что онъ знать не знаетъ и никого тутъ не было, а что касается его самого, то неужели Дмитрій Петровичъ думаетъ...

Но Дмитрій Петровичъ и не думалъ на слугу. Камышлинцевъ зналъ также, что когда безъ него Степанъ уходилъ со двора, то оставлялъ ключъ одному изъ дворовыхъ хозяйки, старику Лаврентію, своему большому пріятелю, человѣку тоже, какъ казалось, совершенно благонадежному и болѣе расположенному къ Камышлинцеву, нежели къ своей барынѣ.

-- Не Лаврентій ли твой?-- сердито спросилъ Камышлинцевъ, чувствуя однакожъ, что и Лаврентія подозрѣвать нѣтъ основаній.

-- Помилуйте?-- отвѣчалъ обидчиво Степанъ,-- да я за Лаврентья Васильича, какъ за себя, поручусь.

-- Ну, такъ кто же?-- сердито спросилъ Камышлинцевъ,-- не сама же бумага улетѣла.

-- Какъ ей самой улетѣть!-- замѣтилъ Степанъ, однакожъ такъ неувѣренно, какъ-будто думалъ: "а чортъ ее знаетъ, можетъ и сама улетѣла".

-- Да вы бы, сударь, спросили тѣхъ, у кого ее видѣли, какъ она къ нимъ попала?-- весьма основательно замѣтилъ онъ, очень довольный своей догадкой, и удивлялся, что барину не пришла въ голову такая простая вещь.

Но, въ его удивленію, вмѣсто благодарности, баринъ -- что случалось весьма рѣдко, -- сказалъ ему самымъ энергическимъ образомъ: "Дуракъ!" и только потомъ прибавилъ: "Неужели ты думаешь, что я не догадался бы этого сдѣлать?" Рѣшили позвать и спросить Лаврентія подъ секретомъ, и Лаврентій не только поклялся, что самъ не входилъ, никого не впускалъ, ключа никому не давалъ, но предложилъ образъ со стѣны снять и даже поклялся страшнѣйшей для всякаго мало-мальски боязливаго, русскаго человѣка клятвой: "Да пусть у меня черти въ брюхѣ заведутся, если я виноватъ!" Послѣ этого сомнѣваться въ немъ уже не было никакой возможности. Всѣ предались молчаливому раздумью.

-- Развѣ не барыня ли входила, или не изъ ихъ ли комнаты кто-нибудь -- замѣтилъ наконецъ Лаврентій, и маленькіе глаза его подозрительно, прижмурились.

Осмотрѣли кабинетъ, и дѣйствительно это предположеніе оказывалось вѣроятнымъ. Кабинетъ Камышлинцева примыкалъ къ комнатамъ, занимаемымъ самой хозяйкой. Тоненькая дверь, которая ихъ соединяла, запиралась изъ квартиры хозяйки и отворялась въ ней внутрь. Отъ Камышлинцева она была задернута драпировкой и заставлена небольшимъ столомъ, который легко было отставить. Далѣе оказалось, что у хозяйки бывали (и еще недавно собирались вечеромъ, когда Камышлинцевъ былъ въ клубѣ, а слуга его уходилъ къ людямъ Мытищевыхъ) Пентюхина, да еще какая-то подозрительная личность, чиновникъ, выгнанный изъ службы и занимающійся писаніемъ просьбъ, жалобъ, доносовъ и готовый продать всѣхъ и вся за грошъ. Осмотрѣлъ Камышлинцевъ всѣ бумаги, а слуга платье и вещи, -- все оказалось въ цѣлости, и потому обыкновеннаго вора предполагать было нельзя. Камышлинцевъ долженъ былъ ограничиться подозрѣніями, но не выдержалъ и на другой день отправился въ хозяйкѣ.

-- У меня былъ кто-то въ квартирѣ и рылся въ моихъ бумагахъ: въ Степанѣ я увѣренъ, а затѣмъ взойти не кому было иначе, какъ отъ васъ,-- сказалъ онъ сурово.

Хозяйка поблѣднѣла, но обидѣлась.

-- Помилуйте, Дмитрій Петровичъ, за кого вы меня считаете? Да я! да избави Богъ!

Камышлинцевъ настаивалъ, что взойти больше не откуда, какъ отъ нея, и что онъ потребуетъ слѣдствія. Хозяйка, сначала очень смутившаяся, видя, что никакихъ доказательствъ Камышлинцевъ не имѣетъ, оперилась и запѣла извѣстную пѣсню, что бѣдную женщину всякій можетъ обидѣть.

Камышлинцевъ снова пригрозилъ слѣдствіемъ, сказалъ, что онъ не можетъ оставаться на подобной квартирѣ,-- но сдѣлать ничего не могъ. Въ самомъ дѣлѣ, какія доказательства? Да хотя бы и были они, надо объяснить, какого рода бумага украдена и почему онъ думаетъ, что она. украдена, а не потеряна. Наконецъ, хоть бы и была доказана кража, что сдѣлаетъ, за это нашъ судъ тогдашняго времени?

По всѣмъ этимъ соображеніямъ объ огласкѣ и слѣдствіи не могло быть и рѣчи, и когда съ розыскомъ не оставалось ничего дѣлать, Камышлинцевъ задумался надъ другимъ и гораздо болѣе важнымъ вопросомъ, отъ котораго разслѣдованіе отвлекло его, надъ вопросомъ: "что ему дѣлать?"

Сначала онъ-было думалъ ждать рѣшенія Ивана Мытищева, но потомъ счелъ за лучшее предупредить его разъясненіемъ пропажи и потому тотчасъ же написалъ письмо слѣдующаго содержанія:

"Милостивый государь

Иванъ Сергѣевичъ!

Василій Сергѣичъ сообщилъ мнѣ о полученномъ вами письмѣ: оно украдено изъ моего стола, и какъ полагаю, моей хозяйкой. Въ этомъ письмѣ и моя вина и мое оправданіе. Я не позволю себѣ высказать вамъ все глубокое сожалѣніе о томъ, что судьба поставила меня на дорогѣ вашего семейнаго счастія. Но если вы найдете, что я чѣмъ бы то ни было могу хоть отчасти исправить несчастье, причиненное вамъ, то могу васъ увѣрить, что нѣтъ жертвы, которую я не былъ бы готовъ принесть для этого. При этомъ считаю нужнымъ только заявить, что во всемъ происшедшемъ виноватъ я одинъ, и одинъ долженъ нести отвѣтственность за свои поступки. Поэтому позвольте надѣяться отъ чувства вашей справедливости и деликатности, что вы не подвергнете незаслуженнымъ укорамъ ту, которая не имѣла достаточно силъ, чтобы сопротивляться своему чувству.

Дмитрій Камышлинцевъ."

Отправя письмо, Камышлинцевъ ждалъ въ волненіи отвѣта; писать Ольгѣ или имѣть съ нею свиданіе онъ считалъ теперь непозволительнымъ. "Теперь ужъ вѣроятно у нихъ были объясненія", думалъ онъ и при этой мысли у него сердце щемило.

Посланный воротился и далъ отвѣтъ, что Иванъ Сергѣичъ проситъ Дмитрія Петровича къ себѣ въ 12-ть часовъ. Разспрашивать посланнаго, что дѣлается у Мытищевыхъ, онъ счелъ неприличнымъ, чтобы не подать подозрѣній. Сильно билось у него сердце, когда въ назначенный часъ онъ остановился и позвонилъ у подъѣзда, столь знакомаго и съ настоящаго дня, вѣроятно, на всегда запертаго для него дома.

XXI.

По возвращеніи отъ брата, Иванъ Сергѣевичъ велѣлъ сказать барынѣ, что онъ долго будетъ заниматься и заперся на ключъ въ кабинетѣ. Когда всѣ уже улеглись въ домѣ и было далеко за полночь, слугѣ, проходившему мимо кабинета, а можетъ и подслушавшему у двери, показалось, что баринъ молится и плачетъ, но поутру, когда Мытищевъ позвонилъ, слуга нашелъ его совершенно спокойнымъ.

Мытищевы завтракали обыкновенно въ 12 часовъ s къ этому времени жена его выходила изъ своей комнаты. Въ настоящій день, узнавъ, что мужъ ея цѣлую ночь не выходилъ изъ кабинета, она, нѣсколько встревоженная, едва сдѣлавъ утренній туалетъ, постучалась къ мужу.

-- Можно войти?-- спросила она.

-- Нѣтъ, я занятъ!-- отвѣчалъ Мытищевъ, -- но скоро выйду. Потомъ, пріотворивъ дверь, онъ сказалъ:

-- Я послалъ за Камышлинцевымъ, мнѣ нужно его видѣть; если онъ пріѣдетъ, прими его. Я къ вамъ выйду.

-- Хорошо!-- отвѣчала Ольга, съ удивленіемъ смотря на его перемѣнившееся лицо.-- Да ты боленъ?-- спросила она.

-- Нѣтъ! я работалъ и усталъ,-- отвѣчалъ онъ и затворилъ дверь.

Встревоженная и чующая что-то недоброе Ольга удалилась. А Мытищевъ позвалъ слугу и сказалъ ему, что никого кромѣ Камышлинцева не принимать, а когда онъ пріѣдетъ, то просить его къ барынѣ.

Вскорѣ у подъѣзда остановился чей-то экипажъ и Мытищевъ услыхалъ голосъ Камышлинцева, разговаривающаго съ слугой, и потомъ шаги его по залѣ. Мытищевъ вынулъ часы, замѣтилъ время и сталъ ходить по комнатѣ.

Между тѣмъ Камышлинцевъ на вопросъ, гдѣ Иванъ Сергѣичъ, услыхалъ отъ слуги, что баринъ просятъ его взойти пока къ Ольгѣ Ѳедоровнѣ, а что "они скоро выйдутъ".

-- А Ольга Ѳедоровна здорова?-- не выдержавъ, спросилъ Камышлинцевъ.

-- Ничего-съ! здоровы!-- отвѣчалъ слуга такимъ равнодушно-утвердительнымъ голосомъ, который тотчасъ убѣдилъ Камышлинцева, что или въ домѣ не было никакой сцены, или люди ничего не знаютъ о ней. Камышлинцевъ старался тоже принять самый спокойный видъ, но взглянувъ на себя въ зеркало, онъ замѣтилъ, что лицо у него было зеленовато-блѣдное. Онъ оправился и вошелъ.

Мы уже замѣчали, что любовникъ хозяйки дома входитъ въ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ всѣ знакомые. Ему кажется, что не только сама хозяйка, но весь домъ ея тайно принадлежитъ ему. Особенно свободно относится онъ къ прислугѣ, а прислуга, чуя или зная его права, какъ-то привѣтливо-фамильярно обращается съ нимъ. Особенно свободно идетъ онъ по комнатамъ, зная то чувство, съ которымъ ждетъ и встрѣтитъ его милая женщина и, съ сдержанымъ дознаніемъ собственнаго превосходства и съ скрытой насмѣшкой, пожимаетъ онъ руку радушно встрѣчающаго его мужа.

Не смотря на уваженіе свое къ Мытищеву, не смотря на свою совѣстливость, такъ, или почти такъ, входилъ доселѣ и Камышлинцевъ въ этотъ домъ, не смотря на разрывъ свой съ Ѳльгой. Но сегодня онъ чувствовалъ, что не такъ входится. Онъ запасся еще кое-какъ твердостью, чтобы встрѣтиться съ Мытищевымъ; но когда его пригласили къ барынѣ, онъ догадался, что мужъ нарочно предоставляетъ ему объявить обо всемъ своей любовницѣ, и почувствовалъ, что ноги его какъ-то не совсѣмъ твердо и не совсѣмъ обыкновенно идутъ по полу. Сердце стучало у него какъ молотокъ и пока онъ шелъ до комнаты Ольги, онъ переживалъ минуты безпощадной и безвыходной совѣстливости.

Камышлинцевъ вошелъ въ кабинетъ Ольги и въ тоже время приподнялась портьера противоположной двери и вошла Ольга. Она была въ утреннемъ бѣломъ капотѣ: нѣсколько упрямыхъ кудрей задорно торчали надъ лбомъ, прелестное, еще полное утренней свѣжести личико было нѣсколько встревожено. Она протянула руку Камышлинцеву. Онъ взялъ эту руку и крѣпко сжалъ ее. Съ перваго же взгляда на Ольгу, Камышлинцевъ убѣдился, что ей ничего неизвѣстно.

-- Никого здѣсь нѣтъ?-- въ полголоса и торопливо спросилъ онъ ее по-французски.

-- Никого!-- отвѣчала Ольга и еще болѣе встревожилась.

-- Иванъ Сергѣичъ не говорилъ тебѣ ничего?-- спросилъ онъ, не смотря на то, что въ послѣднее время не былъ съ Ольгой на ты.

-- Нѣтъ! Я его со вчерашняго обѣда не видала.

Камышлинцевъ остановился. Ему тяжело было говорить.

-- Ему все извѣстно!-- тихо выговорилъ онъ наконецъ. Онъ держалъ еще руку Ольги и почувствовалъ, какъ эта рука похолодѣла и задрожала. Ольга опустилась на диванъ.

-- Какъ, какъ это?-- едва выговорила она. Лицо ея поблѣднѣло, какъ полотно; губы посинѣли.

-- У меня кто-то изъ стола укралъ наше письмо и переслалъ его твоему мужу,-- сказалъ сквозь зубы Камышлинцевъ, котораго жгли стыдъ и досада.

Ольга не сказала ни слова, но глядѣла на Камышлинцева съ ужасомъ. Ему почуялись въ этомъ взглядѣ и укоръ, и презрѣніе, и негодованіе. Но все, что бы въ немъ ни было, не могло сравниться съ чувствомъ, которое было въ самомъ Камышлинцевѣ.

Ольга была такъ блѣдна, что казалось, похудѣла внезапно; она попрежнему смотрѣла на Камышлинцева, ей думалось, что не все ей сказано, что не все поняла она, и она ждала еще чего-то. Камышлинцевъ сознавалъ, что надо что-нибудь говорить Ольгѣ, успокоить ее.

-- Вчера за мной прислалъ Василій Сергѣичъ и сказалъ мнѣ все. Иванъ Сергѣичъ былъ у него передъ тѣмъ и показывалъ ему письмо. Я ему писалъ сегодня. Онъ меня просилъ пріѣхать сюда,-- говорилъ Камышлинцевъ, почти не сознавая хорошенько, что говорилъ.

-- Я не понимаю, какъ это могло случиться -- продолжалъ онъ, немного погодя.-- Письмо было у меня въ кабинетѣ, въ письменномъ столѣ: это я знаю положительно. Его оттуда украла, должно полагать, моя хозяйка, или кто-нибудь изъ входившихъ безъ меня, хотя Степанъ говоритъ, что никто не входилъ въ комнаты и онъ квартиру отпертой не оставлялъ... Должно быть, хозяйка: кромѣ ея не кому, а она на меня зла... Или Пентюхина!... Пентюхина сидѣла, говорятъ, у нея на дняхъ цѣлый вечеръ, иначе я не могу ничего объяснить себѣ!-- сказалъ онъ и опустилъ глаза: ему совѣстко было смотрѣть на Ольгу.

Она по прежнему молча смотрѣла на него.

-- Мнѣ, Богъ знаетъ какъ, и совѣстно и больно,-- говорилъ Камышлинцевъ.-- Я не смѣю глддѣть на васъ.-- Онъ поднесъ руку Ольги къ губамъ и цѣловалъ ее, а у самаго были слезы на глазахъ. Рука была холодна, какъ ледъ, и Ольга не отнимала ее.-- Я и прощенья просить не смѣю,-- тихо добавилъ онъ.

-- Да что же мужъ? Что онъ сказалъ?-- спросила, наконецъ, Ольга.

-- Я его не видалъ. Я вамъ сказалъ, что писалъ къ нему; но онъ вмѣсто отвѣта просилъ меня пріѣхать сюда и поручилъ слугѣ провести меня къ вамъ. Впрочемъ, Василій Сергѣичъ говорилъ, что онъ, конечно, огорченъ, но., принялъ это благоразумнѣе, чѣмъ можно было бы ожидать. Вы помните, въ этомъ письмѣ мы рѣшились на. разлуку, чтобы только не обманывать его, и отзывались о немъ очень почтительно. Что же онъ можетъ теперь требовать отъ насъ... когда онъ знаетъ, что разрывъ уже сдѣланъ?-- говорилъ Камышлинцевъ, чтобы успокоить Ольгу.

-- Онъ... онъ вѣроятно броситъ меня!-- проговорила Ольга съ ужасомъ.

-- Не думаю!-- замѣтилъ Камышлинцевъ; онъ чувствовалъ себя въ эту минуту въ особенно скверномъ положеніи.-- Впрочемъ еслибы....-- прибавилъ онъ и не кончилъ, онъ хотѣлъ сказать: "я остаюсь вашъ, мы будемъ свободны." Но все это почему-то не выговорилось: онъ только еще разъ поцаловалъ руку Ольги, которая тихонько высвободила ее.

-- Молва, сплетни, скандалъ... Я погибла!-- сказала она и закрыла лицо руками.

Камышлинцевъ молчалъ. Что могъ онъ сказать? Замѣчательно, что слово любовь не было и помянуто между ними. Точно они съ ней совсѣмъ покончили!

-- Успокойтесь, Ольга!-- сталъ наконецъ уговаривать Камышлинцевъ.-- Можетъ быть, все устроится,-- уговаривалъ онъ и самъ чувствовалъ, что все, что ни говоритъ, болтовня и вздоръ.

Ольга взяла платокъ, который Камышлинцевъ намочилъ одеколономъ, и молча терла виски. Мытищевъ все не приходилъ. Они испытывали нѣчто въ родѣ того, что долженъ испытывать осужденный на казнь, когда ему накинули на шею петлю, но не толкаютъ съ подмостковъ.

Но палачъ все еще не шелъ толкнуть ихъ: онъ ходилъ по кабинету и ждалъ -- ждалъ, когда пройдетъ четверть часа, положенная имъ на объясненіе любовниковъ.

-- Что же онъ нейдетъ, однако?-- говорилъ Камышлинцевъ, и радъ былъ, что имѣлъ возможность сдѣлать видъ, что сердится и винитъ Мытищева.-- Я пойду къ нему!-- сказалъ онъ.

-- Нѣтъ! Останьтесь, остаетесь!-- говорила Ольга.-- Онъ велѣлъ подождать... Да и лучше вмѣстѣ! Я боюсь!

-- Бѣдная моя!-- сказалъ онъ и наклонился въ ея рукѣ.

-- Оставьте, оставьте!-- сказала Ольга въ какомъ-то ужасѣ: она подумала, что мужъ можетъ придти и увидѣть ихъ. И странно, что теперь, когда мужу все извѣстно, она страшно боялась этого, тогда какъ прежде, съ дерзостью, свойственной только любящимъ женщинамъ, за спиной мужа подавала Камышлинцеву руку.

Камышлинцевъ отошелъ, опустивъ голову. Прошло еще нѣсколько страшно длинныхъ минутъ или можетъ только секундъ; иногда и секунды бываютъ необыкновенно долги. Наконецъ стукнула дверь кабинета, послышались знакомые шаги. У Ольги сердце такъ и захолонуло. Да и у Камышлинцева оно забилось иначе. Вошелъ Мытищевъ.

Онъ былъ, какъ и всегда, до щепетильности опрятенъ и приличенъ, по обыкновенію въ черномъ сюртукѣ, гладко выбритый и причесанный, съ тугими бѣлѣйшими воротничками сорочки. Правильное и блѣдное лицо его было какъ-то важно печально и нѣсколько торжественно: у лютеранскихъ пасторовъ бываетъ такое-выраженіе, когда они сбираются говорить надгробное слово. Но въ походкѣ и выпрямленномъ станѣ Мытищева видно было то чувство рыцарскаго достоинства, которое встрѣчалось у дворянства двадцатыхъ годовъ и французскихъ эмигрантовъ.

Ольга какъ была на диванѣ такъ и осталась. Она не могла смотрѣть на мужа и, прижавъ платокъ въ глазамъ, закрыла лицо обѣими руками; но плечи ея нервно вздрагивавшія, говорили, въ какомъ она была волненіи. Камышлинцевъ стоялъ нѣсколько поодаль блѣдный, но суровый, онъ держалъ въ рукѣ шляпу, какъ человѣкъ, пришедшій по дѣлу или мало знакомый гость. При входѣ Мытищева онъ наклонилъ голову; Мытищевъ, проходя мимо, сухо поклонился ему. Онъ подошелъ прямо въ женѣ.

-- Вашъ другъ конечно сообщилъ вамъ, что онъ лучше скрываетъ свою переписку отъ меня, чѣмъ отъ постороннихъ,-- сказалъ Мытищевъ: теперь ее вѣроятно знаетъ весь городъ.

Онъ положилъ письмо на столъ передъ Ольгой, и потомъ прошелся по комнатѣ.

-- Я понимаю, что вамъ совѣстно смотрѣть на меня, -- сказалъ онъ, остановясь противъ Ольги и обращаясь въ ней,-- но не бойтесь, я не намѣренъ васъ укорять! Вы меня должны только выслушать внимательно, и вы, господинъ Камышлинцевъ, -- добавилъ онъ, обращаясь къ нему.

Камышлинцевъ молча поклонился головой.

-- Я предоставляю вамъ самимъ обсужденіе вашего поступка со мной, -- продолжалъ Мытищевъ.-- Но я васъ не упрекаю, и мнѣ не нужны ни извиненія, ни удовлетворенія,-- прибавилъ онъ, обращаясь къ Камышлинцеву.-- Да и какое удовлетвореніе можете вы мнѣ дать за потерянную любовь жены и семейное счастіе?-- спросилъ онъ печально, но приподнявъ голову. Камышлинцевъ опустилъ глаза.-- Честь мою,-- съ достоинствомъ прибавилъ Мытищевъ,-- я не довѣряю друзьямъ и женщинѣ и держу ее слишкомъ высоко, чтобы чужой обманъ могъ отразиться на ней!-- Онъ въ волненіи прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ.

-- Вы поймете, -- началъ онъ снова,-- что мы не можемъ оставаться въ прежнихъ отношеніяхъ! Я не хочу стоять между вами и препятствовать вашему счастію. Съ этой минуты вы свободны!-- сказалъ онъ Ольгѣ,-- и я возвращаю вамъ клятву, которую вы нарушили.-- Онъ снялъ обручальное кольцо и положилъ его передъ Ольгой. Плечи Ольги начали вздрагивать сильнѣе и чаще: она рыдала.-- Я хотѣлъ сейчасъ же разойтись съ вами, продолжалъ Мытищевъ,-- но вы до такой степени боялись огласки и мнѣнія свѣта, что пожертвовали имъ вашей любовью. Я не хочу того, что вы считаете несчастьемъ. Я не хочу, чтобы вы страдали. Поэтому для свѣта вы будете моей женой и мы останемся вмѣстѣ. Послѣ, если захотите и передумаете, я буду готовъ и разойтись и просить о разводѣ... но, повторяю, я не желаю быть помѣхой вашей любви: я не принимаю жертвъ, я не хочу ихъ!-- сказалъ онъ гордо и грозно. Онъ опять прошелся нѣсколько разъ молча и, овладѣвъ снова собою, продолжалъ.-- Что касается отношеній моихъ къ вамъ,-- сказалъ Мытищевъ Камышлинцеву,-- то я тоже не хочу, чтобы для свѣта они измѣнились... конечно только для свѣта! Дѣло, которому мы служимъ, слишкомъ велико и свято, чтобы страдать ему отъ нашихъ личныхъ столкновеній. Нашъ разрывъ хоть косвенно, но можетъ отразиться на немъ, и, можетъ быть, ужъ много подлецовъ и разной дряни радуются и ждутъ этого разрыва. Я не хочу доставлять имъ этого удовольствія и вотъ почему я рѣшился такъ дѣйствовать!

-- Я думаю, вы согласны со мною?-- спросилъ онъ послѣ небольшаго молчанія.

Камышлинцевъ почтительно поклонился.

-- Я знаю, -- продолжалъ Мытищевъ,:-- что надо мной будутъ подсмѣиваться. Но я презираю эти дрязги и съумѣю стать выше ихъ. И вы должны мнѣ помочь,-- сказалъ онъ строго.-- Вы должны поднять головы высоко и смотрѣть всѣмъ прямо въ глаза. Слышишь, Ольга! Если я не виню тебя, то тебѣ нечего бояться свѣта: ему нѣтъ дѣла до нашихъ семейныхъ отношеній!..

Онъ прошелся нѣсколько разъ молча.

-- Я перемѣню квартиру и вы должны жить съ нами,-- сказалъ онъ Камышлинцеву.-- Сегодня у насъ будутъ обѣдать нѣсколько человѣкъ; вы должны тоже бытъ. Постарайся оправиться, Ольга, и чтобы все было какъ обыкновенно. На насъ будутъ смотрѣть, и я не хочу никому доставить удовольствія радоваться моему несчастію.

При словѣ "несчастіе" ему припомнилось все, что онъ терялъ и что съ нимъ случилось: одушевленіе, въ которомъ онъ себя поддерживалъ, разступилось, и голая грозная правда пробилась наружу. Голосъ дрогнулъ у Мытищева и онъ готовъ былъ разрыдаться, но сдержалъ себя и вышелъ, по прежнему печальный, твердый и нѣсколько, торжественный. Римскіе герои, какъ изображаютъ ихъ легенды и старые учебники, должны были такъ удаляться съ трибуны послѣ своихъ рѣчей.

XXII.

Когла Мытищевъ вышелъ, влюбленные оставались еще на нѣсколько минутъ недвижимы подъ впечатлѣніемъ всего выслушаннаго: исходъ драмы былъ такъ неожиданно-счастливъ для нихъ, что они еще не могли придти въ себя. Наконецъ Ольга опустила руки, откинула назадъ голову и вздохнула, какъ вздыхаетъ придавленный, когда съ него снимутъ тяжесть. Они взглянули другъ на друга какимъ-то недоумѣвающимъ взглядомъ.

-- Онъ высоко-честный человѣкъ!-- выразительно сказалъ Камышлинцевъ. Какое-то чувство говорило ему, что не слѣдъ ему оставаться теперь съ Ольгой и какъ-бы тотчасъ же воспользоваться такъ великодушно предоставленной свободой.-- Прощайте! сказалъ онъ, протянувъ руку Ольгѣ. Та медленно подала ему свою, все еще холодную и блѣдную руку.

-- Вы на меня не сердитесь?-- спросилъ онъ.

-- Нѣтъ!-- отвѣчала она тихо и болѣзненно, но съ такимъ выраженіемъ, которое говорило ему: "Ахъ, не до тебя мнѣ теперь!"

Камышлинцевъ посмотрѣлъ на нее въ раздумьи и вышелъ съ какимъ-то смятеніемъ и стыдливостью, какъ оставляемый безъ обѣда гимназистъ возвращается домой, гдѣ долженъ разсказать все родителямъ. Но Камышлинцеву не кому было разсказывать. Къ Василью Мытищеву, у котораго онъ обѣщалъ тотчасъ же побывать, онъ отложилъ поѣздку, избѣгая встрѣтиться тамъ съ Иваномъ Сергѣевичемъ, у котораго былъ поданъ экипажъ и который, какъ онъ догадывался, вѣроятно поѣдетъ къ брату. Онъ поѣхалъ домой, чтобы отдохнуть и нѣсколько переварить все выслушанное.

Какъ случается всегда, когда человѣкъ въ сильномъ волненіи, Камышлинцевъ не усидѣлъ долго и, увидавъ чрезъ нѣсколько времени въ окно Ивана Мытищева, проѣхавшаго повидимому отъ брата, отправился въ Василью Сергѣевичу.

Старикъ встрѣтилъ его по обыкновенію ворчливо, но безъ вчерашней сухости: видно было, что онъ не могъ справиться съ удовольствіемъ которое ему доставилъ исходъ событій.

-- Ну что?-- спросилъ онъ,-- васъ высѣкли великодушіемъ?

-- Да!-- улыбаясь отвѣчалъ Камышлинцевъ.-- Иванъ Сергѣевичъ остался вѣренъ себѣ. Это истинно благородный человѣкъ.

-- Кто же въ этомъ сомнѣвался?-- сурово спросилъ старикъ. Они всѣ таковы. Но они именно благородные, а не просто честные люди,-- брюзжа добавилъ онъ.-- Все французскій пошибъ какой-то у нихъ, да мелодрама. Вѣдь не скажетъ всѣмъ просто: я предоставилъ женѣ свободу. Нѣтъ -- самопожертвованіе! Не надоѣло оно имъ еще! Хорошо, что это не со мной случилось: я бы съ вами такъ церемониться не сталъ!

-- А что, онъ величественно съигралъ свою роль?-- спросилъ старикъ, помолчавъ.

-- Надобно же, чтобы хоть это невинное удовольствіе награждало за хорошее дѣло,-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.-- Во всякомъ случаѣ, онъ игралъ искренно и безъ всякаго желанія порисоваться.

-- Да вѣдь это какъ люди настроятъ себя,-- отвѣчалъ Мытищевъ.-- Вотъ у нашего Момуса (онъ называлъ такъ одно извѣстное въ городѣ лицо) жена мѣняетъ любовниковъ чаще, нежели свои юбки; онъ это отлично знаетъ и никакой тутъ драмы не происходитъ и живутъ себѣ очень мирно: а съ другими случится -- трагедія выйдетъ! Впрочемъ, и у васъ такъ же кончится! черезъ мѣсяцъ весь городъ будетъ знать секретъ, все обойдется и будетъ нѣчто въ родѣ Момуса. Рога, говорятъ, какъ зубы: больно только когда прорѣзываются. Дастъ Богъ и вы отъ нихъ не уйдете: qui a péché par le glaive, périra par le glaive... какъ это у васъ тамъ, по-русски?

Такъ подсмѣивались старый циникъ съ молодымъ ловеласомъ надъ человѣкомъ, котораго назвали только-что благороднѣйшимъ, -- подсмѣивались надъ поступкомъ, дойти до котораго стоило человѣку такой борьбы и самопожертвованія, что онъ и за пистолетъ хватался и молился цѣлую ночь.

-- Такъ вы тамъ обѣдаете?-- спросилъ Мытищевъ Камышлинцева, когда тотъ сталъ прощаться.

-- Да, онъ этого непремѣнно хотѣлъ!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ.

-- Заѣду и я посмотрѣть на эту комедію, коль меня жена (такъ онъ называлъ подагру) пуститъ. Это очень любопытно!

Они разстались.

Въ это утро Мытищевъ какъ-бы нечаянно зазвалъ къ себѣ нѣсколько человѣкъ обѣдать. Былъ въ числѣ другихъ и пріѣзжій флигель-адъютантъ; былъ одинъ зрѣлый юноша изъ породы добрыхъ малыхъ, котораго спеціальность состояла въ томъ, что онъ ѣздилъ по гостямъ, да собиралъ и развозилъ новости; была бойкая барыня, вдова, не богатая, но составившая себѣ въ обществѣ особенное и независимое положеніе какого-то распорядителя и блюстителя порядка, во все вмѣшивающаяся, все устроивающая, всѣмъ распоряжающаяся,-- баба дѣятельная. практичная и все знающая. Гости, какъ видно, были выбраны ловко.

Старикъ Мытищевъ пріѣхалъ когда еще было только человѣка два мужчинъ, съ которыми сидѣлъ Иванъ Сергѣевичъ.

-- А гдѣ Ольга?-- спросилъ онъ.

-- У себя еще, вѣроятно, сейчасъ выйдетъ,-- отвѣчалъ Иванъ.-- У ней голова болѣла.

-- Ну, такъ я къ ней пойду,-- сказалъ старикъ и, шаркая ногами, отправился въ комнату Ольги.

Онъ нашелъ Ольгу въ углу на кушеткѣ. Она примачивала глаза водой, чтобы не было замѣтно, что она плакала.

Василій подошелъ къ ней и по обыкновенію поцаловалъ ее въ голову.

-- Пойдемъ!-- сказалъ онъ,-- полно кокетничать-то!

-- Мнѣ не до кокетства!-- тихо отвѣчала Ольга.

-- Ну вотъ! есть о чемъ сокрушаться!-- сказалъ онъ.-- Надо только, чтобы глаза-то вотъ не были красные. Покажись-ка!

Онъ подвелъ ее къ свѣту.

-- Ничего!-- сказалъ онъ,-- хоть десять барынь приведи! А про нашего брата, дураковъ, и говорить нечего.

У него на языкѣ вертѣлось нѣсколько язвительныхъ шутовъ, но ему жаль было Ольги, да и боялся онъ что, пожалуй, она еще расплачется, и старикъ чуть не въ первый разъ въ жизни удержался отъ нихъ. Мы говорили, что онъ очень любилъ Ольгу, а съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ о ея связи, по странному, но общему всѣмъ мужчинамъ свойству, она ему стала нравиться еще болѣе.

Онъ взялъ подъ руку Ольгу и вышелъ вмѣстѣ съ ней. Мужчины начали распрашивать ее о здоровьи и предлагать средства отъ болѣзни. Василій Мытищевъ началъ что-то бранить и такъ какъ всѣ любили его желчныя выходки, то обратились къ нему. Ольга между тѣмъ оправилась и все пошло своимъ чередомъ.

За обѣдомъ Иванъ Мытищевъ сказалъ, что такъ какъ на зиму этотъ домъ придется освободить для самихъ Нобелькнебелей, то онъ думаетъ теперь переѣхать на другую квартиру и сегодня нанялъ домъ купца Брюханова.-- Великъ только немного,-- сказалъ онъ.-- Внизу будетъ оставаться свободная половина.

-- Вотъ, -- сказалъ онъ Камышлинцеву, -- переѣзжайте-ка къ намъ!

-- Подумаю!-- отвѣчалъ Камышлинцевъ пристально занявшись ножкой цыпленка.

-- Чего тутъ думать!-- рѣшила бойкая барыня: -- хоть годъ думайте, а ужъ ничего лучше и удобнѣе не придумаете.

-- Жаль ему съ своей хозяйкой разстаться,-- проговорилъ Василій Мытищевъ.

Всѣ хоромъ рѣшили, что Камышлинцевъ долженъ переѣхать.

-- Я сегодня уѣзжаю недѣли на полторы въ деревню,-- сказалъ Иванъ Сергѣевичъ,-- а тамъ хозяинъ обѣщалъ кое-какія передѣлки, такъ вы, пожалуйста, присмотрите за ними. Да хорошо бы, еслибы ты, Ольга, безъ меня и переѣхала. Я тамъ назначилъ себѣ комнаты.

Ольга высказала-было затрудненія, но распорядительная барыня и тутъ вступилась.

-- Какія же тутъ затрудненія?-- сказала она,-- людей у васъ, кажется, слава Богу, не мало: для переноски мебели и драпировки я вамъ пришлю обойщика Созона, онъ у меня всегда этимъ занимается и отлично все устроитъ; я и сама къ вамъ пріѣду помочь. А молодыхъ-то людей развѣ у насъ мало! Вотъ этого барина,-- она указала на Камышлинцева,-- перваго заставимъ смотрѣть, а этотъ,-- она указала на другаго, -- поможетъ.

Такъ было и рѣшено. Обѣдъ прошелъ благополучно. Знали или не знали что-нибудь гости о письмѣ -- это неизвѣстно; но, уѣзжая, они были убѣждены, что если тутъ что-нибудь и было, то не такъ, какъ разсказываютъ, потому что никакого разрыва и скандала между дѣйствующими лицами не было, а напротивъ всѣ стали еще дружнѣе. При этомъ дѣлалось того сорта серьезное лицо, которое замѣняетъ улыбку.

Когда всѣ разъѣхались, Иванъ Мытищевъ сталъ собираться въ деревню. Не говоря ему ни слова, Ольга все заботилась, положили ли ему то, приготовили ли другое. Потомъ она долго ходила въ нерѣшительности по залѣ, прислушивалась, нѣтъ ли у него кого въ кабинетѣ, и наконецъ вошла къ нему.

Мытищевъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ и пересматривалъ какія-то бумаги. Услышавъ шорохъ платья, онъ оборотился.

-- Что тебѣ?-- спросилъ онъ.

Ольга подошла къ мужу, не говоря ни слова. Она стала передъ нимъ на колѣни, положила ему на колѣни руки, припала къ нимъ головой и зарыдала. Она была прелестна, эта кающаяся Магдалина, и бѣдный старикъ-мужъ чувствовалъ, какъ онъ любилъ ее и какъ она дорога ему! У него не нашлось болѣе словъ укоризненнаго великодушія и холодности, и слезы подступали къ глазамъ.

-- Встань!-- сказалъ онъ мягко:-- полно, другъ мой, я не сержусь на тебя.

Онъ взялъ ее тихо за руки и хотѣлъ приподнять.

Но она не говорила ни слова; она только сильнѣе припала въ его колѣнамъ и сильнѣе рыдала, и слезы ея были краснорѣчивѣе всякихъ словъ.

-- Я не сержусь на тебя, -- повторилъ старикъ, а у самого слезы уже капали и голосъ дрожалъ,-- ты молода, а я старъ: любовь не въ нашей волѣ! Ты мнѣ дала три года счастья, ну я будетъ съ меня!.. Теперь люби меня, какъ отца и друга. Я ничего больше не требую... и я буду любить тебя, какъ дочь!

Онъ наклонился въ ней, поцаловалъ ея голову, всталъ и поднялъ ее.

-- Зачѣмъ ты уѣзжаешь?-- спросила Ольга.-- Останься! ты знаешь -- все кончено.

-- Нѣтъ!-- сказалъ твердо Мытищевъ, оправляясь отъ своего волненія:-- я сказалъ, что не хочу жертвъ! Я не хочу заѣдать чужую молодость. Живите пока еще живется и будьте счастливы! А я -- я поѣду не надолго. Мнѣ нужно успокоиться. Да и дѣла тамъ есть: я развлекусь. Ты не безпокойся обо мнѣ!-- сказалъ онъ и нарочно позвонилъ, чтобы прекратить эту сцену.

-- Готовы лошади?-- спросилъ онъ вошедшаго слугу.

-- Готовы-съ,-- отвѣчалъ тотъ.

Мытищевъ на-скоро собрался.

-- Ну прощай!-- сказалъ онъ и торопливо поцаловалъ жену въ голову, пожалъ ея руки и уѣхалъ.

Въ этотъ вечеръ Ольга оставалась одна. Но на другой день въ ней заѣхалъ Камышлинцевъ: они были одни, были молоды, любили другъ друга -- и они скоро помирились.

Все на свѣтѣ разъузнается.... кромѣ того, что остается тайной. Но въ прозрачной губернской жизни тайнъ не бываетъ. Люди Камышлинцева и его хозяйки усердно развѣдывали о пропажѣ и узнали достовѣрнымъ образомъ, что въ комнату Камышлинцева входила Пентюхина, его хозяйка, и еще одна темная личность -- чиновникъ, о которомъ говорилось выше. Цѣлью посѣщенія было, кажется, узнать, нѣтъ ли у Камышлинцева какихъ-нибудь бумагъ, которыя бы могли компрометировать его передъ правительствомъ, такъ какъ обѣ женщины (да и не онѣ однѣ) были твердо увѣрены, что Камышлинцевъ затѣваетъ бунтъ и хочетъ поднять всѣхъ крѣпостныхъ противъ ихъ господъ. Таковыхъ бумагъ однако не оказалось, а оказалось, извѣстное намъ письмо, которое Пентюхина тихонько отъ другихъ стащила и пустила въ ходъ. Разумѣется, Камышлинцевъ ничего не предпринималъ и не могъ предпринять противъ похитителей. Онъ сталъ только тщательнѣе запирать свой столъ.

Не осталось безъизвѣстнымъ и происшествіе съ письмомъ, но говорили про него разно и необстоятельно. И безъ него никто почти не сомнѣвался въ отношеніяхъ между Ольгой и Камышлинцевымъ, полагали, что это не безъизвѣстно и мужу, и объясняли его терпимость разными причинами, въ которыя, впрочемъ, много и не углублялись. Что же тутъ страннаго, что у молодой жены есть любовникъ и старикъ мужъ этого не замѣчаетъ или терпитъ. Это дѣло бываетъ сплошь и рядомъ: есть о чемъ думать!

И дѣйствительно казалось, что не о чемъ и думать. Иванъ Мытищевъ возвратился изъ деревни и переѣхалъ въ новый домъ (жена безъ него такъ и не переѣхала). При этомъ новаго было только одно, что комнаты, которыя онъ занялъ, были въ противоположномъ углу отъ жениныхъ. Камышлинцевъ однако не переѣзжалъ къ Мытищевымъ и избѣгалъ съ ними встрѣчи. Мытищевъ замѣтилъ это и, черезъ жену, передалъ Камышлинцеву упрекъ. При первой встрѣчѣ, Камышлинцевъ подошелъ къ нему и сказалъ:

-- Я надѣлалъ вамъ зло неисправимое, Иванъ Сергѣевичъ, и глубоко сожалѣю объ этомъ; но оставаться въ тѣхъ отношеніяхъ, въ которыхъ вы хотѣли, чтобы я былъ, -- я не могу! Либо будемъ какъ чужіе, либо простите меня искренно и останемся друзьями!

-- Ну, Богъ васъ проститъ!-- сказалъ Иванъ и искренно обнялъ Камышлинцева, бросившагося ему на шею. И новая семья зажила вмѣстѣ, повидимому дружно и мирно. Молодые, казалось, были счастливы, а старикъ примирился съ своимъ положеніемъ, хотя сталъ какъ-то чиннѣе, важнѣе и вмѣстѣ набожнѣе.

Драма -- этотъ высокій строй жизни, котораго наши струны долго не выдерживаютъ -- ослабла, и готова была перейти въ мѣщанскую комедію; но есть лица и есть положенія, въ которыхъ всякій строй держится долѣе, хотя и переходитъ въ другіе тоны. Нужно много времени, чтобы острыя ребра столкновеній пообтерлись и прилегли другъ къ другу, и не все то спокойно, что спокойно по наружности.

Между тѣмъ общій ходъ событій шелъ -- какъ и всегда бываетъ во, время великихъ преобразованій -- съ лихорадочной, возбужденной дѣятельностью. Губернское присутствіе работало неутомимо. Образовывались мировыя учрежденія и опредѣлялся ихъ личный характеръ. Нѣкоторые изъ посредниковъ сочувствовали въ большей или меньшей степени крестьянамъ и обращались за совѣтами и содѣйствіемъ къ Камышлинцеву, другіе -- въ помѣщикамъ и группировались около членовъ по выбору дворянства. Самые мировые съѣзды, смотря по преобладанію той или другой стороны, тоже проникались сословнымъ духомъ и содѣйствовали или боролись съ вліяніемъ губернскаго присутствія, которое дѣйствовало вполнѣ согласно съ духомъ новаго Положенія. Плодотворныя сѣмена, брошенныя во взбороненную землю, начинали всходить дружно и стали невольно тѣснить старыя травы. Даже благодушный начальникъ губерніи попривыкъ ко всему и уже обратился къ мировымъ посредникамъ съ частной, отъ своего имени, просьбою -- предложить освобожденнымъ крестьянамъ посадить, въ память событія, передъ своими избами березки и назвать ихъ "деревьями свободы". "Для того,-- прибавилъ онъ,-- чтобы каждый подъ смоковницею своею могъ насладиться вновь дарованною жизнью." Добрый человѣкъ, не вѣдая, что онъ подражаетъ якобинцамъ былъ убѣжденъ, что теперь уже вполнѣ упрочена новая жизнь освобожденныхъ и что остается только для ихъ полнаго благосостоянія замѣнить смоковницы отдохновенія -- березками, и миръ и счастье водворятся во ввѣренной ему губерніи!... Но старые порядки и понятія, какъ и старыя травы, не уступаютъ безъ борьбы своего мѣста новымъ. Весна даетъ жизнь не однимъ преднамѣренно сѣяннымъ сѣменамъ, но и всему благотворному и вредному, что таилось подъ холоднымъ снѣгомъ, что копилось вѣками и оставалось отъ иныхъ сѣяній и иныхъ насажденій. И весной не всегда вёдро: бываетъ -- поднимаются туманы и едва проглянувшее яркое солнце начинаетъ подергиваться облаками.