Мало сказать, что демонстрация 9-го января носила мирный характер: в ней было нечто наивное, простодушное, благоговейное, что заставляет видеть в ней наиболее глубокое и характерное выражение русской народной души. Нам никогда себе не представить, с какой детской доверчивостью большая часть рабочих приняла участие в шествиях, которые в воскресенье утром со всех сторон направлялись к Зимнему Дворцу: "ведь войска, конечно, пропустят их: царь не может не принять". Почти все были убеждены в этом, несмотря на смутные страхи и пессимистические уверения некоторых. Со всех сторон представители всех партий единодушно свидетельствуют, что настроение толпы было миролюбивое. Но ни одно из этих свидетельств так не ценно, благодаря своей точности, как рассказ одного очевидца, который близко наблюдал события на Васильевском Острове и тут же, на поле сражения, добросовестно отмечал происходившее. Я привожу здесь текст его показания целиком.
"8-го января, в 10 часов вечера, я пошел на рабочее собрание в 4-ю линию Васильевского Острова. Около дома -- большая толпа; трудно войти. Через форточки окон рабочие высовывают головы и говорят, что ораторы охрипли и не могут говорить. В толпе тоже есть ораторы: несколько студентов, но им не дают говорить. Так мы стоим до полуночи, после чего толпа расходится. Я иду домой в сопровождении одного рабочего. Дорогой он мне излагает свои сомнения относительно успеха дела, говоря, что имеются малосознательные элементы. Мы расстаемся, обещая друг другу встретиться завтра на собрании в 10 часов утра. На следующий день около 10 час. я уже был в 4-й линии, около дома 35. На улицах все спокойно. На одном углу я встречаю группу дворников или шпионов, которые смеются и говорят: "Ну, сегодня они хорошо получат!" Около десяти часов двери дома, где назначено собрание, открываются, и мы входим. Толпа как-то особенно спокойна. Чувствуется, что одно дружное чувство охватывает нас всех. Присутствуют и женщины, старые и молодые. Зала переполнена. Стоят на скамьях, на подоконниках.
Оратор -- рабочий -- всходит на эстраду. "Товарищи, знаете ли вы, за чем мы идем? Мы идем к царю искать правды. Так дальше жить нельзя. Помните Минина, который обратился к народу, чтобы спасти Россию? От кого хотел он спасти ее? От поляков. А теперь мы должны ее спасти от чиновников, под игом которых мы страдаем. Они пьют наши пот и кровь. Нужно ли вам описывать нашу рабочую жизнь? Мы живем по десяти семей в одной комнате. Верно я говорю?" -- "Так, верно", -- кричат со всех сторон. -- "Не лучше ли умереть, чем так жить? Правду я говорю?" -- "Правду, лучше умереть". -- "Так вот почему, товарищи, мы идем к царю. Если он действительно наш царь, если он любит свой народ, он должен нас выслушать. Мы ему послали через министра письмо, в котором мы его просим выйти к нам на Дворцовую площадь сегодня в два часа. Мы ему представим прошение, в котором высказаны наши требования, которые вам известны. Ему нельзя не принять нас. Мы идем к нему с открытой душой. Тридцатью пятью тысячами подписей мы ему гарантируем неприкосновенность его личности. Он должен нас выслушать и он нас выслушает. Но если он не примет нас, не захочет нас слушать, мы будем судить его народным судом. Если он прикажет в нас стрелять... (голоса в толпе: нужно в него стрелять!), если он разорвет пополам наше прошение..." (голос в толпе: тогда разорвать его самого на куски!). Оратор возражает: "Нет. Мы его отдадим на суд народа. Товарищи, мы идем к царю. Я пойду в первых рядах, и когда мы падем, следующие ряды пройдут по нам. Но невозможно, чтобы царь приказал стрелять в нас". Выступает другой: "Здесь говорят, что если царь прикажет стрелять в нас, то нужно стрелять в него. Это неладно". Его прерывают: "Не желаем, довольно, довольно!.." Встает студент и хочет говорить. Толпа кричит: "Не нужно нам студентов!" Один оратор всходит на трибуну: "Не мы одни страдаем от правительственного гнета, студенты страдают, как и мы. И потом есть студенты, вышедшие из рабочей среды. Да и привилегированные страдают тоже. Не отталкивайте студентов, товарищи. Пусть все, кого угнетает правительство, идут вместе с нами. Не гоните студентов! Пусть каждый из нас выйдет на улицу и скажет товарищам, что студенты и интеллигенция за нас, что они борются с правительством. На улице, говорят, есть лица, возбуждающие рабочих против студентов. Не верьте им! Это или шпионы, или люди, ничего не понимающие".
Затем на трибуну всходит женщина-интеллигентка, уже немолодая. Она обращается к женщинам: "Матери и жены, не отговаривайте ваших мужей и братьев идти за правдой. Идите с ними. Если на нас нападут, если станут стрелять, не кричите, не шумите. Сделайтесь сестрами милосердия. Вот повязки с красным крестом. Наденьте на руку, но только не раньше, чем начнут стрелять". -- "Идем, идем!" -- кричат вокруг меня в группе молодых девушек и пожилых женщин. -- "Все должны идти. Дайте нам повязки!" Со всех сторон протягиваются руки. Возле меня молодая девушка обращается к своей подруге и говорит ей взволнованно: "Ты скажешь матери, что я пошла туда. Пусть меня убьют: все равно. Как так, одних убьют, а другие от этого выиграют? Все, все должны идти". Старуха с глазами, полными слез, говорит: "Я только схожу домой на минутку, посмотрю, что там делается. Я вернусь. Еще есть время". И действительно, потом я ее видел в толпе, направляющейся к Зимнему Дворцу.
Еще один оратор говорит, молодой рабочий-еврей. Он говорит присутствующим, что на улице рабочих вводят в заблуждение, утверждая, что пойдут просить царя прекратить войну. -- "Мы идем не для того, чтобы говорить о войне, а чтобы просить его созвать представителей народа, и пусть эти представители решат все вопросы. Сами мы ничего не решаем".
Появляется на эстраде один из делегатов, принимавший участие в составлении письма Святополку-Мирскому. Очевидно, это один из ораторов: он совсем охрип. Блондин, небольшого роста, взгляд нервный, возбужденный. Он читает текст письма, объясняя, что он один из тех одиннадцати, которые его составляли.
Еще один рабочий: он затрагивает церковный вопрос. "Чиновники нас совершенно подавили. Они угнетают также и церковь. Невозможно быть настоящим христианином. Если я молюсь не по-казенному, на меня могут донести, и я буду наказан. У нас имеется церковь, но нет свободы совести. Если я говорю, что не верю в бога, я буду наказан; моя совесть не свободна. Наша церковь порабощена правительством; нужно, чтобы она была свободна, чтобы каждый молился, как ему подсказывает его совесть. Верно я говорю?" -- "Верно, верно!" -- "А теперь помолимся. Пойте "Отче наш"". И вся толпа, благочестиво, с сосредоточенным выражением в глазах, поет молитву и крестится. Один старик и многие женщины плачут. Потом поют: "Спаси, господи, люди твоя". Один оратор обращается к толпе: "Теперь время не совсем подходящее, чтобы петь эту молитву. Вот, если царь нас примет, тогда..." Все выходят на улицу, чтобы дать место другим.
Другие входят. Снова поют "Отче наш" с тем же благоговейным чувством, с тайной мыслью о смерти. Каждую минуту смотрят в окна с большим волнением: "еще не собралось достаточно народу". Главный оратор поднимается на трибуну и говорит: "Так вы, товарищи, знаете, почему мы идем?" -- "Хорошо знаем". "Тогда пойдем твердыми шагами, сомкнутыми рядами, не отступая, не отставая, без крика и без шума. Не слушайте, что кричат в толпе. Слушайте только нас, идущих в первых рядах. Смотрите хорошенько на наши лица. Мы все перед вами на эстраде. Мы идем, может быть, навстречу смерти, в первых рядах. Мы идем впереди вас. Не нужно знамен. Но не бейте тех, у кого будут знамена, только отнимите их. Помните, бить не надо. Если мы не хотим знамен, то не потому, чтобы в этом было что-нибудь плохое, а потому, что толпа привыкла, что полиция набрасывается на знамена, и может подумать, что это из-за знамен на нее нападают. Но помните, товарищи: не сметь бить тех, кто несет знамена. Не поднимайте с земли листков, не слушайте голоса задних рядов. Идите мирно и благоговейно. Мы идем за великое дело, и можем гордиться этим. Что мы такое? Мы -- простые рабочие. Зовите же всех тех, кто хочет идти с нами. Никого не отвергайте. Идем!" Все выходят.
Огромная толпа заполняет всю улицу от Малого проспекта до Среднего. Стараются идти сомкнутыми рядами. Близок полдень. В 4-й линии навстречу попадаются казаки с шашками наголо. Бросив взгляд назад, замечаем, что часть толпы отстала. Но это не останавливает идущих впереди. Они просят, умоляют солдат, называя их товарищами, говоря: "Мы ведь боремся за вас. Пустите нас. Мы идем к царю". Казаки атакуют. Толпа, без крика, очень быстро спасается на тротуары, потом вливается в Академический переулок. Белокурый рабочий, который давеча читал письмо к Мирскому, проходит вдоль толпы, как будто бы ему поручена ее охрана. Эскадрон казаков удаляется. Появляется другой, но на этот раз гонят с тротуаров, так же, как и с мостовой. Испуганная толпа отступает, но без крика.
Казаки начинают размахивать шашками. Поспешно отступая, я вижу тела упавших под лошадей, которые оттесняют толпу и отделяют ее от жертв. Толпа останавливается, возмущенная и терроризованная. Женщины начинают посылать упреки солдатам за то, что они бьют своих же, обижают безоружных женщин, а перед японцами удирают. У некоторых казаков сконфуженный вид. Другие, слыша крики: "У вас ведь тоже есть жены и дети", -- отвечают: "Здесь, в Питере, у нас никого нет", что они -- уральцы или донцы. На углу переулка остался рабочий. Голова у него в крови. Он получил сабельный удар. Два студента поднимают его и уводят под руки. Это старый рабочий; кажется, это главный оратор собрания. Толпа в беспорядке то отступает, то движется вперед. Хотят двинуться к дому, где было собрание, но не решаются, опасаясь западни.
Из окон залы, где было собрание, бросают прокламации социал-демократов. Толпа хватает их и читает с жадностью. Есть также и прокламации социалистов-революционеров. Хочется знать, что происходит в других предместьях; отправляют несколько человек на разведки. Часть толпы, очень возбужденная, кричит: "Давайте защищаться. Пойдем за оружием!" И она направляется в 10-ю линую грабить оружейный магазин. Это, по большей части, юнцы. На всех перекрестках большие скопления народа. Многие женщины хоть и очень возбуждены, но уже не принимают участия в демонстрации. Отовсюду слышатся гневные восклицания. Молодой человек рассказывает, что во время атаки у одного казака выпала из рук шашка; несколько демонстрантов хотели поднять ее и порезали себе руки: шашка была отточена. Кто-то, наконец, поднял ее и сказал: "Вот первое оружие, отнятое у солдат". Эти слова находят отклик в толпе, которая кричит: "Конечно, у них нужно отнять оружие!" После этого, встречая городовых и офицеров, срывают с них сабли. Останавливают трамвай и смотрят, нет ли там военных. В этот момент одна группа возвращается из оружейного магазина с заржавленными сабельными клинками. Появляются солдаты-пехотинцы. Рабочие окружают их и отнимают оружие.
В одном месте я слышу: "Долой вон того толсторожего!" Я останавливаюсь. Мне говорят, что этот человек указал солдатам студента, имевшего при себе револьвер. Толпа бросается на доносчика и гонит его.
В другом месте -- многочисленная толпа и несколько кавалеристов. Издали я вижу, что солдаты мирно разговаривают с толпой. Подхожу. Рабочие упрекают солдат, что те их били. "Ведь мы только затем пришли, чтобы нам дали возможность жить, мы умираем с голоду". Одни солдат отвечает: "Я тоже не с неба свалился; я из рабочих". Кто-то говорит: "Вот было бы хорошо, если бы войск не было. За что вы бьете нас?" -- "Разве мы этого хотим. Офицеры приказывают". -- "Но офицеры без вас ничего не могут". -- "Если не будем слушаться, нас расстреляют". Кричат еще: "От японцев вы бежите, а перед нами, безоружными, вы -- герои". Некоторые солдаты сконфужены. Дальше солдат грубо кричит рабочему, который его упрекает: "Прикажут отца убить -- убью! Я присягал. Убирайся, а то заколю". Начинают возводить баррикады в 4-й линии".
Простой и захватывающий рассказ, приведенный выше, останавливается на том моменте, когда стали строить баррикады, т. е. когда василеостровская толпа, разочарованная и возмущенная, начинает, наконец, помышлять о защите. И какой защите! Возводят три баррикады из телеграфных столбов, кирпичей, досок, бочек, городских саней и деревенских розвальней. Все связывают проволокой. Но у повстанцев нет другого оружия, кроме сотни сабельных клинков, взятых в оружейном магазине, и нескольких револьверов. А казаки стреляют на двести шагов. Потом атакуют. Толпа скрывается в дома; стреляют из окон. Один студент, Брейтерман, -- всего две недели, как из тюрьмы -- взбирается на баррикаду и водружает красное знамя. Он обращается с речью к казакам и гордо ждет их приближения; его пронзают штыками.
Это единственный чисто-революционный эпизод, который можно привести, и нужно принять во внимание, что демонстранты пытались защищаться только после ряда вызывающих поступков со стороны войск. Всюду в других местах толпа была позорно избиваема без причины, без малейшей предварительной попытки удалить ее иначе, чем ружейными выстрелами. В этом все добытые мною сведения согласны. Наиболее захватывающее показание дал один запасной офицер, отправляющийся в Манчжурию. Он явился в редакцию одной газеты, заявляя, что можно воспользоваться его словами, как угодно; он готов сообщить свою фамилию и адрес, готов говорить правду во всеуслышание, рискуя всем, готовый заплатить жизнью за свои слова, настолько виденное им было ужасно.
В час дня он подошел к воротам Александровского сада, выходящим на Дворцовую площадь. Решетка заперта на ключ и охраняется жандармом. Он настаивает, чтобы ему отперли, и входит вместе с другими лицами, которые ожидали перед решеткой, -- всего человек 15. Он пересекает наискось сад. Там сосредоточено много народу за решетками; все считают себя в безопасности; мальчуганы вскарабкались на деревья. Он хочет выйти через другие ворота, но они заперты висячим замком. Таким образом, люди, находящиеся в саду, заперты, как в загоне. Он требует от жандарма, чтобы тот открыл дверь, но тот не хочет его выпустить. Тогда он идет к другим воротам, тоже запертым. Но там оказывается офицер. После переговоров его одного выпускают; другие остаются.
Он направляется к зданию генерального штаба по Дворцовой площади, видит в стороне солдат: их первая шеренга припала на колено и целится. Никаких предупреждений. Он думает, что будут стрелять холостыми. Командуют "пли!" -- и люди падают на тротуаре, в саду. Мальчуганы падают с деревьев, как птицы на охоте. Некоторые, кого не задела пуля, падают с деревьев, как окаменелые. Один господин совершенно застыл с сигарой в руке. Другие убегают на четвереньках. Опять стреляют. Многие падают, господин с сигарой тоже. Рассказчик, обезумев, бежит к углу Невского. Он встречает еще двух офицеров, которые тоже были свидетелями... Все трое прислоняются к стене и рыдают, как дети.
Я получил от одного студента политехникума следующие подробности смерти Савинкина, его товарища-второкурсника, о похоронах которого я рассказывал выше. Около 10 часов утра Савинкин находился около Александровского сада во главе рабочих. Когда он увидел, что солдаты взяли на прицел, он закричал толпе: "ложитесь!" Большинство повиновалось, но сам он остался стоять. Грянул залп, и Савинкин упал, пронзенный восемью пулями. Тело его было отправлено в Максимилиановскую больницу, откуда телефонировали в политехнический институт, предлагая взять труп. Савинкин отличался блестящими умственными способностями и твердым характером. Происходил из бедной семьи. По смерти отца старший брат отказался от продолжения образования и поступил на службу в торговый дом, чтобы дать возможность младшему брату, более одаренному, учиться. Бесполезная жертва! Поспешили предупредить мать Савинкина. Подавляя свою скорбь, она сказала только: "Я горжусь тем, что мой сын получил восемь пуль. Он спас семерых товарищей". Студенты технологического института добыли шинель Савинкина, пронизанную пулями. Они сохранят, как драгоценность, эту печальную реликвию.
А вот -- по поводу наивности и спокойствия демонстрантов -- еще одно свидетельство, не менее характерное, одного молодого человека, ходившего в воскресенье утром на Шлиссельбургскую заставу. В половине седьмого утра он уже был в доме собрания рабочих. -- "Ничего, ничего, товарищ", -- говорит ему сторож. -- "Будьте спокойны. Мы своего добьемся. Полиция ничего не скажет". Мало-помалу собираются рабочие, пьют чай; они веселы. Еще один приходит и говорит: "Вчера вечером я был у брата; он жандарм. Он мне сказал, что полиция не станет вмешиваться. Это решено окончательно... Мещане, у которых рабочие снимают комнаты или углы, пытаются, правда, убедить рабочих, чтобы они не принимали участия в демонстрации, но, в общем, успеха имеют мало. Рабочие очень надеются дойти до Зимнего Дворца и повидать царя; но несмотря на все, есть некоторое беспокойство. Стараются уверить себя, что оно не основательно. Одни говорит: "Да нет же! Полно! Солдаты -- наши братья, наши товарищи. Они наши. Они стрелять не станут. Когда мы их встретим, мы похлопаем их по плечу, скажем: "Братья, товарищи". Однако рассказчик и один рабочий отправляются за перевязочными средствами. Убитых не будет, конечно; но не обойдется, может быть, без раненых: возможны несчастные случаи.
Около восьми часов шествие трогается. В тот момент, когда оно наталкивается на первые отряды, преграждающие дорогу, какой-то старик выходит вперед, бросается на колени и умоляет солдат: "Неужели вы захотите убивать ваших братьев?" Но войска надвигаются. Лошади подминают под себя старика и тех, кто находится во главе шествия. Демонстранты высаживают ворота одного дома и убегают по направлению к Неве, в них не стреляют, их не преследуют. Пройдя по льду, они смогут проникнуть в город; многие из них очутятся на Невском; есть среди них и те, которых потом найдут среди убитых у Александровского сада, Певческого моста, Полицейского моста.
Лучше других известен эпизод у Нарвской заставы, когда Гапон, в шубе, с крестом в руках, шел во главе толпы. На этом я не буду останавливаться. Там, как и в других местах, поведение толпы было проникнуто спокойствием и благоговением. Но там, как и повсюду, войска учинили ужасную бойню, принимая, быть может, во внимание то, что стачечное движение родилось в этом предместье и что среди демонстрантов были путиловцы.
Свидетельство, которому я придаю особенное значение, принадлежит бывшему офицеру, откровенному стороннику существующего порядка, который находился на Полицейском мосту после обеда в воскресенье в тот момент, когда войска стреляли в первый раз. Он рассказывал мне, что толпа возле него услышала звук залпа, не пугаясь, -- так были уверены все, что ружья не заряжены; но тотчас же с другой стороны моста послышались крики боли: даже первый залп был дан из заряженных ружей, и были убитые и раненые.
Относительно этого самого Полицейского моста и, может быть, относительно того же самого момента я располагаю еще одним свидетельством, которое ярко показывает, как войска пользовались оружием. Молодая девушка и двое рабочих укрылись за угол Строгановского дома. Отделенные от остальной толпы, они, казалось, были там в безопасности. Однако в них стали стрелять. Молодая девушка видела, как один из рабочих упал около нее, убитый наповал пулею в голову, а ей самой прострелили руку.
Солдат, очевидно, хорошо подготовили к тому, чтобы они устроили себе из убийств игру; дело было совсем не в наблюдении за тем, становится ли толпа в известные моменты опасной, угрожающей: один факт нахождения на улице в этот день являлся преступлением, и самый безобидный прохожий был врагом, которого было позволительно ударить или уложить на месте. Все показания доказывают в одно и то же время и спокойное поведение толпы, и возмутительное, непонятное зверство войск.