"Город во власти солдат", -- говорил градоначальник Фуллон 9-го января и подал в отставку, чтобы снять с себя ответственность за убийства, помешать которым он не мог.
Кто же берет на себя эту ответственность, кто принимает ее или на кого она падает? Ибо, разумеется, офицеры, как и солдаты, ссылаются на полученный ими приказ и заявляют, что стреляли, чтобы не быть в свою очередь расстрелянными. Был отдан приказ стрелять по демонстрантам, даже если они не будут вооружены, даже если не будут нападать и вызывающе вести себя по отношению к войскам. Известно, кому было поручено выполнение этого приказа: генералу Васильчикову, под начальством которого находились 9-го января петербургские войска.
Но от кого исходил приказ? От царя? Нет, конечно, ибо если он виноват в том, что не помешал преступлению, то он и не приказал его категорически: для этого он, как известно, слишком слаб. С него довольно и того, что он отрекается, не препятствует. По-видимому, в последнем счете ответственность за массовые убийства принял на себя великий князь Владимир. Когда царь поручил ему указать меры против забастовщиков, он сказал генералу Васильчикову: "Повсюду нужно разместить войско и стрелять, стрелять!" Быть может, были и другие инструкции, более точные и жестокие. А если их не было, то один тот факт, что приказ стрелять исходил от великого князя Владимира, был достаточным указанием на то, как его следовало выполнять. Речи Владимира знамениты своей свирепостью. Так, он сказал однажды: "Русский крестьянин слов не понимает, с ним нужно разговаривать пушками". Он, будто бы, цинично выразился на сей раз: "Нужно открыть жилы России и сделать ей небольшое кровопускание. Это успокоит общество". Офицеры знали, чего хотел великий князь, а вместе с ним и вся реакционная часть двора.
В особенно черном свете рисуются настроения офицерства перед 9-ым января одним их товарищем из генерального штаба. Этот офицер заявляет, что прямо вышел из себя, слыша, как другие офицеры с нескрываемым удовольствием говорили о подготовлявшейся на воскресенье бойне.
Завтра будет бойня. Для большинства из них легче было понять и приятнее выполнить жестокий приказ великого князя, чем сообразоваться с параграфами закона о порядке применения вооруженной силы:
"При народных беспорядках и волнениях определение времени, когда войска должны приступить к действию оружием, зависит от усмотрения гражданского начальства. Оно дает указание по этому предмету не иначе, как исчерпав все зависящие от него средства к усмирению неповинующихся.
Без указания гражданского начальства войскам дозволяется прибегать к действию оружием во время народных беспорядков или волнений в крайней необходимости, а именно: когда будет сделано нападение на войска, или когда окажется нужным спасти быстрым движением жизнь лиц, подвергшихся насилиям со стороны возмутившихся.
Войско приступает к действию оружием только после предварения неповинующихся о том, что после троекратного сигнала начнется означенное действие".
Да, так гласит закон: газета "Наши Дни" со скорбной иронией цитировала эти параграфы в своем номере от 17-го января. Офицеры, которые изучили бы этот текст, может быть, не действовали бы так решительно и извлекли бы из него, кроме правила поведения, еще и урок человечности. Но они или не знали этого закона, или приказы, полученные сверху, показались им более заслуживающими уважения, чем закон.
Кроме непосредственных виновников убийств, общественное мнение склонно приписывать часть ответственности и тем, от кого можно было бы с некоторым основанием ждать, что они воспрепятствуют преступлению. Мы видим, как сейчас самые ловкие из них прячутся за спины других, никого, однако, не убеждая. Так, в глазах общества Витте является одним из самых скомпрометированных людей, а С. Ю. Витте не глупее других царских подданных, даже министров. Еще недавно он умел очень ловко льстить либералам, заставляя в то же время царя видеть в себе надежнейшую опору абсолютизма и готовя себе, таким образом, лазейку на случай возможного поворота в сторону реакции. Сейчас играть в свирепый абсолютизм кажется Витте решительно опасным, и ему хочется как-нибудь выйти сухим из воды. К тому же совесть у Витте спокойна; ведь он не скомпрометировал себя прямым соучастием с теми, кто предписал устроить бойню. Председатель совета министров умывает руки: не он пролил кровь. Вы все еще сомневаетесь в невиновности Витте? Так вот вам свидетельство, ее доказывающее, свидетельство самого С. Ю. Витте, и я тщательно укажу вам все обстоятельства, при которых это доказательство было дано.
В прошлый понедельник, 17-го января, молодому приват-доценту, университетскому лаборанту, телефонируют из министерства. Изумительно! Сам С. Ю. Витте говорит, просит приехать к нему поговорить после обеда, в два с половиной часа. Тот поехал.
-- До меня дошло, -- начал Витте, -- что в известной среде меня обвиняют, будто я принимал некоторое участие в событиях 9-го января. Это ложь, отвратительная ложь. Я хочу, чтобы это стало известным, в особенности среди молодых людей. Скажите это студентам; я знаю, что вы у них пользуетесь авторитетом. Для меня их мнение весьма важно. Я могу вам все сказать... но верите ли вы, что все, что я говорю, правда?
-- Да, пока мне не представят доказательств противного.
-- Тогда я вам расскажу, как все произошло. В четверг, 6-го января, один из министров спрашивает, намерен ли я явиться на совещание, на котором будут присутствовать Муравьев, Коковцов, Святополк-Мирский и Рыдзевский (шеф отдельного корпуса жандармов), чтобы обсудить события и выработать необходимые меры. Я отказываюсь. Принять приглашение я не мог, ибо в предшествующие дни меня ни о чем не осведомляли и до самой субботы я не знал, что правительство думает предпринять по отношению к забастовщикам.
В субботу вечером я, как и всегда, председательствовал в комиссии по пересмотру законодательства о крестьянах. Меня позвали к телефону. Мне телефонировала из дому жена, что десять человек явились ко мне и спешно меня вызывают. Я поехал. Принимая во внимание происходившее, я думал встретить рабочую делегацию, ибо, в бытность мою министром финансов, мне случалось входить с ними в сношения.
Застаю у себя десять лиц, и среди них Арсеньева, Кареева, Гессена, и других моих знакомых. Спрашиваю, чего они хотят. Они заклинают меня помешать столкновению, которое должно произойти завтра. Что я могу сделать? Решиться на смелый шаг, поехать к царю в Царское Село? Но ведь 12 часов ночи! Я буду там в 2 или 3 часа. Я разбужу царя. Я буду умолять его вмешаться, чтобы предупредить ужасное несчастье. Но, конечно, правительство приняло то или другое решение. Какое? Ничего не знаю. Может быть, оно твердо решило не вмешиваться? Я могу быть смелым, но если решили ничего не делать, я не могу поставить себя в фальшивое положение. Есть другой способ... Нет ли среди вас рабочих? "Да, один делегат -- рабочий". Я у него спрашиваю, может ли он попросить своих товарищей отсрочить демонстрацию хотя бы до понедельника. В воскресенье я поеду к царю, объясню ему все; может быть, мне удастся убедить его. Рабочий отвечает: "Невозможно. Дело зашло слишком далеко. Движения уже нельзя задержать. Демонстрация состоится непременно. Нет времени даже предупредить всюду рабочих". В таких условиях я ничего не могу сделать.
С. Ю. Витте замолчал.
-- Какое употребление могу я сделать из ваших признаний? -- спросил его собеседник.
-- Дать им широкую огласку среди молодежи, чтобы оправдать меня при помощи истины от ложных обвинений, распространяемых на мой счет.
-- Я еще ни от кого не слышал, чтобы вы принимали участие в этом преступлении нашего правительства. Я не говорю, что вас считают невиновным. Но на вас смотрят, как на попустителя, а не как на "инициатора".
При этих словах Витте сильно краснеет и восклицает:
-- За что такая незаслуженная строгость? Разве обществу неизвестно, что у председателя комитета министров нет никакой силы?
-- Мы хорошо знаем, что эта должность является обычно почетной отставкой... но мы знаем вас как человека и осторожного, и умного, и мы думали, что в данном положении вы могли оказать влияние на политику.
Витте краснеет еще больше и говорит с некоторым нетерпением:
-- Если вы даже очень здравомыслящего человека посадите в тюрьму, что может он сделать, скажите пожалуйста? Ну так вот, я, председатель совета министров, я нахожусь в тюрьме. Я всегда стоял за прогрессивные реформы. В комитете министров я был против суровых административных мер; я боролся с усиленной охраной.
-- Тогда как объяснить, что, отменив усиленную охрану, назначили Трепова петербургским генерал-губернатором? Как объяснить провокационные выходки со стороны полицейских агентов, натравливающих народ на интеллигентов, на студентов? Нет ли здесь противоречия?
-- Это правда. Но о назначении Трепова я узнал, как и вы, из газет. Я за это назначение не ответствен, как и за события 9-го января. Верьте этому. Скажите это.
С. Ю. Витте остается самим собой. Кто когда-либо сомневался в его умении весьма ловко выгородить себя? Полагаю также, что никому не вздумается утверждать, будто ужасы 9-го января были совершены по его прямому приказу. Но многие ему ставят в вину, как ему это и было сказано, то, что он ничего не сделал для предотвращения ужасов. И многие продолжают обвинять его, несмотря на данное им объяснение, и я знаю, что ему удалось лишь наполовину убедить своего собеседника, с которым он счел нужным откровенничать.
Святополк-Мирский, который ничего не говорит, конечно, никого и не убеждает. Говорить или молчать -- теперь для одного, как и для другого, безразлично. Надо было действовать.